Текст книги "На Литовской земле (СИ)"

Автор книги: Борис Сапожников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 39 страниц)

На Литовской земле

Пролог

Они собрались тайно, и не исходи приглашение от самого великого канцлера литовского пожалуй встречи этой не было бы вовсе. Даже отправь всем письма великий гетман Ян Кароль Ходкевич. Отчего так? Оттого, что политический вес Лев Сапега на литовской земле имел повыше гетманского. Стар был уже гетман Ян Кароль, да и видели в нём литовские магнаты королевскую руку и око, ведь кем иным был великий гетман литовский, как не прямым проводником королевской власти в Великом герцогстве. Но, конечно же, Лев Сапега пригласил и его, нельзя было устраивать подобную встречу в тайне от великого гетмана. Если после тайна сия будет раскрыта, последствия не мог точно просчитать даже такой прожжённый интриган, как канцлер.

Кроме великого гетмана Сапега собрал у себя в виленском имении, что в Заречье, отделённом от Вильно рекой, опального великого подчашия[1] литовского Януша Радзивилла и молодого брата его Христофора, который предпочитал именоваться на польский манер Кшиштофом. Хотел было отправить приглашение ещё одному из великих магнатов, князю Янушу Острожскому, да только тот сейчас пребывал в Кракове, где отправлял должность каштеляна,[2] и потому доверять ему Лев Сапега в полной мере не мог. Да и ждать его прибытия из Кракова слишком уж долго. Также не позвал он и ещё одного Радзивилла, виленского воеводу Николая Христофора, прозванного Сироткой. Стар тот и слишком уж крепко связан с Короной Польской. Придётся пока обходиться без них, что быть может и не к лучшему, однако выбора нет.

– Панове, – обратился сразу ко всем троим гостям Сапега, когда они отдали должное лёгкому обеду и итальянскому вину, – я собрал вас у себя в гостях не просто так. К нам едет московитский князь из Шуйских. С предложением мира.

– Который из них? – приподнял бровь Ходкевич.

– Самый молодой, – ответил Сапега. – Скопин-Шуйский, тот, кто побил нашего короля и прославленного Жолкевского трижды. При Клушине, под Смоленском и под Москвой.

– Широко шагает сей вьюнош, да только рано или поздно споткнётся и разобьёт лоб, – заметил Ходкевич.

– Сейчас это не важно, – отмахнулся Сапега. – Куда важнее для нас, что мы можем заключить с Москвой мир, который выгоден нам.

– После Люблина Литва даже вального сейма лишена, – пожал плечами Януш Радзивилл, – а ехать с этим предложением в Варшаву и там пытаться собрать сейм, идея гиблая. После поражения наш добрый rex Sigismundus жаждет новой войны, он никогда не допустит подобной initium.[3]

– В том и дело, что наш король бредит новой войной, – кивнул Сапега. – Он требует от сената принять новые налоги, на которые наймёт больше войск и двинет их на Москву, чтобы попытаться посадить на трон королевича Владислава. А быть может и самому примерить золотую шапку московского государя. – Он сделал эффектную паузу, дожидаясь, чтобы все собеседники поняли его, и проникновенным тоном задал им вопрос, ради которого собрал их в своём заречном имении: – А надо ли это нам, панове?

– Я был против прошлой войны, – кивнул Ходкевич, – и новую в сенате не поддержу. Все эти фокусы с поддельными царями слишком дорого обходятся Литве. Литве – не Короне. Их давно пора прекратить.

– Но его величество бредит войной, – повторил Сапега. – Всеми правдами и неправдами он протащит налоги через сенат. Тем более что в коронных войсках одна за другой начинаются конфедерации. Они пришлют своих представителей в сенат и те примутся там бренчать саблями и демонстрировать всем раны, полученные в войне с Москвой. Это на руку его величеству и он станет принимать их ласково, звать на обеды и ужины прямо во дворец, тем самым прикармливает мелкую шляхту против магнатов. У нас просто не остается выбора, кроме liberum veto,[4] но тогда король попросту натравит всю эту мелкую шляхту на нас. И чем всё закончится…

Он только руками развёл. Все и так понимали – ничем хорошим.

– Тогда что же вы предлагаете, пан Сапега? – спросил у него Януш Радзивилл. Младший брат его в силу возраста предпочитал помалкивать и больше слушать, что говорят другие.

– Заключить мир с Москвой, – твёрдо произнёс Сапега. – Мир между Литвой и Москвой. Его величество пускай воюет сам, без нас. Как верно высказался великий гетман, с Литвы войны довольно.

– В чём это должно проявиться? – осторожно поинтересовался Януш Радзивилл.

– В новый поход пускай отправляются волонтёры, – начал перечислять Сапега. – Литва не отправит туда свои хоругви. И, конечно, его величество и ломанного гроша не получит с литовских земель.

Молодой Радзивилл уставился на канцлера так, будто невесть что увидал. Однако его более разумный старший брат осторожно произнёс:

– Ваши слова, пан великий канцлер, опасно похожи на рокош.

– Пока по всей Короне Польской гремят конфедерации из-за невыплаченных за московский поход денег, – усмехнулся Сапега, – на ещё одну никто внимания не обратит.

– Но это не просто конфедерация, пан Лев, – покачал головой Ходкевич, – это рокош, и его будут усмирять. Вы желаете новой войны между Польшей и Литвой, как при Витовте и Ягайле?

– А есть ли силы у его величества, чтобы сделать это? – спросил в ответ, хотя это и не слишком прилично Сапега. – У него нет денег, чтобы платить шляхте и солдатам за прошедшую кампанию. Откуда он возьмёт их для усмирения Литвы? Да и сейчас не времена Витовта и Ягайлы, не многие шляхтичи согласятся идти замирять Литву. Ему придётся договариваться с нами.

– Желаете пересмотреть результаты сейма в Люблине, – догадался Януш Радзивилл. В голосе его не было ни малейших вопросительных интонаций.

– В политической части, – кивнул Сапега. – Вернуть Литве былые вольности.

– И универсал Сигизмунда Августа отменить? – с немалой долей иронии поинтересовался князь Януш.

– Увы, – развёл руками Сапега, – тем самым мы обрушим на себя гнев слишком многих коронных магнатов, и тогда они точно решат замирить Литву силой.

Януш Радзивилл лишь усмехнулся в ответ. Конечно, Сапеги после Люблинского сейма неплохо увеличили свои владения. В том числе и за счёт отнятых у Радзивилла Рыжего земель. Однако в слух ничего говорить не стал. Для всяких слов есть своё время, и для этих оно ещё не пришло.

– Но если всё же будет война, – решился вмешаться его младший брат, – Литве в ней не победить. Коронное войско сильнее нашего даже сейчас. Королю хватит, возможно, одних кварцяных[5] хоругвей.

– На них тоже деньги нужны, – напомнил ему Ходкевич, – а вот с финансами у нашего величества сейчас беда.

– У нас не сильно лучше, – заметил Радзивилл. – Соберётся ли конфедерация ещё неизвестно. Отстаивать свои права на сейме шляхта готова, бряцать саблями в Варшаве тоже, даже драться на её улицах, особенно если это будет щедро оплачено. А вот снова собираться в хоругви и идти всерьёз воевать за эти вольности, уже вряд ли. Посполитое рушение ради войны с королём…

Он с сомнением покачал головой.

– Да ваши слова, панове, – вспылил его младший брат, – это же измена!

– Не измена, Кшиштоф, – ответил ему старший брат, – а рокош, на который имеет право всякий шляхтич в Речи Посполитой. Мы не собираемся бунтовать против короля, но лишь требовать возвращения вольностей, что были отняты у нас в Люблине. Или ты забыл, как унизили там нашего деда на сейме, как заставили просить, чтобы нам, князьям, оставили хоть сколько-то земель! Ты не помнишь деда, а я хоть и мал был, да видел его своими глазами. Он никогда не забывал позора Люблинского сейма и всем потомкам своим завещал бороться за литовские вольности. Отец пренебрёг этим заветом, решив сохранить что осталось и преумножить его, служа королям польским. Но подумай сам, кто они были, брат? Сигизмунд Август был последним из Ягеллонов, после него кого сейм выбирал королём? Кому мы, Радзивиллы, потомки Наримунта и Гедимина, вынуждены были кланяться? Французскому принцу, который сбежал меньше через месяц сбежал? Мелкому трансильванскому князьку? А кому завтра? Герасимовичу или какому-нибудь Пегласевичу из Песьей Воли?

– Ну уж ты загнул, брат, – отступил Кшиштоф.

– В несчастном нашем Отечестве, – произнёс Сапега, – где править страной должен выборный монарх, который даже сыну своему трон передать не может, и такое вполне вероятно.

– Но если быть рокошу, – вернул всех на скользкую тему Ходкевич, – то как воевать? Кто возглавит его?

Вот тут-то все и посмотрели сперва друг на друга, а после на Сапегу. Раз он собрал их у себя в отдалённом имении, почти за городом, то, вероятно, сам и желает возглавить конфедерацию. И это был самый сложный вопрос. Конечно, в случае неудачи, тот, кто объявит и возглавит конфедерацию, может и головы лишиться, а если и сохранит, то уж под вечную банницию[6] точно угодит. Однако если успех будет на стороне конфедератов, именно глава получит все выгоды, которые после станет распределять между остальными участниками по своему разумению. Поэтому крепко задумались князья Радзивиллы и великий гетман Ходкевич над тем отдавать ли лидерство Сапеге, который и без того силён в Литве, а может стать едва ли не единовластным её правителем. Однако и тут ему удалось удивить своих гостей.

– А вот кто объявит рокош против короля, – осторожно ответил им Сапега, – я позже скажу вам. Ибо человек этот нам всем пока неизвестен, однако удобен весьма со всех, так сказать, сторон. Пока же мне нужно от вас, панове, ясное и твёрдое согласие идти на тем, на кого я укажу вам, кем бы он ни был.

– Желаете, чтобы мы вместе поставили на тёмную лошадку да ещё и с закрытыми глазами? – удивился Януш Радзивилл. – За кого вы держите нас, пан?

– Если, к примеру, вы столь туманно намекаете на кузена своего, коий томится в московитском плену, – поддержал его Ходкевич, – то муж сей весьма достойный, однако отчего вы не явите его нам сейчас же.

– Речь, увы, не о моём младшем кузене, – покачал головой Сапега. – Я веду переговоры с московитским царём о его возвращении на Родину, однако письма идут в Москву очень долго и возвращаются ещё дольше. У меня нет возможности вызволить его, к великому моему сожалению.

– Но о ком вы говорите, чёрт вас побери, пан⁈ – вспылил молодой Радзивилл. – Все эти тайны, conspiratio, ради чего? Можете вы дать прямой ответ?

– Не могу, – пропустил мимо ушей его непочтительный тон Сапега. Однако Януш Радзивилл был уверен, что старый лис, конечно же, припомнит это его младшему брату, но лишь когда будет выгодно самому Сапеге. – Мне нужно получше узнать этого человека, понять, подходит ли он для нашего дела, и лишь после этого я отрою вам его личность.

– Столько тумана, – рассмеялся Ходкевич, – а всё ясно как белый день. Что ж, если вам угодно, пан великий канцлер литовский, проверяйте его сколько угодно. Я поддержу вашего кандидата.

– Я не понимаю пока, – осторожно высказался Януш Радзивилл, – о ком вы ведёте речь, однако раз ваше мнение совпадает с мнением великого гетмана, то мы с братом поддержим его.

Кшиштоф глянул на старшего брата с раздражением, однако при людях говорить поперёк не стал. Дома, желательно без слуг, можно спорить, орать, хвататься за саблю, однако на людях оспаривать решение старшего в роду (точнее той ветви обширного рода, к которой относились они с Янушем) никогда не следует.

– Тем лучше, панове, – кивнул Сапега. – А теперь позвольте разделить с вами последнюю бутылку итальянского. Выпьем за успех нашего великого дела.

– Великого и небывалого, – с прежней весёлостью вроде бы неуместной в его возрасте поддержал его Ходкевич.

Допив итальянское, гости покинули зареченское имение Сапеги. Да и сам он в Вильно не задержался, отправившись, пока дороги были ещё хоть как-то проходимы, в Гольшанский замок.

[1]Подчаший великий литовский – должность в Великом княжестве Литовском. Должен был подавать чашнику напитки для розлива великому князю. Предварительно должен был попробовать напиток сам. С течением времени должность стала номинальной, однако оставалась очень почётной, её обычно занимали только магнаты из таких знатных родов, как Радзивиллы, Сапеги, Ходкевичи и других

[2] Каштелян (пол. Kasztelan, из лат. castellanus, от castellum – «замок») – должность в Польше, Великом княжестве Литовском и Русском. Каштеляны первоначально были военными начальниками и вместе судьями в провинциях государства, различаясь между собою по значению тех городов, в которых они имели местопребывание

[3] Initium (лат. начало) – в данном контексте инициатива

[4]«Свободное вето» (лат. Liberum veto) – принцип парламентского устройства в Речи Посполитой, который позволял любому депутату сейма прекратить обсуждение вопроса в сейме и работу сейма вообще, выступив против

[5]Кварцяное войско (пол. Wojsko kwarciane) – регулярная армия Речи Посполитой, создавалась взамен нерегулярного посполитого рушения и обороны поточной с 1562—1563 по 1567 годы и просуществовала до 1652 года. В ноябре 1562 года в Петрикове сейм утвердил предложение Сигизмунда II относительно военной реформы. Из-за нерегулярных выплат жалования дисциплина в наёмных войсках оставляла желать лучшего, поэтому на содержание постоянной наёмной армии было принято решение выделять четвёртую часть доходов (кварту) с королевских имений (отсюда и название войска: кварцяное – то есть четвертное)

[6]Банниция – в Речи Посполитой лишение государственных преступников некоторых (временная или вечная) или всех прав; первая служила наказанием за сопротивление властям и грабеж; человека, подвергшегося такой банниции, держали в тюрьме до тех пор, пока он не удовлетворит требования истца. Банниты имели право подавать апелляцию в высший суд или королю в продолжение 12 недель и до окончательного решения дела запастись королевским глейтом, освобождавшим их от ареста. Вечная банниция, или лишение всех прав, позволяла каждому старосте, в юрисдикции которого найдется баннит, хватать его и карать смертью

Глава 1
Большая прогулка

Наверное, я сильно погорячился, считая, что отправка в Литовскую землю станет для меня приговором. Видимо, сказалось то, что в это временя, куда я угодил, всё несколько не так, как представляется из далёкого двадцать первого века. Да и из двадцатого, когда я учил историю, в общем-то, тоже. Долгая поездка из Москвы в Вильно выдалась не самой приятной, но в первую очередь из-за компании, хотя беседы с сопровождавшими шляхтичами меня, оказались весьма познавательными. Особенно с одним, лишь на несколько лет старше меня, хотя понимать речь его, щедро пересыпанную латынью, было не так-то просто.

Да, всё верно. Я ехал в Вильно не только со своими дворянами, возглавляемых теперь крещёный татарин Алферий Зенбулатов, но и с большим отрядом польских шляхтичей во главе с молодым Станиславом Потоцким, которого за глаза свои же звали не иначе как Реверой. Сначала я не понимал за что, но после, побольше пообщавшись с ним, понял в чём дело. Он обожал по делу и без вставлять латинское re vera, что значит «на самом деле» или «воистину». Да и вообще частенько, особенно если бывал в подпитии, начинал говорить едва ли не на чистой латыни, отчего беседовать с ним становилось решительно невозможно.

Вот так и двигались мы громадным табором, с повозками, запряжёнными четвёрками лошадей. Останавливались на постоялых и заезжих дворах, которые занимали почти целиком, подчас выселяя тех, кто уже занимал комнаты. С царёвым посольством никто не смел спорить, да и одного вида пары десятков ляхов с саблями и зверскими от желания выпить рожами, как правило всем хватало и до предъявления грамот, украшенных «кормлёной»[1] печатью, дело не доходило. Никто не хотел с буйными ляхами связываться.

И вот тут-то начиналось самое сложное. Пили ляхи как не в себя. Я вообще не привык к такому. Да, в это время пили куда сильнее, нежели я привык в двадцать первом, да и в двадцатом, в котором прошло моё детство, веке. Просто с развлечениями в веке семнадцатом не очень, книги мало кто читает, смартфона, чтобы залипнуть в ленту соц. сети нет, не то, что кино-, тут и обычные театры есть, наверное, далеко не во всякой столице, даже телевизора, и того нет. Кукольники, скоморохи и иные гулящие артисты выступают на ярмарках и прочих сборищах да в больших городах на торгу, да и глазеть на них дворянам не стоит – там обычно помещиков высмеивают на потеху публике, состоящей из крестьян да мещан, которые служилых людей по отечеству не очень-то жалуют. Так что кроме алкоголя вроде как развлечений и не оставалось. И всё равно, никогда прежде не встречался я с таким безудержным пьянством, как попутешествовав с поляками.

Даже Станислав Потоцкий, человек образованный, с которым интересно было поговорить, несмотря на всю его латынь, на первом же заезжем дворе надрался с остальными до полного положения риз. Что уж говорить о шляхтичах попроще, кто в Лейденском университете не обучался.

Меня в эту пьянку втянуть не удалось. Я пил только пиво, за что удостоился едва ли не презрения простых шляхтичей, однако никто мне ни слова по этому поводу не сказал. Все поляки понимали, что идут по чужой земле, где их просто ненавидят, и местным дворянам, выставленным с постоялого двора, нужен только повод, чтобы взяться за сабли. Конечно, мелкие стычки были, ляхи не раз выходили на двор друг с другом да и кое-кем из моего отряда и с местными детьми боярскими, кого занесло на тот постоялый двор, где мы остановились. Однако ни разу до смертоубийства не дошло, за этим следили я и Станислав Потоцкий. Удивительно, но он умел как будто бы мгновенно трезветь, когда дело доходило до стали – хмель словно сам собой выветривался из его головы. Но после он с двойной прытью набрасывался на спиртное, словно чтобы наверстать упущенное.

Ляхи, ехавшие со мной, были из тех пленных, что не служили второму самозванцу, а состояли в армии короля Сигизмунда, осаждавшей Смоленск. Они подписали обязательство и дали клятву не воевать против Русского царства (в этом было мало толку, потому что как подсказывала память князя Скопина, первый же иезуит разрешит их от этой клятвы, а письменное обязательство и вовсе стоит не больше бумаги, на которой написано), но куда важнее каждый из них обязался выплатить за себя выкуп, который определялся из богатства того или иного шляхтича и его рода. И вот на эти-то деньги можно рассчитывать, потому что если не заплатят их, то оставшиеся в Москве поляки и литовцы, запятнанные службой самозванцу волне могут отправиться куда-нибудь в Сибирь, а если и останутся в Москве, то об освобождении их не может быть и речи, раз уж те, кто был отпущен ранее, обманули. А среди оставшихся были весьма серьёзные люди, вроде попавшего в плен при Клушине Зборовского или Яна Петра Сапеги, выкупить которых захотят в первую очередь. Полковник Струсь, к слову, не изменил себе и отказался покинуть Зборовского, даже когда большая часть попавших в плен гусар хоругвей его полка, отправилась на Родину вместе с моим посольством.

Смоленск мы постарались миновать как можно скорее. Возницы подгоняли коней, спеша проехать за день побольше. На постоялых дворах не останавливались, ехали едва ли не сутками, потому что услышь местные ненавистную им польскую речь, вполне могли бы и красного петуха пустить. Натерпевшимся за время долгой осады крестьянам на мои грамоты с печатями дела ровно столько же, сколько и огню, в котором они сгорят вместе со мной и ляхами. А уж в том, что двери постоялого двора, где мы рискнули бы остановиться, будут подбиты основательными клиньями, а ставни заколочены наглухо, никто не сомневался. Поэтому и гнали коней, стараясь как можно скорее проехать Смоленскую землю, за которой начинается, собственно Великое княжество Литовское.

И вот там-то, оказавшись в небольшом местечке Рудня, пограничном селении, которое уже было литовским, посольство остановилось на несколько дней. Причиной тому стало, само собой, пьянство поляков. Если на русских постоялых дворах они пили то, что пьют у нас, и самым крепким был ставленный мёд, то здесь они дорвались до столь любимой всеми поляками водки. Её у нас продавали только в царёвых кабаках, которых на дороге нет. И в первый же вечер в корчмах Рудни, которых было аж три, не смотри, что деревенька-то невелика, шла такая чудовищная попойка, что и представить себе страшно. Я в ней участия не принимал, но мог любоваться выходя на двор, как ведут себя товарищи шляхта, когда оказывают дома. Только тогда я понял, что по другую сторону границы они себя ещё сдерживали – здесь же разошлись по полной да так, что всем тесно стало. До самого утра шныряли по улочкам Рудни вдрабадан пьяные шляхтичи, гремя ножнами сабель и громовым голосами требуя девок.

– Противно глядеть на них, – сплюнул себе под ноги Зенбулатов, провожая взглядом очередную компанию таких вот сильно перепивших шляхтичей. – Завтра, князь, жди гостей. Понесут тебе жалобы со всех дворов за порченых девок. Да ещё и корчмари заявятся.

И это было проблемой, но о ней я буду говорить с Потоцким. Когда тот придёт в себя. Если не упьётся до смерти – во что верилось довольно слабо. До границы я вполне мог расплачиваться расписками, по которым хозяева постоялых и съезжих дворов должны были получить деньги в уездной приказной избе. В теории. Как будут платить по ним, не моё дело – тут уже пускай у дьяков из уездного города голова об этом болит, на то они там государем и посажены. В Литве никого мои расписки интересовать не будут, так что с этого дня шляхта пьёт и гуляет за собственный кошт. Вот о чём мне предстоит переговорить с Потоцким. Однако слова Зенбулатова о визите жалобщиков и корчмарей навели меня на мысль, и я усмехнулся сам себе. Пускай теперь Потоцкий и выкручивается со всей своей латынью, как говорится, здесь мои полномочия всё. Осталось, правда, объяснить это самому Потоцкому и местным жителям заодно.

Поднять Потоцкого на следующее утро оказалось настоящим подвигом. Водка свалила всех ляхов, а уж после нескольких недель, а то и месяцев вынужденного воздержания от столь крепкого алкоголя, ляхи так ей злоупотребили, что к полудню приходили в себя лишь самые стойкие. Из тех, кто вливал в себя ставленный мёд на постоялых дворах чуть ли не ведерными кружками. К слову, молодой Станислав Потоцкий к их числу не относился.

Махнув рукой на то, что сегодня мы точно не покинем злосчастную Рудню и представляя себе, что будет твориться в ближайшем городе, а именно Витебске, я распорядился оплатить постой моих дворян ещё на день. И тут же как только мрачный Зенбулатов отсчитал корчмарю серебро, ко мне заявилась первая депутация. Возглавлял её тот же самый корчмарь, едва успевший прибрать отданные Зенбулатовым серебряные копейки в карман долгополой одежды. За ним следовали остальные, похожие, словно братья или племянники – все в такой же тёмной одежде, с длинными волосами и бородами, рыжими, чёрными, седыми. Все как будто слегка кланяются, однако стоит только встретить их взгляд и ты понимаешь – зазеваешься и тебя разденут до нитки, не успеешь глазом моргнуть.

– Ясновельможный пан князь, – закивал корчмарь, возглавлявший это шествие, – твой слуга, видно, неверно понял твой приказ. Он заплатил только мне и только за тебя, ясновельможный, и за твоих людей за один день.

Я хотел было ответить ему, что ошибки нет, но вовремя вмешалась память князя. Ронять свою честь в разговоре с корчмарём да ещё и понятно какой веры – нет, так дело не пойдёт. Это ещё хуже, чем самому выйти на переговоры с зарвавшимся казацким ротмистром, как я хотел под Дорогобужем. Много, много хуже.

Поэтому я так и остался сидеть за столом, потягивая пиво и глядя в мутное оконце самолучшей корчмы в городе.

– Ясновельможный князь, – загудел нудным шмелём над ухом корчмарь, – изволь приказать своему татарину заплатить за постой и погром остальных, кого ты привёл к нам.

Тут как раз подошёл и Зенбулатов, я повернулся к нему и нарочито не обращая внимания на корчмаря, сказал:

– Алферий, передай хозяину корчмы, что я не несу никакой ответственности за ляхов, что приехали со мной.

Зенбулатов, который хотя и крестился, однако как всякий мусульманин людей иудейской веры не особо жаловал, злобно покосился на корчмарей. Но прежде чем он начал объясняться с ними от моего имени, я добавил:

– И кроме того передай, как проснётся пан Потоцкий, кто старший среди ляхов, я буду иметь с ним беседу. Пускай подготовит стол получше и рассолу побольше, чтобы у пана Потоцкого похмелье лучше проходило. Стол тот оплати из моих денег.

Зенбулатов недовольно скривился. Он попытался увести корчмаря от моего стола, однако тот оказался настырным и уходить не захотел.

– А можем ли мы надеяться, ясновельможный князь, что на той беседе вы заговорите о деньгах за постой и погром панов, что приехали с ясновельможным князем?

– Надеяться никто никому запретить не может, – произнёс я как будто бы в воздух, однако все всё поняли.

Понимая, что на большее надеяться не приходится, корчмари поспешили убраться подальше, и я остался ждать пробуждения похмельного Потоцкого один на один с не самыми весёлыми мыслями.

Отправка посольства затянулась, я успел не только смотаться к Суздалю и встретиться с князем Иваном-Пуговкой, но ещё добрую неделю проторчал в пустом своём московском имении. Дьяки иноземного приказа готовили грамоты к гетману Ходкевичу, подписывал их, конечно, я, а не царь Василий, несмотря на то, что предложения там были вполне себе дипломатические, на уровне общения двух держав. Ход хитрый и довольно разумный, однако как оценит его великий гетман литовский бог весть. Выяснить это мне предстояло в самом скором времени. Отдельно писали грамоты Льву Сапеге, который хотя и состоял в войске Сигизмунда и как узнали у ляхов и перемётчиков из ляшского стана, во многом был ответственен за авантюру с Калугой и последовавшим за гибелью второго самозванца походом короля польского на Москву, всё же сигизмундовых планов по нападению на Русское царство не разделял и был против этой войны с самого начала. Были у меня письма и к немолодому уже князю Ивану Острожскому, который называл себя ни много ни мало защитником православия, хотя сам давно уже сменил веру на более удобную в Речи Посполитой католическую. Было и к опальному магнату князю Янушу Радзивиллу, который хотя и помирился с королём, но в политическую жизнь больше не вмешивался, скорее всего, не по своей воле. Бывшего ярого рокошанина и ближайшего сподвижника и друга предводителя восстания краковского воеводы Николая Зебжидовского туда попросту никто не пускал.

Кроме грамот нам выправляли подорожные, которые позволяли останавливаться на любых постоялых дворах по пути из Москвы до литовской границы и пить-есть за счёт казны, чем мы и пользовались всю дорогу. Вот только корчмарям из Рудни до моей подорожной дела нет, им серебро подавай. Серебра на дорогу пришлось ждать дольше всего. Не спешил царь Василий расставаться с ним, однако тянуть так сильно, чтобы это стало похоже на оскорбление не стал. Зенбулатов что ни день отправлялся в Большой приход[2] за деньгами и наконец, когда все грамоты были выправлены, вернулся оттуда с седельными сумками, набитыми серебром. Не так уж много, на самом деле, выдал мне царь, особенно если учесть, что задержаться в Литве мне, возможно, придётся надолго. Первые мрачные мысли о том, что я и до Вильно не доберусь, быстро развеялись, и разговоры с бывшими пленными ляхами, что ехали со мной, окончательно утвердили меня в ошибочности этого суждения.

Отбор и следствие по ляхам, которых я должен был сопровождать в Литву, заняли едва ли не больше времени, чем вся возня с грамотами и деньгами. По каждому вели отдельный розыск, расспрашивали его и других на предмет, служил он или нет второму самозванцу. При этом служба первому вору, свергнутому моим дядей, никого не интересовала. Слишком уж многие служили ему, даже мой царственный дядюшка да и сам князь Скопин, который был назначен великим мечником да и ещё бане с самозванцем первым мовником. Что уж говорить о ляхах, которых, положа руку на сердце, не так уж много было в свите фальшивого царевича Дмитрия, занявшего русский престол. А вот Тушинский, а после Калужский вор – другое дело. За службу ему пострадал Александр Зборовский, пленённый при Клушине, и гусары его хоругви, попавшие в плен в той же битве. Но что куда хуже вором был объявлен и взятый в плен после Московского побоища Ян Пётр Сапега, который был у второго самозванца гетманом и немало натворил дел на русской земле. Вот только казнить его царь Василий не спешил – слишком уж ценен он был, такими ценными людьми не разбрасываются. Это Зборовского, кто и на Родине-то не в большом почёте ходил из-за отца, обвинённого в предательстве и обезглавленного по приказу Яна Замойского и с согласия Стефана Батория, вполне можно было показательно казнить – воровская кровь же. С Яном Петром Сапегой, за которым маячила тень его могущественного старшего родича, так поступать было нельзя, особенно если царю нужен мир с Литвой. И потому судьбу воровского гетмана должен решить я на переговорах со Львом Сапегой.

По окончании розыска и отбора всех ляхов привели к клятве не воевать против Русского государства и взяли с них то самое письменное обязательство выплатить за себя выкуп. Подсчётом выкупа занимались дьяки всё того же Большого прихода на основе расспросных листов о богатстве того или иного шляхтича, что отправится со мной в Литву. Конечно же, это тоже заняло время.

Но я был даже рад этой задержке, ведь отправляться по осенней распутице не лучшее решение. Путешествие же наше может превратиться в настоящую пытку с раскисшими дорогами, застрявшими в грязи телегами и едва плетущимися лошадьми. Из-за проволочек выступили мы в конце октября, когда дожди прошли и первый ночной морозец посушил дороги. До снегов и перемены верховых и возков на сани ещё есть время, должны прежде успеть добраться до Вильно.

Хуже всего было одиночество. Среди слуг и дворян, служивших мне. Я тренировался на дворе в сабельной рубке с Зенбулатовым и другими детьми боярскими. Однако им далеко было до моих шведских учителей вроде Делагарди и Сомме. Вот в седле с крещённым татарином мне справляться было куда сложнее, верхом он выделывал такое, что только диву даёшься. Но когда ноги на земле стоят, Зенбулатов чувствовал себе не так уверенно и я легко побеждал его, благодаря росту и длине рук. Всё, что мог противопоставить мне шустрый татарин, я узнал и научился отбивать его контратаки, тут же атакуя сам, прежде чем он успевал отреагировать. Вообще, несмотря на выдающиеся габариты князь Скопин увальнем не был, и рубиться мог в том же бешенном темпе, что задавал с самого начала каждой схватки Зенбулатов.