Текст книги "На Литовской земле (СИ)"

Автор книги: Борис Сапожников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 39 страниц)

Схватка завязалась прежестокая. Обе стороны не собирались уступать друг другу. Вот теперь уже люди убивали друг друга с остервенением, с ненавистью, ведь если не ненавидеть врага, как его рубануть по лбу палашом, да так, чтобы у него череп надвое раскололся, как валить его наземь и втыкать в него нож раз десять, чтобы уж точно не встал, как разбивать пудовым кулаком лицо, чтоб зубы во все стороны, а враг падал на колени, отплёвываясь кровью да утирая юшку. Забыв обо всём человеческом, две сотни людей убивали друг друга, но пока они сражались, дрались не на жизнь, а на смерть, пушки из редутов продолжали стрелять.

* * *

Я подумывал отправить на помощь Каннингему ещё сотню гайдуков, те тоже хороши в съёмном бою, однако это не просто сократит и без того небогатые наши резервы, ведь на поле мы с курфюрстом вывели почти всю пехоту, но и может показать врагу, что у нас есть ещё кто-то, кроме тех жалких двух хоругвей, гайдуцкой и выбранецкой, что мы держали сейчас в ближнем тылу. И без того мне казалось, что обман с дивизией фон Вальдека, стоявшей теперь в пяти милях от поля боя, может открыться в любой момент. Нас слишком мало для штурма стен, даже с войсками курфюрста и его тяжёлыми пушками, и мне это казалось прямо-таки очевидным, как этого не замечают из Варшавы, я просто не понимал.

– Скоро их левый фланг обрушится, – проговорил курфюрст, отвлекая меня от мыслей, – и тогда туда нужно будет ударить гусарами.

– Для гусар ещё время не пришло, – покачал головой я. – Они нам пригодятся, когда дело дойдёт до конной схватки. Здесь же хватит и рейтар, они вполне способны загнать отступающую пехоту за валы.

– И тогда вы отправите в бой штурмовую дивизию, которой командует граф Вальдек? – поинтересовался курфюрст.

– Этот козырь лучше держать в рукаве до последнего, – возразил я. – Если удастся обрушить вражеский фланг, то справимся пока и своими силами.

– Но зачем держать такие значительные силы в тылу? – в очередной раз спросил у меня курфюрст. – Я понимаю, вы скрываете их от вражеских глаз, однако не стоит ли ввести хотя бы часть свежих солдат, а не кидать в атаку на валы тех, кто сражается не первый час.

– У нас есть резерв из гайдуков и выбранцов, – напомнил я, – они вполне хороши при атаке на валы, когда там не изготовившиеся в обороне солдаты, а только что побитые и потому не готовые к новой драке. Да если удастся прорваться в шанцы, там от венгерской пехоты будет куда больше толку, нежели от немецкой или шотландской.

Пушки с холма продолжали стрелять, почти подавив артиллерию врага на его левом фланге и нанося урон пехоте. Ядра прокатывались через строй, ломая солдат, оставляя в ровных рядах замойской пехоты, а там стояли именно замойцы в добротной, не потерявшей ещё лоска одежде, кровавые просеки. Однако выучены замойцы были отлично, покалеченных тут же оттаскивали ближе к валам, а на их место становились товарищи из задних шеренг. Огонь замойские мушкетёры вели безостановочно, палили слитными залпами, от которых их роты окутывало настоящими облаками порохового дыма.

Будь на их месте кто другой, возможно, уже дрогнули бы, однако всё, что говорили мне о замойской пехоте, оказалось правдой. Солдаты стояли под огнём, и ровные ряды их лишь колебались, когда их обстреливали.

Наоборот, наши наёмные мушкетёры с гайдуками, что сражались против замойцев, начали давать слабину. Я отлично видел со своей позиции, как качаются ряды пехотинцев после каждого залпа замойцев, как унтера раз за разом приводят в чувство уже готовых сорваться и нарушить строй солдат. Надолго ли хватит дисциплины наёмников и, особенно, гайдуков, не знал. А значит, несмотря на то, что подавить врага на левом фланге не удалось, придётся кидать в бой кавалерию. Рано, но ничего не поделать, иначе уже наш правый фланг окажется под угрозой развала. Порой одного вида атакующих всадников хватало, чтобы поднять боевой дух пехоте, и она продолжила сражаться, хотя вот буквально только что солдаты были готовы бросить оружие и бежать сломя голову.

– Отправляйтесь к Тамбиеву, – велел я ближайшему пахолику, – и велите атаковать вражеский левый фланг. Козиглове – поддержать его. Пушкарям с холма бить только по шанцам, обстрел пехоты врага прекратить.

Я не хотел, чтобы пятигорцы, ударная сила нашего войска, мало чем уступающая гусарам, попали под обстрел собственных орудий. Поэтому к холму рвануло сразу трое гонцов, хоть один, а доберётся до редутов и передаст приказ.

Конечно, пятигорцы шли в атаку не так красиво, как гусары. Мало отличаясь от панцирных казаков, они несли пики, управляться с которыми умели отлично, и шли сомкнутым строем. Сперва шагом, после – быстрой рысью, чтобы разогнать коней до галопа прямо перед ударом. Не таким сокрушительным, как гусарский, однако, как ни крути, а истощённым долгой перестрелкой замойцам должно хватить и этого. Тем более что пятигорцев поддержат рейтары, которые уже заскучали, наверное, ездить позади пехоты, выбирая место для атаки. Ведь такого всё не находилось. Ну а теперь я сам им его указал.

Пятигорцы врезались в замойцев как раз между залпами, не дав тем перезарядить мушкеты. Солдаты попытались отступить за пикинеров, однако по тем принялись с удвоенной силой палить наши наёмники и гайдуки, сполна расплачиваясь за страх, что обуял их в противостоянии с замойцами. Да и рейтары Козигловы добавили из пистолетов, промчавшись прямо перед пиками врагов, оставаясь недостижимы для них, а при этом сумев отрезать замойских мушкетёров. Зря, ой зря зовут здоровенного литвина дубоголовым. Он человек флегматичный, потому и кажется туповатым, но как командир он себя показал очень и очень хорошо.

Мушкетёры отбивались недолго, противостоять кавалерии они не могли и начали отступать к валам. Пятигорцы же пронзали их копьями, рубили саблями, топтали конями. Не раз всадники врывались в прежде стройные шеренги врага, нанося воистину сокрушительный урон, рубя всё вокруг себя. Кому-то не везло, и его стаскивали в коня, чтобы тут придать лютой смерти. Другие же ловко выворачивались, рубили тянущиеся к ним руки и возвращались к товарищам. Порой по бокам их коней ручьями стекала вражеская кровь.

Как ни хороши были замойцы, но такого напора не выдержала бы никакая пехота. Они дрогнули и побежали к валам. К чести их, мало кто бросал мушкет, чтобы легче бежать было, поэтому на валах гайдуков с выбранцами встретят быть может и побитый, но всё же готовый драться враг. И всё же я уверен: против свежих хоругвей они продержатся недолго. Я дал пятигорцам загнать почти всех мушкетёров левого фланга за валы. Рейтары в это время обстреливали сбившихся плотным строем пикинеров. Без особого толку, однако двигаться, изготовившиеся к отражению кавалерийской атаки пикинеры не могли, что нам и было нужно. Но теперь от них толку мало: как только отступят рейтары, они и сами двинутся к валам, лишённые прикрытия мушкетёров, они стали лёгкой добычей для наших наёмников и гайдуков. Поэтому я велел отправить гонцов к Козиглове и Тамбиеву, чтобы возвращались, снова приходит время пехоты.

Следующие гонцы умчались в сторону нашего последнего резерва. Пока мушкетёры с лановой пехотой обстреливали отступающих к валам пикинеров, обрушив на них весь свой гнев за долгую и, главное, безрезультатную перестрелку с врагом, на нашем правом фланге ринулись в атаки гайдуки и выбранцы из резерва – последние две свежие хоругви.

– Стоит отправить людей к фон Вальдеку, – предложил курфюрст, – чтобы он привёл штурмовую дивизию.

– Рано, дорогой брат, – покачал головой я, – пока ещё рано доставать этот козырь из рукава. Движущиеся к нашему осадному стану колонны будут заметны со стен Варшавы, а нам необходимо как можно дольше сохранить нашу истинную численность в тайне от врага.

Курфюрст, а вместе с ним и командовавший штурмовой дивизией до Вальдека Ходкевич, только головами качали в ответ. Мой ответ им совсем не по нраву пришёлся.

– Как бы козырь в рукаве не продержать слишком долго, – заметил Ходкевич, – когда от него уже и толку в игре не будет.

Тут он был прав, однако я вступать в спор с ним не стал. Вместо этого демонстративно поднёс к глазу зрительную трубу, подавая пример остальным военачальникам.

* * *

Король Сигизмунд едва не разбил зрительную трубу, увидев, как под натиском вражеской кавалерии бежит замойская пехота. Он стиснул в пальцах кожаный футляр, борясь с желанием расколотить её об пол и растоптать дорогие линзы ногами. Однако сдержался, и вовсе не потому, что стоила труба сумасшедших денег – ему бы слуга тут же новую подал, – а потому, что не стоит ронять королевское достоинство таким спонтанным проявлением гнева. Всё же это чувство низкое и monarcha Europaeus недостойное.

– Подскажите мне, пан гетман, – обратился он к Александру Ходкевичу, – отчего нашему войску просто нечего противопоставить вражеской кавалерии? Где наша конница, которой так славно коронное войско? Отчего оно не может сейчас прийти на помощь отступающей пехоте пана Замойского? Не опрокинет пятигорцев, не изрубит рейтар?

– Оттого, ваше величество, – твёрдо ответил Ходкевич, – что нет сейчас у нас такой конницы, что решила бы исход сражения на фланге. Оттого, что много гусар и панцирников лежит на берегу Вислы, угробленные воеводой подляшским. Оттого, что холм до сих пор не взят казаками Жолкевского, и оттуда ведут огонь по нашему левому флангу. И будут вести его и по кавалерии, коли она на поле выйдет.

Сигизмунд был вспыльчив, но отнюдь не глуп. Он понимал правоту Ходкевича, хотя и не мог принять её. А потому решил обратить гнев свой на Жолкевского, тем более что и повод для него был самый что ни на есть подходящий.

– Пан Томаш Замойский, – заявил бывшему гетману король, – обещал мне за час вернуть холм. Ваши же люди там толкутся уже сколько времени, а толку нет. Оттуда продолжают стрелять по нашему левому флангу.

– Быть может, – ответил ему Жолкевский со всем достоинством, – нынче я избавил юного пана Томаша от горькой чаши позора за слово, которого он сдержать не смог бы. Мои казаки, лучшие в штурмах валов, дерутся там с врагом, но холм почти неприступен со стороны Варшавы, а обойти его не получится, ведь наша атака на левом фланге провалилась, и теперь уже враг штурмует наши валы.

– Под прикрытием пушек с холма, – не забыл заметить Ходкевич, за что удостоился злого взгляда от Жолкевского.

Тем временем враг бросил в бой последние резервы, выведя на поле две свежих хоругви венгерской пехоты. Одну гайдуцкую, вторую выбранецкую. Не держа строя, те бегом рванули к валам, чтобы на плечах отступающих замойцев ворваться туда. Но не тут-то было. Слишком хорошо вымуштрована была замойская пехота, и лезущих на валы выбранцов с гайдуками встретили удивительно слитные залпы защитников. И всё же хоругви были свежими, а люди в них – обстрелянными, а потому потери их не смутили. Гайдуки с выбранцами ловко взобрались на валы, и тут же в обороняющихся полетели небольшие чугунные шары. Ручные гранаты, о которых ещё никто прежде не слыхал. Устроенные на манер пушечных бомб, но куда меньшего размера, чтобы тренированный солдат мог кинуть её футов на сто или подальше. Начинённые порохом, в бок вставлен фитиль из тлеющей пакли. Они взрывались в рядах замойцев, внося сумятицу в и без того уже вовсе не идеальные построения. После ручных гранат пришёл черёд мушкетов: гайдуки с выбранцами разряжали их едва ли не в лица усталых от долгой перестрелки и ошеломлённых вражеских солдат, и тут же кидались в рукопашную. Зазвенели сабли. Топорики, которыми были вооружены многие выбранцы, обрушились на головы замойцев.

Как и на холме, тут дрались с нечеловеческим остервенением. Убивали чем придётся, всё шло в дело. Люди катались по земле, валились с валов прямо в шанцы, резали друг друга ножами, лупили кулаками почём зря, кусали и пытались вырвать глаза. Всё человеческое было позабыто в чудовищном съёмном бою. Замойцы, вымотанные часами перестрелки, потерявшие сердце после кавалерийской атаки, продержались удивительно долго. И всё же свежие хоругви решили исход на правом фланге коронного войска.

– Проклятье! – выкрикнул король. – Они уже в шанцах. Схватываются с орудийной прислугой! Мы так пушки потеряем! Гетман, сделайте что-нибудь! Мы не должны потерять пушки!

Ходкевич и сам знал, что пушки надо спасать любой ценой, а потому обернулся к Замойскому с Тарновским, демонстративно обойдя вниманием бывшего гетмана.

– Пан Томаш, – обратился Ходкевич к юноше, – у вас осталась в резерве лёгкая пехота. Трёх хоругвей хватит, чтобы переломить ситуацию. Отправьте их в атаку.

Замойский кинул взгляд на скривившегося Тарновского. Старик явно считал, что здесь и теперь только зря гробят жизни солдат, однако возражать не стал. И вот уже вестовой ринулся прочь, чтобы донести приказ лёгкой пехоте из Замостья, вооружённой и одетой на европейский манер, однако действовать обученной на манер венгерский, что сейчас нужно было больше всего.

Подошедшие замойцы легко выбили две хоругви мятежников из шанцев, не дав тем закрепиться. Бой там шёл жестокий, и крови пролилось много, однако сильно упорствовать литовские гайдуки с выбранцами не стали, перебрались через валы и ушли под прикрытием пушек с холма.

– Пан Станислав, – обернулся к Жолкевскому король, – люди Замойского выбили врага из шанцев, а ваши казаки целый день, почитай, холм взять не могут обратно. Велите им уходить. Завтра на холм пойдёт лёгкая пехота пана Томаша.

День близился к вечеру, и битва стихала, заканчиваясь сама собой, без воя труб и грохота барабанов. Люди устали, были вымотаны до последнего предела и дальше сражаться просто не могли. Поэтому, когда край солнечного диска коснулся горизонта, почти одновременно с обеих сторон подали команду: «Отходить!»

Первый день Варшавской битвы подошёл к концу.

* * *

Никто и не думал, что Варшаву получится взять за один день, однако то, что мы не смогли продвинуться ни на шаг к победе, действовало на всех угнетающе. Конечно же, с заходом солнца мы собрались на военный совет, решать, что нам делать завтра, как вести бой.

– Дальше от обороны воевать нельзя, – решительно говорил Ходкевич. – Нужно атаковать шанцы всеми силами. Не топтаться, а идти на штурм. Бросить в огонь штурмовую дивизию. Нажать посильней на левом фланге, где нашу пехоту прикроют пушки.

– Ночью враг может предпринять новые атаки на холм, – заметил генерал Оттенгартен. – Я бы рекомендовал сменить там людей, поставить кого-нибудь посвежее шотландцев, весь день резавшихся с казаками.

Я кивнул ему, хотя совет генерала несколько запоздал. На холм уже поднимались липки Кречинского, которые резаться во тьме ночной умели куда лучше шотландцев. Тем и правда нужна передышка после целого дня непрерывных штурмов, пускай и не слишком для врага успешных. Липки же в сражении участия не принимали, только на конях сидели, готовые атаковать по первому же приказу. Но не пришлось.

– Штурм истощит нас, – заявил я, возражая Ходкевичу. – Мы можем кидать сколько угодно солдат на валы, однако за ними ещё стены Варшавы, которые нам тоже придётся брать. Если враг отступит за них, нам придётся садиться в долгую регулярную осаду. А вот её-то уже наше войско может и не выдержать. Мы это обсуждали уже не раз.

– В тылу уже собираются конфедерации против нас, – заявил полковник Лисовский. Он тоже присутствовал на совете вместе с Кмитичем, потому что сейчас командовал половиной лёгкой кавалерии. Край здесь богатый, и к нему в полк люди шли охотно, понимая, что у мазовчан есть чем поживиться. – Однако до поры ещё опасаются действовать. Нападают на фуражиров, но как долго это продлится – бог весть.

– Берите свой полк, – велел ему я, – и отправляйтесь по окрестностям. Пускай мазовчане узнают, что такое террор. Пан Лазарь, – обернулся я к Кмитичу, – вашим липкам тоже найдётся немало работы. Превратите этот благословенный край в пустыню, подобную окрестностям Белостока и всего польско-литовского пограничья.

Оба с готовностью кивнули и покинули военный совет, чтобы тут начать готовить свои полки к выступлению. Липки и лисовчики в нынешней битве не слишком пригодятся, от лёгкой кавалерии при осаде толку нет, как и в регулярной войне, когда сталкиваются такие массы пехоты. А вот разорить как следует округу – это будет весьма неплохо, пускай местные понимают, с кем дело имеют. Как предавать всё огню и мечу ни Кмитича, ни тем более Лисовского учить не надо.

– Но это никак не поможет нам завтра, – заявил князь Януш Радзивилл. – Как нам вести бой?

– Мы не можем себе позволить долгой осады, – вздохнул я, – и ослаблять войско в штурмах тоже. Видимо перед нами пресловутый выбор из двух зол, и наименьшим тут является штурм.

– Мне отдать приказ фон Вальдеку немедленно двинуть свою дивизию сюда? – тут же поинтересовался курфюрст.

– Да, – кивнул я, – но поспешать ему следует не спеша. Гнать людей не стоит, чтобы не заморить их в долгих маршах.

– Так они лишь к вечеру поспеют, – удивился Ходкевич.

– До вечера завтра будет ясно, – ответил я, – стоит ли вообще им вмешиваться или лучше уже подождать до утра.

Мне и самому не нравилось это решение, однако я чувствовал, что штурмовую дивизию пока не стоит вводить в бой. И даже показывать её врагу нельзя. Пускай считают, что я ввёл в бой последние резервы, а значит преимущество за ними. И выведут, наконец, на поле боя главную силу коронного войска – кавалерию. Именно это мне было нужно, но по всей видимости гетман Александр Ходкевич имел достаточно влияния на Жигимонта, чтобы тот слушал хотя бы часть его советов.

Быть может, сегодняшний день подорвёт его авторитет, и завтра верх возьмут другие: Жолкевский, к примеру, который всегда полагался на кавалерию. Это бы нам помогло. Очень сильно помогло.

* * *

В королевском кабинете военный совет шёл почти до света. Там собрались едва ли не все, кто был с его величеством в башне и наблюдал оттуда за ходом сражения. Но к ним прибавились и иные придворные и чины, кто не спешил с королём на стены, однако в кабинете, где обсуждались не только военные дела, от них было достаточно толку.

– Сегодняшний день показал, – решительно говорил Жолкевский, после поражения пехоты на левом фланге уверенно оседлавший привычного конька, – что без кавалерии нам не сдержать врага в открытом поле. Выведи мы конницу за стены, и она бы успела атаковать пятигорцев и рейтар, чем спасла бы от развала наш левый фланг.

– И сколько бы наших кавалеристов, – тут же нашёл что возразить ему Ходкевич, – панцирных казаков и шляхтичей-ополченцев погибло бы под ядрами с холма, которого ваши казаки не сумели взять? Наша кавалерия понесла слишком большие потери в битве на Висле, и восполнить их в ближайшее время мы не можем. Оссолинский собрал всех кого мог с правого берега, на левом же сейчас хозяйничает враг.

– Шляхта, уверен, уже собирается в конфедерации, чтобы дать ему отпор, – заявил король. – Не могут же славные рыцари польской земли сидеть по замкам да застянкам и смотреть, как враг разоряет Мазовию, выжигает ближние окрестности столицы.

– Безусловно это так, – кивнул Ходкевич, не вступая в прения с его величеством, – однако конфедерации в тылу врага никак не помогут нам в обороне прямо сейчас. Поэтому завтра нам ни в коем случае нельзя выводить войско в поле, лучше сражаться на валах, пускай враг атакует. В конце концов, московский выскочка всегда был хорош именно в обороне, он никогда не атаковал, всегда подставлялся под наш удар и бил в ответ. И бил крепко, не так ли, пан Станислав?

Они с Жолкевским обменялись тяжёлыми взглядами, однако заговорить Жолкевский предпочёл о другом.

– Нынче ночью лёгкая пехота пана Томаша, – кивок в сторону юного Замойского, который вместе с дедом, конечно же, присутствовал на совете, – продолжает штурм холма, однако пока никаких результатов нет.

– Я получил известия, – ответил Замойской, – что три штурма врагу удалось отбить. Там стоят теперь не наёмники. На холм мятежники посадили несколько сотен липков, которые отлично умеют резаться в темноте. Мои солдаты будут и дальше штурмовать холм, пока не возьмут его.

– Или покуда потери не перевесят значимости этого куска земли, – буркнул себе под нос Тарновский, однако услышал его только внук и, конечно же, ничего говорить в ответ не стал.

– Я не оспариваю плана, предложенного гетманом польным, – снова вступил в разговор Жолкевский, – лишь предлагаю дополнить его. Пехоту и пушки оставим на валах, не будем их ставить в поле, но за стены мы выведем кавалерию. Даже гусар. Если валы будут взяты врагом, что вряд ли случится, мы всегда успеем приказать кавалерии отступить. Но если штурм будет отбит, и мятежники бросятся прочь – вот тут-то и пригодится конница. Никто лучше панцирных казаков и ополченцев не умеет преследовать врага и рубить с седла.

– Это прекрасно, – заявил его величество. – Пан Станислав, поражения понесённые от московского князя не притупили вашего полководческого таланта. И теперь, с опорой на пехоту, которой вы обыкновенно пренебрегали, мы сможем победить.

Сигизмунд только что в ладоши не захлопал, как довольный ребёнок. Даже Ходкевич признал, что предложение Жолкевского весьма разумно. Вот только, если им удастся завтра хорошенько побить мятежников, именно бывший гетман станет героем, и тогда вожделенная булава уж точно попадёт ему за кушак. А это Ходкевичу было не на руку. И всё же, даже если и хотелось ему помешать Жолкевскому, он не стал бы этого делать, ведь вышло бы это во вред Речи Посполитой, а она и без того висела на волоске. Ведь здесь, под стенами столицы, решалась её судьба. Ходкевичу, пускай и был он по рождению литвином и в королевском стане оказался скорее из давней вражды и тяжбы за наследство с родным братом, вовсе не хотелось прослыть Иудой, предавшим Речь Посполитую, как Христа в Гефсиманском саду, бросив её на поругание московитскому Ироду. Но и оставлять личные интересы ради общих он тоже желанием не горел. Ведь он отринул всё, что у него было и жил теперь только службой королю. Все поместья его остались в Литве, и наверняка там хозяйничают теперь подстаросты и экономы Яна Кароля, вероломного брата его. Поэтому, чтобы продолжать жизнь вельможного пана, да и просто именоваться магнатом, нужно получить заслуженную долю наград от его величества. И лучшей среди них стала бы булава великого гетмана коронного. В борьбе за неё Александр Ходкевич готов был переступить через любого, кроме самого короля, а уж через Жолкевского так и подавно.

* * *

Когда следующим утром враг не вывел солдат за валы, я понял, что осада Варшавы может сильно затянуться. Более того, в промежутках между валами, в тылу, однако отлично различимые в линзы зрительной трубы, видны были фигуры всадников. И это мне совсем не нравилось, пускай на ночном военном совете я и высказывался за то, что не стоит идти на решающий штурм, покуда враг эту самую кавалерию в поле не выведет. На что мне первым делом и указал курфюрст, разглядевший кавалеристов.

– Как вы хотели, брат мой, – заявил он, – враг вывел в поле кавалерию. Значит, пора штурмовать Варшаву всерьёз.

– Но он не вывел в поле пехоту, – покачал головой я, – и кавалерия стоит позади валов. С первого же приступа, даже если кинем в бой штурмовую дивизию, валы нам не взять, а как только пехота отступит, враг тут же бросит против неё кавалерию. А вы, дорогой брат мой, отлично знаете, что может натворить польская кавалерия против отступающей пехоты. Тем более отступающей от валов, без обыкновенного порядка. Выбранцов просто порубят и рассеют всех, да и наёмникам придётся туго.

– У нас и своя кавалерия есть, – решительно заявил курфюрст.

– И сцепится она с вражеской прямо посреди отступающих пехотных хоругвей, – напомнил я. – А этого допустить никак нельзя, вы же не хуже моего это понимаете.

– Тогда что вы предлагаете? – понурился курфюрст. – Нельзя же ничего не делать вовсе, ограничившись только обстрелом из пушек.

Как только мы увидели, что враг не стал выходить в поле, наши орудия тут же открыли ураганный огонь по валам и шанцам, опоясывающим Варшаву, да и стенам теперь доставалось на орехи. Тяжёлые орудия, привезённые курфюрстом, швыряли громадные ядра свои, от которых валы осыпались, а крепкие стены Варшавы дрожали после каждого удачного попадания. Конечно, на скорый результат рассчитывать не приходилось, да и попадания удачные были довольно редки. Даже опытные артиллеристы, служившие курфюрсту, не могли сотворить чудес с пушками конца прошлого столетия. Будь у меня в распоряжении большой государев наряд, мы бы смогли нанести Варшаве куда более серьёзный урон, однако о таких пушках я сейчас мог только мечтать.

– Одной орудийной пальбой город не взять, – признал я, – поэтому нужно ускорить рытьё траншей. Раз враг не желает идти к нам – мы сами придём к нему, только торопиться со штурмом не станем. Некоторым запасом времени мы всё же располагаем.

Тем более, что за ночь, прошедшую в кровавых схватках за холм, враг так и не сумел взять его. Липки резались жестоко и продавали свои жизни втридорога, настолько, что под утро штурмы прекратились. Как только всё на холме успокоилось, я вернул окровавленных, истощённых бесконечными ночными драками татар обратно в стан, а на холм отправил отдохнувших шотландцев Каннингема, укрепив их соотечественниками из полка Якоба Рамсея, служившего Острожскому. Вчера они не понесли серьёзных потерь в сражении, были вполне бодры и готовы помочь таким же детям гор, как солдаты Каннингема.

Курфюрст согласился со мной, решив, что штурм вполне можно и отложить. Не сегодня, так завтра отправить солдат в решающий бой. Я отправил гонцов в выбранецкие хоругви и за челядью, что всегда в великом множестве обретается при каждом войске. Тем более таком большом как наше. Они взялись за заступы и лопаты, спустились в траншеи, которые подводили к вражеским валам до прибытия курфюрста с подкреплением, и принялись за работу. Солнце не подобралось к зениту, когда траншеи начали удлиняться и словно сами собой поползли к вражеским валам.

* * *

Теперь, когда по стенам и башням регулярно попадали ядра из тяжёлых пушек, обстреливавших столицу, его величество, конечно, уже не мог сам наблюдать за битвой. Он проводил время в своём кабинете, обсуждая военные дела с Ходкевичем, Жолкевским и прочими высшими сановниками. Им приходилось довольствоваться докладами гонцов, присылаемых с валов, опоясавших Варшаву вторым кольцом укреплений. Те прибывали достаточно часто, чтобы в малом тронном зале, заменявшем королю кабинет, все знали о том, что творится на поле боя.

Вот только боя-то как такового и не было почти. Враг тянул к валам траншеи да обстреливал город изо всех орудий. В ответ по нему лупили коронные пушкари, отвечавшие на каждое ядро, пущенное в сторону Варшавы, двумя-тремя своими. Благо пороху и самих ядер было в достатке. Кроме траншей, конечно же, рыли и мины – хитрые ловушки для противника. Однако пока ни одной стороне не удалось достигнуть в подземной войне хоть каких-то заметных успехов. Друг друга перехватывали слишком рано и насмерть резались в кромешной тьме узких лазов, где врага можно опознать разве что по запаху. Самая же жестокая схватка шла за проклятый холм на левом фланге, который попеременно штурмовали лёгкая пехота Замойского и казаки Жолкевского, однако с неизменным результатом. Засевшие там наёмники отбивались, сбрасывая пехоту и казаков с холма. Вести с левого фланга уже так утомили его величество, что он велел сообщить ему лишь новость о том, что холм, наконец, взят. Никаких иных оттуда вестей он слышать не желал.

– Мы не вывели в поле солдат, – говорил Жолкевский, – и теперь враг не спешит со штурмом. Мятежникам нет смысла бросаться на наши укрепления: теперь они перешли к регулярной осаде, которую, несмотря на все заверения пана гетмана, как видно, вполне могут себе позволить.

– Но Речь Посполитая не может оставаться глуха к стенаниям своего короля, – провозгласил, словно с амвона епископ Гембицкий. – Варшава в кольце осады, а значит врагу недолго топтать польскую землю. Я уверен, что шляхта уже собирается в конфедерации, чтобы ударить вражескую армию с тыла.

– У мятежников есть липки и, главное, Лисовский, – напомнил всем бывший гетман, – а он очень хорошо умеет воевать с простым народом и мелкопоместной шляхтой, которая не объединена под одной рукой. Так было в украинных воеводствах, когда всяк дрался с восставшей чернью и запорожцами сам по себе, не пытаясь даже соединиться с другими. Да и то, стоило угрозе отойти на десяток вёрст, как шляхтичи возвращались по своим замкам, деревням да застянкам, как будто общая угроза миновала.

– Однако у мятежников лишь полк лёгкой кавалерии предателя Лисовского, – удивился Гембицкий, – да и липки не столь же многочисленны, как запорожцы и примкнувшая к ним чернь. Мятежникам не удастся устроить того же ужаса, какой сотворили наши враги в украинных воеводствах. Их для этого слишком мало.

– Им вполне хватит людей, – ответил на это Жолкевский, – чтобы устроить terror по всей Мазовии, оставив за собой лишь пепелище от деревень, хуторов и местечек. Поверьте, ваше преосвященство, этого будет достаточно, чтобы шляхта и не задумывалась о конфедерациях. А покуда соберётся кто-то из-за пределов Мазовецкого воеводства, да даже хотя бы из Сандомира, пройдёт слишком много времени.

– Варшава крепка и её стены выдержат любую осаду, – встрял подканцлер Крыский.

– Стены, быть может, и выдержат, – кивнул Жолкевский, – однако люди…

– Вы считаете нас, варшавян, людьми более слабыми нежели жители Смоленска? – глянул на него с презрением Крыский. – Жители Варшавы не слабее её стен.

Жолкевский, да и редко с ним соглашавшийся, однако сейчас думавший примерно о том же Ходкевич, могли бы возразить ему, что в Смоленске был воевода Шеин, который железной рукой держал город, пресекая любые попытки пойти на переговоры. В Варшаве же, да и вообще в Речи Посполитой, золотые шляхетские вольности позволяли многим магнатам и высшим сановникам навязывать свою волю королю. А с каждым днём осады, когда придётся терпеть настоящие лишения, а вражеские ядра будут разбивать не только дома бедняков, но и недавно возведённые дворцы знати, сторонников мира и переговоров с мятежниками будет всё больше. В Смоленске таких воевода Шеин мог, как деспот, давить каблуком, в Речи Посполитой подобное невозможно даже в осаждённом врагами городе.

– И всё же до испытания на прочность, вроде того, что выпало Смоленску, который мы желали вернуть, – высказался его величество, прерывая дискуссию, – доводить не хотелось бы. Я так понимаю, пан гетман, пан Станислав, враг не оправдал наших надежд и не стал бросать людей на валы.