Текст книги "На Литовской земле (СИ)"

Автор книги: Борис Сапожников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 39 страниц)

Под прикрытием обстрела из луков многие из лисовчиков ловко спешились, подъехав вплотную к усадьбе. Они отпускали коней, знали: никуда их скакуны не денутся, и тут же подбегали к окнам с саблями наголо. Усадьба Суходольского была одноэтажной, так что им ничего не грозило. А как только из окна высовывался мушкетный ствол, в оконный проём тут же тыкал саблей лисовчик, и редко клинок его не находил цель. Изнутри раздавался крик или сдавленный стон, а, бывало, лихой рубака успевал левой рукой выдернуть оружие и тут же, не целясь выстрелить обратно. Когда же удалось отогнать всех драбантов от окон, поближе к усадьбе подъехали сразу четверо ротмистров.

– Пан князь, – за всех разом держал слово Чаплинский, – ты ещё гостишь у Суходольских⁈ Коли так, выходи – у нас получше будет!

– Я откажусь! – раздался изнутри голос гетмана польного. – Мне и у Суходольских в гостях хорошо. Убирайтесь прочь пока целы!

– А ну как мы вас порохом угостим, князь! – выдал Чаплинский. – Как вы тогда запоёте?

– Прочь я сказал! – рявкнул в ответ Вишневецкий. – Иначе до вечерни головы ваши на пики насажу!

– Господь свидетель, мы хотели добром дело решить, – развернул коня Чаплинский, возвращаясь к остальным ротмистрам. – Рогавский, вели тащить порох. Сейчас мы этот орешек расколем.

Но прежде чем появился Рогавский с парой дюжих лисовчиков тащивший бочонок с порохом, в который уже заблаговременно загнали длинный фитиль, окна ближайших к усадьбе домов вспыхнули мушкетными залпами. Пули скосили всадников с убойной дистанции. А следом из боковых улочек вылетели скрывавшиеся до поры конные. Лихие налётчики лисовчики не стали обыскивать город: некогда. Чем и воспользовался Ломницкий со своей лёгкой хоругвью и разведчиками Ганского. Из пистолетов никто стрелять не стал, сразу ударили сабли – и пошла потеха!

Жестокая кавалерийская рубка на стиснутых городскими домами, амбарами и ригами[1] поместья Суходольских закипела кровью и сталью. Люди с остервенением рубили друг друга, не желая давать врагу пощады и не прося её. Лисовчиков ненавидели все в коронном войске: за убитых товарищей, за отнятый фураж и провиант, но чаще за страх, который они нагоняли даже на бывалых солдат, готовых сложить в бою голову за Отечество. Но в бою честном, а не в фуражирском рейде, когда по тебе лупят из засады, а после беспощадно добивают выживших. Сабли так и мелькали в воздухе, скакуны храпели и топтались на пятачке, как будто несколько десятков всадников сошлись в лихой конной дуэли, даже не думая разъезжаться. Часто убитым и раненым даже свалиться было просто некуда: так тесно стояли друг к другу противники, словно в строю, колено к колену. Мушкеты и пистолеты давно замолчали: тут и в своего попасть можно запросто, да и, пока выхватишь пистолет из ольстры, тебя три раза саблей полоснут или хуже того ткнут под рёбра, и поминай как звали.

Военная фортуна в тот день была на стороне Ломницкого, что и не удивительно. Лисовчики и командиры их особенно оказались не готовы к такой засаде. Поручик набрал из окрестной шляхты всех, у кого был мушкет или дробовик и рассадил по ближним к усадьбе Суходольских домам. Своих же людей вместе с разведчиками Ганского увёл подальше, чтобы ни в коем случае не попасться ворвавшимся в город лисовчикам на глаза. Иных из них упрятали по большим амбарам, конюшням и ригам. Порою, в двух шагах от коронных всадников, лисовчики творили грабёж и насилие, но как бы ни хотелось помочь невинным людям, страдающим от негодяев, без приказа никто и не дёрнулся. Но уж когда чистые серебряные трели боевого горна вывели сигнал «В атаку!» сразу после оглушительно залпа из мушкетов и дробовиков, тут уж шляхтичи отыгрались за всё!

– Вяжи их! – командовал Ломницкий. – Вяжи всех, кто саблю бросил!

– А с ранеными что? – спросил у него Ганский, клинок сабли его был до самой рукояти перепачкан в крови и с него свисали какие-то ошмётки плоти, но это ничуть не смущало бывалого разведчика. – Добивать?

– Вязать, – покачал головой милосердный Ломницкий. – Пускай их по приговору суда вешают или на кол сажают. Не стоит брать на душу лишний грех. В бою врага убить – то дело Господу угодное. Раненного же добить – уже убийство бессудное получается.

Не понравилось это Ганскому, однако поручика он не ослушался. Быть может, суд и казнь, и в самом деле, куда лучше нежели быстрая расправа. На колу они живо припомнят все свои бесчинства, и стократно им эта позорная казнь за всё отплатит.

– Вяжи! – поддержал Ганский поручика. – Вяжи их!

Так после жестокого боя в дворе усадьбы Суходольских перед гетманом польным стояло с десяток крепко побитых лисовчиков во главе с ротмистром Чаплинским. Тому не повезло как Русиновскому, который с несколькими верными людьми прорвался из окружения, порубив многих славных шляхтичей. Обошла его стороной и костлявая, дотянувшаяся до Яроша Клечковского. Тот в самом начале схлопотал пулю, но дрался, не обращая внимания на ранение, покуда не ослабел от потери крови. Рану перевязать некогда, да и некому. Ослабевшего его зарубил Ганский. Молодой Мочарский же стоял недалеко от Чаплинского. Чаплинский сошёлся в конце схватки с самим Ломницким, рубакой не просто отменным, но непревзойдённым фехтмейстером. Чаплинскому посчастливилось пережить их воистину рыцарский поединок, такой, о каких в романах только и прочтёшь, думая: нет, так в жизни не бывает. Ломницкий ударил его в лоб рукояткой сабли. Так близко находились они друг от друга, что на нормальный размах места не было. После этого мир для Чаплинского померк, очнулся он уже связанный в большом амбаре, куда отнесли всех, кому посчастливилось пережить схватку.

Теперь же он стоял перед гетманом польным и ждал его решения.

[1] Рига – хозяйственная постройка с печью для сушки и обмолота снопов зерновых культур

* * *

Король даже дыхание затаил во время окончания рассказа. Вишневецкий живописал всё в красках, потому что сам бы всему живым свидетелем. Конечно же, в конную рубку он не лез и с мушкетом у окна не стоял, однако когда непосредственная опасность миновала, подошёл поближе, чтобы видеть всё в деталях, и теперь рассказывал обо всём королю.

– И каково же было ваше решение? – поинтересовался Сигизмунд, когда Вишневецкий прервался, чтобы выпить ещё вина.

– А вот тут, ваше величество, – ответил Вишневецкий, – судить я оставляю вам. Потому что можно этих негодяев тут же повесить или же на колья насадить, чего все они заслуживают.

– Но можно и нечто иное сделать с ними, – высказался король, уже понимавший куда клонит Вишневецкий.

– Это и есть то малое войско, о котором я сказал вам в самом начале, ваше величество, – ответил князь. – Если у них нет Лисовского, то можно Чаплинского и его негодяев сделать как бы своими лисовчиками и напустить на литовские земли. Тогда всё там настолько запутается, что никто не будет понимать, кто друг, а кто враг. Шляхтичи запрутся в своих усадьба и застянках[1] и перестанут пускать к себе кого бы то ни было, даже если прежде они сочувствовали мятежу. Узнав же о бесчинствах наших лисовчиков, многие из мелкой шляхты и вовсе покинут войско бунтовщиков, чтобы навести дома порядок.

– Отлично придумано, – кивнул король. – Даю вам на то своё королевское позволение. Об ассигнованиях на это важное дело переговорите со Станиславским.

Вишневецкий поднялся из-за стола, понимая, что аудиенция окончена. Теперь ему предстояла куда более серьёзная беседа с Балтазаром Станиславским. Выбить из подскарбия великого коронного хотя бы грош будет очень тяжело, несмотря на королевское позволение. А снаряжать войско за свой кошт Вишневецкий не собирался: никакой прибыли от этого предприятия не получишь, а истощать собственную казну ещё сильнее у него не было ни малейшего желания.

[1] Застянок (от sciana, стена, межа, польск. zaścianek, белор. засценак) ― вид сельского поселения в Великом княжестве Литовском и Русском, а впоследствии и в Российской империи, образовавшийся в результате волочной померы XVI века. Застенки также существовали в некоторых регионах Польши (в Полесье, на Волыни и прочих), в разных краях Руси назывались односелье, хутор, заимка, однодворок, одинокий посёлок на пустоши, вне общей крестьянской межи

Глава 16
Дела насущные

Вальный сейм великий Литовский. Так официально назвали это мероприятие. И даже для того, чтобы утвердить его, пришлось потратить несколько вечеров. Быть может, вопрос именования сейма, который позволит литовским магнатам покончить с Люблинской унией, и был важен, однако посвятить ему я лично много времени не мог. Как и остальные высокопоставленные заговорщики. Мы занимались вопросами войны в первую очередь, потому что важны для нас были именно они.

Сбор шляхетского ополчения, теперь уже никто не звал его на польский манер посполитым рушением, шёл медленно, и набирать удавалось куда меньше, нежели рассчитывали самые пессимистичные среди нас. Постоянные воззвания к мелкопоместной шляхте, которые писали не только Радзивиллы, но и Ходкевич на правах великого гетмана литовского, не давали особого эффекта. Конечно же, и Острожский не оставался в долгу, однако шляхтичи с его земель не верили в нашу победу и предпочитали оставаться дома или же вступать в коронную армию, чтобы не лишаться наделов и застянков. С богатых, далеко простирающихся владений князя пришли считанные десятки воинов, приведя с собой малые хоругви выбранцов, которые тут же сбивали в полки и принимались натаскивать бою на пиках или стрельбе из мушкетов и аркебуз.

Катастрофически не хватало артиллерии, а та, что была в нашем распоряжении не шла ни в какое сравнение с государевым нарядом, к которому я привык и какой помнил князь Скопин. Меня, да и остатки личности князя, очень сильно удивило, что в Речи Посполитой каждый, кто мог себе это позволить, имел собственную артиллерию, покупая пушки. Литейных заводов, чтобы самим их делать, магнаты не заводили, а вот приобретать орудия за границей через Пруссию, Курляндию и Семигалию им никто не мешал. Теперь вся она оказалась в нашем распоряжении, как и пушки со стен поддержавших мятеж литовских городов. Вот только последние мало годились для полевого сражения, лишь для осад, слишком тяжелые и громоздкие, да и снимать их со стен то ещё удовольствие. Конечно, когда возникла острая необходимость, как в битве при Гродно, их сумели снять достаточно быстро и установили на позициях вовремя, однако теперь, чтобы вернуть обратно на стены, пришлось очень много работать, и насколько мне известно, работы эти не завершены до сих пор. Поэтому обходились частными батареями магнатов, а этого оказалось очень мало, да и сами пушки очень уж разные оказались по качеству и калибру. И не было у меня такого толкового артиллериста как Григорий Волуев или Слава Паулинов, которому я мог бы поручить разобраться со всем этим нарядом. Поэтому на пушки я в грядущем сражении не особенно-то и рассчитывал. Поддержат нас – и слава Богу.

– У нас своих канониров и нет считай, – развёл руками Ходкевич, когда мы в очередной раз обсуждали проблемы артиллерии. – Всё на немцев полагаемся.

– А откуда им взяться? – усмехнулся Радзивилл-Сиротка. – Шляхтичи, даже самые бедные, этому учиться не желают, да и негде у нас. Не из холопов же готовить канониров.

Тут я снова вспомнил дворянина Волуева, который конному бою предпочитал именно пушечное дело, и отлично держал оборону в Царёвом Займище против многократно превосходившей его численно, да и качественно, что уж греха таить, армии Жолкевского. Под Смоленском и в Московском побоище он, командуя всем нарядом, не подвёл войско и показал себя с наилучшей стороны.

* * *

Ослабление власти Варшавы почувствовали и в Пруссии. Причём не только в Кенигсберге, но и в Бранденбурге. По дороге из Варшавы курфюрст Бранденбургский Иоганн Сигизмунд неожиданно отправился прямиком к Вильно, якобы с целью навестить родственницу свою, невесту князя Януша Радзивилла, чтобы разорвать их помолвку и забрать её у недостойного жениха. Но на самом деле всё обстояло несколько иначе.

– Я прибыл на сейм, – заявил курфюрст, которого представил мне князь Януш. – Ни о какой помолвке и речи теперь быть не может и не только потому, что ты, Иоганн, – мы говорили по-немецки и имена наши курфюрст произносил на этом же языке: тогда вообще так было принято, – поднял мятеж. Насколько я понимаю, тебя можно поздравить.

– Рано ещё, – отмахнулся польщённый осведомлённостью Иоганна Бранденбургского о его семейных делах князь Радзивилл. – Сколь раз уже доктора говорили, что будет радость в нашем доме, но нет, обходила стороной.

– Пускай Господь дарует вам сына, – пожелал курфюрст, – и не будет нужды в помолвке, о которой мы сговаривались с вами.

– Однако она дала вам славный повод приехать в Вильно, – заметил я.

Курфюрст глянул на меня с огромным удивлением. Так обычно и бывало, когда малознакомые люди понимали, что я хорошо говорю по-немецки, а значит понимаю всё, что они при мне говорят. Я этим уже не раз пользовался, частенько не раскрывая знания этого языка, но сейчас мне требовалось поговорить с курфюрстом и таиться я не собирался.

– Да, – кивнул быстро оправившийся от первого удивления Иоганн Сигизмунд, – повод весьма убедительный.

Вот только тёзка твой из Варшавы в него ни за что не поверит, однако и высказать ничего не сможет. Разрыв помолвки, которой пускай как будто и не было, между персонами вроде князя Радзивилла и курфюрста Бранденбургского, без личного визита обойтись никак не может. Иначе это уже прямое оскорбление, а возможно и повод к войне, а уж устроить лихой налёт на Прусское герцогство, куда пока не совались лисовчики и прочие примкнувшие к ним охотники из полунищей шляхты, можно устроить в любой момент. Желающие пограбить богатые земли его в очередь выстроятся как только услышат новость о таком рейде.

– И что же привело вас в Вильно на литовский сейм? – поинтересовался я, сделав акцент на слове литовский. Времени разводить политесы не было. Нужно решить ещё сотню дел, причём большую часть их надо было переделать ещё вчера.

– Справедливое замечание, великий князь, – обозначил меня ровней курфюрст, хотя почти уверен, признаёт он меня только на словах, – однако литовское дело может стать не столько литовским, сколько общим, если вы понимаете о чём я говорю.

– Как раз таки общему делу мы собираемся положить конец на сейме, – ответил я, – если вы понимаете о чём я говорю.

Намёк более чем прозрачный, ведь в Пруссии, регентом который был Иоганн Сигизмунд, как и его родное герцогство Бранденбургское, были вассалами Речи Посполитой и таким образом входили в то самое общее дело, которым руководили из Варшавы.

– Более чем отлично, великий князь, – кивнул Иоганн Сигизмунд. – На том же сейме я собираюсь объявить о разрыве ленной присяги по отношению к королю Сигизмунду Польскому и провозгласить свободу Бранденбурга и всей Пруссии.

– Не рановато ли? – покачал головой Сапега. – Ход конечно хорош, и он поможет нам во время сейма перетянуть на свою сторону сомневающихся и колеблющихся, однако всё же может сейчас оказаться не ко времени.

– Я согласен с канцлером, – добавил я. – И считаю открытое неповиновение и разрыв присяги преждевременными. Вас же, дорогой брат, – все правители братья, и я решил сделать ещё один шаг навстречу, проверить, ответит ли мне курфюрст Иоганн любезностью, – объявят изменником и лишат регентства в Пруссии. А вы уверены, что там найдётся достаточно ваших сторонников, чтобы удержать власть?

Формально правителем Прусского герцогства был невменяемый Альбрехт Второй, страдающий с детства слабоумием. За него правили те самые оберраты, которых уже поминали на наших советах. Иоганну Сигизмунду удалось добиться регентства над безумным правителем. Вот только все понимали, стоит ему объявить о независимости, он тут же лишится регентства, пускай и почти формального, ведь без разрешения из Варшавы даже приехать в Пруссию не имеет права.

– Неповиновение Польскому королевству, – заявил он, – позволит мне нанять несколько рот ландскнехтов и поможет навести порядок в Пруссии, чтобы стать вам верным союзником.

– Не успеете, – покачал головой несостоявшийся пока свояк курфюрста, князь Януш Радзивилл. – Оберраты тоже наймут людей, денег-то у них не меньше вашего, а то и побольше будет, и в Кенигсберге вас встретят и угостят так, что мало не покажется. Этак вы не только герцогом прусским не станете, но и Бранденбурга лишитесь. На него-то у Жигимонта Польского быстро найдётся наместник.

Курфюрст Иоганн сжал кулаки так, что костяшки пальцев побелели, однако возразить ему было нечего.

– Нужно умнее поступить, – предложил я, вспомнив уловку князя Дмитрия в Московском побоище. Политика такое дело, где учиться приходится у отпетых негодяев вроде царёва брата. – Наберите ландскнехтов и приведите их в Пруссию для защиты королевских земель. А уж как использовать наёмных солдат, вы знаете не хуже моего, брат мой.

– Но поверит ли мне наш брат Сигизмунд? – с сомнением и иронией в голосе, которую очень хорошо было слышно, когда он назвал короля польского нашим третьим братом, поинтересовался курфюрст Иоганн.

– А вот в этом я могу вам помочь, – усмехнулся я, и не поворачивая головы, бросил стоявшему как обычно справа от моего кресла командиру наёмников. – Капитан Аламар, арестуйте курфюрста и проводите его в выделенные ему покои. Не выпускать оттуда без моего приказа.

– Это – произвол! – выкрикнул тот, когда пара крепких ландскнехтов взяли его под руки повели прочь. – Произвол и насилие!

Под истошные крики курфюрста едва ли не волоком вытащили из большой залы виленской ратуши.

– Вы только что нажили себе смертельного врага, Михаил Васильич, – покачал головой Сапега. – Курфюрст самолюбив и не спустит вам такого оскорбления его личности.

– Он достаточно умный человек, – ответил я, – и когда пройдёт первый гнев, я сам с ним побеседую. Он всё поймёт.

Ну а пока мы возвращались к более насущным делам.

* * *

И если в военных вопросах все полагались на моё мнение и гетмана Ходкевича, а также в меньшей степени на Януша Радзивилла, который тоже имел кое-какой опыт, то в делах мирных порой споры шли жарче некуда. И главным вопросом был, конечно, принимать ли иные кандидатуры на выборы великого князя Литовского или же ограничиться мной одним. С одной стороны безальтернативные выборы не оставляли мне никаких шансов проиграть, если уж сейм соберётся, с другой же порождали множество проблем в виде обиженных родовитых господ вроде тех же Вишневецких, права которых на литовский престол были куда более обоснованными нежели мои. Вот только позволь мы выдвигать таких кандидатов, и завтра же в Вильно может заявиться кто-нибудь из тех самых Вишневецких или их ближайших родичей князей Збаражских, или вовсе Воронецких с Порыцкими, которые вели свой род от Корыбута Ольгердовича и были Гедиминовичами по прямой, а не женской, как я, линии. Конечно, на сейме это будет играть далеко не первую роль, однако аргумент против меня довольно весомый, ничего не скажешь. Кровь – не водица.

– Нельзя допускать на выборы тех, кто запятнал себя действиями против Литвы, – решительно заявил Януш Радзивилл. – Этим мы закроем дорогу Вишневецким.

– Лишь Константину, – возразил Ходкевич, – а Михаил ничем себя перед Литвой не запятнал.

– Тот лишь в сторону Валахии с Трансильванией смотрит, – отмахнулся князь Януш, – ему до Литвы и дела нет. Но есть ещё Вишневецкие, – добавил он. – Адам, который на сестре вашей, гетман, женат. Вот он уж точно может, прямо как курфюрст Иоганн к нам заявиться. Этак по-родственному.

Сыгравший не последнюю роль в деле с первым самозванцем Адам Вишневецкий, как и родственник его Михаил, ввязался в авантюру со вторым и даже был у того великим конюшим, покуда не вернулся домой от греха подальше. Вот только его вражда с Русским царством, длившаяся со времён царя Бориса, никакого отношения к Литве не имела, и значит он вполне мог претендовать на титул великого князя Литовского.

– Он самый серьёзный противник ваш, Михаил Васильич, – признал Сапега, – борьба с ним будет очень сложной. Адам Вишневецкий богатый магнат, и может купить себе много голосов. Его стоило бы переманить на нашу сторону, – осторожно заметил он.

– Я не стану якшаться с теми, кто за второго вора стоял, – покачал головой я, – и о том всем говорил прежде. Да и поздно уже, пан Лев, когда земли Вишневецких разоряют лисовчики и охотники из Литвы, да ещё и казаки вот-вот восстанут, если это, конечно, случится. Нет, пан Лев, Вишневецкие нам уже только враги, никак их в наш стан не перетянуть, даже если бы я хотел это сделать. А я, повторюсь снова, делать этого не желаю и не стану.

– Братья Збаражские вряд ли приедут, – заметил Острожский. – Они прочно с Короной повязаны и о литовской своей крови позабыли давно. Старший, наверное, уже каштелянство в Кракове получил. Он ведь давно хотел эту должность для себя и интриговал против меня в Варшаве. Другие же слишком мелкие птицы, чтобы на титул великого князя претендовать, не пойдёт за ними никто, и денег у всех этих Воронецких с Порыцкими не хватит, чтобы с нами потягаться.

– И как вы предлагаете бороться с Вишневецким? – поинтересовался у него я. – Одного мы на поле боя разбили, с другим так не получится.

– Он опаснее своего кузена, – заметил Сапега, – пускай и происходит из младшей ветви рода. Как видите, он не поспешил в Варшаву, решил, видимо, что и Константина королю довольно будет. Если сможет тот успеха добиться, так честь всему роду, а коли лоб расшибёт, как оно и вышло, так можно и на другой стороны сыграть.

– Весьма ценное замечание, пан канцлер, – кивнул я, – но оно нам никак не помогает.

– Тут только на Сагайдачного надеяться, – развёл руками тот. – Ежели вспыхнут владения Вишневецких в Малопольше, ему станет не до великокняжеской короны.

– На это надеяться не стоит, – развёл руками Ходкевич. – Черкасы, конечно, народ буйный и склонный бунтовать, однако и ненадёжный вместе с тем. Что на уме у того же Сагайдачного, никто не предскажет. Он может выслушать наших людей, а после головы их в Варшаву отправить, чтобы снова стать гетманом с позволения польского короля.

– До сих пор, – поддержал его Януш Радзивилл, – никаких вестей о бунте в черкасских землях нет.

Новости оттуда мы получали регулярно. Их несли казаки, решившие вступить в наше войско. Таких было не так чтобы много, однако тонкий ручеёк с тех земель не пересыхал никогда. Благодаря ему мы хотя и с известным опозданием, но были в курсе того, что творится на юго-восточной окраине Польского королевства.

– Раз на это надежды пока нет, – кивнул я, – либо она призрачна, то вопрос мой так и остался без ответа.

– Это будет битва политическая, Михаил Васильич, – развёл руками Сапега. – Такого в Московском царстве быть не может, там давно уже заведён порядок такой, что всякий борется за место поближе к царю. У нас же всё совсем иначе, как у romani[1] заведено, и ведётся часто борьба меж равными за то, кто станет среди них первым. Помните, Михаил Васильич, кровь Гедемина не даёт Вишневецкому никаких преимуществ перед вами. И права ваши на литовский великокняжеский стол точно такие же как у него. Давно уже не по крови, но по силе человека и его союзников счёт на сеймах идёт.

– А кто из магнатов литовских может выступить в его поддержку? – поинтересовался я, и тут же все взгляды упёрлись в Ходкевича.

К чести гетмана он выдержал их, не моргнув глазом, а потянув приличествующую паузу, ответил мне и сразу всем присутствующим.

– Пускай Адам Вишневецкий и женат на моей сестре, – произнёс он, – для меня это ничего не значит. Я отправил свою булаву Жигимонту Польскому и снова приму её лишь из рук великого князя литовского, выбранного сеймом, а не отправленного к нам из Варшавы.

– Так ведь Адам Вишневецкий, – возразил я, – может и свою игру вести, пожелав лично возглавить наше дело и приняв на себя великокняжеский венец.

– Род его разделён меж Польшей и Литвою, – тут же нашёлся Ходкевич, – и нет ему веры.

– Как и ваш, пан Ян Кароль, – глянул ему прямо в глаза Януш Радзивилл. – Ведь родной брат ваш, Александр, нынче отчаянно борется в Варшаве за королевское внимание, возжаждав получить булаву польного гетмана. Люди его, покинувшие вместе с ним Литву, на каждом углу в Варшаве кричат, что Александр-де разобьёт нас и вернёт Литву в материнское лоно Речи Посполитой. А вас, пан Ян Кароль, притащит королю на аркане вместе с нами всеми и бросит к подножию трона для суда.

– Вы знаете, пан Януш, – на сей раз отвечая Ходкевич побагровел, – что я со старшим братом своим давно не в ладах. В то время как Вишневецкие всегда выступали единым фронтом.

– Да уж, – усмехнулся, пойдя на попятную, Радзивилл. Наверное, понял, что перегнул палку, почти открыто засомневавшись в преданности Ходкевича, – с теми землями, какими владеют Вишневецкие, у них никогда не пойдёт спор о наследстве.

– Не время ссориться, панове, – оборвал их я, – словно бояре в царской думе. Мы сейчас должны единым фронтом выступить всюду: и на войне, и особенно на сейме. Как бы ни был богат Адам Вишневецкий, даже всех его денег не хватит, чтобы купить шляхту одному. Его капиталу не сравниться с нашим общим.

– Не так уж он и велик, – вмешался обычно молчавший подскарбий Волович. Старик присутствовал на большей части наших совещаний, однако предпочитал помалкивать, пока не доходило дело до его прямых обязанностей. А вот сейчас речь зашла как раз о деньгах, его, можно сказать, вотчине. – Я про наш общий капитал говорю, панове. Сейчас все дела в Литве ведутся только на частные деньги, включая великокняжеские, конечно. А вот казна давно пуста, потому что ни ломанного гроша мы не получаем. Земли не разорены, однако налоги и пошлины просто оседают в карманах шляхтичей-землевладельцев и тех магнатов, что не перешли на нашу сторону. Но как долго мы сможем за собственные деньги вести войну, я не могу сказать, ведь я всего лишь подскарбий великий литовский и распоряжаюсь одной лишь пустотой в казне великого княжества.

– И всё же, – гнул своё я, – Вишневецкому не привести с собой достаточно сторонников и не купить стольких, чтобы голоса их перевесили наши. На что он может надеяться? Ради чего явится в Вильно на сейм, если на победу ему рассчитывать нет смысла?

– Затянуть сейм, – ответил князь Януш Радзивилл. – Пока шляхта будет в Вильно бряцать саблями, мы не сможем нормально готовиться к грядущей войне. Вишневецкий потянет время, поиграет в democratia romana,[2] а после укатит себе обратно в Брагин, довольный проделанной работой.

– Он ведь даже за казну, которую мы опустошили, может затеять тяжбу, – снова вступил в разговор Волович, – ведь никто, кроме великого князя литовского, не имеет права брать оттуда деньги.

– Сейм в Люблине, – добавил, скорее всего для меня персонально, Сапега, – шёл почти полгода.

Мы таким количеством времени не располагали. Даже несколько недель промедления могли стоить нам всех начинаний. Поэтому мы так долго обсуждали, как же нам парировать угрозу, что несёт Адам Вишневецкий.

– У нас нет полугода, – напомнил я всем без особой нужды, – даже пары недель промедления нет, – озвучил я всем собственные мысли. – Что можем мы сделать, чтобы не допустить затягивания решения?

– Лишь одно может помочь нам, – заявил князь Януш Радзивилл, – военная угроза. Если явный враг подступит к нашим границам, мы вправе будем ограничить время сейма, чтобы осталось достаточно его, дабы успеть собирать шляхетское ополчение и выступить на врага. Если Адам Вишневецкий приедет не проводником польской воли, но как претендент на великокняжеский престол, он не сможет вопроспротивиться этому.

А вот на этот счёт у меня была одна весьма перспективная идея, и теперь самое время воплотить её в жизнь. Тем более, кое-кто уже загостился в Вильно, пора бы ему и домой возвращаться.

[1] Римлян (лат.)

[2] Римскую демократию (лат.)

* * *

Конечно же, курфюрста бранденбургского Иоганна Сигизмунда никто в подвале не держал. Он находился под арестом в выделенных ему комнатах виленского дворца. О том, что покидать их он не может, напоминал караул из молчаливых драбантов перед дверьми. Да и то, пожелай курфюрст прогуляться по городу, никто не стал бы ему препятствовать, всего лишь сопроводили бы его, да не дали наделать глупостей вроде попытки к бегству. Многочисленная свита и личная охрана немецкого князя находилась при нём, однако во время прогулок его неизменно сопровождали литовские драбанты – солдаты молчаливые, набранные из жмудинов,[1] которые и по-польски и литовски говорили с трудом, а уж немецкого и в помине не ведали, кроме пары-тройки особо забористых ругательств, которыми награждали их унтера.

– Долго ли ещё продлится моё заключение? – приветствовал меня вопросом Иоганн Сигизмунд. Называть меня князем или тем более своим братом он явно не собирался.

– Уверен, – усмехнулся я, – вы сбежите из-под замка сегодня же ночью. Конечно, никто не передаст вам напильник в хлебе или ещё чего-то в духе старинных романов. – Не знаю, был ли подобный штамп в тогдашней литературе, но почему-то захотелось ввернуть. – Однако, ручаюсь, вы покинете Вильно ещё до рассвета причём со всей своей свитой и драбантами. Если хотите, под видом погони, я приставлю к вам десяток шляхтичей, они проводят вас до границы.

– В этом нет необходимости, – отмахнулся понявший теперь всё курфюрст. – У меня достаточно людей, чтобы без приключений добраться из Варшавы в Вильно, дальше на запад, к прусской границе, всё спокойней.

Тут он был не прав. Однако спорить с курфюрстом я не стал. Решил, что выделю ему охрану под видом погони, пускай проводят до границы, хуже точно не будет. А заметит, так не велика беда – все мы тут пауки в банке, никто друг другу не доверяет и ждёт подвоха. Однако улыбаться и жать руки это совсем не мешает.

– Я не спрашиваю ради чего вы, великий князь, – теперь уже изволил снова признать меня Иоганн Сигизмунд, – затеяли весь этот спектакль с моим арестом. Теперь ясно, что у короля польского не будет лишних вопросов, когда я начну вербовать людей у себя в Бранденбурге, а после поведу через коронные земли в Пруссию. Однако вы могли бы и меня предупредить, что арест фикция и мне нужно только правильно сыграть свою роль.

– Вы бы ни за что не сыграли её настолько хорошо, дорогой брат, – честно ответил я, – а надо было, чтобы абсолютно все королевские шпионы и доносчики при моём дворе поверили в вашу искренность. В таких вопросах я не имею права рисковать, ведь на карту в этой игре поставлена свобода не только для Литвы, но и для Пруссии с Бранденбургом.