Текст книги "Глубокий тыл"
Автор книги: Борис Полевой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 42 страниц)
Незаметно дошли до двадцать второго общежития. Остановились у входных дверей.
– В гости не зову, угощать нечем, – с обычной своей прямотой отрезала Варвара Алексеевна.
Не без труда призналась однажды Анна матери, что жалеет, что вгорячах наговорила тогда лишнего, и зря обидела Женю. Варвара Алексеевна выслушала и ничего не ответила. Между ними восстановились добрые отношения. И все-таки Анна чувствовала, что старуха не забыла ее выходки и почему-то не хочет, чтобы она встречалась с племянницей.
– Ну, а Арсений как там устроился? Что он?
– Плохо с ним, мамаша. Придет – молчит, уходит – молчит. Окаменел… Проспиртовался весь. Пьет да на гитаре играет… Впрочем, сейчас уж и не играет. Ребята говорят, струны пооборвал. И все ладит: «Уйду на фронт!» Его уж на партсобрании прорабатывали… Ну, а у вас как?.. – Анна было запнулась, но твердо закончила – Что Женя?
Варвара Алексеевна послала дочери колючий взгляд.
– Худо. Косятся на нее люди… А есть которые и прямо шипят! Да что с посторонних спрашивать, когда родная тетка… – Но тут, может быть к счастью для обеих, старуха заметила, что в одной из комнат общежития плохо зашторено окно и на улицу пробивается узенькая полоска света. – Ах, ротозей! У Шевёлкиных это, пойти им сказать… А о Белочке подумай, Анна. Ты ей теперь не только тетка, ты наше партийное начальство.
Так было в первый день секретарства. А уже на второй навалилось на Анну столько непривычных дел, что она растерялась, стала бросаться от одного к другому. Нечто подобное пережила она, когда из старших слесарей выдвинули ее в сменные мастера: не знала, к чему и как приступить. Но сменщиком у нее был опытный мастер. Оставаясь после гудка и присматриваясь к нему, Анна обдумывала все, что видела, и с каждым днем чувствовала себя увереннее. А там уже помогли природная смекалка, энергия.
Но теперь предшественником ее был Ветров – старый коммунист, человек острого ума и большого обаяния. И поныне на фабрике то и дело можно было слышать: «Ветров говорил…», «Ветров советовал…», «Ветров наказывал…». Но когда Анна пыталась представить себе, как именно работал Ветров, как он говорил с людьми, как вел заседание, вспоминались лишь его улыбка, веселые глаза, пружинистая, энергичная походка да его умение вносить страсть в любое дело.
Часто, возвращаясь домой недовольная собой, с сознанием, что осталась масса незавершенных, требующих решения дел, она мечтала о застекленной, заваленной инструментом и образцами деталей клетушке ремонтного мастера, о стареньком, заскорузлом своем комбинезоне.
15
Никогда Женя Мюллер не задумывалась о своей национальности. То, что ее отец был немец, никого не интересовало. Лишь однажды, и это было в конце лета первого военного года, когда секретарь райкома партии Северьянов вызвал Женю к себе в кабинет, сидевший вместе с ним незнакомый высокий бледный человек в штатском, но с военной выправкой, спросил, правда ли, что она немка.
– Отец был немец.
– И у него есть родственники в Германии?
У спрашивавшего карие глаза разной величины: один, левый, был широко открыт и смотрел весьма простодушно, другой был полуприкрыт приспущенным веком. Как казалось Жене, этот правый глаз глядел на нее испытующе. Но она спокойно сказала:
– Не знаю.
– Хорошо ли владеете немецким языком?
– Как русским.
– В самом деле? – спросили ее, уже по-немецки, и хитрый полуприкрытый глаз незнакомца посмотрел на нее вопросительно.
– Да, конечно, – серьезно ответила Женя, переходя на тот же язык. – Отец всегда говорил со мною по-немецки. Он говорил, что в Германии будет пролетарская революция и этот язык мне обязательно пригодится.
Северьянов вопросительно смотрел на незнакомца. Тот довольно кивнул головой.
– А что ты, девушка, скажешь, если райком порекомендует тебя для работы в тылу врага? – спросил Северьянов. – Только думай хорошенько: это не путевка на курорт.
– Обязан предупредить, что это опасная работа, она требует самообладания, смелости… Вы будете постоянно подвергаться риску, – снова по немецки продолжил разговор незнакомец. – Подумайте. Только ни с кем не советуйтесь. Завтра сообщите о своем решении товарищу Северьянову.
– Я согласна, – ответила Женя.
– Тебе сказано, подумай! – даже рассердился секретарь райкома.
– Я уже подумала, Сергей Никифорович. Потом Женя Мюллер училась с такими же, как она, юношами и девушками. Курс обучения закончить не удалось: немецкие танки приближались к Верхневолжску. И снова состоялся у нее разговор с высоким бледным разноглазым человеком. На этот раз он был в гимнастерке с двумя шпалами в петлицах, в скрипучих ремнях. Звали его майором Николаевым. Теперь, одетый в военное, он почему-то выглядел штатским.
– Положение серьезное, – сказал он, расхаживая по комнате. – Не сегодня-завтра танки противника могут появиться у стен города… Берем худший вариант: допустим, город придется оставить… Вы, Мюллер, согласились бы держать живую связь между теми, кто останется в подполье, и областными организациями, которые эвакуируются? Только думайте, думайте как следует!
Женя вытянулась и, по-военному щелкнув каблуками, сказала:
– Так точно, я согласна!
Курсанты школы ходили в военном, без петлиц и знаков различия. Форма очень шла к худенькой, стройной девушке. Когда ей удавалось спрятать, под пилотку толстую светлую косу, получался хорошенький белобрысый голубоглазый солдатик с точеным носиком, тонко очерченным ртом и тем нежно-белым, матовым цветом лица, какой бывает у блондинов. Майор задумчиво, даже с какой-то жалостью смотрел на этого солдатика.
– Вам придется переходить линию фронта. Тут требуется большое мужество. И учтите: вас никто не неволит. Обдумайте и завтра рапортуйте.
– Так нужно? – спросила Женя, чувствуя, что начинает волноваться, и опасаясь, как бы собеседник этого не заметил и, чего доброго, не принял бы за трусость.
– Да, очень нужно, – подтвердил майор.
– Тогда я согласна.
Майор встал, пожал маленькую, худую руку.
– Спасибо. Откровенно говоря, мне хотелось, чтобы связным стали именно вы. Вы здесь лучше всех говорите по-немецки, и ваша внешность… Словом, как говорится, с богом…
Да, это было страшно: разом самой отрезать себя от привычной жизни, сознательно выйти на дорогу, где на каждом шагу колдобины, а стоит оступиться – смерть. Страшно остаться в городе, когда в него входит враг. Страшно идти в немецкую комендатуру регистрироваться, получать вид на жительство – аусвайс. Страшно было переходить линию фронта. И все же к этому можно привыкнуть. И Женя привыкла. Но привыкнуть к тому, что творилось вокруг нее теперь, было невозможно.
Нечто, не видимое глазом, неощутимое, начало отделять ее от людей, с которыми она жила под одной крышей, работала, дружила. Сначала она замечала лишь косые взгляды. Потом убедилась, что некоторые из знакомых, те, что вернулись из эвакуации и обо всем происходившем в оккупированном городе знали лишь по слухам, стали ее сторониться. Делалось это не очень заметно, но девушка почти физически ощущала все возраставший холодок. Дома ее успокаивали: выдумки, нервы играют после всего пережитого. Но она с какой-то болезненной страстью искала и находила все новые и новые доказательства недоверия людей. Ей казалось, что подружки с фабрики, забегавшие иногда навестить своего бывшего комсомольского секретаря, точно бы отбывают возле ее кровати какую-то обязанность, болтают неестественно громко, а потом, отсидев положенное, слишком уж торопливо прощаются. Ей казалось: стоит ей выйти в коридор, как тотчас же прекращаются разговоры, казалось, что те, кто с ней здоровался, провожают ее потом недобрыми взглядами.
Особенно тяжело стало девушке, когда врач, лечивший ее раненую ногу, потребовал, чтобы она ежедневно совершала, опираясь на палочку, небольшие прогулки. Был паренек, который перед войной долго и безуспешно ухаживал за ней. Во время одной из таких прогулок Женя встретила его. Он был в военном. Девушка обрадовалась. Ей захотелось с ним поболтать. Но юноша вдруг, как-то жалко улыбаясь, пробормотал, что торопится.
Даже на комсомольском собрании не почувствовала Женя прежней дружеской обстановки. Все ее знали. Многие были знакомы еще по школе. Но теперь она не узнавала и их; комсомольцы здоровались подчеркнуто шумно, толковали с ней о безразличных вещах, и, как казалось Жене, вели себя так, будто она была тяжелобольной. Все это она ясно видела, и это уже нельзя было объяснить никакими нервами.
Самое же страшное было в том, что Женя не могла заставить себя по-настоящему обидеться. Она понимала этих людей. Ненависть к фашизму, к оккупантам, причинившим столько бед, враждебность ко всему, что даже случайно имело какое-то отношение к гитлеровскому нашествию, казалась Жене естественной. Как-то в первые дни освобождения обитательницы двадцать второго общежития обнаружили в подвале прятавшуюся там женщину, которая пыталась во время оккупации организовать мастерскую по пошивке маскировочных халатов для немецкой армии. Разъяренная толпа валила за ней по коридорам. Женщины бранили ее, плевали ей в лицо. Милиционерам едва удалось предотвратить самосуд. Женя, случайно видевшая эту сцену, чувствовала, что и ей омерзительна и ненавистна ревущая в ужасе толстуха с дряблыми, трясущимися щеками. И вот теперь девушке иногда приходило в голову, что в глазах окружающих, знавших лишь о ее дружбе с немецким ефрейтором и не слышавших о работе, которую ей приходилось вести в тылу врага, она, может быть, выглядит похожей на эту женщину.
Женя чувствовала, что невольно бросает тень и на близких и что каждый из них втайне это переживает. Но даже суровая бабушка была с ней мягка и внимательна. Галка, та чуть не подралась с девчонками, позволившими себе сказать о сестре что-то обидное. Дед ласково гладил по голове: «Потерпи, Белочка, правда – она в огне не горит и в воде не тонет, все перемелется, мука будет!..» Но и в его словах девушка чувствовала что-то обидное. Не слушала уговоров, уклонялась от бесед и все глубже уходила в себя. И обострялось все это тем, что из-за больной ноги она не могла работать и целый день была одна, наедине со своими тревожными думами.
Женя знала: о ней заботятся. К ней посылали отличного врача. На комсомольское собрание ее привезли и потом отвезли домой в машине Северьянова. Комсомольцы заходили все чаще. Она чувствовала в этом руку нового секретаря парткома. Но разве могла она забыть потрясшие ее слова Анны о немецкой крови? Они тоже не выходили из головы.
И в довершение всего – ужасная встреча… Как-то, ковыляя с палочкой по дорожке фабричного сквера, Женя заметила человека, неподвижно валявшегося возле скамьи. Пролежал он здесь, видимо, уже порядочно. Ветер успел запорошить его спину сухим снежком. Сквозь голые ветви старых тополей небо багровело морозным закатом. Было холодно. «Замерзнет еще, чудак», – подумала девушка и начала трясти пьяного за рукав. Его голова бессильно моталась, он невнятно мычал, но не приходил в себя.
Отложив палочку, Женя схватила его под мышки, кое-как подняла на скамью и, придерживая, старалась усадить прямо. Человек зашевелился, открыл глаза. Увидев рядом худенькое лицо с прямым носиком, светлые заиндевевшие пряди, выбивавшиеся из-под вязаной шапочки, синие глаза, он, улыбнувшись, пробормотал:
– Спасибо, браток!
По глубокому хрипловатому голосу Женя тотчас же узнала этого человека.
– Дядя Арсений!
Пьяный, будто сразу отрезвев, отпрянул.
– Женька Мюллер? – Черные, с покрасневшими белками глаза смотрели на Женю с ненавистью. – Катись ты… немецкая овчарка!
Женя не помнила, как дошла до дома. Всю ее трясло. Дед кричал из-за занавески:
– Белочка, пляши! От матери письмо!
Как во сне, Женя взяла конверт, вскрыла его. Первое, что бросилось в глаза, были слова: «…Дошло до меня, дочка, что у тебя там что-то неладно. Мать – самый близкий тебе человек, почему же ты мне об этом не написала?..» Письмо выскользнуло из рук и, порхая, полетело на пол. Женя добралась до узенькой своей кровати, села и, сложив ладони рук, крепко стиснула их коленями. Дед, учуявший неладное, сел рядом, привлек к себе девушку, положил ее голову себе на плечо и тихо спросил:
– Что-нибудь случилось, Белочка?
– Ничего нового.
– Встретила кого-нибудь? – Арсения Курова.
Дед встревожился. Вся семья не могла оправиться от вести о гибели Марии и детей. Он знал состояние зятя и понимал, как тот воспринимал все, что было связано с оккупантами, и, понимая, даже угадал, что произошло.
– Несчастный человек! Ему всяко лыко в строку ставить грех.
– Я не ставлю, – тем же безразличным голосом ответила девушка, но вдруг не выдержала, зарыла лицо на широкой груди деда и чуть слышно спросила сквозь зубы: – Как же мне теперь жить?
16
Арсений Куров, деловой, сноровистый, веселый механик Куров, как говорили заводские, «сошел с рельсов». Его специально вернули с Урала, с завода-двойника, в родные края восстанавливать свое предприятие, а он в цехе, что называется, отбывал часы.
Вернувшись из поездки в рыбачью деревню, Арсений первым делом бросился в военкомат. Он стал требовать, чтобы его направили в Действующую армию. Ему отказали. Дошел до военкома, старого знакомого по охотничьим походам. Рассказал ему свои беды:
– Не могу я в тылу торчать, пока эти ироды по нашей земле ходят!
Военком слушал сочувственно, угостил папиросой, придвинул посетителю свой стакан чаю, но в просьбе отказал: да, положение серьезное, на фронт отправляют всех, кто может служить хотя бы в строительных войсках. Старикам, ветеранам первой мировой войны, желающим идти добровольно, и тем не отказывают. Но бронь есть бронь. Раз бронь дали – значит, человек в тылу нужней.
– Войне не только солдаты, ей и снаряд необходим, – развел руками военком и посоветовал «постучаться по партийной линии», – может быть, там учтут особые обстоятельства.
Но и тут ничего не получилось. Куров без-, успешно шумел у Северьянова, ходил к заведующему военным отделом горкома партии и, наконец, ничего не добившись, прорвался к первому секретарю. Время было позднее. Высокий сутуловатый человек с запавшими щеками, с нездоровым блеском в глазах, скрытых толстыми стеклами пенсне, устало слушал рассказ Арсения.
– Никак не хотят понять люди, что мочи моей нет в тылу торчать!.. Я пудовой гирей крещусь, а меня к бабам да к недомеркам приравняли… Бронь!
Секретарь вышел из-за стола, сел в кресло против Курова, почти касаясь его острыми коленями.:
– Вот вы, товарищ Куров, и меня обидели. По-вашему выходит, что и я и все мы, ну, например, здесь, в горкоме, окопались, чтобы на передовую не идти… А я ведь еще на басмаческом фронте комиссарил, когда еще…
– Так разве ж можно равнять? – воскликнул Куров, вскакивая. – Вас сюда партия определила, а я… – И большой этот человек вдруг закричал, сжав кулаки и потрясая ими: – Вам, что же, непонятно, что не будет мне покоя, пока я за Марию да ребят с ними не поквитаюсь?! Я человек, у меня сердце есть!
Секретарь подождал, пока Куров сядет, и продолжал тем же ровным голосом:
– Вот вы сказали, товарищ Куров, что меня партия в горком определила. А ваша бронь? И ее партия наложила. Партии лучше знать, где какой коммунист для войны нужнее… Вот Ленин, он молодежи завет дал: учиться подчинять, всего себя подчинять интересам классовой борьбы… Это на съезде комсомола он говорил. Я ведь был делегатом и сам эти слова слышал.
– Вы? – удивился Куров, с некоторым недоверием смотря на секретаря, у которого в темных, гладко зачесанных волосах серебрилась густая проседь.
– Непохоже? Стар? – Бледные крупные губы секретаря покривились в задумчивой улыбке. – . Не только комсомольцем, даже пионервожатым побыть успел… – И вдруг, подмигнув Курову, он пропел тоненьким тенорком: – «Ах, картошка объеденье-денье-денье, пионеров идеал-ал-ал…» Пел, пел, что вы думаете?! Так вот, Куров, давайте и мы с вами подчинять себя интересам классовой борьбы. А интересы эти требуют, чтобы мы оставались тут, в глубоком тылу, – я занимался бы партийными делами, а вы скорее бы восстанавливали свой завод. Кстати, завод ваш военный заказ получает. Это по секрету…
И уже в дверях, пожимая руку Курова своей худой холодной рукой, он вдруг сказал:
– А рану вашу только работой залечить можно. Других лекарств нету.
Куров посмотрел на него и криво усмехнулся:
– Эх, лучше бы вы уж, как Северьянов, накричали бы на меня – все легче бы было!
Он ушел, недовольный беседой и секретарем, не пожелавшим вникнуть в его дело. И, разумеется, он не знал и никогда не узнал, что, как только дверь за ним захлопнулась, секретарь соединился по телефону с директором механического, потолковал с ним о ходе восстановления, о подготовке к приему военного заказа и среди разговора о других текущих делах вдруг сказал:
– …Есть у вас там коммунист Арсений Куров. Вот, вот, он самый! Так попросите от моего имени главного инженера, чтобы он его работой по самую маковку завалил. Понимаете? Пусть не жалеет…
– На фронт рвется. Я уж подумываю, не снять ли, учитывая его особое положение, с него броню, – ответил директор.
– А он вам нужен?
– Позарез! С Урала его едва выпросил, да вы ж и помогали…
– Позарез, а сами готовы так легко его отпустить! На месте работой его лечите. А условия у человека какие? Как живет? Есть все-таки около него кто-нибудь?
– Да по военному времени условия вроде ничего, – задумчиво ответил директор. – Квартира у него сгорела, живет у родственников. С ним в одной квартире Анна Калинина с семьей, ну та, которую недавно избрали секретарем парткома ткацкой, дочь старой большевички Варвары Алексеевны.
– Так, так… А главное – работа, работа и работа!
Положив трубку, секретарь горкома долго сидел неподвижно. Может» и в самом деле снять с бедняги броню? Но тут же он сердито оттолкнул эту мысль, ибо сам никогда не искал легких решений в жизни. Потом усталая за день мысль перекинулась на Анну Калинину. Ее мать, Варвару Алексеевну, секретарь знал хорошо, а вот дочь представлял себе смутно. Он полистал настольный календарь, весь исчерченный памятками, подумал, вычеркнул в конце одного из дней «съездить к своим» и записал: «На семь вечера пригласить Калинину с ткацкой «Большевичка».
17
Когда Анне позвонили из горкомам сообщили, что первый секретарь просит ее прийти к нему, она поинтересовалась:
– Совещание какое-нибудь?
– Нет, вызывают лично вас.
– Что-нибудь случилось? – В голосе Анны послышалась тревога.
– У нас нет, а как у вас там, Анна Степановна, не знаем.
Анна забеспокоилась. Что б такое могло быть? Неужели это дурацкое дело с Лужниковым дошло до горкома? Она позвонила Северьянову, потолковала о том о сем. По обыкновению своему, Северьянов говорил с Анной о серьезном в шутливом тоне, спросил даже: «Ты что же это там у себя мордобойцам покровительствуешь?», – но докладывал ли он об этом в горкоме, не сказал, а спросить Анна не решилась.
«Дурацкое дело», стоившее Анне немало времени, раздумий, нервов, заключалось в следующем: от коммуниста, механика котельной Зайцева в партбюро поступило заявление о том, что сменщик Лужников в присутствии рабочих избил его. Анна возмутилась, тотчас же организовала партийное расследование. Выяснилось, что при сдаче смен механики поспорили, что в пылу спора потерпевший – маленький, болезненный, желчный человечек – обвинил Лужникова, что тот отсиживается в тылу, и в запале обозвал его шкурой. Как доложили партийные следователи, «шкуру» Лужников еще стерпел и даже пытался отшутиться, но когда выведенный из себя его невозмутимостью Зайцев брякнул, что, мод, и верно, это дураки на фронт стремятся, а умные рады в любую щель залезть, только бы от войны подальше, Лужников, по заявлению свидетелей, «дал раза совсем легонько», от чего, впрочем, Зайцев упал и, стукнувшись об угол головой, разбил ее в кровь.
Так показали все при этом присутствовавшие. Это же подтвердили вызванные на бюро потерпевший и обидчик. Комкая в больших, испещренных вытатуированными на них якорями руках шапку и глядя куда-то себе под ноги, Лужников гудел, как шмель:
– Правильно, так и было, мол, дураки на фронте, а умные по щелям… Разве тут стерпишь?
Ну и в сердцах легонечко стукнул, товарищи члены бюро. Признаюсь и не жалею… Ведь это выходит, дураки от Гитлера Москву оборонили, дураки наш Верхневолжск освободили, дураки Ленинград теперь защищают… Да за такое, я считаю, он даже маловато получил.
– Что же, у партии других мер воспитания нет? Написал бы в партбюро заявление, разобрали бы.
– А что, же, коммунист – машина бесчувственная? Он при мне, можно сказать, Красной Армии в лицо плюнул, а я побегу за бумажкой заявление на негр писать? Так?
– Слышите, слышите, товарищи члены бюро, будто гитлеровец какой рассуждает!.. – обиженным голосом кричал Зайцев.
Большинство членов бюро внутренне было на стороне Лужникова. Анна, которой Северьянов однажды посоветовал всяческие сложные задачи человеческих отношений решать «способом подстановки», мысленно ставила себя на место механика и чувствовала, что и сама в подобных обстоятельствах, тоже, пожалуй, могла бы сорваться. И вообще этот большой, сильный, со смешной медвежеватой неуклюжиной человек, так правдиво и прямо рассказывавший о своем поступке, вызывал невольную симпатию. Но разве члену партии можно прощать такие хулиганские поступки? Обсуждали, уточняли детали, спорили и, наконец, несмотря на протесты члена бюро Слесарева, требовавшего сурового наказания виновному в рукоприкладстве, большинством голосов решили: Лужникову «поставить на вид недостойные коммуниста методы полемики». Зайцеву «вынести выговор за оскорбительные выражения по адресу военнослужащих Красной Армии». Слесарев проголосовал против и записал особое мнение. Он заявил, что и на собрании и в райкоме, а если дело дойдет до горкома, то и там будет возражать против такого «абсурдного», как он выразился, решения… Может быть, дошло до горкома и об этом теперь и будет разговор с первым секретарем?..
Или о Жене Мюллер? Ведь о ней на «Большевичке» сейчас, столько кривотолков. Одни недоумевают, почему ее еще терпят в комсомоле, и требуют передать материал о ней в следственные органы; другие, наоборот, удивлены, почему не Женя, так отличившаяся в дни оккупации, а тихая Феня Жукова избрана сейчас секретарем комсомольской организации. Одни с презрением отвертываются от девушки, другие, наоборот, требуют ее публичной реабилитации… Это тоже мешало Анне в ее новой работе, как гвоздь в ботинке. Но, все про себя взвесив, она пришла к выводу, что храбрая девушка ни в чем не виновата. Если бы речь шла о постороннем человеке, Анна со свойственной ей горячностью бросилась бы в борьбу за Женю. Но тут речь шла о племяннице. Получилось бы, что она защищает родственницу, а следовательно, и свою семью, на которую пала тень, и самое себя. И она заняла выжидательную позицию и даже посоветовала Фене отсрочить обсуждение поступивших по этому поводу заявлений, пока, дескать, не выяснится, кто же был в конце концов этот немец – действительно ли он антифашист или ловкий гестаповец, воспользовавшийся девичьей доверчивостью… Анна была далеко не уверена, что такое решение правильно. Что ж, может быть, и об этом будет разговор в горкоме. Ну, тогда она прямо и признает, что умышленно устранилась от этого дела, как родственница, как заинтересованное лицо…
Раздумывая обо всем этом, она быстро шла вдоль трамвайной линии, постукивая по мерзлым шпалам каблуками фетровых бот. Она так углубилась в догадки и предположения, что, когда обогнавший ее вездеход, пискнув тормозами, остановился, из-под брезентового верха высунулась круглая, веселая физиономия и незнакомый военный с интендантскими петлицами предложил «подбросить» Анну, та удивилась;
– Меня?
– Да, да, именно вас! – бойко заявил молоденький офицер. – Надо иметь каменное сердце, чтобы проехать мимо, видя, что такая красавица идет пешком по морозу. В центр? Садитесь. Нам по пути.
Машина затряслась по обледеневшей дороге.
– Куда же это вы спешите? – поинтересовался офицер, оглядываясь на заднее сиденье, где Анна сидела на неудобной, жесткой скамеечке.
– Ну, конечно, на свидание, – в тон ему ответила женщина.
Румяное, курносое лицо ее, исхлестанное ледяным ветром, с бровями и ресницами, густо посоленными инеем, выглядело так свежо и задорно, что не только офицер, но и мрачноватый сутулый шофер заулыбался.
– Кто же тот счастливец, к которому вы спешите?
– Один очень симпатичный человек.
Всю дорогу Анна морочила голову своим спутникам, а когда машина выскочила на большую, круглую, правильно спланированную площадь и, по ее просьбе, остановилась у подъезда, к которому была прибита вывеска «Верхневолжский городской комитет ВКП(б)», офицер умоляюще посмотрел на нее:
– Когда и где мы встретимся? Только, разумеется, не тут. Интересно вообще, кто это додумался назначить свидание возле горкома партии?
– А мне никто и не назначал возле, – как ни в чем не бывало ответила Анна. – Мне назначили свидание в горкоме. Я секретарь партийного бюро ткацкой фабрики. – И, не без удовольствия наблюдая, как постепенно вытягивается лицо спутника, едва удерживаясь, чтобы не расхохотаться, она в самом назидательном тоне добавила: – А вообще я очень поражена, какие легкомысленные люди, оказывается, имеются среди офицеров.
