Текст книги "Глубокий тыл"
Автор книги: Борис Полевой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 42 страниц)
15
Сводки Советского информбюро в последние дни сообщали о том, что севернее и северо-восточнее города Ржавы части Красной Армии ведут наступательные бои большого масштаба. Верхневолжцы знали об этом не только по сводкам, а еще и по тому, что к ним, в тыл, потянулись санитарные поезда и самолеты. В короткое время госпитали оказались переполненными. Медицинский персонал сбивался с ног. Раненых поступало так много, что запасы консервированной крови быстро иссякли.
По фабрикам был брошен клич, разлетевшийся потом по всему городу: дадим кровь раненым воинам! Донорские пункты работали день и ночь. Самолеты привозили консервированную кровь из других городов области. И все-таки порой ее недоставало. Не оказалось ее в нужный момент и в знакомом нам госпитале, когда с аэродрома доставили сразу шестерых раненых. Дежурный врач, обзванивая все другие госпитали и больницы города, охрип у телефона. Отовсюду отвечали: нет. Он уже совсем отчаялся, когда к нему подошла перевязочная сестра Прасковья Калинина.
– В чем дело? – сказала она. – Возьмите: мою. Я универсальный донор. Моя кровь годится для всех.
Врач благодарно посмотрел усталыми глазами на перевязочную сестру и, полагаясь на ее опыт, даже не спросил, когда у нее брали кровь в последний раз. Взяли максимально возможную норму. Сестра спокойно перенесла всю процедуру, но потом, вдруг побледнев, сослалась на усталость и попросила разрешения ненадолго прилечь на кушетку. Разбудили ее через несколько часов. За это время персонал сменился, но в госпитале царила та же суета. Принимали новую партию. Ставить койки было уже некуда. Для них и освобождали сестринскую комнату, где на кушетке спала Прасковья Калинина. Она быстро поднялась, одернула смявшийся халат, послюнив пальцы, протерла глаза и подошла к зеркалу поправить волосы. Но тут руки у нее опустились, и она пошатнулась; лицо было белее косынки, родинка на нем темнели, как угольки. В ушах звенело. Перед глазами, как стая комаров в погожий вечер, толклись рои темных точек. Прасковья знала, что это такое: несколько дней назад, в такую же горячку, она отдала уже много крови. Теперь, не выждав положенного срока, отдала кровь снова, и вот результат.
Но унывать было не в правилах сестры Калининой. Пока вносили койки, она достала пудреницу, губную помаду и быстренько произвела, как она выражалась, «космический ремонт». Потом, надев офицерский плащ и разбросав по плечам накрахмаленные крылья своей необыкновенной косынки, она двинулась домой. По коридору взволнованно металась хирургическая сестра другой смены. Она останавливала всех подряд: врачей, санитаров, уборщиц.
Сестра Калинина старалась идти бодро, чтобы кто-нибудь из мужчин, спаси бог, не заметил, что она «как тюфяк с соломой». Но когда сестра остановила и ее, вновь ощутила она прохладную пустоту во всем, теле, и рои черных точек опять затолклись перед глазами.
– Ради бога, какая у вас группа?
– Ну, первая, в чем дело? – ответила Калинина, стараясь говорить как можно тверже.
– Панечка, золотце, молоденький паренек умирает, совсем мальчик… У меня сын такой – Волька… Будь у меня подходящая группа, разве б я… Он летчик, выпрыгнул из горящего самолета, а эти изверги его на парашюте подстрелили… Солнышко, миленькая! Ну же… Пульса почти нет.
– Летчик?
– Ну да, конечно!
И Прасковья Калинина вдруг сказала:
– Ладно. Только поддержите меня, Верочка..-Голову что-то спросонок кружит.
Вся просияв, сестра подхватила Прасковью за талию. Раненый лежал на столе в операционной. Хирург в белой маске, в шапочке, выставив вперед оттопыренные пальцы, стоял возле.
– Слава богу, на счастье, у Калининой первая группа! – суетливо бормотала хирургическая сестра, отводя Прасковью в сторону, где были приготовлены приборы. – Нет, нет, милая, почему правую? Левую давайте, правой вам работать.
– Я левша, – чуть слышно соврала Прасковья, инстинктивно прижимая к себе левую, руку, где еще сохранился свежий след иглы, смазанный йодом. Все перед ней плыло. Привычный запах эфира и хлороформа вызывал тошноту.
– А я и не знала, что вы, Паня, такая нервная, – болтала хирургическая сестра, следя за тем, как кровь медленно течет в колбу.
Чтобы не упасть, Прасковья неотрывно смотрела на белое мальчишеское лицо лежавшего на столе, смотрела и думала, что, может быть, так вот и ее Николай лежит где-нибудь, неподвижный, сомкнув синие вздрагивающие веки, и какая-то другая, незнакомая советская женщина отдает ему свою кровь.
– У вас, видимо, упадок сил: уж очень медленно течет, – удивлялась хирургическая сестра.
Слова ее еле-еле долетели до сознания Прасковьи. Чтобы не разоблачить себя, надо было ответить, и она прошептала ярко накрашенными губами:
– Да, да, поздно засиделась вчера тут со знакомыми офицерами. Совсем не выспалась…
– А я удивляюсь: такая цветущая женщина, вашему румянцу все завидуют… Ой, что с вами?
Сестра Калинина медленно, будто у нее таяли ноги, опускалась на пол.
– Чепуха, бабий обморок! Отлежится! – резко сказал хирург. – Сколько взяли? Двести?.. Маловато. Ну, вводите, вводите быстрей!.. Эй, кто-нибудь, дайте донору понюхать нашатыря!
Прасковья Калинина без сознания сидела на полу, приложив голову к холодной кафельной стене. Она пришла в себя лишь после того как ее вынесли из операционной и положили на кушетку. Только тут все обнаружилось.
Теперь Прасковья Калинина находилась в одной из палат, в уголке у окна, отгороженная от остальных ширмой. Лицо ее было так бледно, что сливалось с миткалем подушки, а апельсинного цвета волосы, к которым у корешков уже вернулся естественный цвет, лежали как бы сами по себе и будто бы не имели никакого отношения к бледной, тихой женщине, почти девочке, с усталыми зелеными глазами.
Когда тайна неожиданного обморока открылась, всех поразило, как просто, спасая жизнь неизвестному юноше, сестра Калинина поставила на карту свою. Хирург, который даже не подошел к ней, когда она упала, сам носился на санитарной машине по городу, добывая кровь уже для нее. И когда поздно вечером Варвара Алексеевна с Анной вошли в знакомый подъезд «своего госпиталя», они, толком еще не зная, что случилось, сразу ощутили необычность происшествия.
– Как тут Прасковья Власовна? – спросила Варвара Алексеевна гардеробщицу, подававшую ей халат.
У этой женщины было прозвище «Совинформ-бюро», и дано оно было за исключительную способность быстро распространять госпитальные новости. Сколько раз именно из этого источника Варвара Алексеевна дочерпывала самую нерадостную информацию о невестке! На этот раз «Совинформбюро» только озабоченно вздохнула:
– Пульс плох… Из мединститута профессора привозили… Консилиум был. А она лежит вся белая-белая и тихая, будто голубка… Все на цыпочках ходят.
Дежурный врач колебался, допустить ли родственников.
– Назначен полный покой… Ах, Варвара Алексеевна, кто бы мог подумать! Обманула опытнейшую сестру… Слышали? Комиссар части, откуда этот летчик, телеграмму ей по военному проводу отстукал.
К койке больной подходили на цыпочках.
– Здравствуй, Паня, – нерешительно произнесла Варвара Алексеевна.
Больная с трудом разомкнула посиневшие веки.
– Здравствуйте, – сказала она еле слышно, увидев склонившиеся к ней знакомые лица. – Вот опять… начудила… Снова вам, мамаша… беспокойство…
– Ну что ты, что ты, Панюшка, какое там беспокойство! – смущенно заговорила, было старуха.
– Как ты себя сейчас чувствуешь? – перебила ее Анна.
Больная слабо поерзала головой на подушке.
– Ничего… Лучше… Коля весточку дал: перебазируются к Ржаве… Может, пишет, буду… на денек… Вот уж… некстати. Вы не пишите… ему…
– Да как же это ты так решилась? – вырвалось у Варвары Алексеевны.
Округлившиеся зеленоватые глаза посмотрели на нее из глубоко запавших, потемневших глазниц, и на миг, как показалось Анне, мелькнуло в них озорное, «козье» выражение.
– Так уж… Мальчишечку жалко стало… Красивенький такой… мальчишечка… – Но тут же глаза устало закрылись. – Извините… Трудно мне…
Всем стало неловко. Врач из-за ширмы делал знаки: пора, кончайте разговор. Варвара Алексеевна наклонилась, поцеловала бледный, холодный лоб снохи, поправила на ней одеяло и на цыпочках вышла в коридор. Тут старуха остановила врача и вопросительно посмотрела на него.
– Была плоха… Сейчас лучше… Делаем все возможное, – ответил тот.
На обратном пути от госпиталя до трамвая мать и дочь не обменялись ни словом. Каждая думала о своем, тревожном, запутанном, невеселом.
18
Часы пробили… тринадцать.
– То есть как это тринадцать? Почему тринадцать? Что за чушь? – спросил себя вслух Олег Игоревич Владиславлев и, мучительно наморщив лоб, посмотрел на расплывающийся циферблат.
Маятник покачивался с солидной неторопливостью. В воздухе еще жил мелодичный вибрирующий звук последнего удара.
«Просто с непривычки, нельзя столько пить, друг мой, дипломированный инженер». Четко, как удары маятника, звучат в коридоре шаги внутреннего часового: пять шагов – поворот, еще пять – снова поворот… Может быть, от неестественной методичности этих повторяющихся звуков так противно кружит голову, и все, что есть в кабинете: стол, кресла, часы, большая, вся исчерченная карта путей железнодорожного узла на стене, – все это раскачивается. «Дрянь какую-то в этот шнапс, наверное, подмешивают, чтобы люди переставали соображать».
Шаги раздаются в коридоре, будто ночью в цеху, когда остановлены машины. Слышно, как совсем недалеко, вероятно в районе аэродрома, за который уже завязался бой, стреляют советские пушки. Владиславлев слышит: бьет уже не дальнобойная, а обычная артиллерия.
Прислушавшись к грому разрывов, господин советник по экономическим делам поднимает взгляд к карте железнодорожных путей: целят в депо и в третий товарный тупик, где сейчас грузят два эшелона… Откуда они все знают? Ведь вчера там не было ни одного вагона. Лишь к вечеру удалось согнать рабочую силу и кое-как наладить погрузку.
Владиславлев не верит ни в бога, ни в черта, ни в человеческий разум. Он ни во что не верит. Но после того как ночью на улице, казавшейся совершенно пустынной, вдруг грянул выстрел и пуля сбила с него шляпу, нервы окончательно сдали. Его преследует навязчивая идея. Чудится, что у них всюду глаза, что все: и эти вот стены кабинета, и этот стол, и эти часы, и зарастающие травой руины там, за окном, любой телеграфный столб, каждая тротуарная тумба – подсматривают, подслушивают и сейчас же неведомыми путями доносят и м.
Карбидная лампа льет призрачный свет. Удобная, черт побери, немецкая лампа, но в свете ее лица становятся синевато-зелеными, как у мертвецов. А электричества нет. Электростанция, восстановление которой стоило Владиславлеву стольких трудов, взорвана. Ночью. Внезапно. На другой день после пуска. Ее монтировали втайне от всех в помещении паровой мельницы. Даже этот идиот-бургомистр был уверен, что там мелют муку, и просил, нельзя ли потихоньку от немцев добыть «приватным порядком» мешочка три-четыре крупчатки. Но их провести не удалось. Они уничтожили электростанцию… Нет, от них ничего не спрячешь, будь она трижды проклята, та минута, когда он, Владиславлев, переступил в Верхневолжске порог немецкой военной комендатуры!.. Но зачем, зачем все это снова вспоминать? Нз надо. Хватит. К чему терзать себя?
С брезгливым видом, будто касторку, Владиславлев допивает стакан и, передернув плечами, гадливо сплевывает. На большом, на резных львиных лапах письменном столе, кроме бутылки и стакана, – ужин в трех судках и записка. Бутылка выпита наполовину, ужин не тронут. Записка прочитана. Жена сообщает, что господа из комендатуры настолько заботливы, что выставили охрану у их квартиры. Адъютант коменданта сам приезжал к ней и заверил, что в случае чего (эти два последние слова многозначительно подчеркнуты) в распоряжение советника по экономическим вопросам будет выделена особая машина… Машина! Будто это что-то решит, от чего-то спасет…
Стол, бутылка, судок уже не покачиваются. Они плывут по кругу. «Пьян, правильно, но где же оно, это знаменитое хмельное забвение?» И как, в сущности, все до глупости просто произошло! Жаль было оставлять новую, только что с любовью обставленную квартиру, рушить хорошо налаженный быт, бежать в неизвестность, как это делали другие. Думалось, не звери же эти немцы, в самом деле… А потом в оккупированном городе это геббельсовское радио, которое день и ночь трещало о немецких победах. Эти сенсации: передовые части вермахта видят Москву в бинокли… пал Ленинград… Красная Армия отходит за Урал… Казалось, что полуразрушенный, погруженный во мрак, дрожащий от холода Верхневолжск очутился в глубоком тылу немецких армий. Люди умирали от голода, замерзали в собственных постелях. Олег Игоревич Владиславлев хотел помочь не гитлеровцам, а им, этим несчастным упрямцам. И он принес немецкому коменданту маленький безобидный проект. Оборудование фабрик не все увезено. Имеются запасы хлопка. Можно, восстановив электростанцию хотя бы частично, пустить предприятия, дать людям работу. Вот и все, чего он хотел…
– Так ведь было? – жалобно спрашивает себя вслух Владиславлев.
Он долго вглядывается в эту зыбко плывущую комнату, в ее шатающиеся стены и нетвердо грозит себе пальцем:
– Не-е-т, господин советник по экономическим делам, не совсем так. Мы тут одни, будем откровенны. Вас, голубчик мой, привела туда не забота о людях… Просто вы хотели выжить и решили приспосабливаться. Но разве это преступление – желать выжить?
…Проект похвалили. Довольный, сидел Владиславлев перед комендантом, курил отличные болгарские сигареты, предложенные ему. Охотно принял пост экономического советника в только что созданном бургомистрате… Потом это проклятое письмо в газете «Глас России», письмо о «большевистских зверствах», которые никогда не совершались. И под этим письмом первая подпись: «Дипломированный инженер-орденоносец О. И. Владиславлев». О, как он тогда возмутился, с какой яростью стучал кулаком по столу своего коллеги, советника по делам культуры! Тот только плечами пожимал: бог мой, можно ли интеллигентному человеку так выражаться? Столько волнений по пустякам! Если события повернутся по-другому и немцы будут побеждены, не все ли равно, за что болтаться на веревке? Вскоре Владиславлев понял, что фабрики никто пускать и не собирается. Ему сказали: вот если бы удалось разыскать спрятанные где-то части электрических машин и, восстановив теплоэлектроцентраль, дать энергию и свет, – это другое дело, тут экономический советник встретит всяческую поддержку и помощь командования.
– Энергию и свет. – Произнеся это вслух, Владиславлев инстинктивно отшатывается. На фоне стены он ясно видит изможденное, обросшее светлым волосом лицо инженера Лаврентьева. Оно искажено гневом. До войны они дружили семьями, ходили друг к другу на именины, до утра сиживали за преферансом, вместе встречали Новый год, А тут, даже не дослушав, старый друг плюнул ему в лицо.
Видит бог, Олег Игоревич никому не жаловался! Это кто-то из комендантских придумал поставить у двери Лаврентьева часового и не пускать к нему никого до тех пор, пока тот не откроет тайника. И все-таки кровь Лаврентьева пала на него, на Владиславлева… Будь проклят день, когда он выкурил в комендатуре первую душистую сигарету!..
Когда немцы оставили Верхневолжск, Владиславлев бежал вместе с ними в Ржаву. Но за ним пришли и сюда… Вон снова ударила пушка. Это и х пушка. А если обойдут город, возьмут в кольцо, разве спрячешься? Ведь о н и не сводят с него глаз… А это письмо от партизанского командира, подписанное «Дед»… Этот Дед благодарил советника Владиславлева за ценные сведения, которыми тот якобы снабжал партизан. Сатанинская выдумка! О н и подкинули это письмо к дверям, рассчитывая, что его подберут и прочтут. Какое счастье, что письмо поднял он сам!.. А если бы оно попало к коменданту?.. Но кто и м помогает? Он где-то здесь, рядом, их помошник, их глаз…
Олег Игоревич боязливо обводит взглядом комнату. Карбидный свет не только убивает краски, он делает все неестественно четким, как на слишком контрастных снимках. Эта тень за часами, что это? Кто-то притаился?.. Нет, нет, чепуха, кто мог сюда пройти? За дверью часовой: пять шагов – поворот, еще пять шагов – снова поворот… Охрана… А может быть, не охрана? Может быть, этот часовой поставлен, чтобы нужный немцам дипломированный инженер не убежал?
Пораженный этой догадкой, советник задумывается. Трудно, ох, как трудно собраться с мыслями! Отвратительно кружится голова. Это у Данте в последнем круге ада мучаются предатели… Странная фантазия, в аду вместо огня – мороз… Нет, нет, уйти, уйти от всего этого, забыться хоть на минуту!
Дрожащей рукой, расплескивая водку на стол, Владиславлев наливает полный стакан, приникает к нему я, стуча о стекло зубами, пьет, не отрываясь, как в жару пьют газированную воду. Фу, как плохо!.. Комната качается, как палуба корабля. Вцепился в стул – качается стул, схватился за стол – качается стол. Олег Игоревич, давясь слюной, торопливо отворачивается в угол. Его начинает рвать…
…На улице трещит мотоцикл. Звук нарастает, приближается. Что это? Стих у крыльца. На лестнице шаги. Неужели принесло кого-нибудь из комендатуры? Этого только не хватало! Владислав-лев поспешно закрывает облеванный пол развернутой газетой, нетвердой рукой прячет под стол бутылку… Ну, конечно, из комендатуры. Голос этой белобрысой Марты. Она о чем-то говорит с часовым. Стук. «Войдите!» Дверь распахивается. Ну да, Марта и с ней незнакомый обер-лейтенант в черной эсэсовской форме. И часовой почему-то вошел за ними и встает, загораживая дверь… Какие противные, синевато-зеленые у них лица: движущиеся мертвецы… Стой! А может быть, все это мерещится? Прочь, прочь! Нетвердой рукой инженер делает отталкивающий жест… Не исчезают. Стоят. У этой немочки такое странное лицо… – Господа, чем я обязан в такой поздний час?..
Эсэсовец, поправив очки, шагает к столу и вдруг, достав какую-то бумагу, бросает ее в лицо господину советнику по экономическим делам. Что это, письмо? Как? То самое, напечатанное на машинке письмо, где некий Дед благодарит Вла-диславлева за ценную информацию, предоставленную партизанам. Трезвея, Олег Игоревич впивается взглядом в лист бумаги и вдруг начинает понимать: все кончено… Но откуда, откуда у них это письмо? Ведь он же сжег его вот на этой самой лампе, сжег, пепел растер, сдул на пол. Неужели они подбросили второе?.. Офицер не поднимает голоса, но видно, как он взбешен:
– Владиславлев, вы разоблачены! Вы тайный агент партизан! Это вы наводите советские самолеты на наши объекты. Из-за вас, негодяй, погибло столько немецких солдат!..
Фрейлейн Марта торопливо переводит эти слова. Нет, это не кошмар. Господи, если ты существуешь, хоть ты помоги!..
– Фрейлейн, милая фрейлейн, вы же меня знаете, вы же видели: я трудился, как вол… Не спал ночей, рисковал… Я предан фюреру. Я ненавижу большевиков. Фрейлейн, ради бога, объясните ему.
И тут происходит совсем невероятное. Разговор как бы раздваивается.
– Молчать! Не разговаривать! Довольно вы нас морочили, Теперь нам все известно! Ваши руки по локоть в крови немецких солдат! – слышит часовой немецкую речь лейтенанта.
А Владиславлев по-русски слышит совсем другое. Девичий голос, дрожа от гнева, говорит:
– Шкура, негодяй!.. Ты изменил Родине, ты убил инженера Лаврентьева, ты помогал фашистам обкрадывать «Большевичку». И теперь ты крадешь для них наше, кровное, советское… Подлец!
«Что говорит эта немка? В ее глазах, ставших совсем темными, ярость… Почему она так говорит? Откуда она знает про Лаврентьева?.. Нет, я схожу с ума!» – думает Владиславлев.
– Господа, господа, тут страшное недоразумение, – бормочет он, тяжело выбираясь из-за стола. Он весь дрожит. Вопреки всему обычный его румянец не сошел с лица, губы по-прежнему краснеют из-под пышных усов. Но призрачный свет карбида превращает красное в черное. Кажется, что это пьяное, испуганное лицо уже тронуто тлением.
– За все это я вас по приказу коменданта пристрелю на месте! – слышит часовой по-немецки.
– Собака, бешеная собака, ты больше не будешь кусать своих! Сейчас ты сдохнешь! – слышит Владиславлев по-русски.
Совсем отрезвев, Олег Игоревич бросается на колени, ползет к офицеру, цепляется руками за его сапоги, прижимается к ним.
– Она, фрейлейн Марта, она не фрейлейн!.. – отчаянно вопит он, о чем-то уже догадавшись.
– Молчать, негодяй!..
Один за другим гремят три выстрела. Грузное тело, сразу обмякнув, с глухим стуком рушится на пол.
– Охраняйте это! – приказывает офицер, указав парабеллумом на труп, и прячет оружие в жесткую кобуру. – За ним прибудет машина из комендатуры, а пока никого не подпускать ни к телу, ни к бумагам. Особенно к бумагам.
Небрежно козырнув, офицер выходит, пропустив вперед переводчицу. Мотоцикл трещит под окнами. Черная струйка крови темной змейкой выползает из-под лежащего на полу трупа и, расплываясь по паркету, подбирается к ногам часового. Тот отходит и становится по другую сторону двери. Часы выбивают один удар. Густой звук долго дрожит в пустой комнате. В это мгновение массивное здание бургомистрата начинает трястись. Дальнобойные снаряды с журавлиным курлыканьем, гаубичные – с шелестом несутся над городом.
Ровно в час ночи советская артиллерия возобновляет интенсивный обстрел..
