Текст книги "Златая цепь на дубе том"

Автор книги: Борис Акунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 37 страниц)

НИКОЛАЙ I,
или ФЕЛЬДФЕБЕЛЬ У ВЛАСТИ

Николай I: знаменитый «взгляд василиска»

Николай Павлович родился в 1796 году, то есть был почти на двадцать лет младше своего брата и предшественника Александра I. Воспитывали его совершенно иначе – не на французский лад, а на немецкий. У его матери, вдовствующей императрицы Марии Федоровны представления о педагогике были старомодными. Сначала ребенка доверили попечению ласковых, заботливых женщин, а потом передали в руки сурового воспитателя-мужчины. Этот перепад, несомненно травматический для четырехлетнего мальчика, вероятно, сформировал у Николая убеждение, что «женский» и «мужской» миры должны существовать по разным правилам. В частной жизни Николай будет мягок и сердечен, в государственной – жёсток и холоден. Главное влияние на формирование личности великого князя оказал его наставник генерал Ламсдорф, состоявший при юноше целых 17 лет. Это был человек грубый и жестокий, превыше всего ставивший порядок. Николая учили не столько наукам, сколько дисциплине, повиновению, фрунту. Сам царь потом вспоминал: «Меня часто, и я думаю не без причины, обвиняли в лености и рассеянности, и нередко граф Ламсдорф меня наказывал тростником весьма больно среди самых уроков». Мальчика ставили в угол на колени. За тяжкие провинности могли и отлупить железным шомполом. Конечно, нельзя всё в человеке объяснять его ранним опытом, но факт остается фактом: Александра Павловича в детстве не пороли – и, взойдя на престол, он отменил телесные наказания (по крайней мере для дворянства); Николая Павловича нещадно били – и он превратился в Николая Палкина.

С детства он обожал мундир и военные упражнения, это доходило до обсессии. В конце концов мать даже обеспокоилась односторонностью в образовании юноши и попыталась приобщить его к гражданским наукам, но было уже поздно. Николай так навсегда и останется солдафоном. Один из современников вспоминает: «Необыкновенные знания великого князя по фрунто-вой части нас изумили: иногда, стоя на поле, он брал в руки ружье и совершал ружейные приемы так хорошо, что вряд ли лучший ефрейтор мог с ним равняться; к тому же показывал барабанщикам, как им надлежит бить».

К гуманитарным знаниям великий князь относился пренебрежительно, а из наук точных охотно занимался лишь математикой, ибо увлекался военно-инженерным делом. Впоследствии, познакомившись с великим самодержцем, английская королева Виктория с разочарованием напишет: «Очень умным я его не нахожу, а мысль его не просвещенна; образованием его пренебрегали» («Very clever I do not find him, and his mind is uncivilised; his education has been neglected»).

Когда юного Николая отправили в ознакомительное путешествие по Европе, в России очень волновались, не заразится ли он духом английских свобод. Его предостерегала мать: Англия – «страна, достойнейшая внимания», но увлекаться ею не следует. Министр иностранных дел граф Нессельроде составил специальное разъяснение, в котором говорилось, что всякая попытка пересадить «английское своеобразие» на другую почву опасна. Беспокоились зря. В Англии молодой человек интересовался чем угодно, но не конституционным устройством, а непочтительность тамошнего народа к монархии вызвала у Николая живейшее осуждение.

В 1825 году на плечи этого «фрунтовика» (так называли энтузиастов шагистики) внезапно свалилось огромное бремя самодержавной власти, и управлять страной он стал так же, как командовал строем солдат. Направление, в котором замарширует Россия, определилось шоком, испытанным Николаем в момент вступления на престол.

Если зигзаги политики Александра I были определены тремя потрясениями: убийством отца, аустерлицким позором и победой над Наполеоном, то у Николая I подобное переживание случилось только однажды, во время декабристского путча, и пережитый в тот день ужас определил стиль всего царствования. Из собственноручных записок императора известно, как он растерялся 14 декабря. Смертельная опасность, которой Николай подвергся в тот день, испытанные им страх и унижение уверили молодого самодержца в мысли, что самое страшное для государства – выпустить ситуацию из-под контроля. Рецепт царю виделся только один: сдерживать разрушительный Хаос при помощи неукоснительного Порядка. Любые изменения, не придуманные и не санкционированные высшей властью, вредны, а то и губительны. Николай будет отличать только людей военных, а к «статским» относиться к презрением – даже запретит дворянам-неофицерам отращивать усы. Все министры, в том числе руководящие сугубо гражданскими ведомствами, у императора будут генералами – вплоть до главы Святейшего Синода. Мемуаристка фрейлина Анна Тютчева, близко наблюдавшая Николая, пишет: «Повсюду вокруг него в Европе под веянием новых идей зарождался новый мир, но этот мир индивидуальной свободы и свободного индивидуализма представлялся ему во всех своих проявлениях лишь преступной и чудовищной ересью, которую он был призван побороть, подавить, искоренить во что бы то ни стало, и он преследовал её не только без угрызения совести, но со спокойным и пламенным сознанием исполнения долга… Николай I был дон Кихотом самодержавия, дон Кихотом грозным и своенравным, потому что обладал всемогуществом, позволявшим ему подчинять всё своей фантастической и устарелой теории и попирать ногами самые законные стремления и права своего века».

По своим убеждениям Николай был классическим, беспримесным «государственником», то есть приверженцем концепции, по которой смыслом существования России является государство – как сверхидея и наивысшая ценность. Все обязаны дисциплинированно и беззаветно служить государству, никто не смеет покушаться на его авторитет и «раскачивать лодку».

Любовь к порядку сама по себе весьма похвальна, но до тех пор, пока она не начинает препятствовать естественному развитию жизни, очень часто совсем не упорядоченному. Мания тотальной организованности в фатально неорганизованной стране – камень, о который споткнулся еще Петр Великий, такой же фанатик контроля, как и Николай. Заставить всех шагать строем, единообразно действовать и мыслить не удалось ни тому, ни другому. Но Петр был открыт новизне и эксперименту, Николай же в любой нестандартности усматривал угрозу.

Другой современник, романист Николай Лесков, человек весьма нелиберальных взглядов, пишет: «…Всё сколько-нибудь и в каком-нибудь отношении „особенное" тогда не нравилось и казалось подозрительным, или во всяком случае особенность не располагала к доверию и даже внушала беспокойство. Желательны были люди „стереотипного издания", которые походили бы один на другого, „как одноформенные пуговицы"».

В военизированной иерархии есть только одна фигура, принимающая решения и отдающая приказы – командующий. Поэтому ключевая особенность николаевской системы – личное управление. Но в девятнадцатом веке эффективно править огромной страной в «армейском режиме» было уже совершенно невозможно. Этот классический «ордынский» принцип мешал нормальному функционированию государственной машины. Если так можно выразиться, система была плохо систематизирована. В ней преобладал не любимый Николаем порядок, а волюнтаризм, от него же самого и исходивший. Если Российская империя и была армией, то очень странной – командующий руководил ею помимо штаба и часто вмешивался в действия мелких подразделений поверх голов непосредственных начальников.

Коррупция, непременный побочный эффект контроля только «сверху», да еще контроля столь бессистемного, приняла в николаевской империи всепроникающий характер. Царь считал это неизбежным злом и однажды сказал цесаревичу: «Во всей России не воруем только мы двое».

Николай пытался (довольно комично) даже ввести «порядок в беспорядок», учредив подобие иерархии и в коррупции. Уголовное уложение 1845 года установило нечто вроде шкалы простительных и непростительных злоупотреблений.

Получение подарков и всякого рода «борзых щенков» классифицировалось как мздоимство, которое, конечно, осуждалось, но строго не каралось. Виновный платил штраф и обычно оставался на своем месте.

Но если ради мзды чиновник злоупотреблял своими должностными обязанностями, это было уже лихоимство, и тут дело пахло арестом.

Еще строже котировалось вымогательство, за что могли лишить чинов с дворянством и посадить в тюрьму на срок до 6 лет.

Вымогательство с отягчающими обстоятельствами (например, в особо крупных размерах или с тяжелыми последствиями) при обвинительном приговоре заканчивалось каторгой.

Снисходительное отношение к «мздоимству» превращало низовую коррупцию в полуразрешенный промысел.

Самым вредоносным недостатком императора было то, что любую проблему он должен был непременно решать сам. В 1826 году, едва взойдя на престол, Николай объявил в одной из своих резолюций: во всех делах империи должно руководствоваться «моей весьма точной волей» и запретил кому-либо действовать «не в указанном мною направлении». То же царь изрекает и двадцать с лишним лет спустя: «Не ясно ли то, что там, где более не повелевают, а позволяют рассуждать вместо повиновения, там дисциплины более не существует… Отсюда происходит беспорядок во мнениях, противоречие с прошедшим, нерешительность насчет настоящего и совершенное незнание и недоумение насчет неизвестного, непонятного и, скажем правду, невозможного будущего». Поскольку в армейской службе главным достоинством считается исполнительность, точное выполнение полученного приказа, Николай превыше всего ценил это качество во всех своих помощниках. Ему принадлежит знаменитая фраза: «Я не имею ни малейшей нужды в гениях, лишь в исполнителях». Гениев вокруг него и не было.

Запрещая подданным «рассуждать», Николай оставлял это право только за самим собой, то есть взваливал на себя ношу, с которой никак не мог справиться. Он все время, каждую осень, совершал поездки по стране, чтобы давать личные указания; обо всем составлял поверхностное, часто неверное представление, за чем обычно следовало безапелляционное изъявление «очень точной воли», которой никто не смел противиться.

Конечно же, находиться на подобных позициях в разгар промышленной революции, научных открытий и социальных сдвигов мог только человек глубоко верующий. Царь никогда не пропускал воскресную службу, пел в церковном хоре, и это было не данью традициям, не демонстрацией. В основе всех действий Николая, по-видимому, лежало мистическое чувство – уверенность в неких особенных отношениях с Господом. Живое воплощение российской государственности – помазанник Божий, самодержец. Он подотчетен лишь Богу, Ему единому и ответит, если в чем-то неправ.

Эта психологическая аномалия, своего рода профессиональное заболевание диктаторов, давала стержень всему характеру Николая, от природы не такому уж сильному. Император усердно и небезуспешно изображал из себя сверхчеловека, ходячую бронзовую статую, испепелял подчиненных грозным «взглядом василиска», но внутренне был еще ранимее и неувереннее, чем вечно рефлексирующий Александр. В раннем детстве Николай был застенчив, впечатлителен, до трусости робок. Пугался грозы, фейерверков, пальбы. Военные учения избавили его от страха перед шумом, но нервность никуда не делась. Грозный самодержец страдал клаустрофобией и высотобоязнью, был чрезвычайно мнителен, подвержен ипохондрии. В 1836 году после дорожного происшествия (выпал из коляски) несколько недель находился во взвинченном состоянии; год спустя, после пожара в Зимнем дворце, стал пугаться дыма и огня.

Нервное расстройство и депрессия вследствие военных поражений Крымской войны стали одной из причин смерти государя. Уныние, упадок душевных сил, ощущение, что Бог отвернулся от Своего избранника, свели Николая в преждевременную могилу. Он слег от обычной простуды и не поднялся. В последние месяцы жизни император был так удручен, что после его кончины поползли слухи о самоубийстве, и многие верили.

Умирая, Николай, до последнего мига солдафон, виновато сказал своему наследнику: «Сдаю тебе мою команду, к сожалению, не в том порядке, как желал».

АЛЕКСАНДР II, или ФЛЕГМАТИК У ВЛАСТИ

Первый правитель фотоэпохи.

Обычно реформаторы – люди активные, полные идей. Но самый главный реформатор российской империи представлял собой нечто абсолютно противоположное. По своим личным качествам Александр II вообще мало интересен, однако в историческом смысле это довольно необычный тип правителя-флегматика, который не имел никакой идейной повестки, не придерживался какой-либо системы взглядов, государственными делами занимался без большой охоты, исключительно из чувства долга, – и всё же совершил много выдающихся деяний.

Это был человек, прежде всего увлеченный заботами частными: семейными и любовными; царские обязанности его тяготили. Однако он искренне пытался понять, в чем именно нуждается его страна, и соответствовать запросам времени. А кроме того, Александр был гуманен. Воспитанием цесаревича руководил благонамеренный поэт Василий Жуковский, считавший главной задачей педагогики настраивание «нравственного компаса».

Оказалось, что двух этих факторов достаточно, чтобы произвести в стране если не социально-политическую, то ментальную революцию – а при Александре II произошло именно это: духовная и идейная энергия перетекла от самодержавного государства к Обществу.

Перипетии интимной жизни императора сами по себе тривиальны и не заслуживали бы места в кратком обзоре российской истории, но они дают ключ к характеру Александра Николаевича. Он рано охладел к жене, Марии Гессен-Дармштадтской, на которой женился очень молодым. Со своим «нравственным компасом» на интрижки не разменивался. Долгие годы у него была постоянная связь с Екатериной Долгорукой, родившей ему троих детей. Когда императрица умерла, Александр узаконил отношения с любимой женщиной, вступив с ней в морганатический брак. Для русского царя это был акт, потребовавший изрядного мужества. Почти все августейшее семейство, включая наследника, восприняли этот поступок как афронт, и последние годы жизни Александра были сильно омрачены враждебностью со стороны родственников. Больше всего их возмутило, что царь даже не выдержал положенный срок траура и вдовел всего один месяц. Но в это время (1880 год) на Александра вели охоту террористы, и он хотел обеспечить матери своих детей прочное будущее. Как показали дальнейшие события, царь поступил правильно. Времени у него оставалось немного.

В главнейших государственных решениях Александр проявлял точно такую же твердость: когда речь шла о делах по-настоящему важных, он не отступался и шел до конца. Это его качество проявилось в вопросе неизмеримо более важном, чем устройство личного счастья, – в осуществлении великой реформы 1861 года, провести которую в помещичьей стране было невероятно трудно и, если бы не упорство самодержца, «эмансипации» бы не произошло.

Описывая личность самого выдающегося реформатора российской дореволюционной истории, испытываешь некоторое разочарование. Личности как таковой почти не просматривается.

В 1837 году, совершая ознакомительную поездку по стране, Александр повидался с сосланным в Вятку молодым Александром Герценом, острым и наблюдательным мемуаристом. Герцен вспоминает: «Вид наследника не выражал той узкой строгости, той холодной, беспощадной жестокости, как вид его отца; черты его скорее показывали добродушие и вялость. Ему было около двадцати лет, но он уже начинал толстеть. Несколько слов, которые он сказал мне, были ласковы, без хриплого, отрывистого тона Константина Павловича [дяди], без отцовской привычки испугать слушающего до обморока». Таким этот человек, по-видимому, и был: превосходно воспитанным, мягким – и только. Правовед Б. Чичерин (один из учителей юного Александра) описывает его так: «Добрый по природе, он был мягок в личных отношениях; он, не доверяя себе, не доверял и другим; он скрытничал, лукавил, старался уравновешивать различные направления, держа между ними весы, но делал это так, что каждое парализовалось в своих действиях и не чувствовало под собой твердой почвы». Никто из современников не поминает глубокий ум, дальновидность, энергию, какие-либо таланты императора.

Пока властный Николай был жив, сын совершенно находился в тени отца, подавленный его волей, мощью характера и силой личности. В 1855 году, после неожиданной смерти родителя, в разгар тяжелой войны, Александр вдруг оказался правителем расшатавшейся империи, совершенно не зная, как выходить из кризиса. «Не одаренный от природы ни сильным умом, ни крепкой волей, не получив даже воспитания, способного дать ему руководящие нити среди тех шатких условий, в которые он был поставлен, он призван был исполнить одну из труднейших задач, какие могут представиться самодержавному правителю», – пишет Б. Чичерин.

Всю четверть века царствования Александр будет придерживаться одной и той же флегматичной стратегии, которую можно было бы назвать «реактивной»: он не создавал ситуации, а реагировал на них, причем как правило замедленно.

Уже проигранную (это было ясно) войну царь продолжает еще целый год, будто оттягивая неизбежное. Потом так же неспешно проникается идеей, что без коренных реформ никак не обойтись. Ему говорят и пишут об этом со всех сторон: и государственные мужи, и либералы, и члены царской семьи. Министр внутренних дел С. Ланской представляет царю доклад о тяжелом положении страны. Государь делает сдержанную приписку: «Читал с большим любопытством и благодарю в особенности за откровенное изложение всех недостатков, которые, с Божиею помощью и при общем усердии, надеюсь, с каждым годом будут исправляться».

Одним словом, этот правитель всегда запрягал медленно, да и ехал потом небыстро. При осуществлении «революции сверху» это очень опасно – прежде всего для ее инициатора. Когда нетерпение радикалов вылилось в «охоту на царя» и начались покушения, государственная политика приняла странный вид медленных либеральных подъемов и резких реакционных спадов, что в точности соответствовало внутреннему устройству самодержца. Он то постепенно поддавался уговорам либеральных министров и начинал двигаться влево, то получал встряску в виде очередного покушения, пугался и шарахался вправо. Такое повторялось по меньшей мере трижды. Либералы взывали к разуму и «нравственному компасу», государственники – к инстинкту самосохранения (не только личного, но и державного). Царь постоянно находился под влиянием то тех, то других. Наконец нашелся ловкий стратег Лорис-Меликов, получивший прозвище «бархатный диктатор»: он виртуозно соединил либеральную политику по отношению к Обществу с курсом «твердой руки» по отношению к революционерам, а кроме того еще и завоевал благодарность императора, поддержав его морганатический брак.

Если бы Александр не размышлял так долго над «конституционным проектом» Лорис-Меликова, общественное напряжение спало бы и Россия пошла бы по другому, менее драматичному пути. Граф предлагал создать нечто вроде предпарламента, который оставил бы все властные рычаги в руках царя, но выпустил бы весь накопившийся пар «в свисток» – и волки были бы сыты, и овцы целы. Но царь поставил свою подпись под указом лишь 1 марта 1881 года, когда террористы уже вышли на боевые позиции.

Смерть Александра II выглядит символично. Взорвали царя на глазах у толпы, но умереть «на миру» он не захотел. Прежде чем потерять сознание, он выразил последнее желание: «Несите меня во дворец… Там… умереть». И скончался за закрытыми дверями, в кругу самых близких людей, приватно.

В холерические времена судьба правителя-флегматика обычно бывает трагичной.

НИКОЛАЙ II,
или ФАТАЛИСТ У ВЛАСТИ

Последний император

Очень многие пытались дать характеристику этому исторически важному персонажу. Советские авторы обычно рисовали его злодеем, «Николаем Кровавым», авторы-эмигранты – страстотерпцем и мучеником. Православная церковь путинской эпохи, ностальгирующей по царским временам, и вовсе причислила последнего императора к лику святых. Но Николай Александрович не был ни кровавым, ни святым. От этого исторического деятеля остается странное ощущение, что он вообще никаким не был. Подобно воде, он был лишен цвета, вкуса и запаха. Он принимал форму сосуда, в который его «наливал» исторический момент. Можно сказать и так: он просто плыл по волнам, куда подует ветер, и надеялся, что как-нибудь оно обойдется.

Лучше всего эту личность, на мой взгляд, разъяснил не ученый муж, а один из придворных, князь Николай Оболенский: «Государь по натуре индифферент-оптимист. Такие лица ощущают чувство страха, только когда гроза перед глазами, и, как только она отодвигается за ближайшую дверь, оно мигом проходит». Именно это качество – фаталистская вера в то, что всё как-нибудь устроится, что Господь придет на помощь Своему помазаннику и спасет его, – дает ключ к пониманию многих поступков правителя. Министров подобный ни на чем не основанный оптимизм бесил, историков приводил в недоумение, на самом же деле это была совершенно естественная и, пожалуй, психологически единственно возможная защитная реакция абсолютно ординарного человека на ту исключительную ситуацию, в которую поставила его судьба. Когда ум не в состоянии справиться с объемом и сложностью обрушенных на него задач, приходится уповать только на Бога. Протопресвитер Г. Шавельский пишет, что Николай как-то признался: «Я стараюсь ни над чем серьёзно не задумываться – иначе я давно был бы в гробу».

Дело не только в том, что царь обладал очень средними интеллектуальными способностями и вообще был натурой неяркой. К концу XIX века государство превратилось в такой сложный агрегат, что никакой гений в одиночку не смог бы им управлять. Нагрузка самодержца была совершенно невозможной. Времена, когда претенденты брали престол с боем и затевали перевороты, остались в далеком прошлом. Последним царем, рвавшимся к власти, был Павел. Уже его сын Александр I мечтал о том, чтобы отказаться от престола и жить частной жизнью. Все последующие государи, даже динамичный Николай I, считали корону тяжким бременем и, если б существовал выбор, с радостью от нее отказались бы.

Отец последнего императора Александр III не блистал ни умом, ни способностями, но по крайней мере обладал сильным характером и взошел на престол в зрелом возрасте, имея некоторый опыт государственной деятельности. Николай Александрович стал царем, совершенно не готовый к роли властителя империи. «Когда мой отец умер, я был просто командир лейб-эскадрона гусар», – скажет Николай впоследствии. Он действительно ничем крупнее эскадрона прежде не командовал. К тому же власть свалилась на него неожиданно. Лишь за две недели до кончины Александра III стало ясно, что болезнь этого 49-летнего богатыря опасна. Когда царь умер, его наследник оцепенел не только от горя, но и от ужаса. Он пишет в дневнике о «страшной перемене», которая с ним произошла: «Для меня худшее случилось, именно то, чего я так боялся всю жизнь!»

Всё время своего правления этот заурядный, не уверенный в себе человек честно пытался соответствовать своему положению – не более.

Нельзя сказать, что цесаревича плохо готовили к высокой миссии. Романовы еще со времен Екатерины считали воспитание наследников важнейшим государственным делом. В детстве и юности у Николая были превосходные педагоги. Его учили по индивидуальной программе финансист Н. Бунге, правовед К. Победоносцев, химик Н. Бекетов и лучшие преподаватели Академии Генштаба. Молодой человек в совершенстве владел тремя иностранными языками – английским, французским и немецким. Но использовать полученные знания на практике в бытность наследником он не успел. По статусу обязанный присутствовать на заседаниях Государственного совета и комитета министров, Николай никак там себя не проявлял. В 26 лет по кругу интересов это был обыкновенный гвардейский офицер, по-настоящему увлекавшийся только охотой, спортом и музыкой.

Все, кто читал личный дневник Николая, исправно ведшийся на протяжении всей его жизни, вероятно, испытали горестное недоумение по поводу того, от какой тусклой личности зависела жизнь огромной страны – не только ста семидесяти миллионов ее тогдашних обитателей, но и последующих поколений. Это весьма депрессивное чтение. Возникающий портрет саморазоблачителен.

Ноль мыслей, минимум эмоций, а те, что встречаются, как правило, мелки – чаще всего они вызваны погодой: «Утром погода привела меня в отчаяние», «Обиделся на мороз и не пошел гулять утром». Бесконечные перечисления подстреленной дичи, причем больше всего почему-то достается несчастным воронам: «Удалось наконец убить ворону из монтекристо!» «Во время прогулки убил отлично – ворону». «Гулял два часа; сегодня удалось дойти до 50 убитых в парке ворон». Просто какой-то вороний маньяк.

Про государственные дела записей немного, а если и встречаются, то сделаны они явно без интереса, часто с досадой. «В 2 часа у меня происходило заседание соединенного присутствия Сибирского Комитета и департамента экономии. Оно окончилось в 3 3/4, и затем мы поспешили в Аничков на каток». «Полоскался с наслаждением в моей ванне и после кофе засел за несносные телеграммы».

Интровертность, замкнутость, сдержанность в проявлении эмоций для венценосца вполне естественны, но в Николае ощущается еще и природная скудость чувств. Трудно без содрогания читать записи, сделанные в самые драматические дни истории. Скупое упоминание об ужасной трагедии на Ходынском поле (1896), когда во время коронации возникла давка и погибло больше тысячи человек, заканчивается так: «Обедали у Мама в 8 ч. Поехали на бал к Montebello [французский посол]. Было очень красиво устроено, но жара стояла невыносимая. После ужина уехали в 2 ч». В 1905 году, когда пришло известие о Мукденской катастрофе (людские потери – сто тысяч человек), царь вздыхает: «Господи, что за неудачи». Следующая фраза: «Имел большой прием. Вечером упаковывали подарки офицерам и солдатам санитарного поезда Аликс на Пасху».

Трудно представить более неудачный тип правителя, которому выпала судьба вести страну через череду тяжелых испытаний.

Николай был не просто фаталист – он верил, что только так и должно управлять Россией, что «наитие свыше» неизмеримо надежней всяких «умствований». В самые важные моменты царь принимал решения, руководствуясь неким мистическим ощущением «прямого канала» между помазанником и Богом. Барон Р. Розен, дипломат и гофмейстер, в своих мемуарах пишет, как поражало его невероятное хладнокровие государя во время потрясений 1905 года. Однажды Николай сказал барону: «…Я столь мало встревожен, ибо твердо и непоколебимо верю в то, что судьба России, моя собственная судьба и судьба моей семьи в руках Всемогущего Господа, который сделал меня тем, что я есть».

Другой мемуарист, генерал А. Мосолов, начальник царской канцелярии, свидетельствует: «Он [царь] воспринял от отца, которого почитал и которому старался подражать даже в житейских мелочах, незыблемую веру в судьбоносность своей власти. Его призвание исходило от Бога. Он ответствовал за свои действия только пред совестью и Всевышним. Царь отвечал пред совестью и руководился интуициею, инстинктом, тем непонятным, которое ныне зовут подсознанием. Он склонялся лишь пред стихийным, иррациональным, а иногда и противным разуму, пред неведомым, пред своим всё возрастающим мистицизмом».

Николай ощущал ответственность за свои решения и поступки не перед народом, а исключительно перед Господом. Сергей Ольденбург, автор чрезвычайно почтительной биографии царя, утверждает: «Он считал, что ответственность за судьбы России лежит на нем, что он отвечает за них перед престолом Всевышнего. Другие могут советовать, другие могут ему мешать, но ответ за Россию перед Богом лежит на нем. Из этого вытекало и отношение к ограничению власти – которое он считал переложением ответственности на других, не призванных, и к отдельным министрам, претендовавшим, по его мнению, на слишком большое влияние в государстве. “Они напортят – а отвечать мне” – таково было в упрощенной форме рассуждение государя».

Ситуация усугублялась тем, что по-фаталистски хладнокровно царь относился только к государственным делам. Он был любящим отцом и нежным мужем – до такой степени, что семейные заботы заслоняли всё остальное. В этом последний российский самодержец являлся контрастом первого – великого князя Ивана Васильевича. Монархия началась с правителя, жертвовавшего своими близкими ради державы, и закончилась правителем, жертвовавшим государственными интересами ради своих близких.

Преданная любовь к супруге побудила Николая совершить несколько тяжелых ошибок, которые дорого обошлись стране и ускорили гибель империи. Неумная, упрямая царица пользовалась огромным влиянием на супруга. И разрушительная для царского престижа распутинская эпопея, и вмешательство Александры Федоровны в назначения министров, и ее враждебность к Думе, и всяческое поощрение мистической веры мужа в Промысел Божий – все эти факторы сыграли свою роковую роль.

В последние годы (и какие годы!) жена была единственным человеком, чьему давлению поддавался Николай. Прежде он, случалось, попадал в зависимость от напористых, деятельных министров, среди которых попадались и люди недюжинные, вроде Столыпина, но дееспособные администраторы, сделавшие карьеру за счет своей энергии и способностей, часто бывают чересчур настойчивы – потому что твердо знают, чего хотят, и умеют этого добиваться. Чем дольше Николай находился у власти, тем хуже он выносил людей подобного типа.

Император очень старался входить сам во все дела, но, во-первых, не обладал для этого нужными талантами, а во-вторых, при объеме и запутанности возникающих вопросов это было в принципе невозможно. Никому не доверяя, подозревая каждого в каких-то задних мыслях и тайных намерениях, Николай обходился без собственной канцелярии и даже не держал личного секретаря. Он и в этом уповал на свои особые отношения с Судьбой и Богом.

В 1914 году в царскую канцелярию поступила докладная записка бывшего министра внутренних дел П.Н. Дурново, одного из опытнейших государственных деятелей. Он был смертельно болен и написал императору безо всякого верноподданничества письмо-предостережение. Старый сановник заклинал царя не вступать в конфликт с Германией и с поразительной точностью предсказывал, что произойдет, если война все-таки разразится: какие сложатся коалиции, сколько тягот принесут России военные испытания и чем всё закончится. «…Все неудачи будут приписываться правительству. В законодательных учреждениях начнется яростная кампания против него… В стране начнутся революционные выступления… Армия, лишившаяся наиболее надежного кадрового состава, охваченная в большей части стихийно общим крестьянским стремлением к земле, окажется слишком деморализованной, чтобы послужить оплотом законности и порядка. Законодательные учреждения и лишенные авторитета в глазах населения оппозиционно-интеллигентские партии будут не в силах сдержать расходившиеся народные волны, ими же поднятые, и Россия будет ввергнута в беспросветную анархию, исход которой не поддается даже предвидению».