Текст книги "На Литовской земле (СИ)"

Автор книги: Борис Сапожников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 39 страниц)

– Скрепя сердце, – мрачно произнёс курфюрст, – признаю вашу правоту, дорогой брат.

Видно было, что он не согласен со мной, пускай и признаёт логичность такого хода.

[1] Жемайты (жямайты, жмудь, жамойты, жмудины; жем. žemaitē, лит. žemaičiai) – этническая группа в составе литовцев в Западной Литве, население исторической области Жемайтия. В широком смысле все населяющие Жемайтское (Жмудское) староство Великого княжества Литовского

Глава 17
Еще один Вишневецкий

Ещё задолго до начала Великого сейма Литовского, перед самым оглашением, название решили поменять снова, я уже не помню в который раз, Вильно буквально заполонили толпы шляхтичей. Когда на совещаниях говорили, что они примутся ходить по улицам и бряцать саблями, я считал это фигурой речи, однако оказалось, именно этим большую часть времени шляхтичи и занимались. Они ходили от корчмы к корчме, пили там без меры, постоянно ссорились друг с другом, то и дело звеня саблями в укромных, и не особо, местах. Люди Иеронима Ходкевича, виленского каштеляна, просто с ног сбивались, пытаясь гасить хотя бы главные очаги конфликтов, не давая им разгореться настоящим пожаром. И это несмотря на то, что кативших в Вильно в каретах и колясках или же добирающихся конными шляхтичей, первым делом встречало весьма впечатляющее зрелище проходящих подготовку полков выбранецкой пехоты или пеших гайдуков. Магнаты же, не такие выдающиеся как Радзивиллы или Сапеги, однако достаточно влиятельные, чтобы голоса их много значили на грядущем сейме, как правило видели ровные шеренги рейтар и конных аркебузиров, которыми командовал пан Козиглова, поражающий не только своими габаритами, но и статями могучей литовской кобылы, на которой он обычно ездил. Иных же, из самых важных, на кого хотели произвести наилучшее впечатление, встречали отрабатывающие конные манёвры гусары нашей единственной хоругви. Даже невеликое число наших гусар производило впечатление.

Но никакая демонстрация силы не могла ничего поделать с буйным характером шляхтичей. Они только и делали, что надирались в корчмах и кабаках, прикидывая, кому бы выгоднее продать свой голос на сейме. Магнаты засылали к ним людей, поили до изумления, и частенько после такой попойки шляхтич оказывался на подворье, занимаемом в Вильно тем самым магнатом, на чьи деньги пил, и выйти оттуда уже не мог. Не пускали дюжие драбанты в воротах, а бывало он и сапог вместе с шапкой и саблей лишался, и не смел выйти даже в открытые ворота. Это ж какой позор и урон знаменитому шляхетскому гонору: пропить с себя всё до исподнего, даже саблю. Да не многие и рвались-то. На подворьях им наливали ту же водку или стоялый мёд, да и общество было не дурное. Вот и сидели да ждали, за кого кричать. Правда, бывало, не для одних только криков набирали такие вот натуральные ватаги, вроде разбойничьих. И дела они творили прямо-таки разбойные.

К примеру Пацы, прибывшие в Вильно едва ли не всем многочисленным семейством под предводительством сына предыдущего каштеляна виленского Петра Паца, набрали целую хоругвь бедной шляхты и, явно подзуживаемые каноником виленским Яном Пацем, натравили их на Московский двор. Не знаю уж, так они меня на вшивость проверить хотели или поглядеть какое решение приму, чего стою. За три дня до оглашения сейма, ранним утром меня разбудили громкие крики, слышимые, наверное, во всех комнатах большого дома. Я быстро велел одеваться и не отказался от поданной Зенбулатовым лёгкой кольчуги, которую скрыл под кафтаном, надетым поверх. К поясу подвесил ножны с лёгкой саблей, подарок царственного дядюшки: длинный кавалерийский палаш не слишком удобен, если дело дойдёт до пешей рубки. Тут сабля куда сподручней. Тем более, что несмотря на всю занятость, тренировок я не забрасывал и, хотя бы час в день, посвящал фехтованию с Зенбулатовым или с кем-то из более искушённых рубак, каких немало теперь было в моём окружении.

Вдоль забора Московского двора вышагивали несколько десятков шляхтичей, одетых прямо как на войну. Иные не скрывали кольчуг или панцирей под кунтушами, у других из-за пояса торчали пистолетные рукоятки, и все поголовно потрясали вынутыми из ножен саблями.

– Выходи! – раздавались в толпе крики. – Выходите, еретики! Выходите, схизматики московские! Нечего вам литовскую землю топтать! В сабли их! Ломай ворота! Тащи трут!

Я подошёл к забору. Крики по ту сторону как будто стихли: не заметить меня было сложно, голова моя, покрытая собольей шапкой, торчала выше не особо-то и высокой ограды Московского двора. Однако, когда меня узнали, все загомонили в два раза громче.

– Вот он! Московит! Лезет на литовский престол! – надрывались незваные гости. – Выходи к нам! Поглядим каков ты! Померяемся на саблях!

Я обернулся к Зенбулатову и так, чтобы слышал только он, что не легко было в общем гвалте, произнёс:

– Всем забить пищали дробью, – и добавил. – А после отворяйте ворота, и впустите их на двор.

– Зачем на двор? – в голосе крещёного татарина как всегда в минуту крайнего нервного напряжение прорезался акцент, хотя обычно он говорил правильно.

– Внутри, в тесноте двора, – объяснил я, – им сложнее будет действовать всем разом. А уж когда придётся свободное пространство выделять, так и подавно, жаться будут к стенам, забору и друг к другу, саблей не махнуть, даже если очень надо.

– Зачем пространство? – ещё сильнее удивился Зенбулатов, но тут же понял и уже хотел начать отговаривать меня, как я опередил его, взмахом руки велев молчать и делать, что сказано. Верному дворянину ничего не осталось кроме как повиноваться, несмотря на то, что он был со мной не согласен.

Дрожащие от страха дворовые открыли ворота, и толпа буквально хлынула через них, словно река в половодье. Правда, до меня не добрался ни один шляхтич: даже самые отчаянно смелые тормозили, видя нацеленные на них стволы пищалей.

– Я велел их дробью забить, – не слишком громко, так чтоб унять общий гомон, произнёс я, – после первого же выстрела многих посечёт.

– А второго мы тебе, пёс московский, сделать и не дадим! – раздался из толпы, заполнившей двор, наглый выкрик.

– И кто это гавкает⁈ – вспомнил я прямо к месту известный фильм. – Выходи со мной саблях потягаться!

– Много чести для тебя, пёс! – рассмеялся тот же человек.

– Да ты никак в штаны наклал! – в том же тоне ответил я. – Гавкать из-за спин легко, а с саблей выйти поджилки трясутся!

Тут на кричавшего посыпались насмешки со стороны стоявших рядом товарищей. Его толкали локтями, стараясь выпихнуть вперёд. Он упирался, наоборот, пытаясь снова скрыться за спинами. Началась возня и боевой дух шляхтичей пошатнулся. Они хохотали над опростоволосившимся крикуном, открыто звали его трусом и, вскоре, едва не за чуб выволокли-таки к крыльцу, где стоял я.

– И как же звать тебя, герой? – спросил я у толстого, явно неравнодушного к мёду и водке шляхтича, стоявшего передо мной.

– Зовусь я Онуфрием Загробой, – подбоченился тот, – шляхтич герба Вчеле. Слыхал о таком, московит?

Лицом к лицу он не уже не спешил звать меня псом, однако держался по-прежнему с наглецой. Да и что ему оставалось?

– Ты гляжу воин милосердный, – усмехнулся я, и меня поддержали смешки многих собравшихся шляхтичей, – раз щадишь меня и не желаешь скрестить со мной сабли.

– Не замараю я свою баторовку московитской кровью! – выпалил Загроба.

– Эй, – тут же донеслось из толпы, – а не ты ли, пан, клялся, что под Смоленском едва не по рукоятку залил ею клинок своей сабли.

– Там совсем другое дело было! – принялся отгавкиваться Загроба, однако в толпе слышны уже были не отдельные смешки, но прямо хохот. – Прав ты, московит, что боишься меня: на саблях со мной мало кто в Речи Посполитой поспорить может.

– Тогда давай стреляться, – предложил я, ошарашив не только незваных гостей, но и собственную охрану. – Слыхал, есть такой обычай в Европе, у вас, верно, он тоже заведён. Возьмём по пистолету, и кто кому пулю в лоб всадит, за тем и Господь. И саблю марать не придётся.

Понимая, что пойти на попятную уже не может, горластый пан Загроба огляделся, как будто ища возможность сбежать. Однако окружали его теперь лишь издевательские ухмылки, деваться ему было совсем уж некуда. Не принять моего вызова – навсегда похоронить свою шляхетскую честь. Такому, с позволения сказать рыцарю, все будут на спину плевать, и руки никто не подаст.

– Ну давай же, – подбоченился Загроба, – тащи пистолеты. Только пускай их сперва ксёндз окропит да молитву прочтёт. Знаю я вас, шельм, горазды колдовство на оружие наводить.

– Не только ксёндз, – тут же ответил я, – но и батюшка. Чтобы никакого волховства не было точно.

Будь мы в коронных землях, где католичество давно уже вытеснило православную веру, Загроба нашёлся бы, что ответить. Но здесь, в Литве, поостерёгся, мало ли среди шляхтичей, незваными пришедших на Московской двор, православных.

Пистолеты нашлись быстро, да и за ксендзом с батюшкой послали тут же, так что не прошло и получаса, как мы с Загробой встали к барьеру. Понятия не имею, как было принято стреляться в этом веке, да и принято ли вообще, однако остальные представление имели ещё меньше моего, поэтому я и распоряжался. Вспомнив из прошлой жизни все фильмы, где стрелялись на пистолетах, я велел воткнуть сабли между нами и отмерить от них по пять шагов, так, чтобы были хоть какие-то шансы попасть друг в друга.

– Выбери надёжного человек, пан, – обратился я к Загробе, и в ответ на его недоумённый взгляд пояснил. – Он команду даст, по которой стрелять будем.

Загроба махнул первому попавшемуся шляхтичу, и тот вышел, не без опаски встав между нами. Глянул на обоих, отошёл на пару шагов, чтобы не получить пулю от одного, а то и от обоих, и вскинул руку с саблей.

– Как опущу, панове, – обратился он к нам, – стреляйте.

Подержал её так недолго, давая нам обоим осознать сказанное, и рубанул воздух, будто голову чью-то снимал. При этом умудрился ещё и солнечного зайчика мне в глаза пустить. Наверное, лишь поэтому Загроба жив остался. Да ещё благодаря невероятно прочному лбу.

Два выстрела грянули почти одновременно. Я после смотрел, куда угодила пуля Загробы, он промазал на добрую ладонь, если не больше. Моя же рука была верна, несмотря на отразившееся в клинке солнце. Загроба рухнул как подкошенный, по лицу его полилась кровь.

Кто-то тут же подскочил к нему, раздались крики, что не навзничь упал, значит, ещё жив.

– Тащите в корчму, – говорил кто-то, – там его живо залатают.

Я кивнул Зенбулатову, и тот послушно расстался с парой монет, передав их доброхотам, что решили позаботиться о Загробе. Скрепя сердце, конечно, но снова не смел ослушаться моего приказа. Про себя прижимистый татарин, наверное, клянёт меня на чём свет стоит за расточительство, однако на людях противиться воле князя не посмел бы ни за что.

– Кто ещё желает сойтись со мной? – поинтересовался я у шляхтичей. – Или, быть может, скажете для чего вы пришли будить меня в такую рань своими криками?

Ответа толкового не было ни у кого. Наверное, тот же Загроба и смог бы хоть что-то сформулировать, однако без него у толпы не оказалось не то, что лидера, который смог бы их направить, но даже кликуши, что завёл бы всех, заставив делать то, зачем пришли. А так тишина и невнятное бурчание было мне ответом. После странной дуэли, после того как пощадил я своего оппонента, несмотря на его откровенно наглое поведение, запал у шляхтичей угас, а распалить его оказалось некому. И вот уже из задних рядов кое-кто начал потихоньку выбираться, чтобы покинуть Московский двор.

– Раз нечего вам мне сказать, – добавил я, – так и делать вам здесь нечего. Поорали, саблями побряцали, так и возвращайтесь по домам. Нечего вам на Московском дворе делать.

После этих слов шляхтичи и в самом деле потянулись к воротам. Сабли давно уже были в ножнах, и кричать да ногами топать никто не хотел. Однако пока за последним из них не закрылись ворота, мои люди не опустили забитых дробью пищалей.

Первым на меня напустился Сапега. Канцлер едва ли молнии очами не метал, хотя и держался как должно, говорил вежливо и со всем уважением. Однако, несмотря на вежливый тон его, казалось, что меня натурально отчитывают, как нашкодившего ученика. Князь Радзивилл-Сиротка недалеко ушёл от канцлера в этом деле, хотя и отдавал тому пальму первенства, лишь вставляя иногда в гневную речь Сапеги свои комментарии.

– Поймите, Михаил Васильич, – закончил свою тираду канцлер, – вы не dux militaris,[1] чтобы самому вести в атаку кавалерию или сходиться в поединке с врагом. Вы слишком важная persona для этого.

– Мало того, что урон чести был, – встрял Радзивилл, – когда вы приняли вызов какого-то мелкого шляхтича, так вы ещё и не саблей дело решили.

– Вот тут зря вы, Николай Николаевич, – возразил Сапега. – Решено было очень красиво, и славно, что череп у этого болтуна такой крепкий оказался. Правда, говорят, из-за раны у него глаз бельмом зарастёт, ну так поделом ему.

– Лучше бы у Паца, что это затеял, глаз бельмом зарос, – заметил я.

Мои люди прихватили пару шляхтичей, одетых поприличней да и самых трезвых к тому же, и притащили обратно на Московский двор. За рёбра никого подвешивать не пришлось, все они без всякого нажима сразу рассказали, кто стоит за происшествием. Правда, называли разных представителей семейства Пацев, однако фамилия всегда фигурировала одна и та же. Людей и правда пришло под стену Московского двора достаточно много, так что вербовать их могли от имени не одного из наших, как теперь выяснилось, если не врагов, то уж конкурентов точно.

– Сами Пацы на великокняжескую корону претендовать не станут, – поняв, что раскаяния от меня не добиться, решил перейти к делу Радзивилл, – а значит поддержат притязания Вишневецкого.

– Семейство их велико и богато, – согласился с ним Сапега, – но крови Гедемина или Корыбута в них нет. Их амбиции могут быть связаны только с вашим, Михаил Васильич, соперником.

Прежде Пацы держали строгий нейтралитет, не давали ни людей ни оружия, однако на сейм прибыли едва ли не в полном составе. До этой выходки нам оставалось лишь гадать, что у них на уме, но теперь они ясно показали на чьей стороне выступают.

– Значит, в скором времени ждём в гости Адама Вишневецкого, – кивнул я. – А вести из его земель есть?

– Увы, – развёл руками Сапега. – Казаки приносят новости, что всё неспокойно в Русском и Киевском воеводствах, что Сечь лихорадит, вот только это обычное состояние того края.

Надежды на черкасов у меня с каждым днём оставалось всё меньше.

[1] Здесь, военный вождь (лат.)

* * *

Адам Вишневецкий приехал в Вильно так, что сразу всем становилось ясно – князь едет. Ровня Радзивиллам, никак не меньше. Богатейший магнат с великой военной силой в руках. Он катил в роскошной карете, украшенной родовым гербом, окружённый свитой крылатых гусар. За каретой шагала целая хоругвь иноземной пехоты, скорее всего, немцев из Пруссии. А впереди скакали драбанты в ливреях, но каждый с боевой саблей на поясе, составляющие ещё одну хоругвь.

– Только пушек не хватает, – оценил я кортеж князя, глядя на него из окна готической башни ратуши, куда мы забрались, чтобы поглядеть на подъезжающего к городу Вишневецкого.

– Словно на войну снарядился, – кивнул Сапега. – Опасается, видимо, что во время сейма его могут попытаться арестовать. В Вильно у него сторонников нет: вот и взял с собой как можно больше солдат. Это не возбраняется.

– У нас людей всё равно больше, – заметил стоявший рядом с нами Кшиштоф Радзивилл. – Если надо будет, задавим эти его жалкие хоругви.

– Затевать свару нельзя, – покачал головой я. – Это подорвёт наш авторитет и ослабит позиции. Адама Вишневецкого побеждать нужно не саблей, но словом.

Сапега глянул на меня в очередной раз с удивлённым уважением: не ожидал подобных слов. Я был рад, что снова смог поставить его в тупик. Добавить уважения к себе со стороны этих пауков никогда лишним не будет.

Что же до авторитета в народе, то он падал с каждым днём. А всё потому, что в Литве объявились лисовчики. Видимо, своего полковника теперь слушались далеко не все лихие ребята, и пограничные деревни и даже шляхетские застянки, что если не поддерживали нас, то хотя бы давали нашим людям кров и еду, подверглись нападению ватаг, которые явно не были разбойниками с большой дороги. Слишком уж слаженно, по-военному, они действовали. Они не грабили, не угоняли скот и лошадей, брали лишь то, что могли унести в седле, остальное жгли. Людей рубили, но не гонялись за ними. Если кому дал Господь сбежать, тот оставался жив. Нападения эти, и особая их жестокость, отвращали от нас в первую тех, кто мог бы составить костяк шляхетского ополчения. Бедных дворян, живущих с малых наделов, желающих приумножить своё невеликое состояние за счёт военных трофеев. Все знали, что Лисовский и его лисовчики служат в литовской армии и разоряют только по приказу сверху. Теперь же вера в то, что мы можем удержать их в узде стремительно таяла с каждой разорённой деревенькой или сожжённым шляхетским застянком.

– С Вишневецким следует встретиться мне и князю Николаю, – предложил Ходкевич. – Какие-никакие, а мы с ним родня. Я через сестру свою Александру, а князь Николай через свою супругу Эльжбету. Седьмая вода на киселе, однако не совсем уж чужие друг другу люди, и можем, как вы, Михаил Васильич, выразились, этак по-родственному заглянуть в гости. Сейм на то и есть, чтобы встречаться и вести беседы.

– И о чём же вы, пан Ян Кароль, будете с ним вести беседу? – поинтересовался я.

– Хотя бы узнать серьёзность намерений, – честно ответил Ходкевич. – Если Вишневецкий попытается перетянуть меня на свою сторону, значит, и правда желает для себя великокняжеской короны. А может быть, что наш разговор будет политичным! – этот эвфемизм тут употребляли, чтобы заменить им куда менее благозвучное «ни о чём», а то и намерение в первую очередь потянуть время, чтобы не дать подготовить армию до весеннего похода короля Жигимонта.

В том, что такой поход будет, никто не сомневался. Глупо было.

– А отчего вы считаете, что он меня не станет на свою сторону перетягивать? – приподнял бровь в показном удивлении князь Сиротка. – Быть может, мы совсем уж седьмая вода, как вы верно подметили, и ветвь рода не та у Эльжбеты моей, однако как ни крути, а не совсем уж чужой человек. Отчего бы Вишневецкому не внести раскол ещё с моей скромной персоной?

– От того, что вы, Николай Николаевич, – честно ответил Ходкевич, – из Радзивиллов, пускай и Корыбута вы вместе с Трубами на воротах Несвижского замка повесили. А Радзивиллы всегда единым фронтом выступают. Раскол внести в ваши ряды это дело немыслимое. Вишневецкий, быть может, и амбициозный человек, но уж точно не дурак, чтобы думать будто сможет сделать это.

Тут князю Сиротке оставалось только признать правоту гетмана.

– Однако после вас, – добавил я, согласившись с правовой Ходкевича, – я тоже хотел бы поговорить с Вишневецким.

– Это разумно с одной стороны, – задумчиво произнёс Сапега, как будто бы говорил с самим собой, – узнать своего врага никогда лишним не будет. С другой же, он узнает из беседы с вами ничуть не меньше о вас, нежели вы о нём. Об этом стоит помнить.

– И всё же, Лев Иваныч, – гнул свою линию я, – выгода от такой беседы пересиливает опасность от того, что может узнать обо мне Вишневецкий.

Как это ни странно, Вишневецкий прислал мне приглашение с пышно разодетым драбантом. Тот вёл себя так, словно сам был по меньшей мере князем, на моих людей глядел свысока, явно не считая их ровней себе. Да и со мной сперва попытался, однако мне удалось быстро и жестко поставить его на место.

– Ясновельможный князь Адам Вишневецкий, герба Корыбут, – принялся говорить он, словно по бумажке читал, – изволит пригласить тебя к себе в дом, коий он имеет честь снимать в Вильно, завтра к первому часу пополудни.

Выслушав его, я никак не отреагировал на слова, делая вид, будто драбанта здесь вовсе нет. Я только закончил фехтовать на саблях с молодым Яном Ежи Радзивиллом, и мы оба приняли у слуг намоченные в тёплой воде полотенца, чтобы обтереть с лица пот.

– Как вы считаете, пан Ян, – обратился я к сыну князя Сиротки, с кем мы были считай ровесниками, – за наглость драбанту стоит дать сотню или две плетей?

– В драбантах у князей ходят обыкновенно шляхтичи, – ответил тот, – а их по закону без приговора суда плетьми пороть нельзя.

Уверен, большинство магнатов этим пренебрегают, однако вдаваться в тонкости местной юриспруденции я не стал.

– Тогда велю просто намять ему бока как следует, – пожал плечами я, продолжая показно не замечать посланника, – а ежели он за саблю схватится, так сам виноват. Порубят его мои люди на колбасу. Вон, извольте, мой татарин на него уже волком глядит, так и думает, куда бы ему клыки всадить поудобнее.

Драбант рядом с нами переминался с ноги на ногу, но никак не реагировал на мои слова.

– Уверен, пан Ян, – продолжил я, – обратившись ко мне, он пошёл против вежества, а как он должен был поступить? Я знаю московские обычаи, в литовских же пока не силён. Прежде со мной так не поступали.

– Он должен был представиться старшему из ваших людей, – объяснил мне Ян Ежи, – а после ждать вашего приглашения. Вы ведь вправе отказать ему и отправить обратно, не выслушав и писем не приняв. Правда, это будет настоящим оскорблением для приславшего, однако остаётся вашим правом и законов вежества, принятых в обществе, не нарушит.

– Быть может, лучше по-татарски отослать обратно его голову, – предложил я, как будто размышляя, – а в мёртвые уста вложить ответ? Так, говорят, Тамерлан поступать любил, когда к нему присылали гонцов, не знающих приличий.

Мне показалось, я услышал, как драбант громко сглотнул. От московитского князя он, наверное, ожидал любой жестокости, в том числе и выполнения угрозы вернуть его голову князю Вишневецкому с ответом в зубах. Чего только про нас не напридумывают, ей-богу. Всю историю про Тамерлана и отрубленную голову я придумал только что, однако уверен, в неё поверил не только заносчивый драбант, но и молодой Ян Ежи Радзивилл.

– Однако если гонец вовремя опомнится и вспомнит-таки о правилах хорошего тона, – продолжил я, – то у него есть все шансы не только пережить этот день, но и вернуться к своему пану с ответом.

Тут драбант обернулся к Зенбулатову, который хищно скалился на него, и проявив чудеса выдержки повторил всё, что сказал мне, только куда более вежливым тоном. Конечно же, не забыл, что приглашают князя московского Михала Скопина-Шуйского, а вот о том, к которому часу и когда ждёт меня Вишневецкий, говорить не стал. Зенбулатов бодро сообщил мне о гонце от князя Вишневецкого, и я ответил, чтобы того привели через час. И это я ещё недолго его мариновал, как подсказала мне память князя Скопина.

Когда я принял драбанта в своих покоях Московского двора, тот говорил намного уважительнее. Наверное, ему хорошенько в душу запали мои слова насчёт отрубленной головы и бумаги с ответом во рту.

– Я пришлю ответ князю со своим человеком, – выслушав драбанта, заявил я и жестом отпустил его.

Однако задерживаться не собирался, и велел Зенбулатову ехать на следующий день.

– Со всем вежеством, – без особой надобности напомнил ему я, – сообщишь, что могу встретиться с князем завтра в то время, что он предложит.

Сильно затягивать визит нет смысла. До начала сейма осталось не так уж много времени, а после у нас не будет возможности приватно общаться, потому что каждое наше слово будут подхватывать и толковать сотни человек. И толковать, само собой, превратно, а слышать лишь то, что хотят услышать, пропуская мимо ушей остальное.

Вернулся Зенбулатов быстро, его мариновать в сенях не стали. Видимо, князь Вишневецкий понимал то же, что и я, и сообщил, что ждёт меня завтра в то время, что я сочту уместным.

* * *

Оделся я для такого важного мероприятия натурально литовским магнатом. От Сапеги или Януша Радзивилла не отличишь, особенно теперь, когда усы отросли, и я подумывал не отпустить ещё к ним бороду, однако пока не решился на такой шаг. Быть может, она и добавит мне солидности, однако что-то из прошлой жизни, когда я гладко брился, как и князь Скопин, противилось и пересилить себя я не мог. Да и не хотел особо, если как на духу говорить. Надел я длиннополый кафтан, а поверх него не польский кунтуш, но опашень, шитый золотом ещё из Москвы привезённый. Шапка на собольем меху как нельзя кстати пришлась, на улице ещё холодновато было. К поясу прицепил царёв подарок, хотя вряд ли оружие мне понадобится, но без него даже на улицу выйти невместно будет. Поверх опашня накинул шубу, не для тепла, в ней нужды не было, а чтобы подчеркнуть лишний раз – князь едет. Ехать пришлось в коляске, не в санях, потому что снег давно уже растаял, а верхом передвигаться было нельзя: несообразно это моему статусу. В Москве я был в первую очередь воеводой, здесь же я князь, который на великокняжеский стол претендует, нельзя уже верхом ездить, словно простой шляхтич.

Ехать оказалось недалеко, я едва успел поудобнее устроиться в коляске, как уже пришлось выбираться. Конечно же, князь Вишневецкий не встречал меня на пороге обнесённого невысокой стеной имения, где он проживал. Встретили меня пара дюжих драбантов в знакомых ливреях, в такой же щеголял и тот заносчивый, с которого пришлось спесь сбивать. Они опирались на длинные рукояти бердышей, почти таких же как у московских стрельцов, и умудрились каким-то образом отворить ворота усадьбы, не отпустив ратовища. Вот что значит выучка. Интересно, они и в бою так же хороши, как в парадной службе? Надо бы не забыть поинтересоваться у Вишневецкого.

На дворе меня приветствовал богато одетый шляхтич, видимо, выполнявший ту же роль, что Зенбулатов при мне. Он поклонился мне, без подобострастия, однако со всем вежеством, и пригласил пройти в дом. Я сбросил шубу на руки слугам, стоявшим на пороге двухэтажного дома в немецком стиле, который как-то не вязался с деревянной оградой и длинной галереей-гульбищем со спуском в двор. Всюду в Литве видна была такая вот эклектика, крутая смесь запада с востоком.

Меня проводили в столовый покой, где уже ждал мой главный конкурент на выборах великого князя литовского, Адам Вишневецкий, князь герба Корыбут. Прямой потомок Витовта и Гедемина. Родич Константина Вишневецкого, битого нами под Гродно.

Честно говоря, я представлял себе Вишневецкого этаким седым львом с длинными усами и прямо-таки львиной шевелюрой. В общем, испорчен был польским фильмом с Домогаровым в роли Богуна. Однако передо мной предстал не юный, но ещё и не старый ещё человек с подбритыми по моде висками и седым чубом, одетый в польский костюм, расшитый золотом ничуть не хуже моего.

Когда я вошёл после обязательного доклада старшего драбанта, встречавшего меня во дворе, князь Вишневецкий поднялся и сам пригласил меня к столу.

– Гость в дом – Бог в дом, – приветствовал он меня. – Время обеденное, так отведаем чего Господь послал к столу, а после уже и о делах поговорим.

Отказываться я, конечно же, не стал и уселся за стол напротив князя.

Стол Господь послал князю весьма богатый, и пускай не был я голоден, однако не стал себе ни в чём отказывать и наелся досыта. Да и выпили вина мы не так уж мало, Вишневецкий то и дело поднимал чарку, а после мне нужно было говорить ответный тост. Поэтому и поесть решил как следует, чтобы хмель не так в голову бил. На мёд мы не перешли, пили хорошее вино, к которому я не привык, но всё же допьяна меня напоить перед разговором Вишневецкому не удалось. Крепок был телом князь Скопин да и к вину непривычен, отчего хмелел я не так быстро.

Ну а когда уселись мы, распустив пояса, между нами стояла лишь небольшая сулея[1] с венгерским вином.

– Отменное токайское, пан Михал, – как ровня мы с князем звали друг друга по именам. – Ещё баториев подарок моему отцу, король Стефан его весьма ценил.

– А брат его двоюродный служил Грозному, – напомнил я, воспользовавшись весьма вовремя подсказавшей мне этот факт памятью князя Скопина.

– И куда это его привело? – пожал плечами ничуть не обескураженный князь. – Батюшка мой умер в достатке и почёте, а Байда повешен был турками за ребро и три дня мучился прежде чем ему даровали милость да застрелили из луков султанские янычары.

– Говорят, не милость то была, – напомнил ему я, – но страх, как хулил их веру князь Байда, что султан велел застрелить его из луков, потому как не больше слышать таких слов. Умер он может и не в достатке, но зато смертью мученика Себастьяна, весьма чтимого святого.

– Ваша правда, – кивнул князь, и перевёл разговор в иное русло. – Однако не о славных предках я пригласил вас поговорить, пан Михал.

– А о чём же, пан Адам? – поинтересовался я. – Понимаю я, вас более тревожат дела насущные, нежели прошлые, так скажите, для чего позвали вы меня к себе приватно, накануне сейма, где решится судьба всей Литвы.

– Судьба Литвы решится не на сейме, – усмехнулся моей наивности Вишневецкий, – но на ратном поле, и я бы хотел этого не допустить. Ибо как прежде было, так и остаться должно, потому как сила двух народов Речи Посполитой в единстве. Лишь вместе, плечом к плечу сможет Отчизна моя противостоять врагам, что напирают на неё со всех сторон.

– О каком единстве вы говорите, пан Адам? – удивился я. – Единстве для Литвы, которая лишилась земель, шляхты, видных магнатов, что предпочли стать коронными дворянами, нежели оставаться литовскими. – Тут я прямо намекал на Вишневецких, хотя и поддержавший нас князь Острожский был из такого же рода. – Единстве народа, чей уклад старательно уничтожают год за годом, заставляя забыть своё прошлое, без которого нет у него никакого будущего. Я русский, не литвин, не жмудин, однако даже пожив здесь без году неделю вижу, как литовский народ превращают в поляков. Assimilatio – вот что это такое.

– Assimilatio, говорите вы, пан Михал, – покачал головой Вишневецкий, – unitas,[2] отвечу я вам. Unus populus, unus rex, una fides,[3] вот какой девиз должен быть у Речи Посполитой, ибо се и есть суть res publica. Вот чего добивается и наш добрый rex Sigismundus Tertius. Но происходящее в Литве расшатывает, и без того носимую волнами, лодку моей Отчизны.

Он снова подчеркнул, что это его Родина, никак не моя. И с этим было не поспорить.

Вот только девиз, им провозглашённый, несмотря на то, что я не очень хорошо знаю латынь и память князя Скопина мне тут помочь не могла, показался мне удивительно знакомым. В нём только короля на вождя-фюрера заменить надо, и будет один в один.

– Стало быть, вы, пан Адам, в выборах участия принимать не станете, – предположил я, – дабы не раскачивать лодку ещё сильнее.