Текст книги "Глубокий тыл"
Автор книги: Борис Полевой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 42 страниц)
– Кто там? – спрашивает густой мужской голос.
– Сапожник мастер здесь живет? Модельную обувь в починку берете?
– Подметок нет для модельной обуви.
– А со своими подметками?
Пауза. Потом гремит засов, и дверь открывается. В полутьме сеней – невысокая мужская фигура. Сапожник одет странно: на нем синяя в горошек косоворотка, перепоясанная витым шнурком, штаны заправлены в сапоги.
Он лысоват, светлые усы слились с короткой вьющейся густой бородкой.
Они долго смотрят друг на друга, и оба стараются и не могут скрыть удивления.
– Как, это вы?.. Дед? – спрашивает наконец фрейлейн Марта. – Вы меня помните?..
– Нет, это не я, и я вас не помню, – хмурится сапожник и резко говорит, почти командует: – Проходите в мастерскую!
Он вводит посетительницу в комнату, выходящую окном на улицу.
У самого подоконника—низкий верстак, заваленный сапожным инструментом, гвоздями, кусочками вара, обрезками кожи. Перед ним – традиционная липка сияет до блеска вытертым сиденьем. На полу у двери рядком выстроилась починенная обувь, на стене висят, блистая голенищами, будто из стекла отлитые, офицерские сапоги прусского образца. Густо пахнет кожей, смолой, клеем. Тот, кого девушка назвала Дедом, останавливается посреди комнаты и выжидающе смотрит на посетительницу.
Оба, хотя уже узнали друг друга, все-таки доводят до конца этот обряд опознания, чрезвычайно важный в их опасном деле.
– А я вас все-таки попрошу починить мне туфлю.
– Смотря какую.
– Правую, вот эту, – Покажите.
Она снимает туфлю-лодочку и, стоя, как цапля, на одной ноге, протягивает ее мастеру, при этом несколько иронически посматривая на него.
– Вы, может быть, предложите мне стул?
– Да, да, конечно. – Он подставляет ей стул и уже отработанным профессиональным движением обмахивает сиденье кожаным фартуком. Сам он, подвинув к себе липку, усаживается напротив девушки так, что наискосок видно окно. Ловко, неторопливо он всучивает щетинку в концы дратвы. Потом, зажав туфлю меж колен, начинает накалывать шилом дырочки в ранте.
– Ничему не удивляюсь. Разучился, – говорит он сквозь зубы, не выпуская изо рта конец дратвы. – Но, увидев вас здесь… Ну, здравствуйте по-настоящему.
Он протягивает руку, и девушка хватает и держит ее, будто боясь отпустить; сапожник, улыбаясь, мягко освобождает руку. Теперь снова он будто целиком поглощен работой.
– Сидите. Успокойтесь… Рад, что это именно вы. Прибыли вовремя. Отовсюду сообщают: у них идет спешная, просто судорожная перегруппировка. Возможно и даже вероятно, в связи с их наступлением на юге… Нам нужно видеть всё изнутри… С комендатурой уладилось?
Девушка уже вполне овладела собой. Она сидит неподвижно, вытянув разутую ногу. У нее скучающий вид клиентки, дожидающейся, пока закончится ремонт.
– Да, и, представьте, довольно легко, – . отвечает она, не поворачивая головы. – Им тут была очень нужна переводчица.
– Об этом ребята позаботились.
– Как, вы хотите сказать, что…
– Для вас освободили место… Как комендант?
Девушка пожимает плечами.
– Смешная сушеная мумия. Он вчера мне заявил, что я похожа на Брунгильду. И даже попробовал что-то там напеть из «Нибелунгов». По вечерам он играет на пианино Вагнера, и, знаете довольно хорошо…
– Эта «смешная мумия» весной, не моргнув глазом, пустила здесь в расход около полутора тысяч евреев и цыган – всех, со стариками, с женщинами, ребятишками… Их кое-как закопали в карьере у кирпичного завода. А когда в станционном районе застрелили офицера, ехавшего с донесением, этот музыкант сжег весь восточный поселок железнодорожников. Подчистую. А что у него делается на пересыльном пункте остарбейтер![2]2
Так оккупанты называли рабочих, принудительно вывозимых с оккупированной территории Советского Союза.
[Закрыть] Это страшный человек, к тому же умен и хитер… Документы на проверку взяли?
– Да.
– Крепкие документы?
– Настоящие.
– Прекрасно! Для них документ – все. Человек – ничто. Но документ – ого-го!.. Девушка, а помните того бородатого партизана, что с нами тогда ехал? Он еще вас в машину поднимал.
– Батю?
– Да. Погиб. У них тут бронепоезд завелся. Батин отряд за ним долго охотился. Все не выходило. Батя рассердился и пошел сам. Поезд под откос сбросил, но и от самого Бати кусков не собрали…
Наколов по ранту ровный ряд дырочек, сапожник быстро, почти не глядя, двумя дратвами сразу стал прошивать подметку.
– Тут у них все склады забиты нашим зерном, мануфактурой, консервами; все сюда перетаскали, некогда было дальше увозить. И мастерские тут у них богатые: машины, танки, даже самолеты ремонтируют… Похоже, сейчас они все это стараются уволочь.
Руки проворно работали, но сам сапожник, казалось, жил другой жизнью. Вот на улице послышались шаги, девушка насторожилась, уставилась в окно.
– Не смотрите, вам нечего опасаться. Вы у сапожника, вам чинят обувь. Скучайте.
Пожилая женщина в темном шушуне медленно прошла мимо, таща на веревке упирающуюся козу.
– У этого вашего музыканта главная задача – все вывезти. У нас – помешать… Им самим ничего не сделать: мало сил. Но они мобилизуют население, и довольно ловко, через бурго-мистрат. Бургомистр – пьяница и дурак. Он из бывших. Немцы откопали его где-то в тюрьме: сидел за тайное винокурение. Самогонщик… Бургомистр – декорация, а всем вертит его заместитель по экономическим вопросам, может быть, вы его даже когда-то знали. Он из Верхневолжска. Наверно, видели там воззвания, подписанные «Дипломированный инженер»…
– Владиславлев?.. Как, этот гад здесь?! – воскликнула девушка.
Увидев, как она сразу взволновалась, сапожник покачал головой. Это – самое опасное в их деле: так вот, забывшись хоть на мгновение, стать са> мим собой, выпустить из-под контроля свои чувства.
– Да, он здесь. И он единственный, кто может им туг по-настоящему помочь… В городе голод. Люди питаются щавелем, варят щи из крапивы, дети пухнут. Это ведь Владиславлев придумал сдельную натуроплату: отработаешь день – буханка хлеба, особо постараешься – к буханке банка консервов. И ведь на эту приманку идут, вагоны грузят, машины демонтируют… Мы тут под этого типа шарик было подкатили, да не вышло: осторожен. И охраняют они его… Вот если бы вам к нему попасть переводчицей, тогда…
– К Владиславлеву, мне? – В этом вопросе прозвучал плохо скрытый страх. Женя хорошо помнила этого плотного, румяного человека с угольно-черными пышными усами. А вдруг и он узнает ее? Правда, они незнакомы, он, вероятно, и понятия о ней не имеет. Но все-таки вдруг?..
Дед, должно быть, заметил эти ее колебания…
– Я в этом городе тоже не новичок, однако вот видите… Да разве я один?
– А наших тут… много?
Сапожник не то удивленно, не то настороженно взглянул на нее.
– Не знаю, есть, наверное, – но, подумав, прибавил: – Если встретите немецкого офицера, похожего на одного из тех, кто с нами из Верхневолжска тогда в машине ехал, не признавайте. Понятно? – И вдруг другим тоном заговорил, слегка усмехаясь уголками глаз: – Ну вот, барышня, и туфелька ваша готова. Меряйте, работа чудная, у красных такой работы не увидите: там всех настоящих мастеров перевели, одни машины у них работают, да и товар не то, что немецкий. А это соковой товар.
Сапожник и в самом деле оказался мастером своего дела. Ловко подшитая, обтертая стеклышком, зачищенная мастикой подошва прямо слилась с туфлей.
Девушка обулась.
– Поставьте-ка, барышня, ножку сюда, – продолжал мастер, чуть усмехаясь. Обтирая туфлю бархоткой, он тихо разъяснял девушке, куда ей относить и класть донесения, передал ближайший приказ.
– Запомнили?
– Да. Можно вопрос?
– Ну?
– Вы почему и со мной сейчас играете? Боитесь, подслушают?
В зарослях коротенькой бороды угадалась улыбка.
– Привычка… Наедине с собой маску ношу. Учусь не только говорить, но и думать, как какой-нибудь паршивый кустарь – «росток великой частной инициативы», – как нас называют в экономическом отделе комендатуры… И вам советую: комендант глазаст и беспощаден…
И уже в полутьме сеней, где домовито пахло укропом, сохнущим на полу луком, чуланной затхлью, он признался шепотом:
– С волками жить научился, а вот по-волчьи выть – тяжко это советскому человеку…
Калитка звякнула кольцом. Отойдя по тротуару, девушка остановилась, подняла ногу, пощупала вновь пришитую подошву и незаметно оглянулась.
Улица, если можно назвать улицей несколько уцелевших тут и там небольших домиков, стоявших меж забурьяненных пожарищ, была пустынна, и снова девушке стало тоскливо и страшно, как будто была она героиней фантастического романа, пережившей гибель человеческой цивилизации.
6
Да ведь это, оказывается, страшно трудно – собираться на свидание!
Довольно просто наврать деду с бабкой о своем выступлении по передаче опыта для молодых ткачей ночной смены. Потруднее не смутиться под вопрошающим взглядом грустных глаз матери, огорченной тем, что дочка не может провести с ней один из последних мирных ее вечеров. И особенно тяжело отбиваться на улице от знакомых девчат, которые, как на грех, встречаются на каждом шагу и тянут тебя одни в театр, другие в киношку, третьи на танцы, уговаривают и делают удивленные глаза: «Почему это сегодня ты такая расфуфыренная?»
Но наконец все это осталось позади аместе с фабричным двором. Галка очутилась в темноте, на огородах, где на грядках неясно лоснилась свекольная ботва. Кругом тихо. Темно-синее небо, осыпанное перемигивающимися звездами, напоминает сатин на бабкиной новой кофте. Скорей бы уж пробежать эти огороды, а то спросонья какой-нибудь караульщик врежет заряд соли, вот и получится «чудное мгновенье».
Узенькая тропка привела к берегу. Девушка остановилась, огляделась: никого, только где-то вдали, должно быть на воде, в лодке, гармонь вела грустную, расплывчатую мелодию. Еще раз воровато оглянувшись, Галка достала из сумочки непочатый тюбик губной помады, нашла в зеркальце свое неясное вырисовывающееся отражение и довольно храбро подрисовала губы сердечком. Теперь, когда это последнее приготовление завершено, у нее возникло самолюбивое сомнение: что, если Руслан Лаврентьевич просто над ней пошутил и не явится? А что ж, и очень свободно, взял да и насмеялся, а ты тут стой, как дура, в модельных туфлях, которые жмут ноги, в крепдешиновом платье, с накрашенными губами. Сердце Галки колотилось, как челнок на плохо отрегулированном станке… В нём закипала обида.
Вот и река. Поглядите-ка, какая смирная лежит теперь внизу, под берегом, шелковисто отражая блеск звезд, будто бы это и не она буянила здесь весною, как пьяный в праздничный вечер. И как все-таки была права верная подружка Зина Кокина, когда советовала обязательно опоздать на свидание! Впрочем, Галка и без нее это, разумеется, знала, но боялась, как бы, не застав ее, Руслан Лаврентьевич не обиделся и не ушел. А вот теперь торчи тут, жди! Нет уж, надо хоть спрятаться пока, что ли…
Девушка тихонько отступает с дорожки на луг, где серебрятся клубы тумана, и почти натыкается на вездеход. Мотор еще теплый, но в машине никого нет. Галка снова бросается на берег и теперь уже замечает Красницкого. Он стоит на мысу, над обрывом. Без фуражки. Через руку переброшен плащ. Романтичной Галке он напоминает красивую птицу, готовую взвиться и улететь. Девушка чуть было не вскрикнула, так она обрадовалась, а Руслан Лаврентьевич, обернувшись на звук ее тагов, будто продолжая разговор, обводит рукой открывающийся сверху пейзаж:
– …Какой простор!.. Никогда, ни днем, ни ночью, не устанешь любоваться русской природой.
Галка приближается к Красницкому, останавливается, не зная, как себя вести дальше. Поздороваться? Виделись. Что-нибудь сказать? Но откуда она знает, что полагается говорить, явившись на свидание к таким людям, как режиссер-оператор?! Но Красницкий великодушно не замечает неловкой паузы. Он снимает газету со свертка, который он держал под плащом. Это букет цветов, таких же розовых, пышных, как те, что изображены на занавеске, разделяющей комнату стариков. Вручив девушке букет, он подносит к губам ее маленькую ручку с шершавыми пальцами и жесткой ладошкой. Галка тотчас же вырывает ее.
– Вот еще глупости! – резким голосом произносит она, но тут же вспоминает, что герои прочитанных ею романов, даже грубоватый Базаров, – все целовали дамам ручки. Решив, что совершила ужасную бестактность, девушка ещё больше тушуется, И эти цветы… Ей ещё никто не дарил цветов. Куда их девать? Не держать же в руках, как бутылку с постным маслом в очереди в магазине?
Но Руслан Лаврентьевич не замечает и этого. Он как-то по-новому возбужденно-весел.
– Вы, Галя, опоздали на целых пятнадцать минут, но светилам науки и хорошеньким девушкам обязательно полагается опаздывать.
– Вот уж не опоздала, с чего вы взяли? Когда я проходила фабричные ворота, было без четверти. Аведь я не шла, я бегом бежала…
– Ну вот посмотрите на часы. Учтите: за шесть лет они не ушли вперед ни на минуту.
Снова девушка видит желтый кружочек на массивном, затейливо перевитом золотом браслете.
– Врут, – настаивает она, – и вообще дед говорит, что часов с вечным заводом быть не может, потому что тогда вышло бы, что изобретен вечный двигатель, перпетум, ну, и как-то там еще…
– Ваш дедушка – чудак: это – последнее слово европейской техники, лучшее, что человечество изобрело в области часов. Перпетуум-мобиле тут ни при чем: они заводятся, но непроизвольно, от движений руки.
– Да, дед отсталый, он даже, кажется, в бога верит, – соглашается Галка и вдруг спрашивает: – А что же мы будем делать, Руслан Лаврентьевич?..
Серые лучистые глаза вопросительно смотрят на собеседника, и он не видит в них ничего, кроме наивного любопытства. Этот человек, любящий повторять, что на свете не осталось уже ничего, что могло бы его удивить, смущается.
– Как что?.. Гулять. Такая чудная ночь!.. Ну, где-нибудь присядем, закусим… Удивились? Разве вы, Галя, еще не знаете, что я волшебник? Вот посмотрите кругом. Ничего не видите? Смотрите, смотрите внимательнее!
Ага, начинается что-то интересное! Девушка добросовестнейшим образом осматривает дорожку, заросли бурьяна, обрыв, даже щупает рукой какую-то пустую консервную банку, мерцающую во тьме, даже смотрит на тот берег, где среди темных деревьев белеет, как обколотая сахарная голова, разрушенная канонадой колокольня.
– Ну, ничего не обнаружили? – торжествует Красницкий. Он встряхивает плащ, показывает, что в нем ничего нет, быстро накрывает им траву, делает руками какие-то пассы. Потом поднимает, и вот уже у него в руках бутылка вина и маленькая коробка. Это шоколадные конфеты. Он преподносит их Галке. – А вино мы разопьем вместе. Вы смотрите, смотрите на надпись: «Коллекционное»! Очень дорогое… Его и в мирное время можно было достать только по блату… Знаете что? Идемте вон туда, вниз, поближе к реке, там и присядем.
Галка с радостью соглашается. Туфли так жмут, что ноги горят, а тут ещё этот букет, который она держит под мышкой, как банный веник. Виновато оглянувшись, она сбрасывает туфли и, весело вскрикнув, прыгает через гребень кручи на откос, съезжает вместе с осыпью песка, вскакивает и бежит к прибрежной кромке, где по мелкой гальке тянется туман, похожий на хлопковые волокна. Руслан Лаврентьевич спускается извилистой тропинкой. И когда он появляется, Галка стоит у самой воды, настороженная, взволнованная.
– Тише!.. Слышите?
Где-то на речной стремнине плывет ялик. Его в тумане не видно, но слышно, как глухо стучат две пары уключин. Голоса, мужские и женские, негромко ведут в унисон:
…Ты сейчас далеко-далеко,
Между нами снега и снега,
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти – четыре шага…
Лицо у девушки растроганное. Она вспомнила сержанта Лебедева. Может быть, и он сидит сейчас где-нибудь в землянке, смотрит на огонек, думает о своей невесте. А невеста взяла да и пошла на свидание с другим. От этой мысли девушке становится грустно, но грусть эта смешивается с радостью оттого, что свидание все же состоялось и что необыкновенный человек – вот он здесь, рядом, – стоит и любуется ею, простой фабричной девчонкой.
Пой, гармоника, вьюге назло,
Заплутавшее счастье зови, —
это поет уже Галка, а Руслан Лаврентьевич, встав сзади и как бы закрывая ее от ветра, говорит, дыша ей в затылок:
– А вы говорили, не поете романсов… У вас же прелестный голосок… Как досадно, что я отослал пленку и аппаратуру!
Галка польщена. Действительно, как было бы здорово, если бы она спела в фильме эту хорошую песню, которая сейчас так полюбилась на фабриках! А он, Руслан Лаврентьевич, заботливый: ишь, увидел, что на ней светлое платье, и, не пожалев своего замечательного офицерского плаща, постелил его на землю… Ой, как все необыкновенно, как интересно, как хорошо! Галка садится, уютно подвертывает под себя босые ноги и, задумавшись, начинает отправлять в рот конфету за конфетой. Теперь ее занимает мысль: как она сегодня явится домой? Что соврет? Вопрос настолько сложный, что когда она приходит к заключению, что матери она все-таки, наверное, скажет правду, рука ее уже ничего не нащупывает в коробке.
– А вы знаете, я все съела, – объявляет она смущенно.
– Вы, Галя, прелесть! – радуется Руслан Лаврентьевич. – Я так рад, что мне посчастливилось вырвать для вас эту коробочку у одного моего знакомого… И это вино тоже. Давайте выпьем, надо же согреться… Только посуды нет, придется из горлышка, по-солдатски. А?
Галка храбро опрокинула бутылку, но поперхнулась и закашлялась на первом же большом глотке. Сладковатое, густое вино размазалось по лицу вместе с губной помадой. Спутник снисходительно улыбнулся, достал носовой платок и, как ребенку, вытер ей щеку, а заодно снял с губ и помаду.
– Зачем вы накрасились? Красятся те, кому уже требуется ремонт, а у вас губки свеженькие, как вишенки.
Он небрежно отбрасывает испачканный в помаде платок и тоже начинает пить из бутылки, неторопливо, небольшими глотками, подолгу держа вино во рту. А Галка не может отвести глаз от этого валяющегося на траве платка. Ей его жалко. Нет, она не жадная: она легко отдает свои вещи подружкам и поносить и насовсем. Но старики внушили ей, что в каждую вещь человек вносит самую ценную частицу себя – труд. Небрежно относясь к вещам, оскорбляешь тех, кто их создал. Что такое труд, Галка знает. Она умеет его ценить, и теперь ей хочется потихоньку поднять этот бедный платок, сложить и незаметно сунуть его в карман владельцу. Тот тем временем снова передает ей бутылку.
– Ну, Галя, теперь ваша очередь… Ну, еще несколько глотков, это же слабенькое, дамское.
Девушка упрямо мотает головой.
– Я и так уже совсем пьяная.
Отставив бутылку, Руслан Лаврентьевич тянется к ней и каким-то новым, незнакомым ей голосом говорит:
– Галя, детка… Если бы вы знали, как мне хочется вас поцеловать!
Девушка хмурится. Ей тоже хочется, чтобы ее поцеловали. Это очень интересно. Ведь героини всех известных ей романов целовались на свиданиях. Но лучше бы уж без этого. Страшновато. И все-таки, вздохнув, она протягивает ему губы.
Красницкий обнял ее, привлек к себе, притиснул свои губы к ее губам, да так больно, что девушке невмоготу. Вся напружинившись, она ловко вывернулась из его рук и, вскочив, с удивлением уставилась на него.
– С ума вы сошли!..
– Да, да, я сошел с ума! С тех пор как тебя увидел, я потерял голову. Ты же знаешь, у меня красавица жена, сын, я их люблю, но тут совсем другое… Ты, Галя, может быть, моя последняя весна. Это чувство ворвалось, как вихрь, все затуманило, перемешало… Я кончил съемки, отправил пленку, но не могу, сил нет сказать тебе: прощай… Ты все время, день и ночь, передо мной. Твои губы, твои глаза… Знаешь, скажи мне сейчас: Руслан, бросься в реку – я брошусь, даже не раздумывая…
Глаза девушки широко распахнуты. Ну вот, наконец-то и ей так красиво говорят о любви, с ней объясняются, совсем «ак Онегин с Татьяной. Цепкая память тут же подсовывает для сравнения прекрасные строки: «Нет, поминутно видеть вас, повсюду следовать за вами, улыбку уст, движенье глаз ловить влюбленными глазами…» Как хорошо! У Красницкого получается, конечно, послабее, чем у Онегина, но тоже неплохо… А она, как себя ведет она? Бегает босиком. Слопала все конфеты. Толкается, точно в автобусе… Нет, так нельзя. И не очень уже слушая, что ей говорят, она прижимается к нему, кладет ему голову на плечо, и вот снова его руки сжимают ее, пахнущие вином губы мнут ее рот. Радостное, незнакомое волнение, с которым она сюда пришла, почему-то исчезает. Девушке душно, неудобно. Но она говорит себе: ничего не поделаешь, явилась на свидание – терпи.
…Совсем рядом раздаются шаги. Чья-то нетвердая нога ступает на прибрежные камешки. Галка, высвободившись из объятий, видит, как какой-то человек без кепки, с бритой головой, движется вдоль берега, что-то бормоча себе под нос. Режиссер-оператор, порывисто дыша, с ненавистью наблюдает, как пьяный, пройдя мимо них, спустился к воде, накланяется, пробует ее рукой… Неловкая пауза тянется бесконечно. Не вытерпев, Красницкий вскакивает, сбегает к незнакомцу, нетерпеливо берет его за шиворот и тянет так, что хрустит материя.
– Ступай, ступай, дядя… утонешь, – говорит он доброжелательные слова. Но в голосе его ярость.
– Пусти воротник… Слышишь!.. Прими РУКУ, – бормочет пьяный. – Я человек тихий, ты меня попроси – уйду. Целуйтесь и все такое… Искупаться и в другом месте можно, а за воротник хватать… Я вот как развернусь, как дам по глазам!
– Тебе же по-хорошему: ступай, ступай.
Пьяный медленно удаляется к ледорезу и начинает там раздеваться. Красницкий брезгливо вытирает о траву руку, которая только что держала незнакомца за ворот. Потом поднимает бутылку.
– Может быть, все-таки выпьете, Галя? Свежо становится.
И в самом деле свежо. Звездное небо по-прежнему похоже на сатин бабушкиной кофты, только на востоке сатин этот слегка уже полинял. С реки тянет сыростью.
Галка передергивает плечами. Красницкий, заметив это, расстегивает китель, покрывает девушку полой. Она поднимает бутылку, смело делает несколько глотков. Действительно, теперь лучше. Как было бы хорошо сидеть вот так, чувствуя тепло друг друга! Может быть, я опять явилось бы то радостное волнение. Но приходится вести активную оборону. В Галкино ухо вместе с прерывистым дыханием врываются бессвязные слова:
– Милая… славная!.. Ну почему ты меня отталкиваешь?.. Неужели я тебе совсем не нравлюсь?
– Нет, нравитесь, – вздыхает Галка.
– Ну так докажи… Я завтра вылетаю к партизанам. Вы все тут, в глубоком тылу, представления не имеете, как там воюют… Сегодня, быть может, моя последняя ночь на земле… Галя, в конце концов это же просто смешно! Война, рушатся целые города… Кто сейчас думает об этих глупых условностях?
Девушка не знает, что делать. В последние годы она увлекалась спортом, и не какой-нибудь там пластической гимнастикой: стреляла из винтовки, играла в волейбол, прыгала. Нет, силой с ней ничего не поделаешь. Но, обороняясь, она думает: а может быть, все-таки он прав, может быть, действительно война разрушила все понятия, воспитанные в ней матерью, строгими стариками?..
– К чему это мещанское упрямство?.. И знаешь, Галя, если завтра меня убьют, ты никогда не простишь себе этой жестокости. Попомни это!
Ведя стойкую круговую оборону, девушка думает: и в самом деле, может быть, завтра трах – и нет человека? И никогда не будет, хоть все глаза выплачь. Наверное, в самом деле она унаследовала от деда эти собственнические чувства, за которые бабушка его постоянно пилит. Все последние дни она была полна новым радостным волнением. Она все время думала о Руслане Лаврентьевиче, мечтала о встрече с ним, как о чем-то небывалом, непережитом… Но вот такой он ей совсем не нравится… Как же быть?..
Страшный, истошный крик, донесшийся с реки, вырывает девушку из объятий, заставляет ее вскочить. Реку густо заволакивает туман, и из этой рыхлой, клубящейся гущи, оттуда, где под ледорезом омут и воду постоянно кружит, слышится вопль:
– А-а-а-а!
Крик разносится над водой, отталкивается от крутого берега, рвется за реку, в луга и возвращается назад в виде слабого отзвука. Девушка мечется по мокрой полосе песка. Ясно, рядом, недалеко от берега, тонет человек, может быть тот самый пьяный, которого дни прогнали, а помочь ему она не может. Красницкий уже сбросил сапоги, срывает с себя китель, рубашку. В тумане глухо, торопливо стучат уключины. Вероятно, какая-то лодка тоже спешит на помощь.
Вот уже виден и сам тонущий. Он судорожно барахтается. Голая, круглая голова то появится, то скроется в темной клубящейся воде и каждый раз исчезает все более надолго. Ах, если бы Галка умела плавать, ну, хоть немножко, хоть бы «по-собачьи»! С надеждой бросается девушка к Красницкому. Тот в одних трусах, но почему-то застрял у кромки воды и, чертыхаясь, с чем-то там возится.
– Ну, скорее же! Ну!.. – нетерпеливо кричит Галка. – Плывите же!.. Он же уж тонет…
Красницкий не оглядывается. Новый крик с реки, на этот раз короткий, слабый, точно бы перебирает у Галки волосы…
– Да что там у вас?
– Часы… Черт побери, часы!.. Замок у браслета… Ну помоги же, чего глаза пялишь?
Пораженная всем этим, девушка старается открыть застежку, но дрожащие пальцы тоже не могут с ней справиться.
А тонущего течение проносит мимо. Он уже не кричит, не зовет, он только делает судорожные попытки удержаться на поверхности. Слышно, как клокочет и плещет вода. Это так страшно, что Галка изо всех сил рвет браслет…
– Идиотка!.. Что ты делаешь? – в ужасе вскрикивает Руслан Лаврентьевич. Лицо его искажается злостью, сожалением. Но золотая цепочка уже оборвалась. Знаменитые часы у девушки в руках. Красницкий с ненавистью смотрит на Галку.
– Человек гибнет! – говорит та, и серые ее глаза смотрят на Красницкого с ужасом и недоумением.
И в самом деле, тонущий потерял силы. В последний раз высунулся он над водой… На миг мелькнула его рука. И уже нет ничего. Красницкий опомнился. Разбежавшись, он сильно отталкивается от берега, бросается в реку и плывет кролем, зарывая лицо в воду. Утопающий жив и продолжает бороться. Возле того места показывается темный силуэт лодки. Раздается тяжелый всплеск. Это какой-то военный, не раздеваясь, прыгнул с борта. Вслед за ним ныряет и подоспевший Красницкий.
Мгновение никого из пловцов не, видно, только поверхность реки клубится. Потом появляется стриженая солдатская голова, и в тишине утра над рекой разносится торжествующий крик:
– Тут!.. Держу!.. Сюда!..
Тотчас же возникает рядом мокрая голова Красницкого.
– Лодку!.. Разворачивайте лодку!
В ялике еще военный и две девушки. Одна из них сидит на носу и прикрывает собою от брызг гармонь.
– А вы все пересядьте на один бок… За плечи его, за плечи! – командует Красницкий. – Ну, разом, взяли!
Пострадавший уже поднят в лодку. Военный и девушка наклонились над ним…
– Жив! Товарищи, жив! – слышится торжествующий девичий голос.
– На спину… Сейчас сделаем искусственное дыхание…
Только теперь, убедившись, что человек спасен, Галка точно бы очнулась. Увидела в руках часы, странные часы без шишечки для завода, и оборванный золотой браслет. И вдруг на душе у неё стало так пусто, так противно, что, брезгливо бросив красивую вещицу на одежду Красницкого, она круто поворачивается и начинает карабкаться на берег. Руслан Лаврентьевич, мокрый, в одних трусах, догоняет ее на полпути.
– Галя, куда же вы?.. Может быть, вы думаете, что я на вас сержусь из-за этой несчастной браслетки?..
Девушка остановилась. Чуть прищурив серые глаза, она посмотрела ему прямо в лицо и отчетливо, без всякой аффектации бросила самое оскорбительное из всех слов, какие изредка употребляют верхневолжские текстильщицы, когда хотят выразить кому-нибудь крайнюю степень презрения.
В эту минуту на смуглом ее лице, еще не потерявшем детской припухлости, появляется что-то от бабушки: колючее, прямое, непримиримое. Отстранив рукой остолбеневшего Красницкого, девушка, смотря вперед невидящим взглядом, продолжает карабкаться на высокий берег, уже розовеющий в отсветах утренней зари.
