Текст книги "На Литовской земле (СИ)"

Автор книги: Борис Сапожников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 39 страниц)

Но даже он не был мне другом. Наше положение в обществе делало его подчинённым, оно было просто несопоставимо. Я – князь из Рюриковичей, Зенбулатов – крещённый татарин, русский помещик в первом поколении. Случись что он или в Касимов, а то и вовсе в Крым сбежит или в казаки подастся, и поминай его как звали. Был помещик – и как ни бывало никогда. Я ездил в гости к прежним своим воеводам. Князю Елецкому и Хованскому-Балу, навестил всё ещё оправлявшихся от ран, полученных при Клушине Мезецкого и Голицына. Всюду меня принимали как положено, кланялись, улыбались. Мы вспоминали «минувшие дни и битвы, где прежде рубились они», но не более того. Тень царёвом опалы и фактически ссылки в Литву висела надо мной, и каким бы радушным и тёплым ни был приём у былых боевых товарищем, кое с кем из них мы прошли от Можайска до Смоленска и после под самые стены Москвы, однако ни о каких настоящим теплоте и радушии и речи не было. А фальшь в разговорах с боевыми товарищами я чувствовал особенно остро. Не принёс удовлетворения и визит к князь Воротынскому. Мы переговорили, я даже пару раз не слишком скрываясь пригрозил князю, в чьём доме отравили меня по весне. Однако уверенности в том, что он поддержит меня в каких бы то ни было начинаниях не было. Совесть в князе, видимо, и не думала просыпаться, а вину за моё отравление он загнал поглубже и не давал ей выбираться наружу.

А вот к куме своей, княгине Екатерине Григорьевне Шуйской, урождённой Скуратовой, я заглянул лишь однажды. И напомнил о том долге, что у неё передо мной. Долге ценою в жизнь.

Мы сидели в её горнице, откуда Екатерина выгнала всех девок, хотя это и было верхом неприличия. Но мы крёстные родители, в глазах Господа это то же самое что настоящие, только без тени первородного греха, что висит над всеми нами, а потому можем и наедине остаться ненадолго. Урона репутации ни моей ни княгини Екатерины это не нанесёт, конечно, если не засиживаться долго. Тогда пойдут совсем уж грязные толки, которых не прекратишь никак.

– Пускай он умирает долго, – сказал я ей. – Ты ведь знаешь, как сделать, чтобы человек болел подольше и умер в муках.

При этих словах у меня внутри сжался ледяной комок. Жива ещё была память о том кошмаре, что я пережил усилиями этой женщины с ледяным взглядом – наследием отца-опричника.

– Кому суждено умереть, – кивнула Екатерина Григорьевна, – того Господь всегда приберёт.

Она бы, может, и не хотел убивать мужа, да только участь вдовы куда лучше участи отравительницы. А выкликнуть против неё обвинение я мог всегда, семнадцатый век не знает такого понятия, как срок исковой давности.

Что ж, теперь князь Дмитрий заболеет и умрёт, вряд ли в таких же муках, как умирал князь Скопин, однако мне всё равно – важен результата. И никто меня не заподозрит, ведь я в это время по приказу царя буду находиться в Литве, откуда уморить князя Дмитрия смог бы разве что колдовством. Ну да с нечистой силой я никогда не якшался, даже если она и была, во что искренне верил, к примеру, князь Скопин, так что вряд ли кто-то и подумать может о таком обвинении.

И всё равно уезжал я из Москвы по осеннему первопутку с тяжёлым сердцем. Вроде и нельзя мне, да только противиться воле царя – это бунт, а на него я решиться никак не мог.

От мрачных мыслей и воспоминаний меня отвлекло появление Потоцкого.

Вид он имел ещё более помятый нежели обычно по утрам. Хотя какое там утро – солнце час с лишним как за полдень перевалило. Всё же местная водка – это не ставленый мёд, она куда как крепче и в голову бьёт намного сильнее. Однако костюм его был в полном порядке и даже саблей по ступенькам он брякал с обыкновенном своим задором. Правда, когда позолоченные накладки ножен особенно сильно звенели обо что-то, Потоцкий морщился и подносил руку к виску. Выражение лица его в такие мгновения становилось каким-то совсем уж страдальческим.

– Чем балуетесь с утра, пан Михал? – обратился он ко мне, аккуратно, чтобы обойтись без лишнего шума, присаживаясь за стол.

Магнат Потоцкий говорил со мной почти как с равным, однако княжеский титул мой и кровь Рюриковичей ставила его лишь на одну ступень ниже меня и он это признавал. Ссориться со мной ему было точно не с руки и не только потому, что я сопровождаю его в Вильно. Как ни крути, а ляхов-то куда больше, и накинься они все скопом никому из моего отряда не уйти живым. Вот только войны сейчас нет, и устраивать бучу нет смысла, хотя бы потому, что это поставит убийц вне закона не только в Русском государстве, но и на Родине, где к таким вещам, как нарушение клятвы относятся столь же серьёзно, как и у нас. По крайней мере, покуда от неё не разрешит первый же иезуит или же просто ксёндз из тех, что падки до чужого серебра, а то и просто считают подобное своим долгом. И всё же пока меня и остальных защищает клятва ляхов, преступить которую не рискнёт и самый буйный.

– Пивом, – честно ответил я, – но вам уже готова целая бадейка рассолу, вам, пан Станислав, он сейчас нужнее пива.

Неправильный опохмел ведёт к длительному запою, как любил говаривать мой покойный отец. Не князя Скопина, тот своего родителя и не помнил толком, а именно мой, из двадцать первого века. Не то, чтобы он был совсем уж пьяницей или боже упаси алкоголиком, однако запои у него бывали, особенно когда фактически остановился завод, где он проработал всю жизнь и он оказался на обочине этой самой жизни.

Потоцкий, как всякий лях редко бравший в рот нечто не спиртное, поморщился, однако признал мою правоту. Похмелье при его образе жизни было частым гостем и он знал, как справляться с самым жестоким, какое бывает от водки, употреблённой в непомерном количестве.

– Ох и дрянь же… – пробурчал он, а после громко икнул и едва руками рот не зажимая умчался на двор.

Голубая кровь – пачкать стол и свои роскошные шальвары содержимым желудка не стал, успел из корчмы выбежать.

– Ох и дрянь у этого корчмаря водка, – повторил он, вернувшись за стол. – Повесить его надо, а корчму его подпалить за то, что шляхтичей травит.

Я понимал, что говорит он не всерьёз, а лишь чтобы хоть как-то, даже пустыми угрозами, улучшить себе немного настроение. Однако я счёл своим долгом сообщить ему, что придётся спалить все три корчмы.

– Потому как вы, пан Станислав, во всех побывали и ни по разу вместе с остальными шляхтичам, – пояснил я.

– Re vera? – приподнял бровь Потоцкий. – Ну что же, все они израелиты – и всем им место на верёвке.

– Но кто тогда будет продавать ясновельможным панам водку, – произнёс оказавшийся рядом корчмарь. Говорил он как будто в воздух, не обращаясь к нам, однако и я и Потоцкий всё понимали. – А ведь ясновельможные паны никак не могут без доброй водки. И кто же, скажите, кто же сделает для них добрую водку, от которой с утра не хочется лезть в петлю, даже когда намедни выпил её едва ли не половину доброго гарнца.[3]

Благодаря памяти князя Скопина я быстро пересчитал это в известную мне систему мер, и понял, что Потоцкий выпил вчера полтора литра водки, если корчмарь не преувеличивает. А ведь не похоже на то. Да уж, сильны пить ляхи, тут с ними нам не потягаться.

По знаку корчмаря на стол выставили еду простую, но довольно много. Такую вполне можно и с похмелья откушать. Потоцкий взялся за неё, хотя и без особого аппетита. Ну да в его состоянии это нормально, я бы наверное от одного вида и запаха еды на двор побежал бы снова.

Что ж, раз я аппетит ему точно не испорчу, можно начинать неприятный разговор. Вот и корчмарь трётся рядом, всем своим видом намекая, что пора бы ясновельможному пану князю уже и начать интересующий всех разговор. Вот только ничего доброго разговор этот корчмарю и его коллегам не сулит, тут он надеется напрасно.

– Моя подорожная, – сообщил я Потоцкому, – действует только до границы. Здесь же никто моих расписок по царёвой подорожной не примет.

Он воззрился на меня, понимая, что ни к чему хорошему я не веду.

– И денег, – продолжил я, – чтобы оплачивать пьянки шляхтичей у меня нет. За вас по дружбе заплачу из своего кармана, знаю, что своего серебра у вас пока нет. Однако остальные гуляли вчера на свой кошт.

Потоцкий донёс-таки лошку до рта и спокойно прожевал кусок разваренного гуляша. Говорить пока не спешил.

– Да и вообще, пан Станислав, – завершил я свою короткую речь, – я более не намерен сопровождать шляхтичей. По прибытии в Литву они свободны и обязаны лишь клятвой, принесённой на святом кресте и образе Богородицы, да выплатой суммы, назначенной государем. Иными словами они могут отправляться на все четыре стороны.

– Вы гоните их, – заметил пришедший в себя достаточно, чтобы выдать нечто осмысленное Потоцкий, – но меня оставляете при себе.

– Лишь из сердечной привязанности к вам, пан Станислав, – заверил я его, – но ежели желаете, то хоть сейчас вольны отправиться куда вашей душе угодно. В русских землях вам нужна была подорожная и сопровождение, особенно на Смоленщине, но теперь в этом нужда отпала – и вы, и остальные шляхтичи совершенно свободны.

За спиной я услышал страдальческий выдох корчмаря, который понял, что ничего ему и остальным не светит. Платить за ляхов я не буду, а у них самих денег нет – из плена ведь едут да ещё и должны выкуп за себя заплатить. Придётся ему довольствоваться моим серебром, что заплачу за самого Потоцкого, с остальными же шляхтичами пускай сам разбирается.

В Рудне мы и так задержались, и на следующий день немного поредевший отряд наш двинулся дальше по дороге на Вильно. Кое-кто шляхтичей предпочёл покинуть его сразу же, узнав от Потоцкого, что они свободны в передвижении, а кроме того, что платить за них больше никто не будет. Однако большая часть ляхов решила ехать с нами и дальше, хотя бы до Витебска. Это уже не местечко, а большой город, там куда больше возможностей да и знакомых встретить можно.

По пути к Витебску нас застал первый снег. Он ложился на землю, прихваченную ночным морозцем, однако довольно скоро мог превратить дорогу в непроходимое месиво, настоящую реку грязи. И потому мы поспешили в Витебск, чтобы не застрять в пути. Снег усилился, но не лёг прочно, чтобы можно было продолжить путь на санях по настоящему первопутку. Так что мы застряли в Витебске надолго, ожидая, когда снег или мороз снова сделают дорогу на Вильно хотя бы относительно проходимой. И это ввело меня в непредвиденные, но весьма чувствительные расходы.

Большая часть ляхов, наконец, покинула нас, отправившись по домам. Мне оставалось только надеяться, что они соберут деньги и отправят их в Москву, хотя верилось в это с трудом. И не из-за вероломства поляков, но потому, что денег этих у них просто нет. Отпускали далеко не самых богатых пленников, и многие из них закладывали всё, чтобы купить дорогого гусарского коня, недешёвый доспех и оружие в надежде покрыть все расходы за счёт трофеев. В итоге они остались без всего этого, с одними долгами, платить которые банально нечем. Ну да о том пускай у них голова болит. Но на эти деньги никто в Москве всерьёз не рассчитывал, конечно. Просто жест доброй воли, который заодно позволяет избавиться от некоторого количества ненужных ртов. Ведь всех пленников надо кормить и содержать сообразно их дворянскому статусу, что вводит казну в известные расходы.

[1]Начиная по крайней мере с Ивана Грозного известно три типа печатей, каждая из которых обладала своей степенью важности и использовалась по необходимости при заверении грамот: большая государственная или «Росийского Царства» с двуглавым орлом и полным «титлом» (титулом) для дипломатических сношений изначально со всеми независимыми, а позднее с важнейшими странами, складная двусторонняя (на одной орёл, на другой обыкновенно «ездец») «кормленая» с сокращённым титулом для жалованных грамот и дипломатических сношений с остальными суверенными правителями и примерно такого же размера односторонняя «воротная» (от того, что думные дьяки носили её на шее) с таким же титулом для остальных документов, включая грамоты к калмыцким тайшам

[2]Приказ Большого прихода (или просто Большой приход, как он назван у Котошихина) – один из приказов в Русском царстве, появляется в первый раз в 1573 г. В нём сидели окольничий и два дьяка. Доходы приказа были свыше 500 тыс. руб. и составлялись из сборов с лавок, с гостиных дворов в Москве и в городах, с погребов, с мер для питья и товаров, с таможен, мыт, перевозов, мостовщины. Деньги эти расходовались на содержание приезжавших в Москву в посольствах иноземцев, а также иноземных купцов; на выдачу содержания русским послам, отправляемым за границу; на постройку судов и покупку товаров; на жалованье подьячим, работникам при судах и при царском соляном дворе

[3] 1 гарнец равен 3,2798 литра

Глава 2
Свой чужой город

В Витебске мы застряли на две недели, до начала ноября, когда снег, наконец, лёг настолько плотно, чтобы мы смогли отправиться дальше на санях. До этого времени я снял в городе вполне приличный дом со своим двором неподалёку от ратуши. В нём вполне разместились все, кто остался в посольстве. Станислав Потоцкий, к слову, не спешил уезжать, более того, именно он нашёл этот дом и сговорился о цене съёма с магистратом. Дом с двором, где мы поселились, принадлежал кому-то из членов этого самого магистрата, однако тот по состоянию здоровья всю зиму проводил у себя в имении, возвращаясь к делам только весной. Поэтому и цена оказалась относительно невысока, хотя и не лучшим образом сказалась на моих финансах. Несмотря даже на то, что Потоцкий внёс часть из денег, которые каким-то образом сумел добыть в Витебске. Я, конечно же, не стал напоминать ему о выкупе, пускай сам решает, когда и какие деньги слать в Москву. Сейчас его вклад весьма существенно помог мне, и на том спасибо.

Было и ещё одно обстоятельство, недолгими днями и долгими вечерами мы со Станиславом Потоцким беседовали об истории Польши и Великого княжества Литовского, и беседы эти оказались весьма познавательны для меня.

Я даже примерно не представлял себе, что такое княжество Литовское, и почему оно вроде как одно государство с Польшей, а вроде и нет. Все представления у меня были на уровне старинного фильма «Крестоносцы», где Польшей и Литвой правили то ли родные братья, то ли двоюродные братья Ягелло и Витовт. Память князя Скопина тоже не особо помогала, его знания о ближайшем соседе были весьма отрывочны и касались в основном дня текущего – короля и видных магнатов, а ещё, конечно же, качеств воинов, оружия и коней. А вот по части истории такой же белый лист, как и у меня. И заполнить его мне помог как раз Станислав Потоцкий, с кем мы проводили время в беседах и за игрой в шахматы.

Играть меня выучил дядюшка Василий, называвший их царской игрой. Однако князь с ранней юности был уверен, что всё дело в том, что в шахматы очень любил играть Борис Годунов, а до него уважал их и Грозный, вроде бы умерший над доской с расставленными фигурами. Вот и меня дядюшка, взявшийся за воспитание моё после смерти отца, которого я совсем не помнил, приучал к этой игре, чтобы я мог поскорее найти себе место при московском дворе. Он уже в то время понимал всю шаткость власти Годунова и пытался пропихнуть наверх как можно больше своих людей. Собственно, ничего особенного – все так делали или же хотя бы пытались.

– Сейчас Польша и Литва, это одно государство, – первым делом сообщил мне Потоцкий, – но так стало не очень давно. С пятьсот шестьдесят девятого, с сейма в Люблине, который окончательно объединил их. До этого были другие унии, но то были личные, понимаете, пан Михал, разницу?

Я не очень понимал, в чём и признался ему.

– После Кревской унии в Польше и Литве был один король, – пояснил он. – Точнее король польский был ещё и великим князем литовским, но правителем он был только de iure, на деле же Литва жила своей жизнью и дотянуться до неё из Кракова было невозможно, всем заправляли литовские магнаты – Сапеги, Радзивиллы, Пацы, которым король бы не указ, пока сам не появлялся в Вильно. Да и тогда его не очень-то слушали. Но всё изменил ваш тиран, которого вы сами прозвали Грозным царём. Он разгромил литовцев, взял Полоцк, и в Вильно, да и в Кракове поднялся такой переполох, что был собран сейм в Люблине, где и утвердили из конфедерации настоящую федерацию. Избрание и коронование только в Польше, один общий сейм, сенат, единая монета. После этого только Сигизмунд Второй двинул войска против вашего тирана и поверг его.

Я проглотил слова про тирана, хотя и очень хотелось прямо тут же пригласить Потоцкого прогуляться на двор. Вот только пока он мне нужен как собеседник и ценный источник сведений, а любая дуэль, чем бы она ни закончилась, поставит на наших беседах жирную точку. Однако если Потоцкий и впредь будет мазать грязью Грозного, я этого ему не спущу. Наш царь и только нам, его народу, судить его, ну и Господу ещё, все под Ним ходим. Это я и сообщил пану Станиславу тоном вежливым, но жёстким.

– Прошу простить, пан Михал, – поднял руки он, не желая затевать ссоры. – Мы так воспитаны, с детства в нас вбивают, что ваш Грозный царь был безумцем и тираном, вот и срывается с языка. Ей-богу, я не желал обижать вас и каким бы то ни было образом оскорбить вашего царя.

Вряд ли он говорил так уж искренне, однако я принял его извинения. Станислав Потоцкий нужен мне, и надеюсь впредь будет следить за языком.

– Но одного взять в толк не могу, – заявил я, давая понять, что инцидент исчерпан и мы продолжаем беседу об истории взаимоотношений Польши и Литвы, – отчего поляки не воевали с нами в Ливонии? Жигимонт Второй был великим князем литовским, но не спешил на выручку Полоцку, когда к нему двинулась армия Грозного?

– Вот тут-то и кроется разница между федерацией и конфедерацией, – прищёлкнул пальцами Потоцкий, который был рад смене темы. – Польской шляхте да и самому Сигизмунду Августу не было дела до литовской войны в Ливонии, покуда не запахло жареным и ваш, – он вовремя осёкся, – царь не взял Полоцк.

– Или же ваш король просто дал ослабить Литву, чтобы иметь повод для сокращения вольностей тамошней магнатерии, – заметил я, решив вставить шпильку за тирана.

Потоцкий помолчал немного, как будто задумался. Мне кажется он хотел ответить мне довольно резко, однако передумал и продолжил беседу в прежнем ключе.

– Тут магнаты сами справились, – усмехнулся я, подкрутив ус. – Когда литовский проект унии отвергли и предложили им тот, о котором я говорил уже, князь Радзивилл Рыжий вместе с другими делегатами от Литвы тайно ночью покинул Люблин. Он считал, что без их участия сейм не продолжится. Однако Сигизмунд Август вполне заслужил своё прозвище. Он издал универсал и отторг от Литвы в пользу Короны Польской изрядный кусок земель. Подляское и Волынское воеводства, Подолье и Киев. Тогда уже Радзивилл просил его оставить от Литвы хоть что-то кроме названия. А ведь был проект…

Но развивать эту тему Потоцкий не стал, и я решил, что после нужно будет разобраться самому. Правда, как это сделать, я тогда не понимал.

– После этого Польша включилась в войну с Москвой, – закончил рассказ Потоцкий. – Ну да вы, пан Михал, знаете, как оно дальше было.

Тут память князя подсказала мне, что знаю. Ничем хорошим война с объединившимися Польшей и Литвой для Русского государства не закончилась. Но сейчас у нас не о том разговор.

Ещё не раз возвращались мы в своих разговорах к Люблинской унии. Истинный, можно сказать истый, польский шляхтич Потоцкий буквально смаковал её подробности. Побег литовских магнатов во главе с Радзивиллом Рыжим, новая встреча с королём, когда тот же Радзивилл и Константин Острожский вынуждены были едва ли не унижаться, чтобы им оставили хоть что-то. Насколько мне говорила память князя Скопина Радзивиллы и сейчас одни из богатейших магнатов в Литве, что же было тогда, даже интересно. Наверное, с самим королём посоперничать могли, пока у них земли не отрезали универсалом. Да и Острожские тоже были одними из богатейших магнатов Речи Посполитой.

– После сейма многие земли в тех воеводствах достались польским шляхтичам, – заявил Потоцкий. – Тот же отец битого тобой гетмана коронного, тоже, кстати, Станислав Жолкевский, благодаря дружбе с Замойским стал воеводой русским. Не отстали от него и Вишневецкие, и Конецпольские, и Калиновские. Да и что греха таить, мы, Потоцкие, тоже кое-чего урвали с тех земель. Многих в Польше обогатил Люблинский сейм, скрывать не буду. Иные в магнаты только и вышли благодаря украинным землям, до того им весу не хватало.

Рассказывал он и том, как за прошедшие годы многое поменялось в Литве, порядки стали более польскими, крестьян, прежде не ведавших всей тяжести крепостного ярма закабалили по-настоящему, превратив по сути в двуногий скот. Вот только по мнению Потоцкого это было природное состояние всех кметов. Тут во мне, пошедшем в школу ещё при Союзе, взметнулся гнев, но я подавил его. Делать революцию в отдельно взятой Литве или России и освобождать крестьян от крепостного права я уж точно не собираюсь.

– Это в городах ещё люди живут, – говорил Потоцкий, – на земле же кметы. Они скот по сути, хотя от иной коровы пользы, верно, больше будет, чем от иного кмета. Кмет ленив и коли его не бить почаще, так станет от барщины отлынивать да оброк никогда вовремя не соберёт. Вот и приходится наводить порядок так, чтобы они глаза поднять боялись на пана, пускай бы тот и победнее многих на деревне будет. Иначе покажешь слабость, так они тебя на вилы поднимут или просто прикончат. Вон как родственника твоего Петра Шуйского после поражения при Чашниках кметы ограбили и топором по голове угостили. А всё почему? Потому что один пришёл, раненный, верно, усталый, пеший. Это и решило дело. Потому кметов и надо бить смертным боем, чтобы работали лучше да глаза на пана лишний раз поднять боялись.

Говорил Потоцкий и о том, что называл полонизацией литовской шляхты. Об этом он любил рассказывать едва ли не больше чем смаковать детали унижений литовских магнатов на Люблинском сейме.

– Прежде они больше платьем и поведение на вас, московитов, походили, – сообщил он, – хотя и отрицали это всеми силами. Пытались с вами размежеваться как могли. Да только всё едино – поставь рядом вашего дворянина и литовского шляхтича, не отличишь. Теперь же все больше в нашем, польском, ходят. Да и католиков среди литовцев всё больше. Вон даже Острожский, хотя и защитник ортодоксии, – так Потоцкий называли православие, – а перешёл-таки в католичество.

– Но ведь лютеране с кальвинистами в Литве не редкость, – вставил шпильку я. – Радзивиллы хотя бы. Да и Лев Сапега вроде прежде кальвинистом был.

Об этом мне рассказывал Делагарди, успевший побывать в польском плену и много чего знавший о тамошних магнатах.

– Лис Сапега, – отмахнулся со смехом Потоцкий, – только магометанином и иудеем не побывал. Крещён он в первый раз был православным.

– А ты, пан Станислав, в какой вере в первый раз крещён был? – с усмешкой глянул я ему в глаза. – Давно ли сам в добрые католики записался?

Когда он так нелестно отозвался о Сапеге глаза самого Потоцкого подозрительно блеснули, и я сразу заподозрил неладное. Как-то почти болезненно отреагировал он, когда я затронул тему кальвинизма.

– Не будь ты, пан Михал, мне почитай что сердешным другом, – глянул мне прямо в глаза Станислав, – так я бы тебя на двор позвал. Как тебе неприятно, когда царя Грозного тираном зовут, так и я не люблю о кальвинистах с лютеранами говорить. Мало ли как меня крестили, когда младенцем был, после я выбрал себе веру, отказавшись от кальвиновой ереси.

Вопросов веры и в самом деле лучше не касаться. Из-за них кровь не первый век льётся. Хотя ими, насколько помню из школьной программы истории, в основном прикрывают свои интересы сильные мира сего, однако то сильные мира, а для простых людей это непростой вопрос. Такой вот каламбур.

Конечно, мы не целыми днями сидели в доме. Позволяли себе и пешие прогулки по Витебску. Город был для меня совсем новый. С одной стороны он напоминал русские города средней руки, вроде Суздаля, Смоленска или Владимира, прежде бывшие столицами удельных княжеств, как, собственно говоря, и сам Витебск. Вот только стены у него были деревянные и только во внутренних укреплениях, Нижнем и Верхнем замке остались каменные башни, да и то не все. Мы же обитали в Узгорском замке, который чаще звали городом. Он-то и составлял большую часть Витебска. За его стенами располагался обширный посад, формально городом не считавшийся. Именно на улицах Узгорского города встречались дома, совсем не похожие на наши, русские. Почти все состоятельные господа Витебска первым делом строили себе дом в немецком стиле, и потому небольшой квартал вокруг Рыночной площади, где главенствовала ратуша, больше напоминал кусок европейского города, какой-то странной причудой занесённый в центр совершенно русского поселения.

В солнечные, морозные дни мы со свитой из моих дворян прогуливались по улицам города. Заглядывали на рынок, приценивались к тому или иному товару. Зенбулатов давно уже сговорился с несколькими мясниками, пекарями и рыбниками, кто поставлял нам продукты. Обслуживали нас нанятые Потоцким через чиновников ратуши слуги, которым он платил из своего кармана, таким образом внося вклад в наше содержание. На рынке мы смотрели лишь оружие да брони, хотели было коней глянуть, но конский торг располагался в посаде, а лезть в его грязь с немощёных улочек ни у меня ни у Потоцкого желания не было.

Совершенно свободно мы могли пройти и в оба замка, хотя смотреть там оказалось не на что. О чём мне первым делом и сообщил Потоцкий, однако один раз мы туда прогулялись, и я с ним согласился. Что толку глядеть на укрепления и солдат гарнизона, смотревших на двух праздных шляхтичей без особой приязни. Они-то тут службу несут, а мы прогуливаемся без дела.

В гости правда никуда не ходили. Не было тут у Потоцкого знакомцев, кто прислал бы нечто больше нежели формальное приглашение. Принимать такие, как объяснил мне пан Станислав, было дурным тоном. Нас звали в гости, как говорится, для галочки и надо было отправить столь же формальный ответ, потому что на деле никто нас не ждал. И лишь однажды в занимаемый нами дом прибыл хорошо одетый слуга, скорее всего, из обедневшей шляхты, и принёс конверт, запечатанный знакомым и мне, и Станиславу Потоцкому гербом.

– Что же передал на словах, пан Сапега? – поинтересовался я у слуги, не спеша открывать письма.

Память князя Скопина подсказывала, что самое важное бумаге не доверят, и не ошибся.

– Великий канцлер литовский ждёт вас, пан князь, со свитой и вас, пан Станислав, к себе в Гольшаны, – сообщил он, – как только ляжет снег.

– Поблагодари пана Сапегу, – кивнул я в ответ, – и обожди недолго. Мне надо ему ответ написать. Покуда я этим занят буду, отдохни с дороги, и коли голоден, тебя накормят.

Слуга Сапеги вышел, я же неспешно распечатал письмо его хозяина и понял, что если хочу хоть что-то понять, придётся прибегнуть к помощи Потоцкого. Потому что всё письмо было написано латиницей. Я худо-бедно разбирал её, когда дело касалось немецкого языка, однако здесь знакомые буквы складывались в какие-то совершенно чудовищные сочетания, понять которые я просто не мог.

– Вот же закрутил, старый лис, – рассмеялся Потоцкий, читая письмо. – Гладко стелет, пан Михал, да только сам знаешь, каково спать, когда гладко стелют.

Уж это-то я знал, наверное, лучше его самого.

– И что же пишет, пан Сапега? – поинтересовался я чуть настойчивее, давая понять, что тоже хочу знать содержание письма.

– Зовёт вас в гости, пан Михал, – честно ответил Потоцкий, – но не прямо, а намёками. Вот что пишет. Ежели вдруг из-за сильного снегопада или по иной причине, коих зимой бывает немало, – начал читать с листа Станислав, – вы не сумеете вовремя добраться из Витебска до Вильно, то мой замок в Гольшанах всегда к услугам вельможного князя Скопина-Шуйского. Несмотря на то, что пребывал я в королевском лагере во время осады Смоленска и последующих событий, однако противу вельможного князя никакой обиды и злости не таю и в моём Гольшанском замке вельможный князь может рассчитывать на полную безопасность и в том порукой ему моё рыцарское слово и клятва на Святом кресте.

– И что же будет уместно мне сделать? – обратился я за советом к Потоцкому, потому что больше никто мне в этом вопросе помочь не мог.

– Можете отправить гонца обратно с формальным ответом, – пожал плечами тот, – вроде тех, что мы слали якобы желавшим пригласить нас в гости витебским панам, и добавить к нему письма, что вручили вам для Сапеги. Я бы на вашем месте так и поступил.

И вот тут-то он раскрылся. Конечно, и прежде я понимал, что никаких сердешным другом мне Станислав Потоцкий не был. Однако и прямо мне не мешал – не решался. А вот теперь всё встало не свои места. Грубовато сыграл всё же пан Станислав. Неужели и в самом деле считает меня неотёсанным варваром, который верит каждому его слову? Не удивлюсь, если так оно и есть.

Я отлично понимал, что подобный формальный ответ и передача писем будет настоящим оскорблением для такого магната, как Сапега. Конечно же, равенство шляхты, о котором так любил напоминать к слову или просто так Потоцкий было исключительно формальным. Титулы как использовали так и продолжали использовать, да и кроме них имело значение количество земли, крестьянских дворов на ней и годового дохода. А так, да, все равны между собой. Сапега же имел такой вес в Литве, что отталкивать его своим формальным ответом было бы не просто недальновидно, а банально глупо. На будущих, как ни крути, а сепаратных переговорах с литовской магнатерией о прекращении войны с Русским царством мне нужна будет любая поддержка, и отталкивать от себя фактически второго человека в Литве я просто не мог себе позволить.

– Прямого приглашения Сапега мне не шлёт, – пожал плечами я, – так что и формальный ответ его не сильно смутит. Мало ли как дело в дороге сложится, быть может, мы и в самом деле вынуждены будем остановиться в Гольшанском замке.

– Слуга покорный, – вскинул руки Потоцкий, – я в гости к старому лису ни ногой. Надо будет в любой буран хоть пешком уйду. Мало того, что он вас обведёт вокруг пальца, так ещё и меня втянет в свои дела так, что после вовек не отмоешься.

Я составил благожелательный, однако ни к чему не обязывающий ответ. Писал по-русски, однако, уверен, Сапега поймёт моё письмо. Не к Потоцкому же за переписыванием латиницей обращаться, мало ли что он там понапишет. Посетовав на скверную погоду, которая сулит снежную зиму, я дал понял, что скорее всего приеду в гости. Однако ничего обещать не стал. Письма, вручённые в Москве, конечно же, оставил при себе, не стал отправлять их с гонцом.