Текст книги "На Литовской земле (СИ)"

Автор книги: Борис Сапожников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 39 страниц)

Кмитич закивал, соглашаясь с гетманом.

– Но зачем ему прислали пехоту? – задался вопросом я. – Если не для того, чтобы оборонять Дрогичин, то для чего?

– Пацы, как ни крути, литовцы, – напомнил мне Януш Радзивилл, – видимо, Жигимонт не доверяет им настолько, чтобы держать верные Пацам полки под Варшавой.

– Николай, Самуил и Стефан Пацы возглавляют конные хоругви, – сообщил нам Кмитич, – Оссолинский как будто им вполне доверяет. Николай, как глава семейства, гусарами командует и не только собственными, но вообще всеми в войске Оссолинского.

И всё же версия с недоверием мне казалась более убедительной. Разлад в королевском войске был нам на руку, однако Жигимонта можно назвать кем угодно, но только не дураком. Пускай он не блещет военным талантом, вот только сам это отлично понимает и доверяет решение военных вопросов профессионалам вроде брата великого гетмана литовского Александра Ходкевича. А тот вполне способен убедить короля в необходимости отозвать пешие хоругви из войска Оссолинского, чтобы они не мешали ему воевать. Но прежде чем он успеет сделать это, вполне можно попробовать что-то сделать с этими самыми пешими хоругвями. Тем более, что боеспособные из них только два наёмных полка. Лановую пехоту, как мне кажется, удастся разогнать так, что выбранцы больше не соберутся под знамёна Пацев.

– Пан стражник, – обратился я к Кмитичу, – а есть ли возможность что-то сделать с этой пехотой? Где сейчас эти хоругви?

– Насколько мне известно, – ответил тот, – они сейчас как раз в Дрогичине, укрепляют тамошний гарнизон.

– А Оссолинский уже переправился через Буг? – продолжил расспрашивать я.

– Если он этого ещё не сделал, – заявил Кмитич, – то наверняка прямо сейчас переводит войска через него.

– Коли Оссолинский не оставит пехоту в Дрогичине, – продолжал развивать мысль я, – он и её уведёт на тот берег Буга, а где это удобнее всего сделать?

– Сейчас лето, – пожал плечами Кмитич, – переправиться и прямо в Дрогичине можно. Там паром ходит на тот берег, а сейчас река обмелела, можно и переправу наладить. Но коней по ней не перевезти, только пехоту.

Это было ровно то, что я хотел слышать. Зачастую, для того, чтобы перевести лошадей через широкую реку, вроде Буга, нужен не паром или ненадёжная переправа, наведённая инженерами – нужен хороший брод, а лучше всего крепкий мост, потому что кони запросто могут испугаться и перевернуть паром или разнести наведённую переправу. А значит переходить через Буг конница и пехота Оссолинского станут в разных местах.

– А как далеко от Дрогичина переправа, где можно провести коней? – поинтересовался я.

– Ближайшая в четырёх с половиной милях к северу, – доложил Кмитич.

Выходит, если мы сумеем накрыть пехоту на переправе в самом Дрогичине, Оссолинский не успеет прийти ей на помощь.

– Как считаете, пан мечник, – задал я последний вопрос Кмитичу, – сумеете ли вы разгромить на переправе эти пешие хоругви?

– Если мне в помощь дать пару рейтарских полков и хорунжего Козиглову, – уверенно ответил он, – то я сумею разбить их так, что некому будет и доложить о поражении.

Кмитич не был склонен к пустому хвастовству, и я поверил каждому его слову.

* * *

Николай Пац, епископ Жемайтский, обливался потом, глядя как по наведённой немецкими инженерами на службе Оссолинского переправе на другой берег Буга бодро шагают шотландские наёмники. Они должны будут занять там оборону и прикрыть переправу на случай нападения врага. Правда, никто не верил, что такое возможно. Армия мятежников ещё далеко. Маневрирующий перед ней, то и дело кусающий то с одного бока то с другого, словно зимняя стая волков великана-сохача, Оссолинский, сдерживал её наступление всеми силами. Долго это длиться, конечно, не может, слишком велики силы у литовских бунтовщиков, к тому же по слухам им на подмогу идёт из Литвы сам полковник Лисовский со своими лисовчиками. Уж он-то не хуже липков сумеет справиться с атакующими с разных сторон лёгкими отрядами из войска Оссолинского. Лучше Лисовского это умеют делать только татары, да и то пан Александр Юзеф им в этом умении не сильно уступает.

Наверное, именно вести о прибытии Лисовского заставляли епископа Жемайтского, бывшего суффрагана виленского, потеть в этот жаркий летний день так сильно. Пот стекал по его лицу, пропитал коротко остриженные волосы и недлинную бороду епископа. Он боялся. Чудовищно боялся за свою жизнь. И даже вид молодцевато шагающих по ненадёжной, как казалось самому Николаю Пацу, несмотря на все заверения инженеров, переправе шотландцев с их длинными мушкетами, ничуть не помогал развеять этот страх. Да что там страх, настоящий ужас, вот что чувствовал епископ Жемайтский, оставшись один, без родни, что сейчас гарцевала вместе с Оссолинским, а родной брат Николая, Пётр, даже командовал в том войске гусарами.

Сперва Николай Пац обрадовался тому, что едет в Варшаву. Находиться по приказу короля, подкреплённому суровым напутствием епископа Гембицкого и примаса Польши,[1] в армии Оссолинского Николаю Пацу совсем не нравилось. Всё же он человек духовный, не военный, привык к комфорту и не желал терпеть тягот жизни в военном лагере. Пускай ему и обеспечивали максимальное удобство, однако это было далеко от тех условий, жить в которых он привык. Тем более что уходить в Варшаву он должен под защитой двух иноземных полков и всей лановой пехоты, что была в войске Оссолинского и по словам брата епископа сковывала их по рукам и ногам, не давая развернуться как следует и по-настоящему крепко ударить по мятежникам.

Но в том же разговоре брат и сказал то, что так сильно пугало теперь епископа, и ведь сказал-то, чтобы успокоить его. А вышло совсем наоборот. Нехорошо в общем вышло.

– Вам главное переправиться через Буг, – сказал он, – а там вам уже и чёрт не брат. Прости, Николай, забываюсь, – покаялся он, – совсем огрубел среди солдат. – Брат тут же отпустил ему этот малый грех без епитимьи. – Переправа, Николай, всегда опасней всего. Когда часть войска на одном берегу, а часть на другом, а третья идёт через реку. Вот тут-то можно голыми руками брать. Особенно если ты такой хват, как Лисовский, да и Кмитич, говорят, ему в этаких штуках не уступает.

Тут Пётр Пац понял, что наговорил лишнего и вместо того, чтобы поддержать брата, кажется, напугал его до дрожи в коленках и ледяного кома в животе.

А тревожился епископ Жемайтский вовсе не напрасно, потому что за переправой шотландского полка наблюдали разом Лазарь Кмитич, Лонгин Козиглова и Николай Кречинский. Последний, несмотря на вполне польские имя-фамилию был липкинским князем-уланом и командовал сильным отрядом татар, отправленным в помощь Кмитичу. Одеваться предпочитал в литовское платье, с которым контрастировали его смуглое с по-татарски волчьими чертами лицо и белые зубы, которые он любил выставлять на показ в широкой, но недоброй улыбке.

– Эти шотландцы – крепкие солдаты и хорошие бойцы, – со всегдашней своей обстоятельностью заметил Козиглова. – Их с налёта взять будет сложно, если они успеют как следует укрепиться на этом берегу.

– Но придётся пропустить и дать им время, – покачал головой Кмитич. – Для этого я выпросил у великого князя тебя и твоих рейтар, пан Лонгин. Враг должен поверить, что на этом берегу ему ничего не угрожает, и лишь после этого мы атакуем.

– Это будет жестокая рубка, пан Лазарь, – заявил Козиглова. – Мне ты отводишь сражаться с укрепившимися шотландцами покуда сам будешь вместе с Кречинским рубить лановую пехоту.

– Ни мои ополченцы из шляхты, – вздохнул Кмитич, – ни липки Кречинского не имеют и близко выучки твоих рейтар и доспехов у них нет. Да и кони наши не чета радзивилловским, которыми вас до сих пор князь Николай-Сиротка снабжает.

– Гладко ты стелешь, пан стражник, – вздохнул Козиглова.

Несмотря на производимое впечатление он не был так уж туп, как многим казалось. Пускай разум рейтарского ротмистра и уступал иным в быстроте, однако во всём, что касалось военного дела, он был большой дока. И сейчас отлично понимал, что Кмитич за расточаемыми комплиментами пытается скрыть очевидный приказ. Он кидает его рейтар в самое горнило жестокой схватки с опытными наёмниками, которым ещё и укрепиться дадут. Многие люди Козигловы сложат головы в этой рубке, однако выбора нет. Ему велено было идти под командование стражника великого литовского, а значит придётся выполнять его приказы. Никуда не денешься.

– Командуйте, пан Лазарь, – пожал плечами Козиглова, – и я ударю на этих шотландцев.

– Ударим, – принялся излагать свой план Кмитич, – когда лановая пехота перейдёт на наш берег, и начнут переправляться немецкие наёмники. Ты, пан Лонгин, свяжешь боем шотландцев. Ты, пан Николай, со своими липками руби выбранцов почём зря: не давай им головы поднять, руби без жалости, как умеешь.

– Алла, – кивнул Кречинский, – они и рук поднять не успеют, чтобы голову защитить. Всё порубим!

– Ну, а я ударю по немцам на переправе, – закончил Кмитич. – В моём отряде все шляхтичи ловкие, с саблей, пистолетом и луком знакомы хорошо, и в седле держатся не хуже поляков. Задачу, как видишь, пан Лонгин, и перед собой ставлю непростую, но такую, с которой твоим рейтарам не справиться. Тяжелы они для боя на переправе.

Епископ Жемайтский потел ещё сильнее, хотя казалось, уже просто некуда, когда его возок передними колёсами наехал на переправу. Впереди шагали так же бодро, как недавно шотландцы, немецкие наёмники с тяжёлыми мушкетами на плечах. Они прикрывали переправу на правом берегу до самого конца, а теперь окружили лёгкий открытый возок епископа, запряжённый парой хороших коней. Инженеры уверяли, что он пройдёт по наведённой ими переправе. Но потел от страха епископ вовсе не из-за того, что по шатким брёвнам и такому ненадёжному на вид настилу катился возок. Он надеялся, что всё обойдётся: сейчас он окажется на другом берегу в окружении сильного войска, и ему, в самом деле, сам чёрт не брат. Но ведь как самый тёмный час перед рассветом, так и самые скверные дела происходят, когда кажется, что всё позади. Ещё один малый шаг, и все страхи окажутся лишь пустыми мороками, которые после вспоминаешь со смехом и рассказываешь о них друзьям за чаркой.

Но на сей раз страхи епископа не были напрасны. Стоило только немецкой пехоте пройти половину переправы, как из ближней рощи, разведать которую не получилось потому что в войске не было конницы, вылетели один за другим три отряда вражеской кавалерии. Почему сразу вражеской? А с чего бы своим лететь на рысях да ещё и оглашать округу диким татарским воплем.

– Иисусе Сладчайший, – тут же завёл Николай Пац какую-то почти детскую, недостойную епископа молитву, – Дева Мария заступница, не попусти, не дай погибнуть от рук нехристей. Спасите и сохраните недостойного сына вашего, раба Божия…

А всадники, разделившись на три отряда, устремились каждый к своей цели. Рейтары в прочных доспехах, на хороших конях обрушились на шотландских наёмников. Те успели дать по ним залп из мушкетов. Не один рейтар вылетел из седла, сражённый тяжёлой пулей, однако остальные разрядили свои пистолеты прямо в лица не успевших перезарядить оружие шотландцев. А после ударили в палаши!

Разбойного вида липки налетели на выбранцов. Те тоже отстреливались из мушкетов, но пускай и командовали ими опытные офицеры тоже из числа наёмников и пацевых арендаторов – выучкой они сильно уступали шотландцам. Даже липков хватило, чтобы после первого же нестройного залпа выбранцов, учинить в их рядах настоящую резню. Липки ворвались в неплотный строй лановой пехоты и принялись рубить с седла по головам, мушкетам, рукам, плечам, спинам. Всюду лилась кровь и многие выбранцы уже бросали оружие и бежали прочь. Умирать не хотелось никому.

Ну, а отряд шляхтичей под командованием самого великого стражника литовского Лазаря Кмитича атаковал немецкую пехоту прямо на переправе. Отважные шляхтичи без страха погнали коней на ненадёжную переправу. Подкованные копыта застучали по дереву. Немцы, все ветераны, люди тёртые, бывалые, успели занять оборону на качающемся под ногами настиле. Мушкеты у всех были заряжены, и они по команде успели дать залп по скачущей в атаку шляхте. Полетели прямо в реку сбитые пулями всадники, падали и кони, увлекая за собой седоков. Но остановить стремительный натиск литовской шляхты пули не смогли. Те по примеру рейтар выпалили почти в упор из пистолетов, и тут же ударили в сабли.

Рубка пошла прежестокая. Немцы и шотландцы держались долго, и многим рейтарам со шляхтичами стоило жизни это противостояние. Однако не выдержала пехота натиска, да и липки пана Кречинского, разогнав выбранцов, ударили с тыла на шотландцев. Тогда уже стойкие дети гор и долин Каледонии предпочли отступить к берегу, так чтобы тыл был прикрыт, и над строем их затрепыхался белый флаг. Кречинский хотел, наплевав на него, порубить шотландцев до последнего, однако его остановил Козиглова, отличавшийся не только упрямством, но и удивительным для человека семнадцатого столетия милосердием.

– Отзови своих волков, пан Кречинский, – положил он тяжёлую руку в перепачканной кровью стальной перчатке на плечо улану липков. – Против божеского закона убивать тех, кто сдаётся.

Кречинский в ответ оскалился воистину по-волчьи, однако словам Козигловы внял. Он не желал ссоры с этим могучим гигантом, потому что пан Лонгин после боя, быть может, и был склонен к излишнему милосердию, однако во время сражения о нём никогда не задумывался. Кречинский сам отправился к своим липкам и заставил их вернуться в строй, перестав наскакивать на шотландцев. Тех окружили, однако ни Кречинский, ни Козиглова не спешили ехать принимать шпагу у их капитана. Судьбу сдавшихся наёмников должен решить командир, великий стражник литовский. А он в тот момент как раз отчаянно рубился в первых рядах с немецкими наёмниками на шаткой переправе через Буг.

Когда в отрытый возок и без того опасно качавшийся на настиле ненадёжной переправы, заскочил гауптман немецких солдат, епископ Жемайтский чуть было не заорал от ужаса. И правда был командир наёмников страшен: залит кровью, не понять даже чьей, своей или чужой, лицо почернело от порохового дыма. Стоявшие в третьей и четвёртой шеренге мушкетёры продолжали исправно палить по команде, покуда впереди гибли под саблями шляхтичей их товарищи, сражавшиеся врукопашную.

– Вылезайте из возка, – велел немец, говоривший на родном языке, который епископ вполне понимал, хотя изъяснялся на нём с заметным акцентом. Гауптман был лютеранином и епископского сана не признавал, потому и не стал обращаться как положено, однако сейчас Николай Пац готов был ему простить что угодно. – Скорее же! Вылезайте и скачите обратно в город. Там у вас есть шанс спастись. Мы долго тут не продержимся.

Высказавшись, командир наёмников спрыгнул с опасно покачнувшегося возка и бросился обратно в горнило жестокой схватки.

Обыкновенно епископов представляют людьми крайне тучными, однако Николай Пац таким не был. Не худой, конечно, скорее корпулентный, но двигался свободно и из возка выбрался легко. Слуги подали ему коня, откуда взяли, не важно, главное, забраться в седло и поспешить обратно в Дрогичин. Там спасение, как верил Николай Пац. Однако до Дрогичина добраться ему в тот раз было не суждено.

Не был епископ совсем уж лихим наездником. В седле держался уверенно, однако давно уже предпочитал верховой езде сани, карету или хотя бы возок, вроде того, который ему пришлось так спешно покинуть. Но то ли конь ему попался слишком уж нервный, то ли просто споткнулся скакун на качающемся настиле, теперь уже и не узнаешь. Смирный вроде мерин вдруг заплясал под епископом, а тот не успел даже толком ноги в стремена вставить. Лишь взмахнул руками, будто ворон взмахнул крыльями, промелькнула чёрная с красным кантом епископская пелерина, и Николай Пац полетел в воду.

Ушёл неглубоко и почти сразу вынырнул, сорвал в панике с себя пелерину, оттолкнулся ногами от чего-то. После понял, что это конский труп, который течение прибило к настилу переправы. Снова ужас объял Николая Паца и он рванулся прочь от мёртвого коня. Плавать епископ умел и в юности часто, несмотря на розги от учителей и дядек, они с братом Петром сбегали на реку и купались вволю, пускай после сидеть было больно, а когда и колени от сухого гороха болели. Каштелян виленский Павел Пац в отношении воспитания детей придерживался весьма строгих принципов. Путаясь в длиннополом одеянии Николай Пац плыл, то и дело отталкиваясь от брёвен настила, иногда попадая ногами или цепляя руками трупы людей и лошадей, упавших в Буг, и тогда ужас придавал ему ещё больше сил. Он выбрался на пологий левый берег Буга, да так и остался лежать там. Сил на то, чтобы подняться на ноги уже не было.

Но, к сожалению, епископ не сумел понять, что приплыл не туда, куда хотел, а прямиком в руки к врагу, покуда над ним не вырос, закрыв солнце татарский всадник. Николай Пац пытался кричать нашедшим его липкам, которых по ошибке принял за крымцев, союзных королю, кто он такой, чтобы обращались с ним достойно его сану. Однако ему накинули на плечи аркан и повели к командирам.

А Лонгин Козиглова, Лазарь Кмитич и Николай Кречинский уже расположились поблизости от переправы. Бой был закончен. Как только епископ упал в воду, гауптман немецких наёмников решил, что продолжать сражаться уже не за то, тем более, что битва явно проиграна. Он поднял белый флаг и под конвоем залитых кровью шляхтичей, сильно поредевший полк его покинул переправу, перейдя-таки на левый берег Буга.

– Глядите какого жирного карася выловили мои татары, – рассмеялся Кречинский, указывая на промокшего до нитки епископа Жемайтского, которого вели на аркане липки.

– Ваше преосвященство, – узнав его, тут же спрыгнул с коня Кмитич, да и Козиглова последовал за ним, – простите за такое обхождение. Вам не повезло попасть к липкам, но это недоразумение мы сейчас разрешим. Подайте его преосвященству чистое платье и ведите его в тыл.

– Это наш ясырь, – тут же взбеленились липки, поняв по богатой, пускай и мокрой одежде Николая Паца, что и впрямь выловили в Буге важную рыбу. – Наш ясырь! Мы за него золото возьмём.

– Он поедет с нами в возке, – отмахнулся он них Кмитич, который знал, как держать в липков узде. – А после вы золото у князя за него просите, когда вернёмся в войско.

Липки тут же поскучнели, понимая, что улов уходит из рук. Переговоры с великим князем будет вести даже не улан Кречинский, а люди побольше него, так что простым всадникам, взявшим в плен самого епископа Жемайтского вряд ли что перепадёт. Но такова военная фортуна: порой выловить слишком жирную рыбу хуже, чем худую.

[1] Примас Польши (пол. Prymas Polski) – титул архиепископа Гнезненского, имеющий почётное верховенство относительно других польских архиепископов. Титул введен в 1417 году решением Констанцского собора

* * *

Человек, которого привели к князьям Вишневецкому и Збаражскому, был прямо казак казаком: одежда простая, жупан порван, саблища на поясе такая, что только казаки таскают, даже застянковые шляхтичи, которых презрительно сермяжниками кличут, таких стесняются, только чуба на голове не хватает. Вместо него аккуратно побритая чуприна, что выдавало в нём поляка, но он её прятал под замурзанной овчинной шапкой, с которой не расставался несмотря на жару.

– Кто таков? – строго спросил у него молодой ротмистр королевский Анджей Фирлей, командовавший гарнизоном Збаража.

– Сидлецкий я, – ответил шляхтич, не спеша кланяться, не казак ведь.

– Откуда будешь? – продолжал допрос Фирлей.

– Из небогатой шляхты происхожу, из местечка Седлице, – дал обстоятельный ответ пан Сидлецкий. – Семья наша велика была и земли на всех не хватило, вот и разлетелись мы, Сидлецкие, по всей Речи Посполитой, да и за пределы её тоже. Говорят, даже царю московскому служат шляхтичи такой фамилии, но родичи ли наши, бог весть.

– Не про то толкуешь, пан Сидлецкий, – оборвал его князь Ежи Збаражский, который прежде молчал, давая молодому ротмистру вести допрос.

Сидлецкого поймали, когда он сумел пробраться к самым шанцам. Он сам вышел на патруль из шляхтичей, давно уже расставшихся с конями и сдался им, прося проводить прямиком к каштеляну, а ещё лучше к князьям. Конечно, его отвели к старшему, и уже ему Сидлецкий рассказал всю свою историю. Её передали каштеляну, и лишь после этого пан Сидлецкий предстал перед князьями и Анджеем Фирлеем.

– Служу я хорунжим в полку Михаила Хмельницкого, подстаросты чигиринского, – доложил Сидлецкий, – и прислан им к вам, вельможные паны, с вестью о том, что подмога близка. Скоро ударит в спину казакам чигиринский полк, но не он один. Станислав Жолкевский ведёт все свои хоругви на помощь Збаражу. Но и вам тут нельзя мешкать, как только завяжется бой в тылу у казаков – идите на вылазку всеми силами, что ни есть у вас. Особенно важно конницей ударить.

– Экий ты стратег, пан Сидлецкий, – рассмеялся Константин Вишневецкий, – прямо Марий или Помпей Великий.

– Не мои то слова, вельможный пан князь, – возразил на это Сидлецкий, – но пана Станислава Жолкевского, а его многие ставят в один ряд с Цезарем и Александром.

Хотел было высказаться по поводу битого гетмана Вишневецкий да не стал. Ведь вместе их побил под Гродно московитский выскочка, а напоминать всем об этом князь лишний раз не имел никакого желания.

– Ступай, пан Сидлецкий, – отпустил гостя Ежи Збаражский, – отдохни с дороги, выспись. Поесть не предлагаю, у нас тут припасы сочтены и делятся по людям.

– Благодарю, вельможный князь, – поклонился в ответ Сидлецкий. – Не один я шёл в Збараж, были ли ещё люди, кроме меня?

– Ты один пришёл, – ответил князь Ежи, – но несколько раз прежде слышалась ни с того ни с сего стрельба, и переполох был среди казаков, видимо, другим повезло меньше твоего.

– Мне вернуться нужно, – добавил Сидлецкий, прежде чем уйти отдыхать, – чтобы сообщить ваш ответ пану Станиславу и чигиринскому подстаросте, что командуют войском, идущим на выручку Збаражу.

– Вернёшься, пан Сидлецкий, – заверил его князь Ежи, – как только у нас ответ для Жолкевского будет. А покуда ступай, отдыхай.

Сидлецкий на сей раз поклонился со всем шляхетским достоинством и ушёл.

– И ты веришь ему? – стоило только за Сидлецким закрыться двери, поинтересовался Вишневецкий.

– А что мы теряем если поверим? – задал в ответ вопрос князь Ежи, и тут Вишневецкому возразить было сложно.

Выполняя страшную клятву, данную в день вылазки, Сагайдачный обрушил на Збараж всю ярость казацкой стихии. Сперва обстрел из пушек, пороха и ядер не жалели, а после он кидал в кровавые штурмы вчерашних холопов и опытных казаков. Раз за разом штурмы удавалось отбивать с немалыми потерями для врага, но гибли и защитники. Но что куда хуже с каждым днём в крепости таяли запасы провианта для людей и фуража для лошадей. Да и пороху для пушек оставалось не так чтобы много. Долгой осады Збаражу не выдержать. Ещё день-другой и придётся начать резать коней на мясо, потому что кормить получится только отборных гусарских аргамаков, для остальных фуража уже не хватает. Но ещё неделя, не больше, и под нож пойдут и эти кони баснословной цены. Тогда ни о каких вылазках и думать не придётся больше. Осажденным пешими с казаками не справиться. Шансы есть только в конном строю.

– Поверим, и это окажется казацкой западнёй, – продолжил мысль князь Ежи Збаражский, – и погибнем как потомки сарматов, в седле с копьём и концежом в руке. Не поверим – и атака на тыл казацкого войска провалится, и будем долго подыхать с голодухи, съедим коней, а что после будет…

Он замолчал, не договорив. Что бывает во время голода в осаждённой крепости, знали они с князем Константином Вишневецким оба, и оказываться в такой ситуации не хотелось ни одному из них. Лучше уж и правда: славная гибель верхом на коне и гусарской пикой в руке.

На следующее утро отдохнувший, правда голодный как собака Сидлецкий отправился в обратный путь с сообщением от князей Вишневецкого и Збаражского. Он один пробрался в Збараж и сумел улизнуть из казацкого лагеря, даже коней прихватил пару, и вскоре мчался во весь опор к Любичу, где стоял с армией и чигиринским полком Станислав Жолкевский.

– В крепости будут ждать нашего нападения, – сообщил Сидлецкий. Как только он прибыл в Любич, его тут же отвели к Жолкевскому для доклада, не дав даже умыться с дороги и привести в порядок одежду. – Князья передают вам, пан Станислав, что готовы ударить совместно с вами, однако просят поторопиться, потому что фуража даже для гусарских коней осталось на несколько дней.

– Ударим одной лишь конницей, – принял решение Жолкевский. – Пан Михал, – обратился он к Хмельницкому, который, конечно же, присутствовал при докладе своего хорунжего, – бери на себя пехоту и мою лановую, и казачью, а мне отдай всех конных казаков. Останешься здесь, если наша авантюра с ударом конницей провалится – отходи к Жолкве, не дай казакам разорить моё родное имение.

– Слушаюсь, пан Станислав, – кивнул Хмельницкий, признававший за более опытным опальным бывшим гетманом право командовать всем объединённым польско-казацким войском.

И уже на следующее утро конные хоругви, возглавляемые самим Жолкевским, выдвинулись из Любича к Збаражу. Было их, как казалось едущему рядом с опальным гетманом Сидлецкому, очень мало. Самого пана Сидлецкого полковник Хмельницкий по просьбе Жолкевского поставил командовать всей казацкой конницей. Оттого и ехал сейчас Сидлецкий рядом с Жолкевским и носил за поясом тяжёлую булаву, знак своего нового чина. Малый ручеёк из людей и коней двигался по дороге к Збаражу, вокруг которого бушевало настоящее море казаков, бьющееся о его стены, словно о неприступную скалу. Вот только долго ли та скала останется неприступной, Сидлецкий не знал. И всё же Жолкевскому он верил, потому что пускай и преследовали, казалось, того неудачи, однако прежних заслуг и воинского таланта и опыта его они не отменяли. Уж с казаками-то он точно справится.

* * *

Гетман обеих сторон Днепра и всего Войска Запорожского Пётр Сагайдачный, в то время как пан Сидлецкий скакал в Любич, а после войско Жолкевского двигалось к Збаражу, что ни день устраивал новый штурм. Постоянно палили пушки. Конечно, казацкие пушкари сильно уступали наёмным из Збаража, однако палить по шанцам и редутам, да и по самой крепости, много ловкости не надо, и потому артиллерийская дуэль сперва шла на равных, а вскоре казаки начали брать верх. Пороху и ядер у них было достаточно, да и подвозили им новые из захваченных шляхетских крепостиц, где частенько можно найти даже пушку другую, а уж пороха всегда в достатке. Под прикрытием орудий на штурм шли черкасы и вчерашние холопы, которые уже мало чем уступали чубатым казакам. Сколотив осадные щиты, обив их бычьими и коровьими кожами, казаки шли на в атаку на шанцы и редуты, окружавшие Збараж. Оттуда по ним палили прямо-таки ураганным огнём, и всё равно они добирались до рвов, где гнили тела после недавних штурмов, вытаскивать их было некому и они лежали там, распространяя чудовищное зловоние на всю округу и грозя и казакам, и ляхам эпидемией. А оттуда, прямо по гниющим трупам, забросав их фашинником, казаки кидались на штурм. Звенели сабли, палили пищали и пистолеты, защитников поднимали на посаженные торчком на длинные древки перекованные крестьянские косы. Однако осаждённым каждый раз каким-то чудом удавалось сдержать жуткий натиск казачьей стихии. Казалось, лишь какого-то жалкого мгновения не хватало, чтобы сломить наконец сопротивление ляхов, но всякий раз казаки откатывались от валов и шанцев прежде. Они отходили и вслед им палили из мушкетов и пушек, а по укреплениям вдвое сильнее били из казацкого стана.

– Почему же так, – говорил Сагайдачный, – отчего ляхи так крепко держатся, отчего не можем мы взять эту проклятую крепость?

– Сила за ними, – пожимал плечами Шелобод, который часто сиживал с ним долгими вечерами под грохот орудий, паливших порой до самой полуночи. – Крепко они сидят в Збараже, жить хотят. Все знают, что ты обещал всех в крепости под корень извести, а князей обоих, попадись они тебе живьём, на колы посадить. Вот бьются, что твои черти, знают, твоё слово крепкое, ты его завсегда держишь. Сказал, что всех в Збараже под корень изведёшь, значит, изведёшь. Сказал, что князей на колы посадишь, значит, посадишь.

– А как ещё быть с ними? – настаивал Сагайдачный. – Не поймут казаки, коли я начнут переговоры вести с Вишневецким да Збаражским. Я здесь нашу Державу, казацкую, строю, ляхам тут места нет.

– Вот и бьются за своё место под солнцем, – рассудительно заметил Шелобод.

Были они по казацкому обычаю трезвы. Во время войны пить в войске было строжайше запрещено, и тому, кто запрет нарушит, грозило не приковывание к пушке, а лютая смерть под ударами палок своих же товарищей.

– Всем жить охота, – добавил он, – вот и умирают за жизнь, считай.

– Да ты никак в семинарии обучался, пан хвилософ, – рассмеялся, правда, не слишком весело Сагайдачный.

– Долго на свете живу, – развёл руками Шелобод, – дольше меня, почитай, только Арапыч, наверное, из всего коша землю топчет. Много с кем говорить довелось. И с хвилософами тож. Они горилку очень уважают.

И вот как-то утром, когда туман ещё стоял над землёй, рассеиваясь под лучами солнца, в тылу казацкого войска запели тревогу горны и забили барабаны, призывая всех строиться.

– Что такое⁈ – выскочил из своего шатра Сагайдачный, в одной рубахе, как спать лёг, но с саблей и пистолетом в руках. – Отчего тревога⁈

– Ночью, – подбежал к нему Шелобод, – подкралась конница ляшская с тыла. Тихо прошли и теперь строятся для атаки.

– Ах же они чёртовы дети! – вскричал Сагайдачный. – Строй казаков, Шелобод, отобьёмся. И по крепости вели палить изо всех пушек. Знаю я их породу змеиную. Вот кто слал лазутчиков в Збараж! Хотят разом ударить по нам своей конницей. Ну да ничто, казаки народ крепкий. Сдюжим!

Пушки ударили из казацкого стана по шанцам и редутам, окружавшим Збараж, оттуда им тут же ответили слитными залпами. Тем временем казаки спешно строились в тылу, тащили рогатки и осадные щиты, чтобы укрыться ими от атаки польской кавалерии. А в самом Збараже уже садились на коней гусары и панцирные казаки, исхудавшие от голода так, что в ремнях приходилось чуть ни каждый день новые дыры пробивать. Скакуны их тоже исхудали, даже у гусарских аргамаков рёбра видны, чего обыкновенно с такими дорогими конями не допускали.

И как только в тылу казацкого стана началась заваруха, которую отлично было слышно в самом Збараже, а увидать можно было через зрительные трубы с его стен, по сигналу открылись ворота. Несмотря на шквальный огонь казацкой артиллерии к осадному стану помчались стройные ряды гусарской и панцирной кавалерии. Лучшей в мире!