Текст книги "На Литовской земле (СИ)"

Автор книги: Борис Сапожников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 39 страниц)

Хуторок, где решил остановиться Сидлецкий, в первую очередь привлёк его внимание корчмой, которую держал старый израелит. В таких местах обычно всё тихо, разбойников нет, потому что казаки людей авраамовой веры не особо привечают и любят их пощекотать ножичком, чтобы узнать, где те прячут добытые неправедным способом золотые червонцы. Все же знают, что у каждого израелита на дворе или около зарыт горшок с золотыми червонцами, а у кого-то даже не один. Поэтому здесь Сидлецкий не опасался нападения, и спокойно дал отдохнуть людям и коням.

– Я много с вельможных панов не возьму, – тут же принялся раскланиваться корчмарь, – да только времена такие, сами понимаете. Цены растут как на дрожжах, а где взять на всё денег, коли люди почитай не заходят в корчму старого Иошке, никто не покупает у него не то что водки, а даже пива, не то что ночь ночевать. Все говорят, что старый Иошка Мозель дерёт втридорога, но никто не знает, сколько он платит за ту еду.

– Хватит уже руки ломать, – отмахнулся от него Сидлецкий. – Нам нужен стол, водка и уход за лошадьми. За всё получишь серебром. А будешь ныть – нарублю на свиную колбасу!

– Вольно всем угрожать старику, – запричитал корчмарь, – некому защитить его, нет у него ни сынов крепких, ни людей верных, как у вельможного пана. Только и остаётся уповать на милость его, как на…

Тут он запнулся и не стал заканчивать фразу. Не любят паны, когда при них люди веры авраамовой понимают Господа, могут и нагайкой или сразу саблей угостить, да и грех это поминать Его всуе.

Наверное, за тот грех и наслал Он на старого Иошку Мозеля разбойников. Просчитался пан Сидлецкий, когда решил заночевать в его корчме. Сам-то старик-корчмарь не приваживал головорезов, а вот о его богатстве давно уже ходили слухи по всей округе. Прежде опасались с ним связываться, потому что он то и дело давал в долг местным панам, которые защищали его ото всех, зная, у старого Мозеля всегда можно взять в долг, а требовать он сильно не будет. Это была его плата за охрану. Но теперь-то паны все воюют с казаками Сагайдачного, им не до корчмаря, а значит, пора и его пощупать за мошну.

Были разбойники людьми тёртыми, влезли в окна, открыли дверь, сперва, конечно, псов из самострелов приголубили, чтобы лаем тревогу не подняли. Только лошади заволновались в стойлах, но в корчме этого никто не услышал. Воры же быстро забрались в комнату, занимаемую самим Иошкой, заткнули ему и жене рты кляпами и уже хотели было взяться за привычное дело – железом выпытать у израелита, где тот свои горшки с червонцами держит, ведь их у него точно не один зарыт, как дверь за их спинами распахнулась. На пороге стоял сам пан Сидлецкий в саблей в руке.

– Бей! – заорал разбойничий атаман, но Сидлецкому только того и надо было.

Первым же и рухнул под ударом его сабли закричавший разбойник. Другой рванул на него, замахиваясь ножом, да только пан Сидлецкий, хотя и держал заряженный пистолет в левой руке, а в упор выстрелил без промаха. Пуля разворотила живот разбойнику, и он свалился под ноги шляхтичу, свернувшись, как дитя в утробе матери, прижав обе руки к брюху, безуспешно пытаясь широкими ладонями остановить льющуюся оттуда кровь.

А по всей корчме уже шла драка. Солдаты отряда пана Сидлецкого рубились с разбойниками и убивали их одного за другим. Их поднял на ноги товарищ, ночевавший при лошадях. Не доверял шляхтич корчмарю настолько, чтобы оставить коней без присмотра, и когда те заволновались, оставленный при них молодой солдат тут же выглянул на двор, увидел мёртвых псов и рванул со всех ног в корчму. Коней уводить явно не собирались, а вот грабить корчму со всеми постояльцами и резать их, станут уж точно. Спали солдаты, конечно, с саблей под рукой, а кое-кто, вроде самого пана Сидлецкого, и с заряженным пистолетом. Как только оставленный при конях товарищ разбудил их, Сидлецкий велел всем бить разбойников, сам же ринулся в комнату к корчмарю. Сам не знал, что там застанет, но не окажись внутри разбойников, уже связавших старого Иошку Мозеля и готовых пытать его железом, судьба корчмаря могла быть весьма печальной.

Утром на дворе лежали рядком шестеро разбойников – никто на сей раз не ушёл от солдат пана Сидлецкого, а с ними один из его людей. Он получил крепким кистенём промеж глаз, прежде чем успел достать врага своей баторовкой, однако убийца его пережил лишь на пару мгновений и упал, изрубленный так, что на двор слугам корчмаря пришлось выносить тело по частям.

– Век не забуду, – причитал старый Иошка, понимая, что теперь за постой, стол и водку вельможный пан ничего не заплатит, как бы ещё не потребовал виру за спасение. – Век помнить буду вельможного пана и детям всем и внукам своим накажу помнить спасителя, благодетеля нашего, – распинался корчмарь, не давая Сидлецкому и слова вставить.

Тот сплюнул под ноги коню и вскочил в седло, чтобы поскорее убраться из чёртовой корчмы. А на следующий день, едва солнце перевалило за полдень, отряд въезжал в Чигирин.

* * *

Вопреки всему, я не двинул войско следом за отступившим Жигимонтом на запад, на Подляшье или Мазовию. Стремительная атака для нас была, увы, недоступна: слишком уж много пехоты, в том числе не очень хорошо обученной лановой, неприспособленной к длительным маршам. Начнись в дороге настоящие лишения и испытания, и мне пришлось бы возвращать липков, чтобы те стерегли нашу армию от дезертирства точно так же, как крымские татары берегут коронную. Ударить сразу по Варшаве не получится: король просто запрётся за её стенами, а тяжёлых пушек, чтобы пробить их, у нас просто нет. Осада же может затянуться, и чем обернётся – ещё неизвестно. Поэтому я отступил к Бресту, чтобы взять солдат из его гарнизона: ведь там стояли отменные наёмные полки, которые должны были выдержать осаду в том случае, если бы я не угадал с направлением главного удара коронного войска. По дороге я отправил гонцов в Минск, где гарнизон немногим уступал брестскому, чтобы и оттуда забрать большую часть солдат. Теперь нам предстояло наступать и бить врага уже на его земле, а потому мне нужен будет каждый, способный держать оружие: наёмник, всадник, выбранец – не важно, нужен будет каждый.

– Вы намеренно даёте Жигимонту собраться с силами? – спрашивал к меня Ходкевич. – Желаете дать ему решительное, генеральное, как написано у принца Мориса Нижнеземельца, сражение? Или, как говорят у нас, поставить всё на одну карту?

Я знал это выражение. Однако старался его не употреблять: вряд ли в Русском царстве семнадцатого столетия многим была известна игра в карты, а скорее всего она была запрещена: Грозный был весьма строг к такого рода баловству, как подсказывала мне память князя Скопина. Я всё реже обращался к ней, лишь в такие моменты, пожалуй, как сейчас, когда она входила в конфликт с моей собственной.

– Да, иначе нам не принудить его к миру, – пожал плечами я. – Если король не будет чувствовать за собой силу, он попросту запрётся в Варшаве, а выкурить его оттуда совсем непросто. Курфюрст уже вовсе развернулся в Поморье, штурмует города, ему нужна каждая тяжёлая пушка. Да и тащить их придётся далеко, даже если он пожелает их нам передать. И охранять их придётся настоящей небольшой армии, ведь идти-то надо по землям, сохранившим верность королю Жигимонту.

– И вы видите один выход, Михаил Васильич, – кивнул больше самому себе князь Януш Радзивилл. – Однако вы повторяетесь, а это не слишком хорошо. Ход ровно тот же, что вы применяли в Московской битве прошлой осенью.

– Только мы теперь поменялись местами с Жигимонтом, – согласился я, – ведь я буду наносить удар, а он попытается выдержать его.

– Хорошо, что Пацы не прислали людей, – усмехнулся Ходкевич, хорошо знакомый с ходом битвы в Коломенском, – иначе пришлось бы известную часть войска держать рядом с ними. Просто на всякий случай.

– Надеюсь, – с нажимом произнёс я, – в нашей армии все верны общему делу и предателей, вроде князя Трубецкого с его стрельцами, среди нас нет.

– Мы все здесь ради общего дела, – ответил мне Януш Радзивилл. – Раз король Жигимонт собирает войска, рассылает воззвания, значит, нам, участникам восстания, уже не сохранить ни голов на плечах, ни тем более своих земель. Поэтому остаётся лишь одно – идти за вами, Михаил Васильич, до конца. К победе или бесславному концу.

Хорошие слова, верные, красивые, однако искренне ли их говорил князь, я не знал. Готовы ли в самом деле все эти заговорщики воевать до конца или же стоит только изменить мне военной удаче, как они тут же примутся писать письма Сигизмунду, обеляя себя и густо обмазывая известной субстанцией остальных. А главное – сговариваясь выдать меня королю в обмен на помилование и небольшие отступные. А на судьбу Литвы и её народа, которые будут лишены самого имени своего, им наплевать. Те же Вишневецкие тому яркий пример: получив права польской шляхты, они мигом позабыли о том, кем были прежде.

Вот только мне было не привыкать воевать в такой обстановке. Шатость, как говорили в те времена, была присуща и первой армии князя Скопина, которой он командовал как воевода. Предатели только и думали, как бы перейти на службу к вору и ляхам. Шведы, несмотря на дружбу с их генералом Якобом Делагарди, преследовали собственные цели. Наёмники постоянно требовали денег, грозя восстать и начать грабить всё вокруг.

Так что можно сказать, в этот раз мне было даже проще. Но я знал, что в любом случае после первого же поражения начнутся такие проблемы, что только голову береги. Поэтому нет у меня права проигрывать, надо побеждать, а после, наконец, диктовать побеждённому свои условия. Только таким видел я принуждение к миру. Чем и поделился с гетманом Ходкевичем и князем Янушем Радзивиллом.

– Нельзя всегда побеждать, Михаил Васильич, – покачал головой Ходкевич, – и Цезарь, и Ганнибал, и сам великий Александр терпели поражения, однако они лишь закаляли их дух, делая сильнее.

– А эпирский царь Пирр, – напомнил князь Януш Радзивилл, – одержал победу, но какой ценой, вам ведомо?

Я знал, что такое пиррова победа, да и князь Скопин тоже, потому что в детстве по настоянию дядюшки прочёл много книг, в том числе и древних авторов.

– Да, – кивнул я, – и победа наша не должна стать пирровой, однако нужно уметь и воспользоваться её плодами.

Тут оба глянули на меня с удивлением, и немалым, да и уважение промелькнуло. Ибо ловко ввернуть в речь цитату древнего автора считалось здесь умением для аристократа столь же нужным, как и навык ловко пластать врага саблей, ездить верхом и стрелять из лука.

– А вот с плодами может выйти не слишком хорошо, – заметил князь Януш. – Короля можно принудить силой подписать любую бумагу, однако впоследствии он отречётся от собственных слов, даже скреплённых подписью и большой печатью. Ведь слово, данное под угрозой меча, ничего не стоит, даже если это королевское слово.

– Постоянно же держать меч над его головой мы не можем, – поддержал его Ходкевич.

– Отчего же? – показно удивился я. – Быть может, одна Литва нет, хотя если сумеем разгромить короля под Варшавой и принудить подписать договор, который составит наш канцлер, у Жигимонта просто не останется ни денег в казне, ни войск, чтобы противостоять нам. А кроме того, к нам присоединится курфюрст, который прямо сейчас захватывает Поморье, воплощая свою мечту о независимости Пруссии и превращении её из вассального княжества в королевство. Уж курфюрст поспешит в Варшаву, когда мы устроим там сейм, вроде Люблинского, чтобы и себе урвать кусок пожирнее. Да и казаки на юго-востоке не дадут покоя. Сагайдачный, как говорят, тоже о собственной державе мечтает, какой-то казачьей Гетманщине.

– Да уж, – кивнул князь Януш Радзивилл, – вам, Михаил Васильич, воистину удалось подпалить Речь Посполитую сразу с трёх сторон. Вот только что ещё сгорит в пламени этого пожара, какие ещё земли заполыхают, вот в чём вопрос, Михаил Васильич.

Ответа на него у меня не было.

* * *

Пока казаки проходились огнём и мечом по землям Вишневецких и родичей их, князей Збаражских, дела у них шли, прямо сказать, весьма и весьма недурно. Пускай и сильна была украинная шляхта, были там и свои почти магнаты, кто собирал на свой кошт целые хоругви из соседей победнее, однако противостоять могучей казацкой силе, безудержной, как половодье, вольнице, они оказались не в силах. А всё потому, что разобщены были и вставали против разорителей одни, соединяясь разве что с ближайшими соседями, спасая от казаков лишь свои земли, не думая об остальных. Не отвечали на зов Вишневецких со Збаражскими даже хозяева Замостья, сильной крепости, родового гнезда Замойских, откуда происходил великий Ян Замойский, чей юный сын Томаш сейчас номинально правил обширными владениями рода. Те же, кто держал бразды правления, совсем не спешили помогать Вишневецким, с кем спорили за первенство в украинных воеводствах.

– Томаш, – наставлял юношу старый мечник великий коронный Станислав Тарновский, дед юноши по матери, который после смерти Яна Замойского держал в железном кулаке не только собственные владения, но и земли Замойских, – я обещал твоему великому отцу, что передам тебе его наследие в целости и сохранности. Распылять же силы наши нельзя. Куда придут казаки завтра, неведомо, но под стенами Замостья их ждёт «тёплый» приём. Нету здесь для казаков земли, кроме той, в которой их зароют, как canes scabiosi,[1] какими они являются на самом деле.

– Avus venerabilis,[2] – юный Томаш знал, как обращаться с великим мечником коронным, – но вы не научили меня, что разобщённых нас легко победить, в то время как, взявшись за общее дело вместе, мы можем победить любого врага.

– Ха, – рассмеялся старый Станислав Тарновский, – никогда, Томаш, Замойские не должны воевать за чужие интересы, за чужую землю. Вишневецкие слабнут с каждым днём, и ты можешь стать их наследником в этих воеводствах. Пусть и зовутся они украинными, однако весьма важны для всей Речи Посполитой во всякое время, и особенно теперь, когда её рвут на части. Нельзя, Томаш, – повторил он, – нельзя нам силы распылять. Коли не сумели Вишневецкие справиться с казаками и чернью, то это теперь их забота. Тебе же надобно беречь наследие отца твоего да преумножать его. Я старик уже, одним глазом, почитай, на Иисуса Христа да Деву Марию гляжу, а вторым – на грешную землю. Скоро к тебе перейдут бразды правления всеми землями Замойских. И коли придут на них казаки да чернь восставшая, так будет нам чем угостить их. Класть же своих людей за интересы Вишневецких да Збаражских не следует, крепко запомни это, Томаш, крепко-накрепко.

Несмотря на всех гонцов, что слали в Замостье Вишневецкие со Збаражскими, оттуда они не получили ни единого человека. А вот Жолкевский уже собирал на свой кошт хоругви и вооружал их, чтобы выступить на подмогу всесильным украинным магнатам. В отличие от старого мечника великого коронного, опальный бывший гетман отлично понимал, что казаки подобны стихии и справиться с ними можно лишь сообща. Он отправил своих гонцов в Замостье с письмом, в котором говорилось как раз об этом.

– Красиво заворачивает, – усмехался в седые усы Станислав Тарновский, – вот, Томаш, послушай, как гладко стелет битый гетман Жолкевский. Казаки подобны furens elementorum, diluvium,[3] заполоняющее земли Киевского, Русского и Волынского воеводств. Против него следует выстроить несокрушимую плотину, мы же стоим подобно отдельным камням, которые сей стихии ничего не стоит выворотить из земли и разнести на мелкие камушки, не способные сопротивляться ей. Лишь все вместе, выстроив неприступную для казацкого потопа плотину, сможем мы выстоять против их великого напора. Противопоставить их хаосу и безумию наш порядок. Хорошо ведь сказано, а, Томаш?

– И всё ведь верно сказано, – решив, что дед готов внять призыву бывшего гетмана великого коронного, высказался юный Томаш.

Опустив письмо на стол, Станислав Тарновский долго вглядывался в такого ещё юного и наивного внука.

– А знаешь ли ты, Томаш, – сказал, наконец, старый мечник великий коронный, – что станет раствором, что соединит камни в той плотине, о которой так красиво пишет Жолкевский?

– Кровь, avus venerabilis, – ответил Томаш Замойский, который не был так уж наивен, как полагал его многомудрый дед.

– И кровь эта будет кровью наших солдат, – заявил тот. – Тех самых, кто стал бы защищать Замостье, когда б казаки пришли сюда. И ты думаешь, тогда Вишневецкие и Збаражские пришли бы нам на помощь? Да чёрта с два, внук! – хлопнул широкой, привыкшей к сабельной рукояти, ладонью по столу Станислав Тарновский. – Они стали бы посиживать в Вишневце со Збаражем и глядеть, как казаки разоряют Замостье, сами же и пальцем не пошевелили, чтобы помочь нам. И уж точно не прислали бы ни единого человека, даже если б казаки полезли на стены цитадели.

Томаш не стал говорить, что они сейчас поступают точно так же, и выходит, по словам старого пана Станислава, ничуть не лучше соседей, просто тем не повезло оказаться на пути стихии казацкого бунта. Однако Томаш не был настолько глуп, чтобы вслух сказать такое.

[1] Шелудивых собак (лат.)

[2] Достопочтенный дед (лат.)

[3] Стихийному бедствие, половодье (лат.)

* * *

Ну а в то время, когда в Замостье молодой Томаш Замойский вёл разговоры со своим дедом, казаки и в самом деле подступили к самым стенам вотчины князей Збаражских. Туда же поспешил и Константин Вишневецкий вместе со всеми войсками, какие ещё остались у него после нескольких месяцев жестоких стычек с казаками по всему краю. Его кузен Адам остался оборонять родовое гнездо самих Вишневецких – город Вишневец. Князь Константин сумел опередить казачью армию Сагайдачного, серьёзно укрепив збаражский гарнизон, однако тут встала другая проблема.

– В Збараже не хватит припасов на долгую осаду, – первым делом заявил ему князь Ежи Збаражский. – Их и на наш гарнизон достало бы только на пару месяцев, если затянуть потуже пояса. Теперь же и на три недели не хватит, даже если сильно урезать порции. А у тебя, Константин, к тому же ещё коней много, с ними что делать? Фуража на всех не припасено.

– Будем вылазки делать за провиантом и фуражом в казацкий лагерь, – решительно заявил Вишневецкий. – У меня тут гусарская хоругвь, пускай и побитая, но такой кавалерии у казаков и близко нет. Да и панцирники наши куда как лучше будут. Стены у Збаража крепкие, пехоты у тебя, Ежи, достанет, чтобы оборонить их и шанцы с пушками. Ну а как ослабнет напор казацкий, тут и я выйду с кавалерией. И уж славно мы погуляем, ранами Христовыми клянусь! За всё сочтёмся с казаками!

Покуда в Збараже спешно готовились к осаде, повсюду из разорённой округи к вотчине князей Збаражских стекались казацкие отряды, собранные гонцами гетмана Сагайдачного.

– Довольно вам гулять по землям ляшским, – говорили они кошевым, – пришла пора и за общее дело приниматься. Идите под Збараж, там вершить расправу нам с кровопийцами станем.

И разгульные коши тянулись отовсюду к сильной збаражской крепости, чтобы взять её и расквитаться сперва с тамошними хозяевами за все притеснения, что терпит народ казацкий да православный в их землях. А после и до Вишневецких руки дойдут, дай только срок.

Казаки подступили к Збаражу со всей лихостью, какой славятся что запорожские черкасы, что остальные, кто разбойные, кто кошевые, а кто и реестровые. Всем нашлось место в громадном войске гетмана обоих берегов Днепра Петра Кононовича Сагайдачного. И кош Евгения Шелобода был первым при нём. Все его офицеры давно стали хорунжими или обозными в гетманском войске, потому как все они были люди тёртые, прочими казаками уважаемые, а главное – преданные самому гетману. От них, пришедших под конец зимы к нему в Кульчицы, он удара в спину не ждал, несмотря на то, что человеком он был по природе своей крайне подозрительным и к излишнему доверию не склонным.

С каждым днём рос казацкий лагерь вокруг Збаража, как будто людское море затапливало со всех сторон. Казалось, никто не в силах сопротивляться такому удивительному многолюдству, тысячам и тысячам бывалых черкасов и тьмочисленным толпам восставшей черни, что прибилась к казацким кошам, перестав быть холопами и именуясь теперь не без гордости казацкой голотой. Пускай бы и голотой, зато козацкой же!

– Они думают смять нас первым же штурмом, – авторитетно заявил князь Вишневецкий. – Их гетман набрал столько людей, что они в самом скором времени сожрут всё в округе, сколько бы ни пригнали с собой обоза.

Ежи Збаражский глянул на него скептически: он и без советов родича знал обо всём. Видел не хуже него толпы казаков и вчерашних холопов, стекающиеся под стены Збаража. Видел он и целые стада быков и коров, отары овец, тысячи козьих голов, что гнали с собой казаки, видел крытые фургоны с провиантом и фуражом. И зрелище это омрачало душу его куда сильнее созерцания несчётных толп врага. Ведь весь этот провиант и фураж был по большей части собран с его земель и не поступил в Збараж, когда тот готовился к осаде. Всё, что будут есть казаки, должно было находиться в кладовых крепости или пастись внутри городских стен, ожидая неизбежного взмаха мясницкого ножа или топора.

– Если они не завязнут на шанцах, – ответил князю Константину Ежи Збаражский, решив высказать столь же очевидную мысль, как та, которой поделился сам Вишневецкий, – то вам не удастся атаковать и добыть для нас провиант и фураж из казацкого обоза.

– Казаки сперва погонят вперёд чернь, – заявил Вишневецкий. – Сагайдачный не дурак и знает, как воевать. Опытных черкасов он придержит до поры, а вперёд отправит настоящую орду черни. Восставшие холопы ни на что не годны в бою, а вот едят не меньше казаков. Они же просто как саранча, обжирают всю округу, так что и листа на ветке, и куска коры на стволе не останется. Чтобы уменьшить их поголовье, Сагайдачный кинет их в первый штурм. И это шанс для нашей кавалерии. Как только они побегут, надо будет рубить без пощады, на их плечах ворваться в лагерь и забрать из обоза столько, сколько успеем увезти с собой: быков, овец, коз, телег с провиантом. Всё это будет нужно здесь, когда начнётся настоящая осада. А что не успеем взять, переколем, пускай валяются под солнцем и тухнут.

Тут он был прав, спорить с Вишневецким глупо, и князь Ежи Збаражский не стал этого делать. Осталось лишь дождаться начала осады.

Всё вышло именно так, как говорил Вишневецкий. Спустя несколько дней, когда к громадному казацкому войску уже почти не подходили подкрепления, гетман выслал к передовым шанцам нескольких всадников.

– Гарцы решил устроить? – удивился наблюдавший за ними Вишневецкий. – Быть может, отправить им навстречу пару наших всадников?

– Со знаменем едут, – покачал головой Ежи Збаражский, сразу приметивший среди конных казаков знаменосца, – значит, не гарцевать, а на переговоры. Едемте, кузен, выслушаем, чего хотят от нас гости.

Оба князя без страха подъехали к самому переднему фасу передовых шанцев. Многочисленная свита, окружавшая их, плотно набилась в тесном пространстве, заставив пехоту и артиллеристов жаться к пушкам, что не сильно порадовало солдат. Однако с панами из княжеской свиты никто при самих князьях задираться не стал, хотя и были среди офицеров наёмной пехоты иные, не уступавшие гонором и родом многим из свитских.

– С чем пожаловали? – поинтересовался у казаков, развернувших знамя и гарцевавших перед шанцами, сам князь Ежи Збаражский на правах хозяина.

– Гетман обоих сторон Днепра и всего войска Запорожского Пётр Кононович Сагайдачный, – провозгласил рослый казак, возглавлявший отряд, – передаёт вам, вельможные паны-князья, что долго он стоял у вас под забором, дожидаясь приглашения в Збараж. Но раз вы его не соизволили позвать в гости, придёт он незваным, коли не ведаете вы законов вежества и держите дорогого гостя на пороге, будто пса.

– У тебя всё? – спросил у него князь Збаражский.

– Всё, милостивый пан-князь, – ловко поклонился в седле казак, приложив руку к груди.

– Тогда передай самозваному гетману мой ответ, – проговорил князь Ежи. Вишневецкий разумно не встревал, давая говорить хозяину. Он был здесь не более чем гостем и соратником и подрывать авторитет князя Збаражского, перебивая его, никогда бы не стал. – Не гетман он, а шелудивый пёс, а псу место под забором, где и держу я его. А коли желает в гости пожаловать, так есть чем его угостить, пускай только зубы бережёт.

Казак, возглавлявший отряд, заметно побледнел от гнева, однако ничего говорить не стал, лишь развернул коня и во весь опор помчался обратно к лагерю. Остальные последовали за ним. Не успели князья вернуться за стены, как начался штурм.

Страшен был миг, когда, казалось, со всей силой неудержимой стихии обрушились казаки на передовые шанцы. Тысячи вчерашних холопов шли впереди с фашинами и лестницами, чтобы закидать рвы перед шанцами и ринуться на валы. Пушки палили по ним так густо и часто, что залпы их сливались в единый страшный вой. С обеих сторон трещали мушкеты, иные казаки палили из пистолетов, хотя и без толку. Десятки человек голоты каждую минуту валились наземь, обливаясь кровью, но, казалось, ничто не могло остановить их безумного, воистину стихийного натиска. Уже от порохового дыма стало тяжело дышать, уже кровь пропитала землю так, что ноги у всех, кто шагал через это смертное поле к рвам и валам, краснели от неё, уже трупы громоздились на трупы, но казаки шли вперёд. Их толкала в спины, вела в атаку вековая ненависть к панам, что издевались над холопами как хотели, насиловали их жёнок и девок, пороли насмерть плетьми за косой взгляд, палили хаты просто ради забавы. И потому вчерашние холопы лезли и лезли вперёд, безоружные, лишь с фашинами да лестницами, зная, что их ждёт смерть, но даже так они жаждали приблизить торжество кровавой мести панам.

И вот уже карабкаются по лестницам казаки с саблями и те из голоты, кому посчастливилось выжить. Они вооружены простыми копьями, у кого со стальным наконечником, перекованным из косы, а у кого и просто по старинке заострённым и обожжённым в костре. Они кидаются в безумную атаку, рубят, колют, лупят всё вокруг, прорываясь к шанцам, к пушкам, которые больше не могут стрелять, бой идёт слишком близко к орудиям. Дерутся солдаты наёмных полков, отбиваясь длинными пиками, сталкивая ими казаков и голоту обратно в забросанные фашинами рвы. Пушкари отступили подальше, лишь иногда кидают в толпу казаков гренады – полые ядра, начинённые порохом, с фитилём из крепко скрученной и пропитанной маслом пакли. Те взрываются в плотных рядах врага, сея смерть раскалёнными осколками чугуна. Но, кажется, ни гренады, ни пики наёмников, ни стрельба из мушкетов в упор не может остановить подлинную стихию казацкого наступления.

– Они и правда как половодье, – проговорил, опуская зрительную трубу, князь Ежи Збаражский. – Прав был Жолкевский, когда называл их стихией. Не люди это, но подлинное стихийное бедствие.

– Погодите немного, кузен, – усмехнулся Вишневецкий, – и вы узнаете, что сделают гусары с этим половодьем.

– Вы же говорили, что атаковать гусарией нужно после того, как казаки отступят от шанцев, – удивился Ежи Збаражский.

– Всякий план, – ещё шире усмехнулся князь Вишневецкий, – хорош ровно до начала боевых действий. Самое время ударить гусарией именно сейчас.

По сигналу отворились ворота крепости, и оттуда выплеснулась ещё одна стихия. Казалось бы, жалкий ручеёк на фоне настоящего казацкого моря, однако он отблёскивал сталью кирас и сверкал красными прапорцами на длинных гусарских пиках. Страшный таранный удар гусарии обрушился на фланг осаждавших шанцы казаков и буквально смёл его. Развернувшись, гусары прошли по дуге и ударили снова. У многих остались в руках пики, они успевали выдёргивать их из тел нанизанных на наконечники казаков и голоты.

– Стройся! – надсаживался Шелобод. – Стройся, собачьи дети! Лицом к врагу, чтоб вас…

Благодаря лужёной глотке и помощи опытных казаков из его коша, ему удалось поставить своих людей лицом к скачущим на рысях гусарам. Те только собирались перейти в галоп для нового таранного удара, и у казаков было совсем немного времени, чтобы попытаться организовать хоть какую-то оборону против них.

– Копья в землю! – кричал Шелобод. – На колено! На колено! И копья в землю!

Кто-то понимал его и утыкал копьё тупым концом в землю перед собой. Кто-то, не понимая, наоборот, втыкал в землю острый конец, но таких было немного. Иные сами понимали, что делают неправильно, другим помогали опытные черкасы криком, а когда и зуботычиной – без неё иногда никак не обойдёшься. Черкасы с пищалями вставали за спинами голоты, уткнувшей наконец копья верным концом в землю, вскинули оружие, готовясь дать общий залп. Уж что-что, а палить разом казаки были большие мастаки.

– Разом! – заорал Шелобод. – Па-али!

И сотни пищалей рявкнули одновременно, прямо в морды разогнавшимся в галопе гусарским коням. Многим гусарам этот залп стоил жизни, многих ранило тяжёлыми пулями, легко пробивающими на таком расстоянии даже прочный гусарский доспех. Но гусары, несмотря на потери, просто смели и голоту, и стоявших за ними казаков, отбивавшихся пищалями и саблями. Боя не было, был разгром, который очень быстро перешёл в настоящую резню.

К ней тут же присоединились панцирники из хоругвей Вишневецкого и князя Збаражского, быстро развившие первый успех гусар. Они рубили с седла саблями по головам и рукам, которыми казаки головы прикрывали, рассеивали мелкие островки сопротивления, не позволяя черкасам собраться и попытаться дать хоть какой-то отпор.

Лёгкие же хоругви не стали тратить время на погоню за бегущими черкасами. Обгоняя их, они бросились к казацкому лагерю, чтобы сделать своё дело: увести как можно быстрее живность и даже телеги с фуражом и провиантом, переколоть коров, коз, овец, до кого смогут дотянуться, да и мешки хорошо бы попортить в наибольшем количестве. Во всеобщей неразберихе, что воцарилась после разгрома штурмующих шанцы казаков и голоты, им удалось сделать очень много, даже кое-где лагерь подпалить.

Гетман Сагайдачный глядел, как за лагерем выкладывают рядом убитых черкасов. Голоту никто с поля боя не выносил, их хоронили друзья и знакомые, если таковые находились. Глядел на остатки спаленных возов, на ещё дымящийся в одном месте тын, на быков, коров, лошадей, коз, овец, переколотых ляхами. Скверно прошёл день, а ведь он думал, что справится с ляхами одним лихим приступом. Не вышло, придётся осаждать эту крепость всерьёз, а как раз этого-то гетман обоих сторон Днепра и всего Войска Запорожского всеми силами старался избежать.