Текст книги "Глубокий тыл"
Автор книги: Борис Полевой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 42 страниц)
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
1
День с утра завязался ясный – один из тех летних дней, когда даже тут, на старой промышленной окраине Верхневолжска, земля дышит ласковым теплом и сквозь торфяную гарь, сквозь острый дух химических смесей, что гонят вентиляторы из красильной и ситцепечатной, сквозь затхлые запахи стоячей воды, густо испаряемые в жаркую пору речкой Тьмой, нет-нет да и пахнёт сеном, разогретой сосновой смолой, ароматом цветущего луга. Легкий ветерок носит по размякшему асфальту бумажки и окурки. Ослепительно сверкают потолочные перекрытия ткацкого корпуса. Дым труб как бы растворяется в небесной голубизне, не пачкая ее. И над фабриками где тысячи людей прядут, ткут, белят, красят и набивают ткани, над печальными, уже зарастающими травой фундаментами резко попискивают, предвещая хорошую погоду, быстрокрылые, едва различимые в полете стрижи.
Собираясь на работу, Анна Калинина дала себе слово управиться с делами пораньше, чтобы во второй половине дня сходить с ребятами в лес. В семье это была давняя мечта. Но у секретаря парткома всегда возникают дела, которые трудно заранее предусмотреть. Поход переносился с недели на неделю. Самолюбивая Лена перестала о нем даже и заговаривать, и лишь Вовка, все еще не потерявший веры, каждое утро начинал с фразы:
– Мама, а в лес?
Сегодня Анна дала слово не только ему, но и себе. Утром она пересмотрела свой день, кое от чего отказалась, кое-что перенесла на завтра. Чтобы окончательно отрезать пути к отступлению, она с фабрики позвонила домой, и когда в трубке солидный Вовкин басок произнес: «Владимир Калинин слушает», – попросила ребят уложить в корзинку бутерброды и ждать ее. Сегодня-то уж они пойдут обязательно!
Но тут случилось забавное происшествие, которое потом долго вышучивали вое при фабрики «Большевички» и механический завод. И косвенной виновницей оказалась Анна Калинина, которую с некоторых пор Северьянов ставил иногда даже в пример как секретаря парткома, творчески относящегося к работе, как чуткого к людям массовика.
Теперь, когда гитлеровские войска развертывали на юге большое наступление и обстановка на фронтах с каждым днем осложнялась, на фабриках много разговоров было о втором фронте. Сначала с ним связывалась большая мечта о совместном ударе по Гитлеру, ударе, который сразу решил бы судьбу войны. Потом надеялись, что союзники, развернув активные действия, хотя бы оттянут на себя часть неприятельских сил. Наконец, когда и этого не произошло, стали ожидать, что союзнические войска скуют противника, отвлекут его, дадут Советской Армии подготовить новый удар. Но о втором фронте по-прежнему не было ни слуху ни духу, а между тем сводки Совинформбюро становились все тревожнее: немецко-фашистские войска, поддержанные итальянскими, венгерскими, словацкими и даже испанской дивизиями, продолжали широкое наступление в донецких степях, возобновили яростный штурм Ленинграда, развертывали уже активные операции и тут, в верховьях Волги.
По вечерам, собравшись на кухнях общежитий, местные стратеги строили всякие, главным образом нерадостные догадки: нарочно затягивают, пусть, мол, советский народ кашу сварит, а потом и мы с ложками подойдем. Жди от них помощи: ворон ворону глаз не выклюет! Разговоры эти влияли на настроения людей, и, чтобы их нейтрализовать, решено было провести в цехах беседы о втором фронте.
Проинструктировавшись в городском парткабинете, подобрав газеты, кое-что подчитав, Анна сама собрала у себя фабричных агитаторов. Луж-никову предстояло проводить беседу в приготовительных цехах, где работали почти исключительно женщины и где, как это Анне точно было известно, насчет второго фронта особенно много судачили и острили. После инструктажа она задержала механика:
– Вы старый коммунист, заслуженный человек, Гордей Павлович, и всегда помалкиваете, обмякли, жирком обросли… Встряхнитесь, пора! Я вас нарочно на самый трудный участок направляю. Вот сегодня себя и покажите.
Лужников сидел, расставя колени, тщательно рассматривая кепку, которую крутил в своих больших руках. Изредка он бросал на секретаря партбюро быстрые взгляды, но тотчас же опускал глаза.
– Это вам вроде экзамена будет, не подведете?
– Постараюсь, Анна Степановна. Только тема-то для меня… Ну, попробую!..
Анна побывала на двух таких беседах и, довольная, возвращалась с них в партком, когда ее догнала взволнованная Феня Жукова.
– Ну? – встревоженно спросила Анна, поняв, что случилось что-то скверное, и уже догадываясь, что это как-то связано с новым агитатором.
Так и оказалось. Лужников аккуратнейшим образом подготовился, явился в цех с целой пачкой газет, подошел к покрытой кумачом трибуне, подождал, пока все угомонятся, и начал доклад. Он интересно и со знанием дела рассказал о значении антигитлеровской коалиции свободолюбивых народов, об Англии и Америке, вступивших в войну, о будущих возможностях Франции. Лестно отозвался он о храбрости английских солдат, хорошо зарекомендовавших себя еще в первой мировой войне, и о могуществе американской промышленности. Но когда он перешел к разъяснению важности переговоров, проведенных И. В. Сталиным с британским премьер-министром Уинстоном Черчиллем и специальным уполномоченным президента Соединенных Штатов Аве-релом Гарриманом, резкий женский голос из рядов, нетерпеливо перебил его:
– А второй фронт будет?
Прервав сообщение, докладчик ответил:
– Разумеется. Раз есть коалиция и есть внутри нее соглашение, должен быть и второй фронт.
– А когда? – требовательно спросил другой голос.
– Когда рак на горе свистнет, – отозвался первый в самой язвительной интонации, и слова эти были покрыты еще не громким, но довольно дружным смехом.
– Товарищи, товарищи, так у нас ничего не выйдет! – стуча по графину ключами, останавливала смешки пожилая мотальщица – секретарь цехового партийного бюро. – Как же товарищ Лужников будет нам рассказывать о втором фронте, если вы его с мест клюете?
Докладчик перебирал свои листки, а слушатели шумели все напористее.
– Ты бумажками не шурши!.. Ты скажи нам, когда он откроется, второй фронт!.. Ответь, и мы домой пойдем, нас дети ждут!..
– Ну я же говорю, что должен открыться. Для чего ж приезжал британский премьер-министр господин Уинстон Черчилль и этот специальный уполномоченный американского президента, господин… ну, как его?.. – Лужников морщил лоб, стараясь вспомнить позабытую в волнении фамилию, и, не вспомнив, сказал: – Ну, имя неважно… Словом, второй фронт должен открыться. Ясно?
– Это когда мы кровью изойдем, да?
– А может, они там с Гитлером снюхались? Через этого, ну, как его, который в Англию на самолете-то улетел? Или думают: пускай, мол, воюют между собой немец с русским, а мы филонить будем!.. И так и так – выигрыш нам в карман!
Разговор принимал рискованный оборот. Председательница все ожесточеннее стучала ключами по графину. Лужников растерянно переводил взгляд с одной работницы на другую, ища поддержки. Он понял, что прозевал начало вспышки, что плотина прорвана и вся горечь обманутых надежд, разочарования, досада на то, что где-то там, вдали от войны, не торопясь, аккуратно пришивают последнюю пуговицу к шинелям своих солдат в то время, когда здесь, на неоглядных просторах нашей земли, рекой льется кровь советских людей и оправившиеся от поражения гитлеровские дивизии снова бомбят, жгут, взрывают города, нетерпение, гнев, вызванные медлительностью союзников, – все это хлынуло теперь на Гордея Лужникова, а тот, чувствуя, что проваливает поручение парткома, стоял весь красный, вытирая ладонью обильный пот.
– Стойте, стойте… Да замолчите ж вы наконец! – отчаянно крикнул он и этим на мгновение заставил притихнуть расшумевшееся собрание. – Как это можно так о союзниках?.. Они в порядке помощи нам боевую технику поставляют, продовольствие…
– Колбасу «второй фронт»! – звучно донеслось из зала.
– Яичный порошок «улыбка Черчилля»!
– Слушайте, да вы что, премьер-министр Великобритании господин Уинстон Черчилль…
Тут из рядов выскочила худая, желтолицая Зоя Перчихина, подбежала к трибуне, схватила механика за лацкан пиджака и пронзительно закричала:
– Моего Митю убили!. Спроси их, всех спроси, у кого кто есть на фронте… Эй, у кого на фронте сын, муж, брат, милый, поднимай руку!
Все собрание ощетинилось дружно поднятыми руками. Председательница с трясущимися губами колотила по графину, но звук этот не был даже и слышен в сплошном гуле.
– У нас люди воюют, а у них – свиная тушенка?!
И опять Перчихина, пронзительный голос которой перекрывал шум, трясла за лацкан злополучного агитатора:
– Может, он весь наш народ перевести задумал, Черчилль, а тут ты про него: премьер-министр, премьер-министр!.. Нашел дружка… Защищает!
Тут не вытерпел Лужников. Будто девочку, поднял он Перчихину за локти и отставил в сторону.
– Это мне Черчилль – друг? – спросил он, шагая прямо в ряды. Да я этого Черчилля с восемнадцатого гада знаю, вот глядите! – Он рванул на себе рубаху таи, что галстук отлетел прочь и пуговицы посыпались на пол. На груди механика, чуть ниже вытатуированного якоря, виднелся звездчатый рубец. – Его памятка – английская пуля на два пальца от сердца прошла и сейчас там катается… Вот какой он мне друг. Аудитория удовлетворенно зашумела.
– Верно… Это разговор!
Лужников был вне себя. Он позабыл про инструктаж, про обещание, данное Анне. Это был снова матрос – братишка, что ходил когда-то по революционному Питеру, перепоясанный пулеметной лентой, с красным бантом и карманами, оттопыренными гранатами.
– Да я с этим другом, если прямо говорить, под один куст… папиросу выкурить не сяду… Друг… – Так чего же ты тут за него распинаешься?
Но вспышка проходила. Лужников брал себя в руки. Все еще тяжело дыша, он пытался дрожащими руками застегнуть рубашку.
– Я разве его защищаю? – говорил он уже другим голосом. – Но вы вот тут подумайте… Мы сейчас со всей гитлеровской шатией один на один воюем. Весь фашизм на нас походом пошел. Вся промышленная Европа его вооружает. Так вот спасибо союзникам хоть за то, что они нас за ляжки не хватают, торгуют с нами, оружием, продовольствием нам помогают.
– Вот это еще резон, – послышалось из зала.
Собрание угомонялось и заметно добрело.
– А свиная тушенка, что же, неплохой продукт, ложки две в щи положишь – и уже не пустые.
– Две мало, три надо.
– Не скажи, это какие ложки.
– А что касается союзников, – продолжал Лужников, стараясь поправить дело, – мы им так и скажем: не хотите открывать второй фронт – не надо. Не откроете – один на один всех гитлеровцев разобьем, потому что война эта для нас народная, отечественная, и есть у нас наша славная большевистская партия. А партия – это победа…. Словом, как раньше говорили: братишки, даешь Берлин!
Все это, вырвавшееся из глубины души, Лужников произнес с таким подъемом, что собрание проводило его аплодисментами. Сам же агитатор вдруг почувствовал такую усталость, будто все кости его превратились в вату. В партком он шел, мучительно обдумывая совершившееся… Осрамился, опозорился… Послали человека укреплять веру во второй фронт, в прочность антигитлеровской коалиции, а он… Дернул же черт сорваться с этим Черчиллем… Тихо раскрыв дверь, он увидел Анну, нетерпеливо шагавшую по комнате, и застыл на пороге. Анна остановилась, смерила Лужиикова насмешливым взглядом.
– Эх ты, матрос… с разбитого корабля… – Хватим мы теперь с вами горя… Улица смех любит…
Лужников ушел, ни слова не вымолвив в свое оправдание. Анна принялась обдумывать, как ей информировать райком об этом происшествии, чтобы не привлечь к нему особого внимания. Впрочем, она не сомневалась, что слух уже разлетелся по комбинату. Значит, теперь в любом докладе, посвященном агитационной работе, партком ткацкой будут приводить в пример, как говорится, «со знаком минус», а фабричные остряки сложат о Лужникове еще одну веселенькую историю, где, чего доброго, действующим лицом будет и она, Анна Калинина. Но еще больше Анна опасалась языка Северьянова: уж он-то при случае поязвит… И все-таки рассердиться по-настоящему на незадачливого агитатора она не могла, ибо и сама в глубине души испытывала по отношению ко второму фронту те же подозрения и опасения.
Пока звонили в райком, в горком, пока писалась докладная, время шло. Когда Анна „выходила с фабрики, солнце уже валило на закат и золотило дымы, танцевавшие по гребешкам труб теплоэлектростанции. С одной из скамей в сквере перед фабрикой ей навстречу поднялась грузная, медвежеватая фигура.
– Анна Степановна, два слова, – застенчиво произнес Лужников.
Вид у него был такой виноватый, что Анна рассмеялась, да так, что на глазах выступили слезы.
– Пламенный агитатор! – с трудом выговаривала она сквозь смех. – Сеятель разумного, доброго, вечного…
Лужников переминался с ноги на ногу.
– Мне надо с вами поговорить, я объясню…
– Ладно, по дороге расскажете… друг Уин-стона Черчилля.
Они пошли рядом. Был предсумеречный час, когда фабричный двор обычно бывает малолюдным. Но на перекопанных пустырьках, лужайках, газонах, меж асфальтированными проездами и мостовыми – всюду были видны женщины в майках, в лыжных штанах. Они возились на грядах, рыхлили землю, пололи, поливали.
Анна по обыкновению шла быстро. Лужников едва поспевал за ней. Он принялся было оправдываться, но она остановила: хватит. Он стал доказывать, что хорошо подготовился, собрал большой материал. Она ответила: знаю. Стал просить другую партийную нагрузку, куда угодно, на любое дело, только не агитатором. Анна засмеялась: ну что ж, заявляйте парткому, поддержу…
Как-то не заметив, прошли они остановку, где Анне надобно было садиться на трамвай, и пешком двинулись вдоль рельсов. Анне казалось, что, беседуя с коммунистом, она только выполняет долг секретаря парткома. Но дело было не в этом. Летний вечер был тан хорош, так тепел, с грядок, что лежали справа и слева от тротуаров, так приятно тянуло запахами политой земли, что хотелось пройтись и чтобы рядом был человек., пусть даже не собеседник или слушатель, а просто симпатичный человек, с которым можно было хотя бы помолчать.
Так и шли они, обмениваясь редкими, ленивыми фразами. Незаметно разговор свернул на партийные дела, оживился. Лужников, всегда такой молчаливый, незаметный на собраниях, вдруг оказался довольно сведущим во всех этих вопросах. Выяснилось, что до того, как заболела жена, он не один срок был секретарем партийного бюро на небольшой фабрике под Ивановом. Да и по всем событиям сегодняшнего дня он, оказывается, имел свои твердые, обдуманные суждения. Анне так часто недоставало спокойного мужского совета, не с кем было в дружеской беседе обсудить тот или иной замысел.
Сами не замечая того, они двигались все медленнее и медленнее. Так за беседой незаметно дошли до дома Анны. Остановились у крыльца, о чем-то доепоривая, и вдруг до них донесся полный обиды, влажный от слез голосок:
– Мама, а лес? Ты же звонила…
Это Вовка. В курточке и длинных штанишках, в башмаках на толстой подошве он явно собрался в поход. Заплаканные, опухшие глаза сердито смотрели на смущенную мать. Поодаль в тени крыльца стояла Лена. В руках она держала корзиночку, обвязанную салфеткой. И где-то в подъезде угадывался Ростик…. Разом обо всем вспомнив, Анна даже вскрикнула. Потом бросила на механика сердитый, раздраженный взгляд. – А все из-за вас… Златоуст!
2
Когда Галка принималась мыть полы, это для всей семьи становилось событием. В нехитрое дело она вносила столько страсти, что стоило внучке взяться за тряпку, как бабушка, уважавшая всякий труд, обычно забирала с собой очки, газету и немедленно покидала комнату. Деда же, если тот пытался, например, дослушать радиопередачу, загоняли на кровать или на сундук и заставляли покорно сидеть там, пока процесс поло-мытия не завершался.
Вот и в эту субботу, выставив стариков из комнаты, Галка притащила ведро теплой воды, вооружилась тряпкой, карщеткой, а чтобы не было скучно, включила репродуктор на полную силу и принялась за дело. Радио передавало старинные вальсы. А в какой же из девушек «Большевички», даже если ей едва минуло семнадцать лет, эти мелодии не будили приятные воспоминания и еще более приятные мечты! Проворно действуя тряпкой, плеща, собирая воду, оттирая карщеткой малейшие пятнышки, Галка ухитрялась отдавать дань и музыке, и ее маленькие, розовые от воды ножки, совершая короткий путь до ведра, успевали проделать одно, два и даже три па.
Она так увлеклась всем этим, что когда чей-то голое весело произнес вдруг: «Браво, великолепно!»– он произвел на нее впечатление грома, грянувшего среди зимы. Галка обернулась и издала тоненькое «ай». У двери стоял, улыбаясь, среднего роста человек в складно сшитой военной форме без знаков различия. Фуражку он держал в руках. Голова у него была седая, а худощавое лицо с прямым, с небольшой горбинкой носом выглядело совсем молодым. Карие глаза смотрели куда-то вниз, на голые коленки девушки, и откровенно посмеивались.
– Восхитительная сцена из балетной сюиты «мытье полов», – проговорил он, шагая через лужу на полу и оглядываясь, куда бы ему положить фуражку и полевую сумку.
Галка сердито обдернула юбку, отвела согнутой рукой пряди волос, спадавших на покрытую бисеринками пота переносицу, и, не выпуская из рук тряпки, с которой текла грязная вода, шагнула прямо к незнакомцу.
– Вам что здесь надо?
– Мне? Знатную ткачиху Галину Мюллер, – ответил гость. – Если фотографии, публиковавшиеся в журналах, не обманывают, она передо мной. Ведь так?
Он пожал Гале руку повыше локтя и отрекомендовался:
– Режиссер-оператор студии документальных фильмов Краеницкий Руслан Лаврентьевич.
Галка опустила тряпку в ведро, вытерла руку о юбку и не без достоинства протянула ее.
– Галя, – представилась она и учтиво добавила: – Будем знакомы.
Тут же выяснилась потрясающая новость. Оказалось, что режиссер-оператор имеет от своей студии поручение создать короткометражный документальный фильм о почине молодых ткачих «Большевички» и что героинями этого фильма должны стать Галина Мюллер и ее соратница Зинаида Кокина. Идея – показать всему миру, как советские люди в дни войны тут, в глубоком тылу, куют оружие победы.
– Но ведь мы не куем оружие победы, мы ткем бязь кальсонную, – сочла долгом уточнить Галка.
Но Краеницкий пояснил, что выражение это он употребил фигурально. Он заявил, что фильм должен быть снят срочно, потому что вскоре его группе предстоит лететь через фронт снимать документальную киноповесть о верхневолжских партизанах, и попросил девушку сейчас же ознакомиться с планом сценария.
Голова у Галки пошла кругом. Сниматься для кино – это же потрясающе интересно!.. Оставив посреди комнаты ведро и тряпку, она упорхнула за занавеску, сбросила юбчонку, майку, переоделась в пестрое крепдешиновое платье, шелковые чулки, туфельки и, взбив елико возможно и без того пышные волосы, уже в новом виде предстала перед деятелем могущественнейшего из искусств.
Обладатель серебристой седины оказался человеком подвижным, деятельным, бывалым. Пока Галка переоблачалась, он успел выставить в коридор ведро и тряпку. Появившись из-за занавески, девушка застала его сидящим за столом и перебирающим какие-то свои, извлеченные из сумки бумаги.
Сценарий был не слишком замысловат. Подружки, весело переговариваясь, спешат на работу – массовая сцена… Они же сидят в клубе, обдумывая свою затею, – крупный план. Девушки у станков начинают борьбу за экономию сырья – массовая сцена. Молодые друзья и комитет комсомола поздравляют их с первыми успехами. Им подносят цветы – массовая сцена.
– Никакой комитет нас не приветствовал, и цветов нам не подносили… Тюря даже об этом и не знала…
– Простите, кто не знал?
– Секретарь комитета комсомола. И цветы… Откуда ж в ту пору цветы?
– Это не ваша забота, цветы за мной… А без приветствий – нет, это нельзя. – Режиссер-оператор даже засмеялся, показав два ряда белых ровных зубов. – Нет, нет, Галя, приветствие и цветы, все, что положено, будет… Потом эпизод в клубе. Вы с вашей подругой танцуете, и все вам аплодируют – массовая сцена.
– Но ведь клуб наш сгорел! Нет его. А «Огрызок» – разве его можно людям показывать?
– Ничего, ничего, клуб – это не ваша забота… Впрочем, вы правы: раз сгорел, пожалуй, неудобно. Тогда парк. У вас тут я видел чудесный тенистый парк… Играет музыка, вы носитесь в вихре вальса… Вы ведь любите танцевать, да? Я же по глазам вижу. Ну, давайте попробуем… Ля-ля, ля-ля, ли-ли, ля-ля!..
И, подхватив Галку за талию, общительный режиссер-оператор, подпевая, сделал с ней несколько кругов по комнате. Танцевать Галка любила. Серые глаза ее, совсем округлившись, сияли.
– Да, вы здорово танцуете!.. Принято, пойдет. А петь? Ведь фильм будет озвучен. Вы поете?
– А то нет! – заявила Галка.
– Да вы просто золото! Ну спойте что-нибудь… Ну, не стесняйтесь, начали.
Галка на мгновение задумалась и вдруг, вся озорно просияв, пританцовывая, пошла по комнате, выкрикивая резким своим голоском:
…Говорят, что я мала, Я не отпйраюся, Но куда я ни пойду, Нигде не затеряюся!
Столько задора было в этой маленькой, ладной, озорной девушке, что режиссер-оператор даже зааплодировал. Потом он вздохнул.
– Блестяще… но не годится. Частушка – это, знаете ли, не современно… Не дойдет… А что-нибудь классическое, ну там какой-нибудь романс или арию из оперы?
Романсов и арий Галка не знала.
– Ну, ничего не поделаешь. Пошли дальше. Письма… Вы с подружкой, наверно, получаете уйму писем?..
Что говорить, к созданию столь ответственного фильма знаменитая ткачиха отнеслась с энтузиазмом, но без должной серьезности. Красницкий со своей седой головой, разделенной ровным пробором, сам казался ей героем из какого-то фильма, шагнувшим прямо с экрана сюда, в общежитие, в глагольчик, на «тети-варин» конец. И этот человек приехал из Москвы с какой-то там группой и сложной аппаратурой только для того, чтобы снимать ее с Зиной! Не сон ли? Может ли это быть?.. Галка уже рисовала себе фильм. Вот его смотрят комсомольцы ткацкой… мама на фронте… Женя, вернувшаяся с выполнения особого задания… старший сержант Лебедев с его разведчиками в каком-то там блиндаже… Это же черт знает как здорово!.. И Юнона… Вот уж кто, наверное, лопнет от зависти!..
План сценария был утрясен за несколько минут. Девушка сама торопила режиссера-оператора и вызвалась даже показать ему засветло места будущих съемок.
Но Красницкий не спешил. Он посмотрел на свои золотые, на витом металлическом браслете часы, заявил, что времени хватит, и даже принялся рассказывать историю этих необыкновенных, уникальных часов с вечным заводом. Он купил их в Швейцарии, когда летал в Париж снимать павильоны Всемирной выставки. Диковинка успеха не имела: мысль о фильме целиком захватила Галку. И когда дед, которому надоело на кухне вычитывать из потрепанной книжки поучения какого-то древнего мудреца, пошел поинтересоваться, почему это обычно такая проворная внучка сегодня застряла с мытьем полов, он столкнулся в коридоре с незнакомым человеком и с сияющей Галкой, облаченной в самое любимое из своих платьев.
– Познакомься, дедушка, это режиссер-оператор товарищ Красницкий. Он будет снимать о нас фильм, – и, потихоньку подталкивая оторопевшего старика к незнакомцу, пояснила: – А это мой дедушка. Он лучший раклист, он сейчас единственный, кто умеет здесь печатать ситец в десять красок.
И она исчезла вместе с Красницким в полусумраке коридора, пахнув на деда ароматом духов «Жди меня», флакон которых она получила 1 Мая на молодежном вечере как приз за лучшее исполнение стихотворения Константина Симонова того же названия. Посмотрев вслед уходящим, старик покачал головой: «Кино! Этого еще не хватало!» Он боялся, как бы у внучки не закружилась голова из-за шума, поднятого в связи с их начинанием, и как бы в конце концов она не оказалась пустоцветом.
Вымытая половина пола, темнея, резко контрастировала с недомытой. Старик сменил воду и принялся домывать. Он опасался, что раньше времени нагрянет строгая бабка и тогда уже всем достанется на орехи…
Девушка вернулась поздно, праздничная, возбужденная. Серые глаза ее неистово сияли.
– Ну, сняли тебя, чудачку? – спросила Варвара Алексеевна, невольно любуясь внучкой.
– Бабушка, уж что такое сексопил? – спросила Галка вместо ответа, вертясь перед зеркалом, принимая различные позы.
– Сексопил? Не знаю, не слыхала… А тебе на что? – настороженно спросила Варвара Алексеевна.
– Руслан Лаврентьевич несколько раз это слово повторял, а я уж не знаю. Вот «фотогеничная» – это ясно, это значит, здорово на кино выходишь, а сексопил… Так уж и тянуло спросить, да неудобно серость свою показывать… У него машина-вездеход, какой-то приятель-генерал ему подарил. Он сам водит. Только неудобная: того и гляди вылетишь из нее.
– Ну, а как он там вас снимать-то будет, рассказывай, – торопливо встрял в разговор дед, заметив, что жена поджала губы и настороженно поглядывает на внучку.
– Ой, мы еще только наметили план съемок! Вы знаете, он в скольких странах был, Руслан Лаврентьевич! Он уж даже в Монголии жил!.. А часы у него с вечным заводом. И слушайте, слушайте, он говорил, что меня будет снимать в фас, крупным планом, а Зинку только в три четверти. У нее уж, оказывается, фаса нет… Ведь это только подумать – нет фаса!
Галка была в упоении; пританцовывая, она сновала по комнате, рылась в своих вещах, примеряла то одно, то другое, то третье платье, неустанно тараторила, и все время слышно было: Руслан Лаврентьевич, Руслан Лаврентьевич, Руслан Лаврентьевич… Бабушка хмурилась все больше.
– Вот что, Галина, – сказала она наконец, сердито постукивая по столу пальцами. – Кино – это дело великое. Только вы с Зиной, не воображайте, что вы какие-то там фотогеничные. Ничего в вас такого нет, обычные фабричные девчонки… Заметила вас партия, подняла, знают вас люди. Но помни, девка, не для вас это, для народа, для страны вас подняли. И смотри у меня, нос не задирай… А этот, как его сексопил-то, если что, я и тебя не пожалею, к ним в студию прямо в партком напишу, что он, вместо того чтобы дело делать, глупым девчонкам головы кружит…
Галка даже руками всплеснула.
– Что ты, бабушка, – с ужасом вскрикнула она, – у него жена красавица! Он мне карточку показывал: глазищи – во, брови – во! Из-за нее какой-то генерал даже стреляться хотел, но раздумал и запил. А я… Да он на меня и не смотрит, я ему для фильма только и нужна…
В дверь стучали.
– Кто? – спросил дед.
– Это я, – ответил женский голос.
– Никак Татьяна? – с сомнением произнес Степан Михайлович, вставая, чтобы открыть дверь. Но, опередив его, со страшным визгом к двери неслась Галка.
– Мама!
На пороге стояла рослая, круглолицая, лет сорока женщина в форме майора медицинской службы. Не было в ее облике ничего военного: вместо кителя или гимнастерки – платье защитного цвета, пилотка была надета, как чепец, и белокурые волосы, которым седина придала на висках сероватый оттенок, виднелись из-под нее. Повиснув яа шее у матери, Галка целовала ее в губы, в щеки, в глаза.
– Мамочка, мама, мамуля! – твердила она, обливаясь теплыми слезами и прижимаясь к матери, будто боясь, что та возьмет да вдруг и растает или уйдет так же неожиданно, как пришла.
