Текст книги "На Литовской земле (СИ)"

Автор книги: Борис Сапожников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 39 страниц)

– Московитский князь умеет воевать лишь от обороны, – тут же заявил Ходкевич, – и как только мы выводим войска за линию валов, то принимаемся воевать по его правилам. Нужно заставить его атаковать, в наступательной войне он слабее нас.

– С каждым днём, что мы сидим за кольцом валов и шанцев, – возразил ему Жолкевский, – мятежники возводят новые крепостцы, переносят туда орудия, чтобы удобнее было обстреливать город. Скоро калёные ядра будут сыпаться прямо на крышу королевского дворца.

– Этого нельзя допустить, – заявил король, – мятежники должны быть разбиты прежде.

– Чтобы разбить их, – настаивал Жолкевский, – надо выводить армию в поле, подкреплять её кавалерией и бить изо всех сил.

– Как Оссолинский на Висле, – тут же заметил Ходкевич, – или как вы же при Клушине. Repeto,[1] пан Станислав, мы должны вынудить московитского князя атаковать, воевать от обороны он умеет слишком хорошо. И с каждым днём крепит её всё сильнее и сильнее.

– Пока не взят холм, – вздохнул его величество, – я думаю, что об атаке нечего и задумываться. Не так ли, панове военные? Пушки оттуда наносят нам слишком серьёзный урон.

– А значит именно по нашему левому флангу враг нанесёт удар, – заявил Ходкевич. – Я согласен с паном Станиславом, он опытный полководец, и понимает нашего врага как никто другой. – Он хотел уже добавить про то, что московский князь столько раз бивал Жолкевского, но не стал, и без этих лишних слов было всё ясно. – Мы вывели кавалерию за стены, ожидая штурма, которого не было, однако он будет, нужно лишь подождать, когда враг подведёт линию траншей вплотную к нашим валам. И когда мятежники нанесут удар, мы ответим им достойно, а после уж в бой пойдёт и кавалерия, довершая разгром.

– Тогда будет слишком поздно, – решительно отверг эти слова Жолкевский, – да и кавалерии не нанести таранного удара, если поле будет перерыто вражескими траншеями. Заклинаю вас, ваше величество, пока ещё не поздно, велите командовать атаку. Выведем пехоту за валы, ударим по траншеям, выбьем оттуда врага. Тогда и только тогда мы сможем одержать победу!

– Ваше величество, – тут же перебил его Ходкевич, – пока вы не лишили меня булавы гетмана польного коронного и я ещё командую войском, ни один солдат не покинет валов. Вы вольны отдать такой приказ, ибо нет власти выше королевской, однако после этого я могу лишь отказаться от чина и вернуть вам булаву. Далее предоставлю другим, кому вы доверяете больше, нежели мне, командовать армией.

Он даже руку положил на гетманскую булаву. В тот момент Ходкевич отлично понимал, что рискует всем. Король мановением руки мог отставить его и передать булаву Жолкевскому, а значит Ходкевич сам, своими руками, вложит её в руки конкурента. Однако риск этот был вполне осознанный и оказался полностью оправдан.

– Пан гетман, – поднялся с трона король и подошёл к нему, – моё доверие к вам не может быть преуменьшено, иначе я не вручил бы вам булаву. Не отказывайтесь от неё, ибо лишь вы и только вы один можете вести войска на поле битвы.

– Тогда, ваше величество, – продолжил Ходкевич, – позвольте мне покинуть сей зал и отправиться туда, где мне самое место.

– Ступайте же, пан Александр, – перекрестил его король, – с моим благословением.

Ходкевич направился было к выходу из зала, однако его остановил епископ Гембицкий. Он тоже благословил гетмана, и лишь после этого Ходкевич отправился-таки туда, где был по собственному разумению нужнее всего.

[1] Повторюсь (лат.)

* * *

Второй день тянулся невыносимо долго. Выбранцы рыли землю, приближая траншеи к вражеским валам. Пушки гремели, изрыгая пламя и чугун ядер. Однако кроме этого ничего не происходило. Даже поглядеть толком не на что. Разве что на холме резались насмерть шотландцы: то с казаками, то с лёгкой пехотой Замойского, давно уже утратившей свой блеск, но тем не менее всё такой же упорной, как и в первые штурмы. Шотландцы же стояли упрямо, гибли, но не сдавали ни пяди, раз за разом сбрасывая врага от вала. Наши пушки с холма продолжали лупить по вражескому флангу, опустошая его, однако я не спешил командовать атаку. Траншеи ещё слишком далеко. Да и не готовы осадные щиты. Сейчас их спешно сколачивают из досок, обивают шкурами, обвешивают мешками с песком, благо Висла рядом и недостатка с речном песке у нас нет. Их вытащат из траншей и покатят перед первыми шеренгами атакующей пехоты.

– Я понимаю, Михаэль, – обратился ко мне курфюрст, – сегодня штурма не будет.

– Отчего же, Иоганн? – поинтересовался я.

Мы теперь называли друг друга только по именам, отбросив официальное «брат мой».

– Слишком неспешно идёт работа в траншеях, – начал перечислять он. – Ещё ни одного щита не затащили в них, не завели туда пехоту.

– Это же видит и враг, – кивнул я.

– Вы решили применить один из своих знаменитых ходов, – догадался курфюрст, – которыми так славны.

– Возможно, – снова кивнул я. – По крайней мере, пускай так думает наш враг. Это будет держать его в постоянном напряжении.

– Но будет ли сегодня атака на валы? – удивился курфюрст. – Вы совершенно запутали меня, Михаэль.

– И это просто отлично, – усмехнулся я. – Ведь если уж вы, мой ближайший союзник, ничего не понимаете, то что же будет понимать наш враг?

– Иногда мне кажется, что вы безумны, – откровенно, что, на самом деле, редкость для такого опытного политика, как курфюрст, заявил он.

– Поверьте, Иоганн, – сардонически усмехнулся в ответ я, – на Родине мне куда чаще это говорили. Особенно, когда я решился сразиться с Жолкевским и его шестью тысячами крылатых гусар. Тогда это казалось форменным безумием даже такого опытному военачальнику как генерал Де Ла Гарди.

– Но вы выстояли и победили, – произнёс курфюрст.

– Потому что все верили в меня, – ответил я. – От стрельца и всадника поместной конницы до больших воевод. Все верили в меня, в то, что я могу бить ляха. И я его побил.

– А сегодня побьёте? – спросил курфюрст.

– Как Господь даст, – заявил я и перекрестился. Он – тоже, только на свой лютеранский манер, что я предпочёл не заметить. – Всё в руце Его.

Курфюрст прошептал себе под нос что-то насчёт московского безумца, однако вопросов больше не задавал. Я же продолжал следить за полем боя, на котором вроде бы ничего не происходило.

Когда солнце уже клонилось к закату, я отправил гонца в дивизию фон Вальдека с приказом: скорым маршем двигаться к нашему осадному стану.

– Всё же будем атаковать ночью? – тут же спросил у меня курфюрст. – Генерал Оттенгартен всегда остерегал меня от ночных атак и особенно штурмов.

– Именно так, – заявил находившийся рядом с нами наёмный генерал. – В них своих солдат гибнет иногда больше чем вражеских, а результаты ночных штурмов как правило весьма сомнительные.

На самом деле я планировал ночную атаку, однако прежде чем предлагать её решил выслушать остальных.

– А что скажете вы, пан гетман? – поинтересовался я у Ходкевича. – Да и ваше мнение, князь, – обратился я к Радзивиллу, – как опытного военачальника я бы хотел услышать.

– Всякое сражение – это божий суд, – ответил мне Ходкевич, – но в ночном бою судией бывает подчас не Господь, но слепой случай. Я считаю, мы не можем ставить всё на столь ненадёжную карту.

– Свои принимают своих за врага, – поддержал его князь Януш, – и наоборот, принимают врагов за товарищей. Завязываются схватки, когда порой не поймёшь, кто друг, а кто враг. Люди почти слепы, и потому куда более склонны поддаваться панике ночью, нежели днём. На валах же они чувствуют себя уверенней, нежели атакующие. Будь у нас решающее преимущество, хотя бы один к пяти, мы могли бы позволить себе ночную атаку. Но увы, мы не настолько превосходим врага. Как и у нас, у короля есть резерв, уверен, он далеко не всё своё войско вывел вчера за валы.

– Однако ночью враг не сможет атаковать нас кавалерией, – напомнил я.

Не думаю, что в ночной тьме даже самый отчаянный военачальник бросит в атаку конницу: слишком велик риск. Кони запросто ноги переломать могут, да и неразбериха, которая царит на поле боя, лишь усилится, и непонятно будет кого всадникам рубить.

– Как и мы, – заметил Ходкевич, – а ведь даже с уходом Лисовского и Кмитича с его липками, мы имеем серьёзное преимущество в кавалерии перед врагом и будем лишены его, как и наш противник.

Я принял эти аргументы и решил отказаться от ночной атаки, хотя мне эта идея очень нравилась. И всё же нужно прислушиваться к мнению тех, кто опытнее тебя. Я ведь ни разу ещё сам по ночам не воевал, кроме того раза в Коломенском, когда ляхи отправили под стены нашего гуляй-города казаков с петардами. Теперь же совсем другое дело, так что ночь пройдёт пускай и беспокойно, но никаких атак предпринимать мы не будем.

– Князь Януш, как идут осадные работы? – поинтересовался я у Радзивилла, командовавшего осадой.

– Минная война результата не принесла, к сожалению, – ответил тот, – у врага достаточно опытных в этом деле солдат и командиров. Траншеи же подведены к валам почти вплотную. Ближе к полуночи наши инженеры обещали закончить работы. Дальше вести траншеи опасно, с валов по ним уже смогут стрелять даже мушкетёры, пользуясь более высокой позицией.

В том, что они начнут стрелять, я ничуть не сомневался. Враг воспользуется любой нашей оплошностью, ничего не пропустит.

– Как только закончат рытьё траншей, – отдал приказ я, – заведите в них наших мушкетёров и всех затинщиков. Пускай ведут обстрел валов. Если получится, затащите туда и лёгкие мортирки, пускай насыплют врагу перца под хвост. Также нужно занести в траншеи уже готовые осадные щиты, чтобы по первому сигналу были готовы поднять их и прикрыть наших солдат.

– И когда же вы хотите начать бой? – поинтересовался у меня курфюрст.

– С первыми лучами солнца, – ответил я, – как только можно будет увидеть свои руки.

– А что делать дивизии фон Вальдека? – задал он следующий вопрос.

– Отдыхать в осадном стане до утра, – заявил я и добавил: – С первыми лучами солнца у них будет много работы.

Завтра быть генеральному штурму. Больше никаких пробных атак и попыток разбить пушки. Полномасштабный штурм по всей линии. Из стана под прикрытием осадных щитов и из траншей, куда я под утро заведу большую часть штурмовой дивизии графа Вальдека. Завтра решится судьба Варшавы, а пока нужно измотать врага постоянным обстрелом.

– Стрельбы не прекращать, – велел я, – ни на минуту. Однако раз в два часа останавливаться, и сидеть тихо. В то же время прекращать обстрел вражеских позиций нашей артиллерией. Пускай на валах думают, что мы готовимся атаковать. Пускай ждут нашу атаку слишком долго.

– Измотать врага обстрелом, – кивнул курфюрст, – а после атаковать тогда, когда он уже не будет понимать, в самом ли деле мы атакуем или же снова водим его за нос. Да ещё и ударить всеми силами.

Кажется, в голосе его звучало восхищение.

– Однако разумно ли все силы кидать в атаку, – усомнился Ходкевич.

– Резерв мы безусловно выделим из штурмовой дивизии, – заверил его я. – Однако я уверен, что сразу взять валы не удастся, и нашей армии придётся отступать. Очень надеюсь, что наши солдаты покажут себя не хуже замойцев.

– Наёмная пехота ещё может быть, – покачал головой князь Януш, – кое-кто из выбранцов, особенно прошедших Белостокскую битву, тоже. Но остальные… Тут у меня сильные сомнения, если уж быть откровенным с вами, Михал Васильич.

– Самых необстрелянных и оставим в резерве, – кивнул я.

– Вы собираетесь выманить на поле вражескую кавалерию, – сразу разгадал мой план Ходкевич. – Вот только это достаточно очевидный манёвр, и противник может разгадать его.

– Но удержится ли он от кавалерийской атаки на отступающие войска? – поинтересовался я у Ходкевича. – Особенно после целого дня обстрелов и беспокойной ночи.

Тут гетман признал мою правоту и добавил:

– Командуй всеми войсками мой брат, – сказал он, – кавалерия вовсе не покинула бы городских стен. Однако теперь, раз всадники стоят между валов, уже не он или не только он один решает, как воевать.

В этом и была главная слабость коронного войска. Слишком уж много у него голов вместо одного воеводы, как принято у нас, в Русском царстве. Нет человека, готового взять на себя всю ответственность, а не делить её с другими, и волевым решением отправить полки на битву или же, наоборот, удержать их на позициях, не давая броситься в ненужную атаку.

* * *

К концу ночи у Александра Ходкевича глаза слезились от пороховой гари, висевшей в неподвижном августовском воздухе сплошной пеленой. Обстрел с обеих сторон не прекращался ни на минуту. Из траншей, которые мятежники подвели едва ли не под самые валы, палили из мушкетов и гаковниц, которые московиты называют затинными пищалями. Из вражеского осадного лагеря вовсю лупили пушки, старались даже тяжёлые орудия, нанося порой непоправимый вред пушкам на валах.

Но выматывала не только стрельба, к ней и привыкнуть можно, тем более что Александр Ходкевич был человек военный и на поле боя чувствовал себя вполне уверенно. Куда хуже было постоянное ожидание штурма. Сам гетман польный считал, что враг обязательно атакует ночью. Ведь от московского князя ждут каких-то неожиданностей, и подобная вполне в его стиле. Несколько раз за ночь пальба из траншей и даже осадного лагеря мятежников стихала, тогда он командовал готовиться к вражеской атаке. Солдаты поднимались на валы, всадники садились в сёдла, однако враг не спешил бросаться на штурм. Траншеи оставались тихи и казались пустыми, как будто оттуда не палили из мушкетов и гаковниц считанные секунды тому назад. В томительном ожидании проходили минуты, кажущиеся осаждённым часами, и вдруг без сигнала обстрел продолжался, заставляя обороняющихся снова отступать за валы, чтобы укрыться от ядер и пуль, летящих из траншей и осадного стана. И так до самого утра, пока солнце не показало свой край из-за горизонта.

Когда враг снова прекратил пальбу, Ходкевич, конечно же, приказал подниматься на валы, однако солдаты, даже отлично вымуштрованные замойцы, выполняли команды без прежнего рвения. Никто не ждал, что враг решится на штурм. Все, даже сам гетман, считали, что впереди их ждёт ещё один день обстрелов и правильной осады. Ходкевич не поверил даже пению труб и грому барабанов, раздавшимся из осадного стана. И лишь когда из траншей наверх потащили обитые бычьими шкурами и увешанные мешками с песком щиты, а из вражеского лагеря, под прикрытием таких же точно щитов, начала выходить пехота, гетман словно очнулся ото сна. Вынырнул из кошмара, длившегося всю ночь и развеявшегося с первыми лучами солнца.

Трубам и барабанам в лагере мятежников ответили трубы и барабаны на валах. Пушки ударили по наступающим с удвоенной силой. Однако и с холма, на котором резались весь день и большую часть ночи казаки Жолкевского и лёгкая пехота Замойского с шотландцами Каннингема и Рамсея, им отвечали, практически подавив всю коронную артиллерию на левом фланге. Да и тяжёлые орудия, чьи ядра легко перелетали наступающую пехоту и врезались в валы, продолжали стрелять.

Из траншей наступали передовые хоругви, в основном венгерской пехоты, гайдуки с выбранцами. Они шли за осадными щитами и палили из-под их прикрытия. Солдаты с гаковницами оставались в траншеях и стреляли оттуда по валам. Покуда не начнётся штурм, им было настоящее раздолье.

Но вот первая волна атакующих добралась до валов. Они закидывали на валы длинные лестницы и карабкались под ним под обстрелом сверху. Палили в ответ из мушкетов и пистолетов. Швыряли ручные гранаты едва ли не прямо в лица обороняющимся. Однако стрельба почти сразу сменилась чудовищно жестокой рукопашной. Она закипела по всей линии валов. Тела валились по обе стороны, залитые кровью, порой изуродованные так, что и не понять, что это человек был. Выбранцы с гайдуками были привычны к такой войне. Они пускали в дело сабли, ножи, топорики, резали, убивали, раскалывали головы, но и сами гибли во множестве.

Валы в какой-то момент стали подобны гигантским морским волнам, вскипавшим не пеной, но людской кровью.

Вторая же волна наступающих запаздывала. Пускай по ним уже не стреляли из пушек с валов, однако двигались ровные шеренги немецкой и венгерской пехоты не быстро. Никто не спешил в атаку. Осадные щиты, конечно, оставили, больше в них надобности не было, и всё равно никто не торопился кидаться бегом на штурм валов, как будто там уже не дрались насмерть и не гибли их товарищи.

Ходкевич понимал, враг всё делает правильно. Авангард связал боем войска на валах, не давая стрелять пушкам, ведь сейчас даже их обслуга отбивается от наседающих гайдуков с выбранцами. Поэтому основные силы без лишней спешки, в полном порядке могут подойти и ударить по укреплениям, опоясывающим Варшаву. Тогда всё будет зависеть от стойкости обороняющихся, но в них, независимо чьи это были солдаты, коронные, Замойского или Жолкевского, Ходкевич верил. Они не подведут, не только выдержат удар авангарда, но и натиск главных сил мятежников.

Гетман так увлёкся наблюдением за полем боя, да и устал от бессонной ночи, что даже не заметил, как к нему примчалась целая кавалькада всадников, ведомая самим королём. Он едва успел вовремя обернуться, благо его дёрнул за рукав ближайший пахолик. Он был совсем ещё молод, и ночь без сна почти не сказалась на юноше.

– Ваше величество, – склонился перед королём Ходкевич. – Не стоит так рисковать, ваша особа слишком важна, чтобы находиться настолько близко к врагу.

Король при этих словах повёл плечами, видимо, вспомнив, как сидел в доме, а кавалер Новодворский рубил руки московским дворянам, лезущим в нему.

– Я прибыл по настоянию пана Жолкевского, – ответил король, – чтобы лично спросить у вас, пан гетман, отчего наша кавалерия не атакует врага?

– Оттого, ваше величество, – заявил Ходкевич, – что делать это несвоевременно. Когда наша пехота оттеснит врагов с валов и те начнут отступать, вот тогда и придёт час нашей кавалерии нанести удар.

– Это было бы большой ошибкой, – тут же встрял Жолкевский, который, видимо, снова пользовался большим авторитетом у короля. – Враг только и ждёт этого. Их отступление будет притворным, и нашу кавалерию встретят готовые к отражению атаки пикинеры, а после навстречу ударит конница мятежников.

– Но она же не идёт ни в какое сравнение с нашей, – изумился король.

– Всё верно, ваше величество, – кивнул Жолкевский, – но как правильно говорил пан гетман, у нас её слишком мало. Мятежники имеют численный перевес, который вместе с поддержкой пехоты, может если не побить, то уж точно сильно преуменьшить преимущество нашей кавалерии перед вражеской.

– И что же вы предлагаете? – поинтересовался Сигизмунд, хотя Ходкевич был уверен он уже знает ответ, и лишь даёт Жолкевскому возможность высказаться.

– Ударить прямо сейчас, – не подвёл короля тот, – пока враг разделён. Отрезать штурмующий валы авангард и разбить их пехоту.

– Но что помешает врагу ударить навстречу нам своей кавалерией? – тут же задал резонный вопрос Ходкевич. – Она будет также подкреплена пехотой, только свежей, не сбитой с валов, идущей в атаку.

– То, пан гетман, – объяснил ему Жолкевский, – что московский князь, командующий битвой этого просто не ждёт.

– Ваше величество, – почти взмолился Ходкевич, – будет большой ошибкой бросать в атаку нашу кавалерию именно сейчас. Нужно ждать, пока враг откатится от валов и добивать его разбитого, покуда он не успел перестроиться.

– А если валы падут? – поинтересовался у него король. – Что тогда будет с кавалерией? Отступив в город, за стены, она потеряет всю свою силу. Я прислушаюсь к словам пана Станислава, – кивнул он Жолкевскому. – Вот мой приказ, пан гетман польный коронный, велите трубить атаку кавалерии.

Снова пытаться бросить у ногам короля, а точнее к ногам его коня, гетманскую булаву – Ходкевич не стал и пытаться. Понимал, на сей раз Сигизмунд не будет удерживать его, а может быть просто передаст её Жолкевскому, отправив самого Ходкевича в Варшаву. Раз у него осталась ещё хоть какая-то власть на поле боя, он хотя бы разумно распорядится кавалерией, не нарушив при этом королевского приказа.

– Атаковать панцирным казакам и рейтарам, – начал раздавать приказы пахоликам Ходкевич. – Лёгким хоругвям идти на правом фланге. Левый – оставить пустым.

– А как же гусары? – тут же поинтересовался у него король, и не думавший покидать позиции.

– Гусары всегда идут в атаку последними, – напомнил ему Ходкевич, – чтобы разгромить врага, который уже схватился с панцирниками и лёгкой кавалерией.

– Однако наш левый фланг останется пустым, – заметил его величество. – Именно там враг и нанесёт удар, не так ли?

– Холм не взят, – пожал плечами Ходкевич, – а значит я не могу бросать на левый фланг ни конницу, ни пехоту без риска, что её расстреляют их пушек с превосходящей позиции. Нам придётся как можно сильней ударить в центре и на правом фланге, чтобы мятежники и думать не могли о том, чтобы бить по нам, а только принимали наш удар.

Ходкевичу очень не хотелось посылать в бой кавалерию, но выбора Жолкевский ему не оставил. А в том, что это именно бывший гетман подбросил королю идею, да ещё и вовремя, чтобы его величество успел примчаться за стены с малой свитой – Ходкевич не сомневался. Ослушаться прямого приказа короля гетман не мог. Тут уже никакие шляхетские золотые вольности роли не играют: на войне за подобный фортель не с булавой, с головой расстаться можно.

* * *

Когда я увидел выезжающих из-за валов кавалеристов, то сперва глазам своим не поверил. Нельзя же повторять одни и те же ошибки, но по всей видимости поляки неисправимы. У них лучшая в мире конница, с этим не поспоришь. Однако решать все проблемы на поле боя с помощью неё – не получится.

– Шлем, – велел я Зенбулатову, – и копьё. Мы едем к гусарам. Козиглове и Мелешко-Мелешкевичу приказ выступать. Ударить навстречу врагу, опрокинуть и рассеять вражескую кавалерию. Во что бы то ни стало.

Тут же к рейтарским и панцирным хоругвям, которыми командовали полковники Козиглова и Мелешко-Мелешкевич из людей Острожского, помчались гонцы.

– А вы, Михаэль? – изумился курфюрст. – Куда же вы?

– К гусарам, – ответил я.

С Зенбулатовым я говорил, конечно, на русском, которого курфюрст, само собой, не понимал. Он лишь видел, что я собираюсь покинуть наш наблюдательный пункт, но куда именно направляюсь – понять никак не мог.

– Европейская война заканчивается, – пояснил я ему, всё ещё мало что понявшему из моего ответа, – и начинается здешняя, азиатская, чей исход решит кавалерия.

– Но разве вам обязательно самому вести гусар в атаку? – удивился курфюрст. – Полководец должен руководить всем боем, а не сражаться с мечом в руках. Те времена, когда это было принято – давно прошли.

– Не здесь, Иоганн, – покачал головой я, – не в Литве. В Польше, да, король может оставаться в тылу, великий князь литовский, наследник Витовта и Кейстута, должен вести в атаку свою дружину. А моей дружиной будут гусары. Битвой же пока пускай генерал Оттенгартен руководит, – заявил я напоследок, прежде чем уехать, – он пока тут без дела стоит, а это недостойно столь многоопытного военного.

Я вынул из-за пояса княжескую булаву и передал её курфюрсту.

– Если у кого-то из литовских командиров возникнут сомнения, – добавил я, – просто покажите ему эту булаву, Иоганн, но уверен вам хватит и поддержки пана гетмана и князя Януша. Они всегда поддержат вас, не так ли, панове?

Оба кивнули, зная, что спорить со мной бесполезно – всё равно всё сделаю так, как собирался. Я махнул им рукой на прощание и пустил застоявшегося коня лёгкой рысью. Для гусар ещё время не пришло, однако дальше за сражением я буду наблюдать с их позиции, чтобы не пропустить момент для атаки.

Наша конница обогнала пехоту, пройдя между ровных рядов хоругвей и наёмных рот, и врезалась в набирающую скорость для таранного удара вражескую кавалерию. Пистолеты рейтар рявкнули лишь раз, они дали залп друг по другу почти в упор и тут же ударили палашами. Союзные нам пятигорцы пустили в дело свои пики, покороче гусарских, но у врагов и таких не было. Панцирные казаки и всадники шляхетского ополчения с обеих сторон принялись азартно рубиться саблями, как и привыкли. Строй держали – не татары всё же, но и железного порядка как в гусарских или наёмных хоругвях у них не было. Но недостаток порядка они компенсировали отчаянной смелостью и какой-то прямо-таки бесшабашной лихостью и презрением к смерти. И ведь не играют, на самом деле им всё как с гуся вода: выжил в этой битве, прогулял деньги, какие были, взял в долг – тоже прогулял, отдавать и не собирался. А тут и новая война, где можно удалью похвастаться. Так и жили от войны до войны, не думая о будущем. Так и дрались, не думая о том: переживут этот день или же в землю лягут. Жили легко и расставались с жизнью легко.

Сперва схватка шла почти на равных. Нашей конницы оказалось больше, однако сказалась отменная выучка замойских хоругвей, среди которых все были одеты и вооружены на иноземный манер, прямо как рейтары Козигловы, а также опыт и боевая слаженность солдат Жолкевского, прошедших горнило войны с казаками в украинных воеводствах. Однако как только с тыла нашу кавалерию начала подпирать пехота, мушкетёры и выбранцы открыли огонь по врагу, а за ровный строй пикинеров успевали спрятаться всадники ополчения. Пикинеры опускали свои длинные пики, не давая врагу добраться до побитых отрядов нашей кавалерии. Те собирались, перестраивались и кидались в атаку снова.

Думаю, на той стороне понимали, что пришло время трубить атаку гусарам. Я обернулся к тем, с кем сидел в седле колено к колену и салютовал им копьём. Булаву я оставил курфюрсту и теперь держал правой рукой длиннющую гусарскую пику. Управляться с ней я не так чтобы хорошо научился, однако придётся соответствовать. Это уже не первый мой бой, как при Гродно, и я умел сражаться по-гусарски: «древом и тарчем». К слову, многие из литовских гусар продолжали носить на левой руке асимметричные щиты, хотя у поляков я их ни разу не видел.

– Что же, панове-братья, – выкрикнул я так громко, чтобы меня услышали хотя бы те, кто стоит рядом, – скоро враги ударят на нас, а мы – на них. Не ударим же лицом в грязь! Покажем: сильна ли литовская гусария, которую в Польше так презирают и шутят про золото, что не блестит!

Великокняжеские гусары по традиции носили на плече золотую нашивку, отличавшую их от коронных, за что удостаивались насмешек. Самой же популярной как раз и была шуточка: «не всё то золото, что блестит».

И, словно в ответ на мои слова, во вражеском стане запели трубы: польские крылатые гусары пошли в атаку.

– Гэй, літвіны! – выкрикнул я во всю мощь лёгких, и выкрик мой заменил команду.

– Бог нам радзіць! – ответили мне гусары.

И мы пустили коней шагом навстречу врагу.

Мы сближались для таранного удара, словно рыцари Столетней войны при каком-нибудь Креси или Пуатье. Легко проскочили пехоту, уступившую дорогу гусарам, и рейтар, вовремя убравшихся с нашего пути. Точно также поступила и вражеская кавалерия – никто не хотел стоять между гусарами и их противником. Почти одновременно с польскими гусарами мы пустили коней рысью, проскакивая мимо рейтар и панцирников. Одновременно, всего за полсотни шагов друг от друга, кольнули скакунов шпорами, отправляя в галоп для таранного удара. Одновременно, без команды, опустили пики, когда до столкновения оставались считанные секунды…

Время словно замедлилось. Я отчетливо видел скачущего прямо на меня гусара. Из замойцев, скорее всего, слишком уж новые, не побитые доспехи. Даже позолота по краю кирасы и на заклёпках как будто вчера нанесена. Гусары Жолкевского после боёв с казаками уж точно не выглядят так ярко, словно на парад собрались, а не на войну. Мелькнула мысль, что гусары, наверное, единственные в армии Замойского, кто носит польский наряд, а не одет в заграничное платье. Я во всех подробностях рассмотрел его лицо, оскаленное в гримасе гнева. Подумал мельком, что и моё, наверное, сейчас перекошено точно также. Особенно же запомнились мне его роскошные усы цвета воронова крыла, которым позавидовал бы, наверное, и Будённый. Мои-то против них пожиже будут.

И вот тут-то время снова понеслось взбесившимся жеребцом. С треском сломалось моё копьё, врезавшись в нагрудник гусара. Наконечник остался торчать, глубоко засев в его теле, у меня же в руке остался лишь обломок древка. Гусар промчался мимо меня, откинувшись в седле. Как я выдернул из ножен длинный палаш, клушинский трофей, даже не помню. А вокруг с грохотом, треском дерева и звоном стали сталкиваться гусары под оглушительное ржание бьющихся грудью в груди коней.

Снова пришла на ум ассоциация с настоящей рыцарской сшибкой, как в Столетнюю войну, но я выкинул её из головы. Не до посторонних мыслей сейчас. Завертелась безумная круговерть конной схватки. Таранный удар мы нанесли навстречу друг другу. Многие повылетали из сёдел или остались сидеть уже мёртвые, как мой первый противник, получивший добрых полфута стали в грудь. Я успел заметить, что наконечник моей пики пробив нагрудник ушёл в тело врага почти на всю длину. Но теперь мы снова рубились в жуткой тесноте, прямо как в Коломенском, когда я лишь чудом избежал поражения, слишком увлекшись и подставившись под удар. Та ошибка могла стать для меня фатальной, но теперь я точно знал, что делаю. Мы сковали боем гусар, рубились с ними отчаянно и жестоко, без пощады. Я крушил головы, бил по лицам, прикрытым широкими наносниками закрытым эфесом, наносил страшные со страшной силой удары по плечам. Лишь когда доходило до рукопашной, что случалось не так уж часто, я понимал, какой по-настоящему богатырской силой наградил князя Скопина Господь. Не раз и не дважды я буквально разрубал врага, круша кирасу и рёбра. Выдёргивал клинок из раны, и тут же наносил новый, другому врагу. А уж в них-то недостатка не было. Как в сказке: на место павшего вставал новый.

Я отличал пышно одетых гусар Замойского от жолкевцев в побитых и чиненных кирасах. Но и те и другие рубились отчаянно и жестоко, не уступая друг другу ни в чём. Снова передо мной мелькала галерея перекошенных в гневе лиц, брызжущих пеной изо рта, с оскаленными словно у диких зверей зубами и горящими ненавистью глазами. Я бил по ним, чтобы избавиться, как от кошмарных видений, да и весь бой этот отчего-то казался кошмаром, чем-то ненастоящим. Такие же ощущения были и в Коломенском, когда мы дрались в окружении, и шансы не то что на победу, на спасение таяли с каждым ударом сердца. Тогда меня вырвал из плена морока Зенбулатов, теперь же я с каждым взмахом палаша погружался в него всё сильней, словно в топкое, вязкое болото. Трясину из стали и крови.