Текст книги "Глубокий тыл"
Автор книги: Борис Полевой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 42 страниц)
20
Тяжелой была эта первая военная весна. Надежды на скорую победу, вызванные разгромом немецко-фашистских армий под Москвой и в районе Калинина, к тому времени уже иссякли. Второй фронт все не открывался. Пользуясь тем, что «а европейском театре военных действий его не беспокоят, Гитлер снова собрал отборные дивизии в кулак и на этот раз обрушил его на юге. Советская Армия продолжала один на один сражаться с объединенными силами фашизма. Напряжение битв нарастало, масштаб увеличивался. Сводки день ото дня становились тревожней. В них снова появлялись названия сел и городов, оставленных после тяжелых боев. И хотя на этот раз борьба шла далеко и названия эти были большинству верхневолжцев мало знакомы, все тягостней, все тревожней становилось у людей на душе.
Паек уменьшался. Бледнее становились лица. Новые и новые морщинки бороздили их. Среди косынок, которые по традиции у верхневолжских текстильщиц бывали всегда цветастыми, пестрыми, все больше можно было видеть в потоке смены темных, вдовьих платков. И все-таки жизнь шла своим чередом. Все три фабрики комбината даже перевыполняли план, а огородная кампания развертывалась в эту весну с небывалым размахом. Фабричные грузовички носились по городу, собирая где можно огородный инвентарь. Специальные делегации отправились к текстильщикам Вышнего Волочка, Орехова, Иванова, Шуи, Вичуги – в далекие, счастливые города, не пострадавшие от гитлеровского нашествия, и там с ними по-братски делились скудными запасами посевного материала. Но с картофелем было по-прежнему туго. Каждый клубень на счету. Уполномоченные огородных комиссий следили на фабричных кухнях, чтобы, чистя его, стряпухи не губили глазки. Вероятно, впервые с тех пор, как испанские конквистадоры завезли из Южной Америки в Европу первые клубни этого нехитрого корнеплода, ростки его удостоились такого бережного хранения, какое было организовано для них на ткацкой фабрике.
Горком партии, поддержав «огородную инициативу ткачей» специальным решением, придал этому делу общегородской размах. Когда решение было принято, секретарь пошутил:
– Из урожая – Анне Степановне самая большая, самая вкусная репа.
– А если урожай не вырастет, самая толстая палка? – поинтересовалась Анна.
Секретарь горкома был весел.
– Разве вас, ткачей, переспоришь! Вон Се-верьянов жалуется, что у вас на каждое его слово два запасено… Завтра первый массовый воскресник, так где же, Анна Степановна, должен быть командир?
– Впереди, на лихом коне! Только завтра в роли Чапаева у нас будет вон она, Настя Нефедова: ее, профсоюзное дело.
…На этот первый массовый выход на поля возлагались большие надежды: почин дороже денег. На полотнище, висевшем над входом в фабрику, появилось: «Все на огороды, все на воскресник!» В субботу профорганизаторы подходили к каждой работнице и напоминали: не забудь, завтра в семь! Впрочем, можно было и не напоминать. Теперь об этой в общем-то нелегкой работе люди мечтали, как о празднике. Нефедова, почувствовав себя ответственной, и сама по-настоящему развернулась. Анна просто не узнавала ее. Куда девались нерешительность, уступчивость! Даже голос окреп у Насти в эти дни. Делалось все, чтобы воскресник стал праздником. Разыскали фабричных баянистов. Под конец фабком добыл в клубе духовой оркестр – странный духовой оркестр военного времени, в котором единственным мужчиной был старичок-дирижер.
И вот утром все собрались в садике, под тополями, возле закопченных развалин старой фабрики. Баяны перекликались, как петухи в летний жаркий день. Там и тут вспыхивали песни. На площадке, окруженной молодыми деревцами, на которых уже лопались душистые клейкие почки, молодежь образовывала круг, и конечно же в центре его перед смущенным мастером Хасбулатовым, отчаянно дробя каблуками, носилась Галка Мюллер и, размахивая пестрой косынкой, звонким голосом выкрикивала:
…Эх, залетка мой милой,
Скажи мне окончательно:
Если любишь, – хорошо,
Не любишь, – замечательно.
И еще пуще дробанув напоследок, вывизгй-вала в конце частушки на фабричный манер: «Их! Ах!»
Учтя общее настроение, Анна явилась на воскресник в праздничном платье, в туфлях-лодочках и сейчас же замешалась в толпу. Но остаться незаметной, как она того хотела, не удалось: везде, где она появлялась, сразу же образовывался человеческий сгусток.
– Ты, Степановна, будто в клуб на бал… Смотри, в земле каблуки оставишь.
– А это что? – И Анна многозначительно стучала по свертку, который держала под мышкой. – Я запасливая.
В последний момент Нефедова распорядилась даже вынести фабричные знамена, заслуженные ткачами в разные годы за всякие хорошие дела. Их вынули из чехлов, развернули. Оркестр не очень стройно и благозвучно, но зато громко грянул марш. Вскинув на плечи тяпки, лопаты, грабли, ткачи пестрой колонной двинулись в путь, Впрочем, не только ткачи. У ворот они встретили колонну прядильщиков, шедших, правда, без знамен и без оркестра; и когда эти два густых человеческих потока разными путями потекли к месту работы, было замечено, что по тротуарам в одиночку, семьями туда же, за город, тянутся ситцевики с инструментами и кулечками с завтраком.
– Эй, индивидуалы! – шутливо кричали из колонны.
– Ладно, идите да помалкивайте, осенью цыплят посчитаем, – благодушно отбрехивались с тротуара.
Настроение было отличное. Даже то, что оркестр, выйдя за город, стал подвирать и огромный генерал-бас, в который дула бледная девица с землистого цвета лицом, то и дело невпопад исторгал свои утробные звуки, не сбивало с шага. Шли дружно, как на первомайской демонстрации.
А над пригородом стояло ясное прохладное утро. По обочинам канавы, отделявшей шоссе от тротуара, пробивались ослепительно-зеленые стрелки травы. Ветер бросал в лицо густую влагу просыпающейся земли. Всех так тянуло на вольный воздух, на солнышко, что люди почти бежали, хотя никто их не торопил.
Земля, земля! Где бы ни вырос человек, как бы ни прятался он от лесов и полей в камни городов, каким бы делом он ни занимался, ты сохраняешь над ним свою неизменную власть! Не думает о тебе ткачиха, проводящая день в грохоте станков. Но вот утром, когда она спешит на работу, дохнешь ты ей в лицо животворным ароматом, и встревоженно забьется ее сердце ожиданием чего-то неясного, волнующего. Не думает о тебе старый раклист, стоя у печатной машины. Густо пахнет острыми красками. Течет, бесконечной лентой течет, уходя в отверстие в потолке, ткань, которую он заставляет расцветать невиданно яркими цветами. Все внимание его сосредоточено на этих цветах, и нет у него времени даже подумать о чем-нибудь постороннем. Но вот весенний ветер бросил в открытую фрамугу окна горсть капель с крыши, аромат молодой травы, ожившей в скверике перед фабрикой, и заблестели глаза у раклиста, и вспомнил он детство, ледоход, и, улучив минуту, сладко потягивается, вдыхая свежий воздух, и думает о том, как бы это ему следующий выходной провести с внуками за городом, в поле, посмотреть настоящие, живые цветы…
В это теплое воскресенье вся свободная земля, что пустовала вокруг фабричного двора, да и на самом дворе, все лужайки, газоны, любой маленький клочок, достаточный, чтобы вскопать на нем хотя бы одну-единственную грядку, – все это подверглось штурму.
Ткачам отвели под огороды огромный, граничащий с рекой пустырь, где когда-то были дровяные склады, заброшенные после того, как фабрики перешли на торфяное топливо. Здесь их ожидал приятный сюрприз: три серых военных трактора, похожих издали на майских жуков, проворно перебирая гусеницами, один за другим ходили по кругу, волоча плуги. Изрядная часть пустыря оказалась уже вспаханной. Это был дар подшефной воинской части. Он еще больше подогрел людей.
И вот просторное поле, над которым колебалось прозрачное, студенистое марево, ожило, запестрело цветными косынками. Убедившись, что все идет хорошо и что Нефедова со своими профактивистами отлично дирижируют делом, Анна в кабине грузовой машины переоделась в свой старый рабочий комбинезон, в резиновые сапоги, подобрала получше лопату и, замешавшись в, ряды сажальщиков, потерялась среди них. Сегодня она могла позволить себе отдохнуть, насладиться необычной работой, воздухом, солнцем, свежим ветром…
Старенькая «Эмка». Северьянова остановилась на границе поля, где девушки в белых пиджачках, как в доброе довоенное время, выносили из машин корзинки с бутербродами, перетирали стаканы, готовили завтрак. Секретарь райкома, загородившись ладонью от солнца, долго смотрел на работавших, продвинувшихся уже к середине поля.
– Куда начальство спрятали? – спросил он наконец старика, выдававшего лопаты.
– Начальство? А вам какое надо? Сегодня у нас Настасья Зиновьевна – начальство. Вон она там, с трактористами объясняется.
В самом деле, вдали виднелась Нефедова в | высоких резиновых сапогах, в перехваченном ремнем ватнике, с головой, обмотанной платком.
– А Калинина?
– Анна Степановна? Ее что-то и не видать. Гляди, ще людей погуще, – там она и есть. Сегодня она рабочая сила.
Анна была в паре с матерью. Ступая вдоль натянутой веревки, она коротким движением лопаты делала ямку, а мать идя за ней с корзиной, бережно, как что-то очень ценное, что может разбиться, опускала в землю картофельную очистку. Положив вверх розоватым проклюнувшимся глазком, она рукой присыпала ее, после чего Анна покрывала росток землей с лопаты. Работала старуха с величайшей тщательностью. Десятилетиями воспитанную добросовестность старой труженицы сегодня усиливали обстоятельства личного свойства.
– Этот старый индивидуй, он ведь, знаешь, что мне вчера сказал? – жаловалась она дочери, не переставая осторожно опускать в землю очистки. – Пока, говорит, вы там речи да оркестры слушаете, мы уж наработаемся вволю. С вечера лопату с тяпкой в газету укутал, семян в кошелку положил, а сегодня я проснулась чем свет – его уж и след простыл. Нет, ты скажи, каков?
– Ну, а чего вы, мамаша, волнуетесь? Пусть, – пряча улыбку, отвечала Анна.
– Как это пусть? Этот хуторянин так мне и заявил: давай, мол, осенью считаться, у кого картошка крупнее, у кого морковка сочнее, тот и прав.
– Ну, а если у ситцевиков и лучше урожай будет, какая беда? Свои ж люди.
Варвара Алексеевна, прищурив черные глаза, сердито посмотрела на дочь.
– Так, по-твоему, не беда, если эти лоскутники больше соберут, чем мы, на общем поле? А по-моему, всем нам грош цена, если мы им нос не утрем. Вот. И прежде всего – коммунистам!
– Бог на помощь! – донесся сзади знакомый насмешливый голос.
Анна вздрогнула. Рядом, вытирая платком свое полное раскрасневшееся лицо, стоял Се-верьянов.
– Спасибо, коли не смеешься.
– Бог-то бог, а и сам не будь плох! – ворчливо отозвалась Варвара Алексеевна и тут же без всяких предисловий набросилась на секретаря райкома – Ты лучше скажи, Серега, зачем вы ситцевикам землю кромсать разрешили? Сделают из участка лоскутное одеяло, какие раньше у нас в казармах старухи из клинышков набирали. Хорошо это?
– Они ж так решили, – оторопел Северьянов, но тут же Нашелся: —Твой благоверный, Варвара Алексеевна, у них там закоперщик, с него и спрашивай по семейной линии. А райком, что он сделает, если им всем так больше нравится?
– А им ещё и водку дуть и сквернословить нравится, что ж, и с этим мириться? И до этого райкому нет дела?
Варвара Алексеевна воинственно поддернула под подбородком концы черного платочка и царапнула секретаря райкома сердитым взглядом. Северьянов вспомнил, как кто-то назвал ее однажды: боярыня Морозова. Вспомнил и не смог подавить улыбки.
– Смейся, смейся, а я на тебя в горком партии напишу, пусть нас там разберут. – Она наклонилась было к ямке, выкопанной Анной, но выпрямилась и озабоченно спросила: – Всех уж, наверное, объездил? Как мы, от других не отстали?
– Да с такими, как ты, Варвара Алексеевна, разве отстанешь? Только отчего это вы, ткачи, такие сердитые?
– От шума. Шумная у нас работа, – серьезно пояснила Варвара Алексеевна, плохо понимавшая шутки.
К закату, усталые, обожженные солнцем, с обветренными, шелушащимися губами, огородники удовлетворенно оглядывали ровное, аккуратно засаженное картофелем поле. Лишь в центре его чернел пустой еще кусок земли, который оставили под капусту, морковь, редьку и другие овощи. Все устали, но усталость была особенная, сладкая: хотелось посидеть неподвижно, есть, спать.
Анна, у которой воркотня матери не шла из головы, сбегала все-таки на участок ситцевиков. Он действительно напоминал набранное из ситцевых клиньев одеяло, какими еще на ее памяти укрывались обитатели общежитий, когда резать на чехлы целую материю считалось недопустимой роскошью. Поле оказалось таким же пестрым, но лоскутки эти, хотя не все еще поднятые и засаженные, были обработаны так тщательно, словно это были не клочья пустыря, по которому в прошлом году мальчишки гоняли мяч, а та земля, которую домовитые текстильщицы заготавливают в ящиках для своих фикусов, рододендронов и «Ванек мокрых».
Ситцевики пришли на огороды каждый со своей семьей. Только Степан Михайлович, успевший поднять и засадить лишь часть участка, сидел один, и возле него лежали аккуратно перевязанные бечевкой инструменты. Довольный, жмурясь на солнце, он неторопливо жевал хлеб, сдабривая его перед тем, как откусить, особой щепотью соли. Увидев дочь, он обрадовался, торопливо стряхнул крошки с усов и с бороды в горсть, отправил их в рот и спросил:
– Что, лазутчиком от матки пришла? Поглядеть, как копошится отсталый элемент? Ну что ж, полюбуйся.
На делянку ткачей Анна вернулась, когда все почти уже разошлись. Лишь трактора запахивали последние полоски целины да работники столовой грузили в машины свое имущество. Анна опять забралась в кабину грузовика, переоделась в платье, стащила резиновые сапоги. Натруженные ноги гудели и ныли. Не хотелось обуваться. До дома можно было дойти боковыми улочками, и она решила отправиться босиком. И как приятно было, будто в детстве, ощущать ногой прохладную теплую мякоть еще влажной земли! Тропка вела мимо небольшой березовой рощицы, клином врезавшейся в распаханное и засаженное теперь поле. Воздух был насыщен солоноватым запахом распускавшихся березовых почек, влажного мха, грибной прели, какой дышат весной даже самые маленькие лески.
До чего же здесь было хорошо! Анна не утерпела, постелила на траву комбинезон и улеглась на нем под сенью большой березы. Ветер перебирал тонкие ветки, и было видно, как сквозь смолистый лак, покрывавший почки, уже проклевываются крохотные, сложенные в щепоть листочки. Выше было синее небо, и по нему, предвещая ясную погоду, вкривь и вкось с писком носились стрижи. Тело ныло, как избитое. И все-таки было легко, не хотелось ни думать, ни шевелиться, а только вдыхать этот березовый настой, принимать ласку теплого ветра. Понемножку все начало расплываться, терять четкость очертаний. Оставалось лишь ощущение бодрящей свежести.
– Анна Степановна, – громко сказал кто-то рядом. – Земля-то сырая, разве можно на ней теперь спать?
Анна вздрогнула, открыла глаза и даже вскрикнула от неожиданности. Небо потемнело настолько, что ветви на его фоне уже трудно было различить. Над ней склонилось круглое, с расплывчатыми детскими чертами лицо механика Лужникова.
– А? Что? – спросила она, еще плохо соображая спросонок и, увидев свои голые ноги, быстро одернула платье. – Фу ты, как вы меня испугали! Я тут, кажется, маленько уснула.
– А я иду рощицей – кто это лежит? Батюшки, Анна Степановна! Разметалась вся… А вы вставайте, вставайте, сейчас самая радикулитная пора.
Какими-то бессознательными, но точными женскими движениями Анна прибрала волосы, еще раз обдернула платье, отослала Лужникова в сторонку, надела чулки, обулась и, когда повернулась к нему, успела перехватить его ласковый о смущенный взгляд.
– Вы чего на меня так уставились?
– Кто, я? – растерялся собеседник и вдруг густо, совсем по-детски покраснел. – Я разве смотрел? Ох, как вас сегодня солнышко нажарило! Придете домой, ноги, плечи, шею – все смажьте маслом, в особенности ноги. А то кожа слезать будет.
Он протянул было руку, чтобы помочь Анне подняться, но та сама легко вскочила и заторопилась.
– Пошли, поздно уж. Я ведь на Кировском живу, нам разве по пути?
Оказалось, что по пути. Ступая по-медвежьи, тяжело и мягко, с развальцем, механик едва поспевал за своей спутницей. В каком-то месте тропку пересекала большая лужа. Анна остановилась, осматриваясь, где бы лучше ей перейти; механик протягивал ей с той стороны свою огромную лапищу, но она почему-то не приняла ее, предпочла, разбежавшись, перепрыгнуть. Это ее удивило. С дней комсомольской юности у нее всегда складывались самые лучшие, товарищеские отношения с парнями. Почему она стесняется этого Лужникова? И вдруг пришло на ум: не потому ли, что тогда, по пути из госпиталя, Панька Калинина говорила, будто он как-то там по-особенному на нее смотрел? «Фу, какая чушь!» – подумала Анна и почувствовала, что краснеет.
– Все Лужников да Лужников, а как вас звать-то, я все забываю.
– Гордеем звать, Гордей Павлович… Ну и ходок вы, за вами не угонишься!
– А вы, Гордей Павлович, говорят, моряком были?
– Был и моряком. Канонир второй статьи эсминца «Сокрушительный».
– И Зимний штурмовали?
– И Зимний штурмовал. – Голос Лужникова стал задумчивым. – Я ведь, Анна Степановна, и Ильича видел, ей-ей!
– Ленина? – удивленно воскликнула Анна. Ей показалось почему-то невероятным, что так вот случайно может встретиться человек, который видел живого Ленина. – Ну, и что же вы об этом молчите?
– А что ж мне говорить? Ну, видел и видел. Тогда в Питере многие его видели: он от народа не прятался. Я-то случайно его и встретил. Мы, матросня, возле Смольного из грузовиков вылезали, а он мимо проходил, в пальто, с кепкой в руке. Остановился, рукой помахал: здравствуйте, товарищи моряки…
– Ну, а какой он был?
– Обыкновенный. Невысокий, плотный, рыжеватый.
– Ленин рыжеватый? – недоверчиво спросила Анна. – Врете!
– Зачем мне врать? Я помню. Его раз увидишь – до смерти не забудешь. Такой человек.
Теперь Анна смотрела на спутника с особым интересом и думала про себя: рядом работает человек, видавший Ленина, а ты узнаешь об этом случайно. И вовсе он не смешной, этот Лужников, и лицо хорошее, и глаза умные, и, если приглядеться, совсем не мешковат, а для грузной своей фигуры даже ловок.
– А вас, Гордей Павлович, тоже солнышком хватило, не иначе, у нас у обоих носы лупиться будут.
Лужников промолчал. Он шел задумчивый. Может быть, проснулись воспоминания о далекой юности, когда он, революционный матрос, в бушлате с оттопыренными от гранат карманами, с коротким карабином за плечом, ходил по улицам революционного Питера, ненавидимый одними, приветствуемый другими, жадно глядя кругом, сам еще мало разбираясь в той буре, которая, подхватив, уже несла его. Анна же все с большим интересом присматривалась к нему и, в свою очередь, думала о его судьбе, о том, почему этот сильный, бесстрашный человек, имеющий такую славную биографию, ушел из активной жизни, затерялся в толпе, стал мишенью для фабричных острословов. Она попыталась представить его в бескозырке, перепоясанным пулеметными лентами, и вдруг поймала себя на том, что любуется им.
– Как же это вы, балтийский матрос, Зимний штурмовали и позволяете себя при людях лицом по полу возить? – спросила она с грубоватой прямотой.
Лужников остановился.
– Это вы про Лизу, про жену, что ли? – Голос его сразу стал резким. – Этого, секретарь парткома, давайте не касаться, это только мое.
– А при чем тут секретарь парткома? Я так, по-человечески…
Наступило молчание. Анна слышала, как, тяжело ступая, вздыхал ее спутник, и ей стало жаль этого могучего и слабого человека. Живо вспомнилось худое, увядшее лицо его жены, возбужденно-колючий взгляд ее глаз, дребезжащий голос.
– Я по-человечески, Гордей Павлович. И мой вам совет, пока не поздно, возьмитесь вы за свои семейные дела.
– А коли по-человечески, так слушайте, Анна Степановна. Никому я о том не говорю, а вам вот сегодня, – он почему-то подчеркнул слово «сегодня», и от этого Анна опять почувствовала легкое смущение, – вам, может быть, последней скажу: я из-за Лизы уже не с первой фабрики съезжаю. Вот какие дела.
И рассказал он свою печальную историю. Жила-была в Вичуге банкаброшница – девушка хорошенькая, умелая, певунья и хохотушка. Понравилась она ремонтному мастеру. Поженились. Стала она ласковой, заботливой женой. Жили хорошо, ладно. Одна беда: не было у них детей, Лиза без конца ходила по врачам, советовалась со всякими специалистами, пока ей не сказали, наконец, что детей у них быть не может. И вот с того дня ее словно подменили. Раздражалась без повода, стала мрачной, по целым дням угрюмо молчала. Уж чего только не предпринимал Лужников, каким врачам ее не показывал, на какие только курорты не отправлял! Жизнь стала нестерпимой. Лиза при людях издевалась над мужем, ссорилась с соседями, вступала в магазинах в перепалки с незнакомыми. Здоровье уже не позволяло ей работать, и это окончательно выводило ее из равновесия. Порою вокруг Лужниковых создавалась такая обстановка, что хоть беги, вот и приходилось менять место жительства. И вот они приехали сюда, уже на четвертую по счету фабрику. Здесь, слава богу, получили отдельную квартиру, и женщина немного успокоилась. А тут война…
Анна слушала грустный рассказ, и крупный этот человек казался ей маленьким, обиженным, беспомощным. Хотелось погладить его по голове, сказать что-то такое, чтобы он хотя бы улыбнулся.
– Помните, тогда, в госпитале, до того дошу-мелась, что Владим Владимыч ее об выходе попросил? Так она возьми да и грохни на него жалобу. Да кому! Самому Михаилу Ивановичу Калинину. Просто беда!
– Любите вы ее, Гордей Павлович? Лужников, не ответив, вдруг остановился посреди дороги.
– Ну, прощайте. Уж пойду от греха, а то неравно на нее наткнешься или болтнет кто, что меня с женщиной видели… А за человеческий разговор спасибо. Трудно у меня душа открывается, а тут, вот видите…
– Прощайте, – сказала Анна и, крепко тряхнув его большую, мясистую руку, прибавила: – Лихо станет, заходите в партком. Буду – рада.
– Зачем уж… Дел у вас и кроме моих, что ли, нет, а польза – какая уж тут польза!
И он пошел в противоположную сторону. Сворачивая на проспект, Анна оглянулась и увидела, что механик стоит на тротуаре и смотрит ей вслед.
