Текст книги "Глубокий тыл"
Автор книги: Борис Полевой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 42 страниц)
24
Новые обязанности уже меньше тяготили Анну. Было нелегко. Уставала. Но утром ей уже не терпелось поскорее окунуться в дела, чтобы в общении с людьми снова и снова проверять обретаемое умение. Теперь она знала, что в партийной работе большое складывается порою из незначительных, часто на первый взгляд даже смешных мелочей и, наоборот, эти мелочи, как песчинка в глазу, могут мешать в больших делах, влиять на настроение сотен людей.
…С такими мыслями шла она однажды по ткацкому залу. У окон, вдоль стен, гудели раскаленные печи-времянки. Но на улице было морозно, и они мало помогали. Даже иней не стаивал с чугунных станин. Проходя вдоль рядка, где работали молодые, только что обученные ткачихи, Анна заметила, что племянница ее, Галка Мюллер, хохочет-заливается, крича что-то в ухо своей подружке, худенькой, конопатенькой Зине Кокиной. Обе они пришли на фабрику, окончив девятый класс средней школы, обе оказались девицами смышлеными. За несколько недель они так овладели делом, что их поставили к станкам.
– Вы над чем это, козы, потешаетесь? – заинтересовалась Анна.
– Тетя Настя Нефедова… – силилась выговорить Галка, давясь смехом, – тетя Настя, ф-ф-ф, кирпич, ф-ф-ф, за пазуху сунула…
– За пазуху, как кошелек, – вторила Зина, стараясь отвечать серьезно.
– Какой кирпич? Зачем?
– Греется…
Подружки снова присели от смеха.
Настасья Нефедова была та самая немолодая женщина, что в день освобождения города первой рассказывала Анне о гибели свекрови. Слыла она человеком серьезным, не раз избиралась председателем профорганизации цеха автоматов. Ее собирались теперь рекомендовать на должность председателя общефабричного профсоюзного комитета. Поэтому болтовня молодых ткачих особенно заинтересовала Анну. Она прошла на гнездо Нефедовой и убедилась: девчата не соврали. Настасья, как и большинство ткачих в те дни, работала в лыжных фланелевых штанах, в валенках. Но туго перепоясанный ватник как-то странно оттопыривался у ней на животе.
– Что это у тебя? – спросила Анна.
– Настрекотали сороки, – улыбнулась Нефедова. – Кирпич, Аннушка, кирпич. Малокровие мучит, знобко мне… Вот нагреваю кирпич на печке и кладу за пазуху. От него теплее. – Она заправила за косынку сбившиеся на лоб пряди и, видя, что Анна не смеется, продолжала: – Мы ж, как папанинцы какие на льдине: пальцы немеют. Как присучать? За станину схватилась – прихватит. А я руку за пазуху суну, погрею – и кума королю… Девчонки, конечно, смеются, у них кровь играет, а кто постарше, те понимают.
Нефедова говорила, будто оправдываясь перед кем-то, но Анна задумалась над этим странным на первый взгляд способом греться. Многое сумели ткачи преодолеть: и котельную пустили под открытым небом, слегка лишь защитив от непогоды брезентовым шатрам, и разбомбленные машины научились восстанавливать, собирая одну из двух, а то из трех искореженных пожаром. И вот вопреки всем до сих пар известным законам технологии работал этот огромный зал, где по утрам ветер шевелил снежок, просочившийся за ночь меж фанерными щитами. Но одного не преодолели – холода. Восстановление сложной отопительной системы требовало кропотливого труда. Печи-времянки бессильны отразить напор мороза. Работницам выдали лыжные фланелевые костюмы. Но зябли пальцы. Тех, кто постарше, кто не мог в свободную минуту погреться гимнастикой, промозглый холод пробирал до костей.
Нет, совсем не смешной и не глупой показалась Анне странная затея с кирпичом.
– А где же ты свой кирпич преешь, Настасья Зиновьевна?
– Вот, у печки. В свободную минуту все к огоньку бегаем, вот и грею.
Анна пошла к раскаленной печи. Несколько ткачих стояли возле, вытягивая к теплу озябшие руки. Тотчас же послышались голоса:
– Ага, и начальство мороз пробрал.
– Ты, Анна Степановна, на этом леднике потанцевала б с наше, узнала б почем сотня гребешков… Вон Настя Нефедова от холода кирпич за пазуху сует…
– А ну-ка и я, – решила Анна. Она положила кирпич на пышущую жаром печь, дала ему нагреться, потом завернула его в головной платок и сунула за жакет. Кирпич был тяжел, но через ткань он отдавал ровный, стойкий жар. Анна нагнулась к станку, сделала несколько привычных движений. Мешает, конечно, но работать все-таки можно. Тепло сторицей возмещало неудобство.
– Чудно, но не глупо, – задумчиво сказала Анна, обращаясь к ткачихам, гревшимся у печки. – Чем улыбаться, попробовали бы…
И когда через полчаса каменщики, заделывавшие пролом, вернулись к месту работы, кирпичей, заготовленных ими с утра, не оказалось. У печей стоял веселый шум. Под смех и шутки тут «осваивали грелку Нефедовой».
В перерыв распахнулась дверь директорского кабинета. В ней появилась Анна, державшая под руку смущенную ткачиху.
– Слушай, Василий Андреевич, – заговорила она прямо с порога. – Вот мы тут бьемся, как людей согреть. А она, представь себе, этот вопрос решила. – И, поднимая кирпич, завернутый в тряпку, секретарь парткома победно произнесла: – «Грелка Нефедовой» – техника на грани фантастики.
Только когда все находившиеся в кабинете с удивлением уставились на закоптелый кирпич, Анна заметила, что это не свой, фабричный народ, а какие-то незнакомые, даже и не местные люди.
– Познакомьтесь, это наш секретарь парткома товарищ Калинина, – сдержанно рекомендовал Слесарев, явно не одобрявший столь бесцеремонного вторжения Анны в деловой разговор. – А это вот товарищи из наркомата… Они привезли нам проект восстановления фабрики и, видишь, даже макет.
На двух чертежных столах, составленных рядом, была раскинута группа крохотных зданий. Среди них нетрудно было отличить сохранившиеся цеха. Но какими они, даже новый цех автоматов, казались незначительными рядом с комплексом будущих сооружений, который, вписав их в себя, выходил далеко за современную фабричную территорию! Все они были из бетона и стекла. Рука модельера для большей наглядности обрамила здания крохотными деревцами, разбила перед ними цветники. Секретарь парткома и ткачиха, как увидели все это, так и застыли, позабыв о цели прихода.
– Хорошо? – опросил Слесарев, пощелкивая резинками своих сатиновых нарукавников. Даже он, этот уравновешенный человек, казался взволнованным.
– Это такой наша фабрика будет? – шепотом спросила Нефедова, у которой даже губы задрожали.
– Вам нравится? – поинтересовался старший из гостей – высокий сутулый старик с клочковатой, стоявшей торчком бородкой. Все время с опаской глядя на кирпич, который, рассматривая макет, Анна прижимала к себе, как сумочку, он явно опасался, как бы тот, выскользнув из рук, не упал бы на все эти с ювелирной тщательностью воспроизведенные зданьица. Потом с тем немножко сумасшедшим выражением лица, с каким старые поэты читают свои стихи, он принялся пояснять план размещений оборудования, раздевалок, умывален, красных уголков. Все было задумано с размахом, по последнему слову техники: много солнца, воздуха, света.
– Красавица, – шептала Нефедова, глядя на макет, а Анна, в свою очередь, пытливо смотрела на взволнованное лицо ткачихи.
Вдруг, возбужденно взмахнув кирпичом, она воскликнула:
– Вот что, товарищи, все это надо народу показать! Давайте выставим где-нибудь на видном месте, где смена идет… Пусть люди, в свой завтрашний день глядят – радуются.
– Всегда ты, Калинина, торопишься. Начальство еще не приняло, а ты – народу показать, – недовольно проворчал Слесарев, не одобрявший этой всегдашней горячности секретаря парткома. – Наркомат же еще не утвердил, это, так сказать, эскиз. Еще изменения будут.
Но Анну трудно было переубедить. По тому, как сияли глаза Нефедовой, она угадывала, как радостно будет, людям увидеть воочию этот кусочек будущего. Немец у Ржавы. Его бомбардировщики долетают до фабрики за двадцать минут. Совсем рядом идут баи огромного напряжения. У самого мужественного и то иной раз екнет сердце: а вдруг гитлеровцы вернутся! А тут вот оно, завтра. О нем думают, его планируют, оно входит в сегодняшний.
– Ну и что, что не утвержден… Мы этого и говорить не будем. Мы этот макет людям на обсуждение вынесем. Для них фабрику строят… Ведь это можно, да? – И Анна с самой очаровательной из своих улыбок подошла к проектанту с клочковатой бородкой и даже нежно разгладила ему лацкан на пиджаке. – Такая прелесть… Покажем народу, а?
– А почему же, почему же? Прекрасная мысль, – согласился старый архитектор, невольно улыбаясь в ответ. – Это, конечно, обычно не делается… Но, опираясь на столь авторитетное пожелание местных организаций, я попытаюсь добыть разрешение… Это будет даже оригинально. Массовое обсуждение проекта восстановления фабрики… Это может встретить поддержку, печати…
– И еще как поддержат, ручаюсь… – все больше загоралась Анна. – И какое тут «восстановление»! К пуговице штаны пришиваются. И это, подумать только, где? На неостывшем пожарище!.. Нет, нет, вы там наркома убедите. Уверена, что разрешит…
– Товарищ Калинина, торжественно обещаю. Я даже, знаете… А что, это тоже было бы оригинально, я вместе со своими сотрудниками сделаю рабочим доклад о проекте, – сам развивал идею гость. И вдруг спросил: – Только объясните, ради бога, какие таинственные свойства заключены в кирпиче, который вы держите?
Анна переглянулась с Нефедовой, и обе рассмеялись: такой чудной выглядела эта затея рядом с макетом фабрики, воплощавшей последние достижения техники.
– Ладно, поясню. – И Анна совершенно серьезно потребовала: – Только дайте слово, что ни там, у себя в институте, ни в наркомате об этом ни гу-гу… Там ведь у вас, наверное, хорошо топят, а раз людям тепло, они этого не поймут…
Черев несколько дней к печам-времянкам были приделаны специальные противни для быстрого, ровного нагрева кирпичей, а в центре нового красного уголка, оборудованного в пустовавшем помещении браковочной, на столе разместили роскошный макет новой фабрики. То и другое было осуществлено одновременно. Люди, толпившиеся вокруг макета, благоговейно, с верой, с хозяйской радостью смотрели на него, как бы заглядывая из трудного сегодня, аз цехов с заиндевевшими углами, где, работая, приходилось класть иод ватник нагретый кирпич, в прекрасное завтра, к которому стремились сердца. Анна же из всего этого сделала для себя вывод: партийному работнику мало знать людей, нужно уметь слушать их, нужно в массе разговоров, бесед, споров, советов, начинаний, которыми у секретаря парткома богат каждый день, отбирать крупицы народной мудрости, едва порой заметные зернышки полезных начинаний, которые со временем могут дать всходы.
Словом, новое дело начинало увлекать Анну. И единственным, что мешало ей отдаться ему целиком, что постоянно отвлекало ее, была тягостная, все углублявшаяся неясность отношений с мужем.
После долгого молчания Георгий Узоров прислал наконец письмо. Анна жадно забегала глазами по строчкам, спеша схватить самое важное: «…все время в наступлении, ушли далеко на запад. Занят по горло, не до переписки…», «Почему не написала, не сохранилось ли что из нашего имущества, и если сохранилось, что именно. Мне, как ты понимаешь, все это дорого не как материальные ценности, а как память о нашем погибшем гнезде и о бедной маме, со смертью которой я никак не могу смириться…», «…рад, что вы хорошо устроились…», «…присвоено звание военного инженера второго ранга, что соответствует армейскому званию майора», «…хочется посмотреть детишек». Ага, вот оно! И со страхом Анна дважды перечла строки: «О многом мне нужно с тобой поговорить, Анна. Но это не для письма. Ожидаем, что после очередной передислокации наша часть окажется ближе к городу. Тогда я заеду и все расскажу. Ты человек разумный, мужественный, и я уверен, ты меня поймешь. А пока не волнуйся, не думай ни о чем, береги детей и себя».
Береги детей и себя! Может быть, раньше Анну и не очень огорчило бы это письмо. Но сейчас оно заставило ее насторожиться. Партийная работа делала ее чуткой. Она научилась, слушая, что человек говорит, угадывать, что он думает. И, перечитывая письмо, Анна почувствовала: идет беда. Почему, откуда, какая беда, она еще не знала, но просто физически ощутила ее приближение.
С письмом в руке подошла к портрету мужа. Молодцеватый офицер инженерных войск, весь затянутый в походные ремни, браво смотрел с увеличенной фотографии. Анна долго вглядывалась в это лицо, потом спросила вслух сурово и требовательно:
– О чем ты будешь со мной говорить, ну? Что там у тебя? Зачем ты меня мучаешь?
25
В один из зимних вечеров, когда, по обычаю тех дней, усталые люди рано завалились спать и коридоры двадцать второго общежития затихли, в комнате Калининых еще горел свет.
На столе, возле затененной лампочки, лежал лист бумаги, аккуратно вырванный из тетради. Вот над ним послышался вздох. Маленькая пухлая ручка разгладила его. Потом видавшее виды школьное перо окунулось в пузырек из-под лекарства, с конца его сняли приставший волосок, и оно неторопливо двинулось в путь, по-школьному приставляя одну букву к другой. Круглым четким почерком, каким пишут заявления, она вывела: «Дорогой защитник Родины, славный боец Красной Армии, товарищ старший сержант Лебедев Илья!..» Написав это, перо остановилось, споткнувшись о восклицательный знак и приподнявшись, застыло, будто спрашивая того, кто держал его в перепачканных чернилами пальцах: ну, а что мы будем писать дальше?
Беда была в том, что Галка Мюллер этого я сама не знала. Она никогда не писала писем представителям мужского пола, если, конечно, не считать коротких записок мальчишкам-одноклассникам с просьбой наточить коньки или поделиться опытом решения какой-нибудь каверзной задачки. А тут предстояло соорудить письмо в Действующую армию некоему полковому разведчику, человеку, как в том Галка была убеждена, героическому. Письмо же, по ее замыслу, должно быть серьезным, в меру ласковым, но не содержать в себе ничего такого, что дало бы разведчику Лебедеву возможность зазнаться и вообразить невесть что.
Дело осложнялось тем, что корреспондент никогда не видел адресата, и заочное знакомство их, состоявшееся совсем недавно, казалось Галке предопределенным самой судьбой. Судьбой с большой буквы…
Под Новый год ткачихи «Большевички» решили послать бойцам и офицерам Действующей армии подарки. Казалось, до подарков ли тут, когда большинство семей в дни оккупации растеряло пожитки и сейчас городские власти предпринимали невероятные усилия, чтобы обеспечить людей хотя бы самым необходимым! И все-таки комната с застекленными стенами, где теперь теснились партком, фабком и комитет комсомола, была вся загромождена ящичками, узелками, тючками.
Чего тут только не было: кисеты, сшитые девушками из старых шелковых кофточек с выведенными на них инициалами, узорами, пожеланиями счастья; шарфы и носки, перевязанные из платков и шалей; пухлые, на вате варежки; папиросы, сэкономленные из пайков и в обычное время служившие у некурящих твердой валютой для обмена на рынке на молоко и картошку… Среди этих богатств лежали подарки от семьи Калининых. Каждый сделал, что мог. Степан Михайлович смастерил из валявшегося всюду трофейного барахла несколько зажигалок и на всех выгравировал: «Рази врага». Варвара Алексеевна распустила старую шерстяную кофту и, сев за спицы, изготовила носки. Девушки из той же шерсти связали по паре перчаток. В большой палец одной из них романтическая Галка сунула тайком коротенькую записочку, в которой поздравляла неизвестного ей советского воина с Новым годом и желала ему поскорее и начисто разбить проклятых гитлеровцев: «Пусть греют твои руки эти мои перчатки. Носи их на здоровье и вспоминай неизвестную тебе труженицу тыла Галину Мюллер».
Адреса Галка не написала. Но воин, которому достались перчатки, оказался человеком предприимчивым. И вот Нефедова, только что избранная председателем фабкома, вручила Галке ответ. Старший сержант Илья Лебедев благодарил за перчатки. Всячески превознося их достоинства, он заявлял, что для фронта сойдут и меховые рукавицы, каковые у него имеются. Перчатки же он положил на дно своего «сидора» и будет всегда хранить как дорогую память о неизвестной ему славной труженице тыла Галине. В самых энергичных выражениях старший сержант заверял эту труженицу, что вместе с доблестной Красной Армией будет он неустанно бить гитлеровцев до полного разгрома, и призывал товарища Галину столь же беззаветно отдавать свой драгоценный труд на общее дело, а также крепить связь тыла с фронтом. Он намекал, что в осуществление этой последней задачи не худо бы было, если бы товарищ Галина написала ему по прилагаемому адресу письмо, желательно с фотографией, сообщила бы, сколько ей лет, замужем она или нет и вообще как ей живется на белом свете.
И письмо, и автор, и сам его замысел Галке страшно понравились. Чтобы не канителиться с фотоателье, она отлепила карточку от членского билета спортивного общества «Красное знамя» и теперь уселась за ответ. Но если бы вы знали, как трудно написать достойный ответ молодому человеку! Только когда бойко щелкавшие ходики уперлись толстой стрелкой в цифру, «два», под столом топорщились многочисленные комки смятой бумаги, а от тетрадки осталась только обложка, с которой на Галку насмешливо посматривал толстый баснописец И. А. Крылов, был создан вариант, показавшийся взыскательному автору удовлетворительным. Все еще ощущая состояние творческого подъема, Галка соскользнула со стула и подошла к кровати сестры.
– Белка, Белка, – заговорщическим шепотом позвала девушка, мучимая желанием поскорее прочесть свое творение. – Ты уже спишь?
Голос Жени, совсем не сонный, ответил:
– Нет, не сплю.
– А уж чего же ты не спишь, сейчас же поздно? – удивилась Галка, наметив, что Женя лежит на спине, закинув за голову руки со сплетенными пальцами, а глаза ее, тонувшие в темных, запавших глазницах, широко раскрыты.
– Слушай, слушай, я сейчас тебе прочту. Ну, там, дорогой защитник родины и прочее, это уж не важно, а вот: «…Письмо я ваше получила, чем была очень обрадована, и спасибо вам от всего моего комсомольского сердца, товарищ Лебедев Илья. Правильно пишете вы, что мы должны трудом своим крепить оборону. Я, со своей стороны, креплю и потому в школу в десятый класс в этом году не пошла, а поступила на фабрику, и выучилась на ткачиху, и теперь самостоятельно работаю пока что на трех станках системы завода имени Карла Маркса, и нормы свои перевыполняю. В цеху у нас холодно, а по утрам даже снег, и пальцы цепенеют, но все это ничего, потому что вам там, иа фронте, еще холоднее, и мы стараемся, чтобы больше наткать для вас материала и, в частности, кальсонного товару, который тку лично я для наших советских воинов».
Галка сделала паузу и вопросительно посмотрела на сестру.
– Как? Тут насчет кальсонного товару ничего? Или, может быть, «кальсонный» вычеркнуть?
Женя по-прежнему смотрела в потолок. И если бы Галка не была так поглощена своим произведением, она при всей своей наивной жизнерадостности обязательно заметила бы, как странно сверкают глаза сестры, потемневшие, округлившиеся, кажущиеся огромными. Но она была полна своим письмом и, не дождавшись ответа, решила, что сомнительное слово сестру не коробит.
– Ладно, оставим «кальсонный». Ну, тут я о том о сем. Чепуха. А вот важное: «Вы правильно пишете, что дело не в полученных вами перчатках, а в том, что нам надо крепить единство фронта и тыла. Предложение ваше переписываться я принимаю и обещаю отвечать вам аккуратно». Ничего, не навязчиво? Я тут подчеркиваю «отвечать», чтобы он там не воображал… Ну, тут дальше я о себе, это уж чепуха, а вот о тебе, Белка: «…А сестра моя Женя во время оккупация была тоже героической разведчицей, несколько раз даже переходила фронт и была притом ранена сразу двумя фашистскими пулями в левую ногу навылет, но отважно все это перенесла и теперь поправляется». Ну, Белка, уж как? А? Что ты все молчишь?
Женя лежала в той же позе, но, взглянув ей в лицо попристальней, Галка увидела, как два прозрачных озерца образовались меж длинных пушистых ресниц. Бледные, точно очерченные губы сестры подобрались и судорожно вздрагивали. Бросив письмо, Галка кинулась к сестре:
– Белочка, ну уж что ты, ну скажи хоть словечко.
– Тише, не буди стариков…
Испуганная Галка теребила, тормошила сестру. Та бессильно, как тряпичная кукла, моталась в ее руках. Только губы сжимались все плотнее, да прозрачная капля, пробежав по лицу, запуталась в белокурых прядях.
– Ну скажи что-нибудь, а то я сейчас сама зареву, – пригрозила Галка.
Бледные губы, разомкнувшись, чуть слышно прошептали:
– Сил нет. – Подбородок съежился, губы продолжали кривиться, но в какое-то мгновение девушке все-таки удалось подавить рыдание. – Не могу, не хочу…
– Да что ты, что с тобой? – жарко шептала Галка, обнимая податливое, какое-то безжизненное тело сестры.
С тех пор как мать, идя в свою больницу, отводила Галку по пути в детские ясли, та привыкла, что всегда рядом есть люди, которые ей посочувствуют, дадут совет, помогут пережить любую напасть. Так было и когда Галка стала пионеркой, так было и теперь, когда в кармане у нее лежал комсомольский билет. Вся эта романтическая история с немцем безумно интересовала девушку. Ведь это ж подумать надо: комсомолец в гитлеровской армии! Прямо как в кино. Здравый Галкин разум с гневом отметал сплетни, кипевшие вокруг сестры. Связь с врагом в военное время. Шутка ли! Да если бы что-нибудь было, не посмотрели бы ни на революционные заслуги бабки, ни на то, что мать на фронте, посадили бы как миленькую. А нет вины, чего переживать, мучиться, копаться в себе?
Жарким, захлебывающимся шепотом обрушивала Галка на сестру все эти такие неоспоримые для нее самой доводы.
– …ну, Белочка, ну, миленькая, ты все дядю Арсю вспоминаешь. Так уж разве можно на него обижаться? Вон дед говорит: что уж с малого, то и с пьяного.
– Юнона, – сказала наконец Женя. – Я сегодня вышла погулять… И вот там, где клуб был, навстречу она с какими-то парнями. И она, она… – подбородок Жени снова начал съеживаться, губы совсем сломались, – она смотрит на меня и делает вид, что не видит… Она теперь секретарь комсомола… в прядильной… Ей… меня… стыдно…
– Ну уж, подумаешь, нашла на кого обижаться… Статуя. По материнскому хвосту уж вверх лезет… Ох, уж мне б ее увидеть! – грозно сказала Галка.
Женя не слушала. Ей снова удалось проглотить рыдание, но ноздри тонкого с горбинкой носа гак и раздувались.
– Ты вот сержанту своему про меня написала. Вычеркни. Сейчас же вычеркни… С твоей сестрой стыдятся здороваться… Ах, как противно стало жить!..
За розовой занавеской давно прервался храп Степана Михайловича и сонное дыхание Варвары Алексеевны. Оттуда доносились короткие вздохи. Но когда Женя выкрикнула эти последние слова, послышался стук ног об пол. В распахе занавеса возникла Варвара Алексеевна, маленькая, худенькая, с взлохмаченными со сна короткими волосами. Она подошла к внучке. Узкие глаза, глаза-угли, казалось, светились.
– Ты что это, девчонка, мелешь! Жить ей противно… Миллионы под оккупацией живут, скольких в эту проклятую гитлерию угнали, а ей дома противно.
Степан Михайлович набросил жене на плечи пальто и хотел было легонько отодвинуть ее от внучки, но Варвара Алексеевна оттолкнула его.
– Уйди, филозоф… А ты, милая, не жди, что тебя жалеть будут.
Женя со страхом смотрела на бабушку.
– Мать, думай, что говоришь, – предупредил Степан Михайлович.
– Потому сейчас и говорю, что все думано-передумано: народ психов не любит. Нет за тобой вины – спорь, убеждай людей, свое отстаивай. Веришь в этого своего немца, верь и доказывай, кто он такой… Нежные больно выросли. Чуть ветерком пахнуло, сейчас же: кхе, кхе, кхе… Шить ей противно! Кормили вас с ложки манной кашей, так вот как пожестче что в рот попадет, зубы-то и крошатся.
Присев на кровать, Варвара Алексеевна положила внучке на лоб маленькую с шершавой ладонью руку.
– Знаю, каково тебе… Так ведь, внученька, слезой-то и пятнышка с кофты, не смоешь… В жизни всяко бывает, но в одно ты верь: правда всегда верх возьмет. Такая у нас страна, Только бороться за нее, за правду, надо, а борясь, наперед всего самой надо верить..
