Текст книги "Третий берег Стикса (трилогия) (СИ)"

Автор книги: Борис Георгиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 50 страниц)

– А откуда у них, у старателей то есть, водородные аккумуляторы?

– Правда ли, нет ли, не знаю, слышал от них, шо из Дальневосточного Княжества. Месяца не прошло, – так я говорю, Иван? – как привезли мне их. Раньше понаслышке от бывшего кузнеца, земля ему пухом, знал, шо есть, мол, такие аккумуляторы водородные. От так, значит, месяца два назад, если верить старателям, случилось в Дальневосточном Княжестве странное происшествие: стали сверху валиться пузыри эти, в которых живут пузырники, знаешь, такие?.. Да шо я спрашиваю, ты ж сам из них.

– Знаю, – нехотя ответил Александр, про себя заметив: «Почему валиться стали, тоже знаю».

– От так, значит, падали они с большой высоты, потому никто из пузырников не выжил, и из техники, шо в пузырях была, тоже мало шо уцелело. Но аккумуляторы остались, да ещё какие-то чёрные кубы, от которых никакого проку, только шо тяжёлые. Я один взял, да так и оставил без применения. Куда его такой – капусту квасить?

«Да, квасить гравикубом капусту как-то не почётно, что ли», – подумал Саша, но перебивать кузнеца не стал. Тот рассказывал:

– Так оно и вышло с водородными аккумуляторами. Мы с Петровичем долго не думали, ионные – в резерв, водородные – в работу, и месяц уже почитай, как нарадоваться не могу: раньше как было? – пресс врубишь или варишь – всё кувырком. Лампы везде мигают, электроника чудит, даже часы мои – вот эти, шо на стене, видишь? – и те с ума сходят, забывают который час, полночь показывают. Думали мы с Петровичем, к чему бы это. Он надумал, мне стал рассказывать, но я всё равно понять не могу, шо он там навыдумывал, какой-то сосуд с водой.

– Аккумуляторы, – скучным голосом пропищал Иван Петрович, – на бочку с водой похожи, которую высоко поставили. Чем выше поставили, тем сильней внизу течёт, но важно ещё, толсты ли трубы. Если толсты, то хватает всем, если тонки…

– От опять ты понёс чепуху молоть, – перебил его кузнец. Мальчик обречённо вздохнул и стал ковырять вилкой в остатках картофеля.

– Не чепуха это, – возразил Саша, глядя на мальчика с уважением.

– Да? – оживился кузнец. – Петрович вообще головатый мужик, недавно вон шо выдумал, погоди, принесу.

Осип сходил в сени, погремел там чем-то, вернулся и сунул под нос отвалившегося от стола и опёршегося на спинку стула Волкова самодельный ручной инструмент устрашающего вида. Осмотрев его, и пощёлкав рукоятками, капитан Волков спросил:

– Клещи гидравлические?

– Ага, клещи, – согласился Осип. – Только сроду я не видал такие клещи, чтобы и ребёнок мог…

Осип вытащил из кармана четырёхгранный толстый гвоздь, принял инструмент у Волкова и без видимого усилия скусил у гвоздя шляпку.

– Видал? То-то! – похвастался Решетилов.

– Сам выдумал? – спросил Саша у юного изобретателя.

– Подсмотрел, – буркнул тот, надув губы, – когда чинили с Осипом пресс. Там такие банки толстые и тонкие. И поршни в них. Я подумал тогда: это как река.

– Ну-у-у, опять понёс, – махнул рукой кузнец и стал забавляться клещами, шинкуя один за другим гвозди мелкими кусочками, как раньше зелёный лук.

– Как река, – упрямо повторил мальчик и глянул на Волкова раскосыми карими глазами. – Когда сузится – быстрей течёт. Когда шире…

– Ни хрена себе! – сказал за спиной Волкова голос Матвея. В комнату Джокер вошёл тихо, на цыпочках, и некоторое время увлечённо наблюдал за занятием Осипа.

– Вот и я говорю, головатый мужик наш Иван Петрович, – резюмировал кузнец, сметая со стола в ладонь остатки гвоздей.

– Продай, – неожиданно предложил сатир.

– Ты в своём уме? – поперхнулся Осип. – Как же так: «продай», – ведь живой же ж он!

– Зубы эти продай, а не мальчика! – пояснил Джокер, покосился на Волкова, схватил опешившего кузнеца за локоть и утащил к окну, где они принялись многословно препираться, но Саша, которого собственно клещи интересовали меньше всего, слушать их перестал, обратился к мальчишке:

– Ты от кого-то узнал о законе Бернулли?

– Ничего я ни о каком законе знать не знаю, – огрызнулся мальчик. – Нам они ни к чему, законы княжеские, мы живём праведно.

– Ну ты же сам говорил о клещах твоих: там где узко в них, там быстрей течёт.

– Так же как в реке, понимаете? – оживился мальчик, потом снова насупился и спросил:

– А что, теперь за это князь тоже наказывает?

– Может, и наказывает, – ответил Волков, думая: «Но я бы награждал. Видите, господин эмиссар, не всё ещё потеряно. Интересно, он один такой здесь или все дети манихеев… И о чём это он: живём, говорит, праведно?»

– И всё! И ни рублём больше! – горячо торговался с кузнецом Матвей. – И слышь ещё что, Осип, столько денег, если прямо сейчас отдашь. Через неделю они мне даром не нужны.

– Не о цене речь, – слабо отбивался кузнец, сдавая позиции. – Как же я без них? От ты, жулик какой настырный. Зачем они тебе вообще?

– Не твоя забота. А не можешь без них, ещё одни себе сделаешь. Ну, говори, по рукам?

– Шо с тобой делать? – растерянно проговорил Осип, почёсывая клещами в затылке. – По рукам.

Матвей поспешно ударил ладонью в подставленную кузнецову руку, полез в карман штанов, торопливо отсчитал, шевеля губами, бумажки, расплатился и потребовал:

– Ну! Давай свои зубы.

Осип вздохнул, протянул ему гидравлические клещи, бормоча: «И всё-таки не понимаю я, зачем они тебе».

– Пригодятся, – осклабился Джокер и подмигнул Волкову. Видно было, что доволен совершённой сделкой, впрочем, и кузнец тоже обиженным не казался, щурился, ассистенту же своему так сказал, словно бы оправдываясь:

– А и правда, Ваня, мы новые сделаем, зато денег теперь хватит нам, уголька купить аж до осени. И купальскую дань завтра платить нужно.

Подручный кузнеца, подающий надежды изобретатель Иван, Петров сын, откровенно соскучился. Ни продажа клещей, ни перспектива приобретения топлива для электростанции энтузиазма у него не вызвали, возможно, плотный обед временно лишил его излишней чувствительности, а может быть, мальчик думал над новым изобретением.

– Ну шо, Ваня, – обратился к нему кузнец. – Пойдём ещё раз глянем машину? Не нравится мне сцепление.

– Э! – возразил сатир. – Ты не очень-то увлекайся! Завтра утречком раненько чтобы готово было!

– Та шо там утречком, к вечеру развалюху твою во двор выгоню, мне подъёмник нужен.

– Вот и ладненько, – обрадовался Матвей. – Идём-ка, Саша, в Манихеевку. Там нас уже дожидаются.

Сатир пребывал в прекрасном расположении духа то ли вследствие удачно проведенной торговой операции, то ли в предвкушении какого-то события, готовящегося в селе, а может быть и по какой-то иной причине, не известной Волкову. Как бы то ни было, собеседник Матвею не требовался, надобен был слушатель. Он вещал, размахивая одной рукой (во второй по-прежнему сжимал чемодан с ценностями):

– Доят этих селян, что твоих коз, кто ни попадя. Завтра вон за купальской данью приедет мытарь, а они отдадут, ещё и с песнями. Князь с них три шкуры дерёт, кузнец дерёт, я тоже, грешным делом (Матвей фыркнул), то есть, я хотел сказать делом праведным тоже пенок с молочка этого на карман нет-нет да и стряхну. Увидишь сейчас, как это делается. Молчи и в сторонке стой. Ох, как подумаю, как они сейчас вскинутся, когда одёжку твою увидят еретическую!

– Может, не ходить мне туда? – усомнился Саша, останавливаясь у плетёного кривого забора, за которым уже виднелись розовые в предзакатном сиянии стены низких домов под забавными крышами, похожими на густые прямоволосые остриженные понизу шевелюры.

– Да брось ты кочевряжиться! Я всё устрою, молчи, ни во что не вмешивайся и фокусов своих не устраивай. Поужинаем у них, выспимся, а утром с рассветом тронемся, чтоб не застал в Манихеевке нас с тобою сборщик подати. Я-то ладно, у меня, если что, отпущение, а тебе бы ему на глаза не показываться.

Они двинулись дальше вдоль плетня с устроенными кое-где перелазами, мимо срубчика с крышей и воротом, в коем нельзя было не узнать колодец, известный капитану Волкову по книжным описаниям. Из дворов важно побрёхивали собаки, чёрной тенью кот перебежал дорогу и юркнул в подворотную щель. Матвей кланялся походя кумушкам, что собрались посплетничать у дворов своих на лавочках, и они отвечали ему, а Саша вертел головой и всё никак не мог опомниться после нечаянного открытия: внимательные глазки женщин были, как и у Ивана Петровича, раскосыми.

«Они что же, японцы? Или китайцы? Слышал я от кого-то уже, кажется от Матвея, что все, кроме белоглазых, пришлые, но не ожидал даже… Хотя, какая разница? Говорят по-русски, обычаи местные усвоили – вон те две, которые скандалят, ни дать ни взять солохи какие-нибудь».

Матвей привёл к большому строению, презрительно смотревшему на соседние белёные хатки с высоты двух своих этажей. Нижний этаж дома сложен был из красного кирпича, верхний – бревенчатый, с балконом под скатами крыши. Богатый, надо полагать, дом и не где-нибудь на околице построен, а в самом центре села, на краю заросшей травою площади. Всё это было подмечено Волковым бессознательно и особого внимания не заслуживало, заинтересовало его другое: задолго до того как повернули на площадь, стало чудиться прерываемое петушиными вскриками болботание, после он понял – не шум птичьего двора это, а гомон многолюдного собрания.

«Так и есть, вот они», – подумал Саша, когда увидел, повернув на площадь, толпу, прихлынувшую к фасаду богатого дома. Мятежным собрание не выглядело, наоборот даже, если судить по затылкам, гомонящее общество пыталось слушать с похвальным вниманием выкрики человечка, использовавшего в качестве трибуны балкон. Перегибаясь через ограждение, чтобы быть к народу поближе, человечек не забывал, тем не менее, крепко держаться обеими руками за жёрдочку, по каковой причине не только в дребезжащем его тенорке, но и в повадках чудилось нечто петушиное.

– Гончар здесь?! – выкликал он и вытягивал шею.

– Есь! Есь! – отзывалась толпа, росток человечьей руки тянулся кверху из чёрного шевелящегося поля голов, человек-петух целил в него носом и удовлетворённо кудахтал: «Вижу-вижу. Всегда ты опаздываешь», – затем, выдержав короткую паузу снова бросал клич:

– А Гончар-второй, что у выгона?!

– Орой! Ыго! На! – катилось над головами эхо.

Матвей в толпу не полез, остановился неподалёку, и Волков с ним. В невнятном гаме слышалось:

– Послабше локтями, не на току.

– О-ох, душу выдавили.

– А я и говорю, до звезды додержит, злыдень.

– Локтями говорю!

– Отлезь, праведный.

– Ну, кто там не отзывается?

– Толковище устроили, а у меня скотина не доена!

– А я и говорю…

– Гон-чар! – проорал ещё раз человек-петух.

– Тута же я! – спокойно ответили и над толпой снова поднялась рука.

– Да тебя я уже видел! – горячился балконный оратор, поворотив к руке круглое, щекастое, с узкими глазами лицо, и пояснил: – Не ты Гончар, а тот, что у выгона!

– У меня скотина недо… – опять стал жаловаться соседу тёршийся с краю беспокойный низкорослый мужичок в штанах, перемазанных коричневой грязью

– Погоди, – остановил его сосед. – Не тебя ли там?

– Чего?! – возвысил голос перемазанный.

– Тихо, праведные! – надрывался оратор – Гончар-второй!.

– Ну я второй! – нехотя отозвался, поднимая руку, селянин в замаранных штанах. – Чего тебе? У меня скотина не доена!

В толпе зашумели, оглядываясь:

– У всех не доена!

– Не доен он! Все здесь такие! Не один ты!

– По шее ему! Чего не отзывается?

– Скотина!

– Тихо, праведные! – воззвал вознесённый на балкон человечек. – Стало быть, все собрались. Слушайте тогда указ княжий.

Он прокашлялся, и начал важно, задрав подбородок:

– Вам, любезные подданные, наше слово княжье. Повинны гои праведные, а также те, кто к ремёслам приставлен, в честь Купалы Дня заплатить нам дань. В разуменье того же что выдался урожайным год и прибыточным, принимая советы советников, мы такое решение приняли: в береженье от тягот будущих, в опасенье засух и напастей, дань купальскую единовременно увеличить для всех и для каждого, ровно вдвое поднять против прежнего. И в канун всенародного праздника, высочайшим нашим велением присылаем к вам сборщиков подати…

– А ты не попутал? – спросили в толпе. – Это ж прошлого года купальский указ!

– А не было в этот год вам послания, – рассудительно молвил староста. – А раз не было, значит исполнять должны прошлогоднее.

– Опять вдвое? – удивлённо спросил молодой голос.

– Вот такое наше гойское счастье, – насмешливо прогудел в ответ треснутый бас.

– Кто сказал?! – мгновенно ощетинился староста, выискивая в толпе недовольного. – Тьмы отродье, ехидны сын! Погоди, за слова твои дерзкие наложу на тебя послушание.

Угроза подействовала, толпа испуганно притихла, только кто-то прошипел громким шёпотом: «Молчи, наложит ещё».

– Вот так вот, – проговорил староста, удовлетворённый результатом внушения. – Как я в прошлый год уже всё это оглашал, задерживать более никого не буду.

– О-о-о! – загудел народ, самые шустрые вывернулись из толчеи вон и нацелились улизнуть, но староста не позволил:

– Эй, куда вы направились? А платить?

– О-у-ух! – отозвалась толпа и отпавшие от неё отдельные граждане обречённо потащились обратно.

– Кого вызову, – поднимается ко мне, платит, после – свободен. Слава солнцу красному!

– Ша-о-у-ы-а-а! – отозвалось собрание.

– Шакьямуни слава, – пробормотал с облегчением Матвей.

– Помогите, праведные! – истерически визгнул со стороны дальнего переулка женский голос, зашевелились на том краю головы, раздались невнятные раздражённые возгласы: «Куда лезешь, оглашенна… ай-йя!»

– Помогите! – не унималась женщина, протискиваясь сквозь толпу к крыльцу. – Знахаря!

Волков подумал мельком: «В толпе-то одни мужчины».

– По!.. Моги!.. Зна!.. Харя!.. – задыхаясь, отчаянно вопила новоприбывшая.

– Чего тебе, Лизавета? – участливо спросил с балкона подобревший в предвкушении сбора дани староста.

В передних рядах произошло шевеление, двоих мужчин чудесным образом выпихнуло под балкон, следом за ними выскочила женщина и заголосила, задрав кверху голову в белом платке. «Ой, горе мне, грешной, ой го-ооре, вселился в дитятко…» – и дальше уж совсем невразумительно, только отдельные слова и смог различить готовый броситься на помощь капитан Волков: «Горит», «дитятко» и «Неназываемый».

– А что я сделаю? – посетовал староста. – Был у меня знахарь сегодня, да ушёл. У кузнеца ищи его. Эй, кто там первый платить? Амвросий, поднимайся ты.

– Помоги, Анастасий, батюшка! – не сдавалась просительница.

– Не задерживай нас, женщина! – весьма строго прикрикнул староста. – Чего пристала? Где я его тебе возьму, знахаря? Ну хочешь, крикну отсюда: «Зна-харь!»

– Не кричи, здесь я, – отозвался к вящему удивлению Волкова сатир и пошёл к балкону через раздавшуюся толпу.

Глава десятая

Тех, кто не успевал убраться с дороги, Джокер распихивал, приговаривая: «Дорогу знахарю, криволапые!» Но сельские жители и без того пытались оказаться как можно дальше, особенно когда замечали идущего следом за Матвеем Волкова.

– Видишь, Лизавета, – сказал с балкона находчивый батюшка Анастасий. – Нашёл я тебе знахаря. Вознеси отцам слова благодарности.

– Мани слава! – воскликнула женщина, хищно кинулась к вылезшему из толчеи Джокеру, ухватила за одежду и поволокла обратно в толпу. – Пойдём, пойдём скорее, отойдёт ведь он во тьму.

– Мани-мани, – не слишком злобно ворчал сатир. – Главное, чтоб шуршало в кармане. Не тяни, женщина, порвёшь одеяние.

Саше ничего не оставалось, кроме как последовать за ними. Теперь толкаться не приходилось, перед знахарем люди расступались почтительно, но на лицах их, в тот момент, когда встречались глазами с Волковым, что-то не было заметно радушия: «Какое там. Шарахаются от меня, как от прокажённого. Волосы у всех прямые, тёмные. И действительно, ни одной женщины. Кое-кто в возрасте, но стариков нет. Или кажется? Что-то все они на одно лицо».

Лизавета затащила пойманного знахаря в переулок, там он вырвался и дальше уже пошёл, не теряя достоинства, снисходительно слушая бессвязные причитания: «Горит он весь, мечется. Слова выкрикивает странные. Не иначе как вселился в него Неназываемый». Волкова, бредущего позади, она не замечала до тех пор, пока не понадобилось перебраться через перелаз в плетне. Оказавшись во дворе, Лизавета обернулась со словами: «Пожалуй, батюш…» – но недоговорила, уставилась на Александра, стала делать рукой странные движения, бормоча: «Изыди, мрака исчадие! С нами буди Сила светлая!»

– Со мной он. Подручный, – пояснил, улыбаясь одной стороной рта, Джокер. – Ну, чего встала посреди дороги? Показывай, где одержимый твой.

Он живо перескочил через высокую ступень перелаза, но чемодан перенёс с приличествующей осторожностью. «Никогда бы не подумал, что Матвей знахарь, – размышлял Саша, оглядывая вскользь два невысоких деревца у самой тропинки, сплошь усыпанные крупными ягодами. Под одним из них валялась смятая простыня; бросили её, по всему видно, впопыхах. Горка ягод на ней, и похожи они… «Точно, это вишни, – определил, унюхав вишнёвый дух, эмиссар Внешнего Сообщества. – К нам привозят сушёными или мороженными. Отсюда, надо полагать, и везут. Ох, дверь-то какая низкая!»

– Му-у-иу! – заревел позади дома какой-то зверь. У Саши рука дрогнула, он приостановился на пороге, но Матвей не обратил на страшные звуки никакого внимания, подтолкнул в спину: «Входи, входи». Волков вошёл, решив, что успеет познакомиться с животным после.

Убогая обстановка дома вполне соответствовала его виду. В сенях под слоем соломы земляной пол, дощатый настил только в комнате с маленькими окошками. Волков отряхнул вымазанный белым локоть (зацепил у входа стену), наклонил голову, чтоб не задеть макушкой притолоку, ступил на доски (прогнулись, скрипнули), и вниманием его завладела огромная русская печь, такая же, как в старых детских книжках с картинками.

– Машка! – рявкнула Лизавета, озираясь. – Где ты, кошка несносная?

– Здесь я, матушка, – ответили из-за висевшей на верёвке тряпки, и оттуда выглянула молоденькая девушка. От Волкова шарахаться не стала, не то что маменька, улыбнулась, шепнула: «здравствуйте».

– Ты найди мне Ваньку, – приказала ей мать и сама пошла к занавеске, приговаривая:

– Знать, страдаем за его прегрешения. Говорила ж ему, постылому, чтоб не вздумал ходить скоромиться. Нет, убёг негодный во кузницу. Ох, Петя, отбились от рук твои чада.

«Петя – муж её, – сообразил Волков. – Ванька, значит, Петрович – тот самый малолетний изобретатель, а Машка… Кого мне Мария напоминает? Действительно, очень на кошку похожа. Оглянулась. Ну да! Маргарет Морган, в девичестве Леннинг, но ростом пониже и глаза раскосые».

– Где одержимый? – решил напомнить о себе знахарь. Стоял он посреди комнаты, подбоченившись, и Марию Петровну неприлично разглядывал.

– Брысь за Ванькой! – прикрикнула на дочь, выглядывая из-за занавески, Лизавета. – Здесь он, здесь! Проходи сюда, уважаемый.

Мария фыркнула, стрельнула глазками, и выскользнула из комнаты, так легко ступая босыми лапками, что половица даже не скрипнула. Провожая её глазами, Джокер непроизвольно причмокнул, потом, опомнившись, последовал приглашению – важно прошёл к больному, пристроил чемодан у стены, изрёк: «Ну-с, что тут у нас?» – заложил руки за спину и выставил подбородок. За отодвинутой наполовину занавеской негромко постанывали; Елизавета, пропустила знахаря к больному, сама к постели не подходила, рассказывала:

– Намедни началось, как стемнело. Есть не захотел, мёрз, хоть на дворе и не холодно, к печке жался. Гляжу – трясёт его, Яшеньку. Сам стал горячий, как печь, а зубы стучали, как от холода. Я уложила его.

– Тэ-эк, – проговорил Джокер и покивал.

– После затих. Думала я, слава Мани, минуло. Ночью стал кричать слова хульные и бросаться. Я к нему, – что такое, Яшенька? – не признаёт. А самое страшное – клянёт отцов, зовёт Неназываемого. Ужас-то какой, батюшки! И горячий опять. После пот выступил, губы высохли. Узнал меня, говорит: томно, матушка. Отлежался сегодня, оправился, кое-что поел, а вечером…

– Идите вы в задницу! – захрипел, ломаясь, возбуждённый голос. – Я в гробу видал вашу праведность! Чего смотрите, сукины отцы? Кто Неназываемый? Я? Вот назовусь сейчас…

Дальше он забормотал неразборчиво. «Яша! – позвала жалобно Лизавета. – Вот опять он начал. С нами буди Сила светлая».

– Ага, – изрёк сатир.

«Похоже, обычный вирусный грипп у парня, с этим Матвей, я думаю, справится. Питьё теплое, травяные настои какие-нибудь, полоскания», – подумалось Саше, и он от нечего делать стал бродить по комнате и осматриваться. Заметил на стене полочку, на ней – глиняные игрушки, подобные той, которую Осип получил в подарок от Марии Петровны. Почему-то вспомнил, как уходя от Осипа, задержался на секунду в двери, оглянулся и стал случайным свидетелем сокровенного. Кузнец, казавшийся на первый взгляд человеком грубым, независимым и чуждым сентиментальности, полез в нагрудный карман, вытащил оттуда Марьин дар, мгновение любовался им, а после поставил на такую же полочку, держа бережно – двумя пальцами. И выражение лица у него в тот момент было точно как у Джеффри Моргана, когда речь заходила о Маргошечке-кошечке.

– Изыди! – заорали за спиной. Волков вздрогнул и обернулся.

Занавеска отдёрнута полностью, Матвей делает руками замысловатые пассы, нависая над широким настилом, на котором гора одеял шевелится. Лизавета стоит в отдалении, в углу, где трепещет слабыми крыльями огонёк свечи. Руки женщины на груди сложены лодочкой, губы беззвучно шевелятся.

– Второй раз говорю тебе: изыди! – завыл Матвей, и принялся чертить над кучей одеял знаки.

«Что он делает? Что за представление? – изумился Волков. – Парня лечить надо, а он…»

– И в последний раз заклинаю тебя твоим же именем неназываемым. Изыди! – возопил Матвей.

«Да он же шарлатан! Знахарь липовый!»

– Быть хотел отцом, станешь матерью, – внезапно проговорила куча одеял, потом захохотала хрипло и добавила:

– Вот тебе хрен, а не отпущение.

– Плохо дело, – заявил, распрямляясь, Джокер. Даже не знаю, что сказать тебе, женщина. Принеси-ка ты мне воды скоренько!

Лизавета охнула, метнулась тенью к выходу.

– Бадеечку! – крикнул ей вслед Матвей. В сенях глухо стукнуло, потом громыхнула дверь.

– Фу-у, упарился, – сообщил Матвей, отходя от постели и отирая лоб. – Передохнуть надо, пока она к колодцу сбегает.

Он подошёл к окну, выглянул наружу, посвистывая, а Саша поспешно бросился к больному, на ходу вытаскивая аптечку и прикидывая: «Коротков так и говорил: биостимулятор, мол, настроится и сам определит, чем стать. Надо, так станет антибиотиком, нет – пожалуйте, – будет тогда противовоспалительным. Долго ли он настраивается? Ну-ка. Как губы ему обметало. Затылок горячий. Одну таблетку или две? Две много, тельце тщедушное. На Ивана похож, старше только. Или кажется? Они, когда болеют, всегда взрослеют, говаривал Иван Арнольдович. Таблетку глотнул. Глаза закачены. Что с температурой у него?»

Волков возложил ладонь на горячий лоб.

– Я говорил тебе, – зашипел за спиной Джокер. – Не устраивай здесь своих фокусов!

Саша осторожно снял ладонь с горячего мальчишечьего лба, поправил сползшее одеяло, не говоря ни слова, поднялся с колен, аккуратно, чтобы не запустилась «Афина», взял Матвея обеими руками за ворот, приподнял и прижал спиной к стене. Подержав так малое время, и послушав, как слегка придушенный сатир хрипит: «Прости, княже!..» – сказал шёпотом:

– Мы вот как сделаем. Мальчик скоро придёт в себя. Матери пересказывай то, что я тебе говорить буду. От себя прибавишь что-нибудь, получишь по шее.

– Чего это вы? – спросила, хлопая глазами, Лизавета. Увлечённый воспитательной работой Волков не заметил, как вошла, нужно было срочно придумать объяснение.

– Консилиум у нас, – ответил Саша и выпустил воспитуемого.

– Аха… Силиум, – продышавшись, подтвердил сатир и бочком, бочком стал протискиваться поближе к постели больного, а от наставника своего подалее.

– А! Силе, значит, ум… – повторила Лизавета, опустила на пол бадью с водой и похвалила: – Это правильно. Сила без ума, что пустая сума. Чего с водой делать-то?

– А с водой, значит, так получается, – устраиваясь у постели мальчика на коленях по примеру напарника, разглагольствовал Матвей. – Такое ей, воде, применение…

Надо было помочь изовравшемуся знахарю, и Волков шепнул, подойдя ближе: «Скажи, чтоб вскипятила».

– Вскипяти её, женщина! – уверенно порекомендовал знахарь и спросил в сторону, потихоньку: «А дальше-то что?» Лизавета потащила воду к печке, и принялась шумно возиться: вздувать огонь, греметь заслонкой, водой плескать – в общем, хозяйничать. Можно было спокойнее разговаривать, и Волков стал давать лекарю наставления:

– Питья ему тёплого, чай с малиной…

– Откуда у неё чаю взяться? Она ж не староста, – возразил Матвей.

– Ну что-то же они пьют? Настои какие-нибудь.

– Эй, женщина! – позвал сатир.

– Чего тебе, батюшка? – пропела, являясь пред очи, раскрасневшаяся от хлопот хозяйка. В руке сжимала орудие устрашающего вида с двумя круглыми рогами.

– Из травок что есть у тебя?

– Известно что. Мята имеется, сушёный шиповник, цвет липовый намедни собранный, – стала перечислять Лизавета, глядя в потолок.

– Ну, чего?.. – шепнул Матвей и, чтобы поддержать реноме красивым жестом возложил руку на лоб больного.

«Чего-чего… – огорчился Волков. – А мне откуда знать? Что-то такое читал о липовом чае. Авось, вреда не будет»,

– Липы пусть заварит.

– Запарь липы! – приказал Матвей тоном не терпящим возражений. Убрал руку со лба больного и выругался вполголоса: «Чтоб тебя, он весь мокрый», – и стал вытирать ладонь о полу своего балахона, брезгливо морщась, потом поднялся с колен и отряхнул штаны.

– Запарить? – переспросила Лизавета. – Это я сейчас.

И она отправилась липу запаривать. Волков только рукой махнул – запарить, так запарить.

– Матушка! – позвали жалобно из-под одеял. Рядом с печью что-то упало, покатилось, Лизавета бросилась на зов фурией, оттолкнув уважаемого знахаря: «Что, Яшенька?»

– Жарко-то как, – пожаловался мальчуган и выпростал из-под одеяла руку.

– Оклемался, родимый! Вот чудо-то!

– Пить хочется, – попросил Яков.

Лизавета повернулась к знахарю: «Можно ли?»

– Нельзя, – запретил на всякий случай Матвей.

– Идиот, – зашипел, наклонившись к нему, Саша. – Пить нужно много. Для того же и липа.

– Нельзя ему в питье отказывать, – помотал головой сатир. – Для того же и липа запарена. Пить ему нужно много, женщина.

– Ох, чудодей ты, батюшка, – всплеснула руками счастливая мать. – Ох светлый человек! Как же мне благодарить тебя, праведный?

– Ну-у-у, – стал прикидывать стоимость услуги Матвей, крутя за спиной пальцами. Волков понял: сейчас назовёт непомерную цену. Исподтишка, чтобы не заметила терпеливо ожидавшая ответа мать, взял сатира за шиворот и потянул вверх.

– Эк-х, – сказал Джокер, пытаясь сохранить на лице улыбку.

– Попробуй только взять с неё деньги, – проговорил Саша сквозь зубы.

– Ничего мне не надобно, – просипел Матвей.

– Ох, блаженный! – прокудахтала Лизавета и снова повернулась к сыну.

Саша выпустил ворот, но наградил всё-таки почтенного лекаря орденом подзатыльника.

– Э! Не сказал же я ничего лишнего! – обиделся Джокер.

– Не сказал, так собирался.

– Даже Кий не казнит за намерения, – резонно возразил Матвей, хватаясь за ручку драгоценного чемодана.

* * *

Вечерело, когда они, распрощавшись с хозяйкой, вышли из дома.

Свежо, солнце спряталось. Запах вишни и ещё какой-то незнакомый, сильный, но не сказать чтобы неприятный. Куст у перелаза, похожий на шарик, весь в цветах, так в вечерней дымке и светится. Собачий ленивый брёх, говорок дальний, в тишине слышно здорово. Смех поодаль.

Два человека вывернули в переулок, щуплый и за ним дородный. Саша глянул на Матвея, – того не занимали случайные встречные, шёл, посвистывал. Очень хорошо, что не нужно было поддерживать с ним разговор.

– Так что ж Гончар? Как нам быть с тобой? – спросил дородный голосом старосты.

– Да нету денег у меня, всё ж отдал тебе, ироду, – с досадой отозвался щуплый, в измазанных глиной штанах селянин.

«Гончар-второй, что у выгона», – узнал Саша и замедлил шаг. Стало интересно, о чём они.

– Пётр, Пётр, что ж ты делаешь?.. – наседал староста, отставший от Гончара на шаг, и хватал того за плечо: – С данью вздумал шутки шутить?

– Какие шутки?! – заорал Пётр, останавливаясь. – Дань твою в душу! И без того всё поперёк сегодня! Ванька с дому сбёг, Яшка тронулся, скотина у меня не доена, понимаешь ты?! И жена…

– Му-у-уиу! – протяжно заревел давешний неизвестный зверь.

– Вона! Слышишь, как надрывается? – мелодраматически потрясая рукой возопил Гончар.

– Ты мне зубы не заговаривай! – сорвался на фальцет Анастасий, оглянулся, будто бы в поисках продержки, увидал Матвея с Волковым и возрадовался:

– Вот спроси хотя бы у знахаря! – и, откашлявшись, спросил значительно у подошедшего ближе Джокера: – А скажи нам, уважаемый, должен ли селянин дань платить купальскую, как указано?

– Ерунду спрашиваешь, Анастасий, – отозвался Матвей. – Должен ли он, если он должен?

– Вот! – потряс крючковатым пальцем староста. – Есть в человеке понятие, а он, между прочим, знахарь!

– Знахарь-знахарь, – пыхтел, не сдаваясь Пётр, – а не пошёл бы он…

– Петя?! – выкрикнула от самой двери дома Лизавета. Тон вопроса не предвещал ничего хорошего. – Ты с кем там, кобель старый, лясы точишь?! Я тут на части без тебя разрываюсь, а ты…

– Говорил же, – пробормотал озираясь затравленно Пётр, – что жена у меня и скотина не доена.

– Му-у-иу! – подтвердил диковинный зверь.

– В общем так, – поторопился воспользоваться состоянием противника староста. – Или ты возмещаешь задолженность…

– Петя, я тебя спрашиваю?! – грозно осведомилась Елизавета, не без труда форсируя перелаз. В руке её Волков заметил ту самую палку о двух рогах.

– На собрании я был, Лизавета Васильевна, душенька, на собрании, – зачастил Гончар-второй – вот спроси хотя бы у старосты.

– Или ты возмещаешь задолженность, – возвысил голос названный староста, – или…

– Какую такую задолженность?! – свирепо осведомилась, повернувшись к нему, Лизавета Васильевна. – Какое такое собрание?!

– Дань купальскую, уважаемая Елизавета Васильевна, – с опаской косясь на рогач, дал справку староста.

В этот напряжённый момент случилось в переулке ещё одно явление: две белые фигурки одна за другой выскользнули из-за угла: первая – мальчишечья, выскочила и застыла, вторая спокойно выплыла. Марии голос договаривал: «…не сказывай. Ладно, Ванечка?»

– Тихо ты! – вполголоса, но внятно ответил юный изобретатель. Весьма красноречивая поза его указывала: сомневается Иван Петрович, следует ли при таких обстоятельствах возвращаться домой немедленно или подождать, пока не улягутся страсти, а до времени того залечь где-нибудь поблизости. Но чуткий слух матери уловил его восклицание, острые её глаза позу отпрыска истолковали правильно, а громкий голос пресёк ненужные поползновения: