Текст книги "На Литовской земле (СИ)"

Автор книги: Борис Сапожников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 39 страниц)

– В высшей степени, – кивнул Сапега, – он словно из легенд о Роланде или Ланцелоте вышел. Рыцарь вроде Завиши Чёрного,[1] муками Христовыми клянусь. Как и Завиша, к слову, он слуга недостойного сюзерена, который отправил его на верную смерть, как ему самому казалось.

– Но Вильно не стал для Скопина Голубацкой крепостью,[2] – заметил Радзивилл.

– Как прежде не стали ею Клушин и Смоленск, – снова согласился с ним Сапега.

– И вы, пан Лев, считаете, такой человек подходит нам? – напрямик спросил Радзивилл.

– А вот в этом, пан Януш, – покачал головой Сапега, – я всё ещё сомневаюсь. Он всё же московит, варвар, и варварски предан своему недостойному сюзерену. Уверен, если мы прямо предложим ему, он откажется, как отказался от предложения занять московский престол, которое ему сделали после победы, одержанной у логова тирана.[3]

– Но ведь он же не предаст своего царя, – пожал плечами Кшиштоф Радзивилл. – Мы ведь не двинем войска против Москвы, верно?

– Вот ты из нас общался с ним едва ли не столько же, как пан Сапега, – обратился к нему старший брат, – каким он тебе показался?

– Он и правда честен и предан, как настоящий рыцарь, – подтвердил слова Сапеги Кшиштоф. – Но в иных вопросах просто сущий младенец. Да, он московит и многих вещей не понимает в силу своего варварского происхождения, однако не так уж сильно жизнь в Московии отличается от нашей. Если брать Корону, то там порядки совсем иные, но у нас же не так. А он путается в простейших вещах.

– Он большую часть жизни провёл в седле, – пожал плечами Ходкевич, – к интригам не привык. Не до них в военном лагере.

Тут Сапега мог бы с ним поспорить. Уж чего-чего, а интриг в военных лагерях хватает с избытком, великий гетман в этом кривил душой. Знал Сапега и о том, что со времён безумного тирана в Московии воинская служба в походе была безместной, якобы близость к царю и знатность рода ничего не решали. Однако это только на словах, на деле же что при назначении воевод, что при раздаче наград после битвы в первую очередь оценивался местнический статус человека и его рода, а уж потом заслуги и ратные подвиги. Потому и интриговали в московском войске ничуть не меньше, нежели в литовском, коронном или к примеру французском.

– При сыне тирана, – заметил вместо этого Сапега, – он был стольником.[4] Когда же на престол взошёл Дмитрий, кем бы он ни был, то сделал князя Скопина уже великим мечником.[5] Так что нельзя сказать, что князь совсем уж чужд интриг раз сумел сделать карьеру при трёх царях.

– Двое из них были ненастоящими, – заявил Радзивилл. – Один – всего ли возвысившийся безродный боярин, второй… – Он только рукой махнул.

– Но это никак не объясняет наивности князя Скопина, которую он иногда проявляет в придворных вопросах, – покачал головой Сапега.

– Натура такая у него вот и всё, – решительно рубанул рукой Ходкевич. – Ты, пан Лев, сам вспоминал, как ему грамоту подносили, где уже царём звали, так он разорвал её на глазах у всех и поступил верно. А вот послов воровских отпустил восвояси, хотя сперва в железа заковал, чего делать не следовало.

– Такое мальчишество может дорого нам обойтись, – резонно заметил Сапега, – и в этом моё главное опасение относительно князя.

– Но у нас не будет вождя, который устроил бы всех, – покачал головой Радзивилл, высказав мысль, которую до него никто не желал озвучивать.

Все собравшиеся понимали, кто возглавит их заговор, тому и достанется всё. Как в случае успеха, так и если их замысел постигнет неудача. Это будет та самая высунувшаяся голова, которую отрубит меч, но только в случае провала. А если сразу рассчитывать на провал, то и начинать не стоит – смысла нет. Встанет во главе Радзивилл или Сапега, так род их поднимется над остальными на высоту практически недосягаемую, чего магнаты допустить не могли. Нет, вождь должен быть чужаком, тем, кто не сможет вести свою собственную политику без опоры на тех же магнатов, кем можно вертеть самим, признавая его лидерство, но не давая реальной власти, кроме как в утверждении решений, выгодных литовской магнатерии. И тут никого лучше московского изгнанника князя Скопина-Шуйского было не найти. Царь Василий сделал литовским магнатам воистину царский подарок, осталось им только воспользоваться.

И тут дверь в комнату, где шёл разговор, отворилась. Сперва в неё буквально ввалился доверенный слуга Сапеги, который торчал с другой стороны, чтобы никто не смел приблизиться к ней и подслушать о чём же говорят вельможные паны. А после через упавшего слугу переступил князь Радзивилл, прозванный Сироткой. Как обычно одетый безукоризненно по французской моде, он вошёл в комнату, достаточно просторную, однако в тот момент внутри удивительным образом стало тесно, как будто от веса и значительности особ, её заполнивших, само пространство съёжилось вокруг них.

– Панове, – отвесил собравшимся изящный поклон князь, взмахнув широкополой шляпой, которую тут же не глядя швырнул поднимавшемуся с пола слуге, – было весьма невежливо с вашей стороны не пригласить меня, вы не находите?

– У нас не посиделки в деревенском шинке, пан Кшиштоф, – отмахнулся Ходкевич, первым пришедший в себя, – чтобы звать всех знакомцев на ведро свежей горилки. Здесь собрались лишь те, кто истинно желают добра Литве.

– Какие высокие слова, пан гетман, – рассмеялся, кажется, вполне искренне Радзивилл, – прямо бальзам на душу мою истинного патриота Речи Посполитой.

– Не знал, что вы, пан, ещё и фиглярствуете, – заметил Сапега.

– В оправдание своё скажу, – уселся в свободное кресло Радзивилл-Сиротка, – что не я первый начал. Про шинок и горилку заговорил пан гетман, я лишь подхватил его тон.

– Раз с тобой нет отряда солдат, кузен, которые закуют нас в железо, – заметил Януш Радзивилл, – значит, ты не арестовывать нас пришёл. Но зачем в таком случае ты заявился к нам на встречу да ещё и столь эффектно?

– Ну эффектно получилось благодаря слуге пана Сапеги, – развёл руками Радзивилл, – никак не хотел уступать дорогу, пришлось велеть моим людям дать ему хорошего пинка.

– И много с вами людей, кузен? – поинтересовался Януш.

– Да пара всего, – отмахнулся Сиротка, – здесь ведь и у вас не армия. Да и затевать свару в Заречье я не собираюсь.

– Раз не для того, чтобы свару затеять или нас арестовать вы заявились, пан Кшиштоф, – постарался заставить князя ответить на главный вопрос теперь уже Сапега, – тогда для чего вы пришли к нам?

– Чтобы понять, – ответил князь, и яснее не стало. – Как вы, пан Лев, и как мой племянник я имел честь общаться с тем, кого вы прочите в вожди своего заговора. Даже не в вожди, а как живое знамя его, фигуру, которую в случае неудачи можно будет подкинуть нашему величеству. Весьма удобную фигуру, смею заметить, ведь его величество дважды получал от этого человека такие серьёзные щелчки по носу, что получил прозвание битый король. Провалится ваша затея, так вы откупитесь головой дважды победителя под Смоленском и под Москвой.

– Но если ты знаешь о нашей затее, кузен, – осторожно заметил Януш Радзивилл, – то отчего не велишь заковать нас в железо? Уверен, даже того, что ты знаешь, достаточно, чтобы всех нас подвергли строгой банниции, а земли наши отошли бы тебе.

– Ей-богу ты, кузен, иногда рассуждаешь, как купчишка, – рассмеялся князь Сиротка. – Мне довольно и моих земель, чтобы желать ещё чьими-то прирастать. Но не будь в этом деле замешан ты, кузен, да не втяни ты в него ещё и Кшиштофа, быть может, я пришёл сюда с отрядом солдат и заковал кое-кого в железо, чтобы передать на суд короля и сената. Да только банниция или хуже того казнь тень на весь наш род бросят, а в Короне только того и ждут, чтобы разорвать нас на куски окончательно. А вместе с Радзивиллами падёт и Литва.

– Пышно речешь, пан Кшиштоф, – ответил ему вместо Януша Сапега, – гладко стелешь, да только каково оно спать будет?

– Спать всем нам будет очень жёстко, – отбросив всякий намёк на ёрничество, ответил Радзивилл-Сиротка, – ибо то, что вы тут затеяли, привести может нас прямиком на плаху. Да только выбора теперь не осталось.

– Отчего же, – удивился младший Кшиштоф Радзивилл, – можно ведь разойтись прямо сейчас как будто ничего и не было. Прав ты, дядюшка, всех нас эта дорожка на плаху привести может. Потому резон у нас молчать обо всём.

– Поздно, Кшиштофек, – назвал племянника уменьшительным именем, будто тот неразумное дитя, Кшиштоф Радзивилл старший, – донесут. А нашему величеству только того и надо, чтобы подвернуть весь наш род банниции и отобрать земли и богатства себе в казну. Сразу деньги на новую войну за московский престол появятся, а заодно в Литве более не останется тех, кто мог бы сопротивляться его власти.

Тут Сапега мог бы и поспорить, но не стал. Для чего разводить пустые свары с союзником по нелёгкой борьбе, которая вот-вот перерастёт в «горячую» фазу.

– Ты ворвался к нам, кузен, – обратился к Кшиштофу старшему Януш Радзивилл, – наговорил сорок сороков, а смысла в твоих пышных речах ни на грош медный. На главный вопрос ты нам так и не ответил.

– Отвечу, – хитро глянул на него кузен, – когда вы поделитесь мнением о том, кого знаменем своим поставить желаете. Я видел его своими глазами, беседовал, как и с вами, и мнение своё о нём имею. Но хотел бы сперва ваше узнать, вельможные паны.

Не удержался всё же старый интриган, проехавший половину мира, и подпустил в голос иронии. Назвал равных ему не только по королевским законам, но и по старым укладам собеседников вельможными панами, как будто он был простой шляхтич, чьё мнение недорого стоит.

– Человек он вроде бы мудрый, – не попался на его уловку и принялся рассуждать трезво и многоречиво Сапега, – но иногда наивней ребёнка. Даже неясно как он битвы выигрывал с таким характером. Однако победы его говорят сами за себя.

– Быть может, за ним всегда кто-то стоял? – предположил молодой Кшиштоф Радзивилл. – Направлял его, оставаясь в тени.

– Я даже представить себе не могу, кто бы это мог быть, – покачал головой Сапега. – Да и на пиру у меня он был один, и столкнувшись с родичем своим показал себя истинным шляхтичем. Отказался миром решить, требовал от того извинений, а после прикончил у всех на глазах, как будто казнил за предательство предка.

– Истинный московский дикарь, а не шляхтич, – заметил Ходкевич.

– Может и так, – не стал спорить с ним Сапега, – но кто лучше него подойдёт нам, пан гетман? Он отлично умеет воевать, чему я сам был свидетелем, зато в политике сущее дитя, иначе не оказался бы здесь.

– Как-то слишком уж хорошо получается, – засомневался князь Радзивилл Сиротка. – Я говорил с ним, и не могу поддержать вас, пан Лев, он не такое уж дитя в политике, разговор поддержать умеет, как и гнуть свою линию. Однако на большее его и правда не хватает, но это простительно, он ведь ещё очень молод. Да и политика при московском дворе – это вовсе не то, что у нас. Там все грызутся за место поближе к трону и царю, как и во всякой восточной деспотии, у нас же король лишь ещё один игрок на этом поле, причём вес иногда имеет поменьше иных.

Тут он имел в виду, конечно же, себя.

– Об этом я и говорю, – согласился с ним Сапега, – сейчас он дитя, но учится быстро и шагать привык широко.

– И вы, панове, уверены, что сможете его шаги укоротить, коли придётся? – поинтересовался у них Ходкевич.

С самого начала идея с московитским князем, который должен был пускай и формально возглавить их, не нравилась гетману. Он не признавал военного таланта молодого князя, считал втайне все его победы результатом просчётов Жолкевского и прочих командиров и безумной самонадеянности польских полководцев, не ставивших московскую армию ни в медный грош. Однако не верил гетман и в то, что этого юнца удастся использовать исключительно как знамя либо козла отпущения в случае неудачи. Московитский князь слишком хорошо понимает всю слабость своей позиции и вряд ли даст кому бы то ни было сделать себя марионеткой, как хотят спевшиеся уже Радзивиллы и Сапега.

– Зачем же укорачивать, пан гетман, – рассмеялся, вернувшись к прежнему лёгкому тону князь Сиротка, – достаточно только направить эти шаги в нужную нам сторону. И тогда чем шире он будет шагать, тем нам лучше, пускай бы даже до самой Варшавы.

– Вот, к слову, – заметил Сапега, – направить его будет, как мне кажется, не так-то просто. Он ведь по приказу своего царя отправился к нам, хотя легко мог пренебречь им и даже захватить трон. Однако в очередной раз послушался своего правителя, хотя и был оскорблён им. Я сам говорил со шляхтичами, которых московиты усадили за пиршественный стол по случаю победы, и они говорили об унижениях, которым подверг его царь. Публичных унижениях.

– Я тоже говорил кое с кем их них, – кивнул Кшиштоф Радзивилл-Сиротка, – и могу сказать, что он московит до мозга костей. Царь, каков бы он ни был, для него мерило всего, и он безропотно примет от него и милость и самую горькую опалу. Такими сделал их дед тирана, который всех в Московии объявил своими холопами, покончив со всякой вольностью, какая только оставалась в этой дикой стране. Он начал строить истинную империю по образцу монгольской и тиран закрепил это дело. Все, кто хотел хоть какой-то вольности, бежали к нам в Литву, остались же те, кто готов бы признать себя холопами царя.

– Так что же, дядюшка, – снова высказался младший Кшиштоф, – выходит, не выйдет у нас поставить его во главе?

– Отнюдь, – покачал головой Радзивилл-Сиротка, – и пан Лев, уверен, о том же думает, что и я. Как и старший брат твой Януш. Да и пан гетман тоже. Что скажете, панове?

– Поставить его в такие условия, что отказаться он не сможет, – произнёс Сапега, делясь со всеми своим мнением, чтобы после не оказалось, что каждый думал о своём. – Вы ведь на это так усиленно намекаете, пан Кшиштоф, не так ли?

Тот кивнул в ответ, и кивками поддержали его Ходкевич и Януш Радзивилл.

– Но как это сделать, панове? – спросил сразу у всех молодой Кшиштоф.

– А вот для этого, – усмехнулся Радзивилл-Сиротка, – с нами пан Лев Сапега герба Лис.

Этими словами он ясно дал понять, что включает себя в состав заговорщиков и готов идти с ними до конца.

[1]Завиша Чёрный из Гарбова герба Сулима – польский рыцарь и дипломат первой половины XV века. Символ рыцарства и благородства

[2]В 1427 году Голубацем овладел турецкий султан Мурад II. Опасаясь усиления его позиций на Балканах, венгерский король Сигизмунд отправил в 1428 году на освобождение крепости многотысячное войско венгров, валахов, поляков и итальянцев. Осада крепости не увенчалась успехом, во время неё сложил голову прославленный рыцарь Завиша Чёрный

[3]Сапега имеет в виду битву при Александровской слободе, которая во время опричнины была второй столицей Русского царства, после того как туда уехал из Москвы Иван Грозный

[4]Тут Сапега заблуждается, потому что стольником князь Скопин-Шуйский стал при Борисе Годунове, при Фёдоре Иоанновиче он был новиком и служил рындой при царском дворе

[5]В Польше мечником (лат. ensifer, gladifer, armiger (армигер – «несущий оружие или доспехи»), пол. miecznik) называлось также должностное лицо, в обязанности которого входило носить перед королём меч, знак монаршей власти

Глава 7
Тень Витовта

К тому что Рождество в православной церкви и у католиков наступает в разные дни, я привык ещё в прошлой жизни. Верующим никогда не был, так что праздник этот никогда не отмечал и на службу, само собой, не ходил. Теперь же всё изменилось, для князя Скопина Рождество наступит позже на десять дней, потому память его мало что не бунтовала. Однако в католический собор я идти всё равно не собирался, да и звали меня не туда, а только на бал. Про себя решил, что в обратный путь отправлюсь после православного Рождества, что позволило примирить себя с теми остатками личности князя, ещё остававшимися где-то во мне. Очень и очень глубоко, однако иногда и они давали о себе знать.

Время до рождественского бала тянулось удивительно долго. Делать в Вильно мне было нечего – не совершать же конные прогулки и городу в самом деле. И поговорить особо не с кем. Дворяне мои были людьми простыми и предпочитали подходящие их натуре развлечения, принимать участие в них я права не имел. Оставалось только с Зенбулатовым звенеть клинками, но выматывающие тренировки довольно быстро наскучили.

Поселили нас на Московском дворе, расположенном в двух шагах от ратуши. Выйдя оттуда, я едва успел в санях устроиться, как пришлось выбираться. Молодой Кшиштоф Радзивилл, ехавший верхом рядом с моими санями, рассмеялся и пригладил усы прежде чем спешиться. Да, выглядело это наверное довольно смешно, этакий московский боярин и пары шагом сам не ступит, только в санях. Я усмехнулся ему в ответ и мы вместе вошли на просторный Московский двор.

До войны, объявленной Сигизмундом Русскому царству, здесь располагались склады и лавки купцов, торговавших с Литвой. Однако когда война грянула, большая часть их предпочла покинуть враз ставший неуютным враждебный город. Осталась только горстка новгородских купцов, кичившихся своей независимостью. Их не трогали, оставив возможность для торговли с нами, пускай и только через Новгород. Как говорится, война войной, а деньги терять никто не хочет. Особенно последние.

Смотрели на меня новгородцы без приязни, ведь именно я подписал от имени царя договор с Делагарди, действовавшего по поручению своего короля, по которому Великий Новгород отходил Швеции. Нам выделили отдельный дом из пустующих и даже слуг кое-каких. Те и рады были кухарить и убираться, ведь деньги у меня водились, а после отъезда московских купцов работы и соответственно заработка у слуг стало куда меньше. В другие дома «московских прихвостней» теперь не брали. Я помнил слова Сапеги о наушниках, и потому старался при слугах ни о чём важном разговоров не вести. Да и с кем вести эти разговоры – с Зенбулатовым, что ли? Тот был отличный рубака и смелый воин, но не более того, поверять его в какие-то политические тонкости я бы не стал. Да и самому Зенбулатову этого не надо, уж от чего, а от политики он был далёк.

Вот так и вышло, что я остался один. Никогда прежде не был я предоставлен самому себе. В Москве были жена и мама, с которыми всегда можно словом перемолвиться, или съездить в гости к кому, если дома не сидится. В походе на сон и еду время выкраивать порой приходилось, о праздности мирного времени остаётся только мечтать. По дороге сюда я проводил время в беседах с Потоцким, так что скучать не приходилось. А вот теперь оказался совсем один, наверное, впервые с тех пор как окончательно пришёл в себя.

Прежде скучать не приходилось, и мне теперь это откровенно не нравилось. Поэтому я едва ли не дни считал до Рождества, радуясь, что оно наступит здесь раньше. Однако когда до бала осталось всего-ничего и слуги уже готовили мой костюм, а Зенбулатов порывался обсудить, как лучше ехать в ратушу – на санях или верхом, мне вдруг стало страшно. По-настоящему страшно, как перед битвой – перед Клушиным, Смоленском, Коломенским. Большим сражением с сильным противником.

Бал в ратуше – это не частная беседа с Сапегой и не торжественный обед в честь моего приезда. Здесь соберутся все магнаты, все хоть сколько-нибудь значимые представители шляхты Великого княжества Литовского, и я стану их законной добычей. Придётся вручать царские письма, разговаривать со всеми этими канцлерами, гетманами и прочими подскарбиями.[1] Уж лучше самому саблей махать в безумной конной сшибке, нежели вести словесные баталии с этими господами. Я ведь и при московском дворе не особенно в политике разбирался, как и сам князь Скопин, который из-за того, что не захотел лезть во все интриги и лишился в итоге жизни. Опыт его не давал мне расслабляться ни на секунду, потому что всякий на этом балу будет моим врагом. Пускай не лично, но врагом государства и государя, которому я служу, несмотря ни на что. И тут в любой чаше может быть яд, который отправит меня на тот свет, как говорится, с гарантией.

Я ведь даже послом официально не являюсь, и все иммунитеты, которые принято даже в этот век худо-бедно соблюдать, на меня не распространяются. Официально я в Литву отправился за тем, чтобы проследить за выплатой выкупа отпущенными пленниками. Никаких посольских грамот у меня нет, и никаких переговоров вести меня никто не уполномочивал. Я здесь нахожусь, как частное лицо, и потому внезапная смерть моя не уронит престижа Речи Посполитой, а ухудшить отношения между нашими государствами просто не выйдет – мы и так воюем, куда уж дальше портить-то.

И всё же малодушно всё бросить, и уехать обратно я не мог. Совесть, от неё никуда не денешься. Поэтому надо будет одеться в лучшее и отправиться верхом в ратушу на бал. Ну а после него как можно скорее домой. Что-то чует моё сердце, там не всё ладно. Новости до Московского двора доходят, конечно же, с сильной задержкой и делиться ими новгородские купцы не особо желают. Вот только кроме самих купцов есть и челядь, а с ними мои дворяне не гнушаются переброситься словцом-другим, особенно с молодками. Да те и рады поболтать. Литовцы относились к русским и тем из местных, кто пошёл служить на Московский двор едва ли не враждебно, а тут такая возможность. Дворяне же у меня как на подбор крепкие усачи и порассказать о недавней войне могут такого, что у молодок кровь в жилах стынет. До таких рассказов многих из них охочи. Ну и сами поболтать девицы любят, выбалтывая зачастую то, что их хозяева хотели бы оставить при себе, не делясь этими сведениями со мной. Ну а Зенбулатов расспрашивал по утру дворян моего отряда и докладывал мне обо всём.

Так я узнал, что мой друг Якоб Делагарди ушёл-таки на север, брать то, что обещано было его королю. Царь Василий отправил в Новгород воеводой Граню Бутурлина, а тот не стал удерживать город, вывел войска, дав шведам захватить его практически без потерь. Василий же напоследок сумел почудить, ограбив все лавки и дворы, до которых сумел добраться, под предлогом, что не он, так шведы их обдерут до нитки. Тем, у кого он отнимал добро, наверное, было всё равно, как и самому Гране. Боярин Иван Никитич Большой Одоевский, кто был воеводой до прихода Бутурлина, и митрополит Исидор вместе с отказавшимися уходить ратными людьми заперлись в кремле, однако обороняться от занявших город шведов им было просто нечем да и некому толком. Бутурлин же возвращаться не собирался. Поэтому Одоевский пошёл на переговоры с Делагарди и вскоре тот уже владел всем городом и окружавшими его землями.

– Говорят, свейский король новгородскую землю себе забрать хотел, – рассказывал Зенбулатов, – да Яков отговорил его. Теперь Новгород как прежде было сам по себе, а великим князем в нём королевич свейский Кароль.

Я не держал зла на Делагарди. С самого начала этой странной дружбы, завязавшейся между русским князем и шведским генералом, князь Скопин понимал, ему придётся скрестить шпаги с Делагарди рано или поздно. Конечно, если получится одолеть ляхов и воров. Нам это удалось, так что ждать встречи с Якобом осталось недолго. Так я думал тогда, в Вильно, слушая рассказ Зенбулатова.

Но вот и Рождество. Пришла пора принимать бой – самый сложный из тех, что были в моей жизни. С помощью Зенбулатова я оделся в лучший костюм, перепоясался широким кушаком, поверх которого надел пояс с палашом – царёвым подарком. На опашень накинул соболью шубу, невольно вспомнив Делагарди, который хотел подарить такую же Жолкевскому после Клушина. Нацепил шапку и отправился на двор.

Сани закладывать не велел. Тут пешком пройтись пяти минут хватит, нечего играть в боярина. Слишком уж хорошо помнил я ироничную усмешку Кшиштофа Радзивилла. Мы в Зенбулатовым и парой выбранных им дворян из моего отряда верхами отправились к ратуше. Дворяне мои и Зенбулатов щеголяли лучшими нарядами, какие только были при них. И конечно же все в роскошных шубах, правда, не собольих – такие им не положены, но и чернобурые лисицы в цене, хотя давали за них, конечно, не такие баснословные деньги, как за соболя и полностью чёрных лисиц. Когда уже вышел на двор, Зенбулатов подал мне саадачный набор, прямо как перед ночной вылазкой врага во время Московского побоища. Сегодня мне из лука стрелять, конечно, не придётся, однако без саадака русскому князю показаться на люди – это считай чести урон.

Вот такие красивые подъехали мы к виленской ратуше. На ступенях её уже стояло прилично слуг прибывших ранее литовских вельмож. Я, как князь, конечно, припоздал – являться вовремя, как подсказала мне память Скопина-Шуйского, было бы дурным тоном. Князя должны ждать все, кроме государя, само собой, но сегодня особ такого калибра в ратуше не будет. Так что можно и припоздать.

Я первым спешился у ступеней ратуши. Кинул поводья за спину, кто-нибудь из моих людей обиходит скакуна, об этом я не беспокоился. Вместе с остальными поднялся по ступеням. В дверях нас встречал обходительный слуга в ливрее, который непрестанно кланялся и так и норовил попросить прощения у вельможного пана князя. Слуги, подчинённые ему, приняли у нас шубы, смели с наших сапог снег и старший лично проводил до самого входа в большую залу ратуши. Пара крепких драбантов, одетых в литовское платье и вооружённых церемониальными бердышами с почти гротескно большими лезвиями, отворили перед нами двери.

Стоило переступить порог, как рядом грянул об пол жезл герольда, и тот зычным голосом буквально на весь зал объявил о моём появлении.

– Князь московский Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, – гремел герольд, – с малой свитой дворян!

Да уж, войти незамеченным и тем более неузнанным на бал никак не получится.

Зал, наверное, занимал добрую половину всей ратуши, если не больше. Он и в самом деле был большим, а истинные размеры его скрывали плотные портьеры на стенах и столы, расставленные покоем так, чтобы длинные параллели находились как можно ближе к ним. В центре же оставалось открытое пространство, видимо, предназначенное для танцев. Танцевать мне точно не придётся, я просто не умею. И память князя тут выручить не могла. Не было принято в Русском царстве публично танцевать. Вроде для бала, что устраивал самозванец князь брал уроки у какого-то немца, ибо таков был приказ Лжедмитрия (вот только тогда никто его самозванцем и вором не звал, конечно, и приказы его исполняли как царские), да только за прошедшие годы всё повыветрилось.

Я думал мы в своих русских нарядах будем выглядеть натуральными белыми воронами на этом балу. Однако тон здесь задавали весьма похожие на наши литовские костюмы, в которые обрядились магнаты. Опашни, хотя и другого кроя, вместо вошедших в моду делий,[2] жупаны вместо кунтушей. Да и в немецком платье почти никто не ходил, даже виленский воевода и тот щеголял роскошным литовским костюмом, а на пояс прицепил саблю вместо длинной тонкой шпаги.

И снова он вместе с каштеляном, на правах хозяев, первыми подошли ко мне. Мы церемонно раскланялись, и князь Радзивилл сердечно поблагодарил меня за то, что не стал пренебрегать его приглашением.

– Поднимитесь за наш стол, – пригласил он меня, – откушаем, чем Господь послал.

Он сам проводил меня за стол, усадил по правую руку от себя. Рядом устроился немолодой уже магнат с седыми усами и почти так же как у меня коротко остриженными волосами, только на самой макушке оставался невысокий «ирокез», как назвали бы такую причёску в моё время. Радзивилл сам представил его мне.

– Великий гетман литовский Ян Кароль Ходкевич, – сообщил он мне.

Я вежливо кивнул ему и тот ответил таким же кивком. Ходкевич, о котором я помнил, что он вёл польское войско на выручку блокированным ополчением интервентам и потерпел поражение в битве, внимательно изучал меня, ничуть не скрывая своего интереса.

– Рад увидеть лично столь прославленного полководца, – проговорил Ходкевич.

– Вы так долго глядели на меня, пан гетман, – усмехнулся я, – думали, я буду повыше ростом?

– Постарше годами, – сразу же нашёлся Ходкевич, который явно не привык лезть за словом в карман. – Однако как и говорили о вас достойные господа, вроде пана великого канцлера, вы, князь, и в самом деле бойки на язык.

– Не только языком князь болтать умеет, – заметил со своего места, не так далеко от нас, Сапега, – но и саблей.

– Да уж, – кивнул Ходкевич, – ведомо мне, что ради чести своей он родича не пощадил.

– То был суд божий, – ответил я, – и Господь рассудил так, что я остался на ногах, а противник мой лёг в землю. И не за свою честь дрался я с ним, но за честь всего рода моего, кою попрал перемётчик Иван Губка.

Я намеренно не стал звать перебежчика по фамилии, отрицая само родство, пускай и дальнее с ним и убитым мною его внуком.

– Бежать о тирании безумца, – заметил Ходкевич, – не грех, но единственно лишь благоразумие.

– Пан гетман, – обратился я к нему, глядя прямо в глаза, – ежели ты не желаешь прогуляться со мной на двор, так не говори больше дурного о царях наших. Какими бы ты ни считал, ругай их, хвали, но когда я, русский князь, чей отец стоял за царя на стенах Пскова против короля Батория и город отстоял, того не слышу. Оскорбление имени своего пропустить мимо ушей я могу, оскорбление рода или, паче того, государя, нет.

– Давайте погасим сей пожар, – тут же поднялся с места Сапега, – здравицей нашему гостю.

Он поднял наполненный вином кубок, и все за высоким столом поднялись на ноги вслед за ним.

– Здравицу пью, – провозгласил Сапега, – доброму гостю нашему, князю московскому Скопину!

Добавлять вторую часть фамилии великий канцлер благоразумно не стал. Конечно, все знали, что я царёв родич, да только напоминать о том всем собравшимся в большом зале виленской ратуши явно не стоит.

А когда все выпили до дна, виленский каштелян, Иероним Ходкевич, хлопнул в ладоши и выкрикнул:

– Музыка!

До того я и не замечал музыкантов. Они негромко наигрывали что-то, не мешая гостям вести беседы и поднимать здравицы. Однако теперь ударили по струнам, выдули из дудок, флейт, жалеек первые ноты, и после короткого вступления запел сильный голос.

– Едзе Вітаўт па вуліцы, – выводил он. – За ім нясуць дзве шабліцы.

И тут же хор грянул:

– Слаўся князь Вітаўт, Гаспадар на Літве!

Я понимал слова с пятого на десятое, но ухватить основной мотив, надеюсь, смог. Пели о легендарном князе Витовте, который подошёл к кошевому с парой сабель, стукнул оземь подкованным сапогом и потребовал готовиться, что называется, бронно и оружно, а кош[3] в ответ выпалил из самопалов и прокричал в ответ «Слава, слаўны княжа! Вораг ў полі косцю ляжа!». Каждый короткий куплет песни заканчивлся «Слаўся князь Вітаўт, Гаспадар на Літве!».