Текст книги "Советская поэзия. Том второй"

Автор книги: авторов Коллектив

МИХАИЛ МАТУСОВСКИЙ^{42}

(Род. в 1915 г.)

МАЛЬЧИКАМ

 
Пусть достанутся мальчикам самые лучшие книги, —
Описания неба, строений и горных пород.
Трудовых инструментов – от камня до первой мотыги,
Незнакомых народов и климатов разных широт.
Мы об этом и сами когда-то ревниво мечтали, —
Пусть на стол им положат усталых моторов сердца,
Механизмы часов и машин потайные детали,
И они их сломают, но смогут узнать до конца.
Дважды два – не четыре, и дважды четыре – не восемь.
Мир еще не устроен, как это ему надлежит.
Бьют железом о камень. И воздух предгрозья несносен,
И война как чума по Европе еще пробежит.
Пусть достанется мальчикам столик с чертежным прибором,
Шкаф для верхнего платья и этот особый уют,
Создаваемый жесткими полками в поезде скором
И летящими шторами узких военных кают.
Пусть достанутся мальчикам двери, открытые настежь,
Одинокие звезды, зажженные нами во мгле,
И мечта о нелегком, никем не разведанном счастье
На еще неуютной, еще предрассветной земле.
 

‹1939›

ПОДМОСКОВНЫЕ ВЕЧЕРА

 
Не слышны в саду даже шорохи,
Все здесь замерло до утра.
Если б знали вы, как мне дороги
Подмосковные вечера.
Речка движется и не движется,
Вся из лунного серебра.
Песня слышится и не слышится
В эти тихие вечера.
Что ж ты, милая, смотришь искоса,
Низко голову наклоня?
Трудно высказать и не высказать
Все, что на сердце у меня.
А рассвет уже все заметнее.
Так, пожалуйста, будь добра,
Не забудь и ты эти летние
Подмосковные вечера.
 

‹1957›

НА БЕЗЫМЯННОЙ ВЫСОТЕ

 
Дымилась роща под горою,
И вместе с ней горел закат.
Нас оставалось только двое
Из восемнадцати ребят.
Как много их, друзей хороших,
Лежать осталось в темноте, —
У незнакомого поселка
На безымянной высоте.
Светилась, падая, ракета,
Как догоревшая звезда.
Кто хоть однажды видел это,
Тот не забудет никогда.
Он не забудет, не забудет
Атаки яростные те, —
У незнакомого поселка
На безымянной высоте.
Над нами «мессеры» кружили,
И было видно, словно днем.
Но только крепче мы дружили
Под перекрестным артогнем.
И как бы трудно ни бывало,
Ты верен был своей мечте, —
У незнакомого поселка
На безымянной высоте.
Мне часто снятся все ребята —
Друзья моих военных дней,
Землянка наша в три наката,
Сосна сгоревшая над ней.
Как будто вновь я вместе с ними
Стою на огненной черте —
У незнакомого поселка
На безымянной высоте.
 

‹1963›

* * *

 
Есть сила в немощи самой.
Лорд Байрон грозен и хромой.
Гомер был слеп, но ход времен
Ясней, чем зрячий, видел он.
Есть даже глухота, – и та
Бетховенская глухота.
 

‹1974›

НА СЕВЕРО-ЗАПАДНОМ ФРОНТЕ

 
А память готова взорваться опять,
Лишь только ее вы затроньте.
Вы знаете, где нам пришлось воевать?
На Северо-Западном фронте.
Над нами обугленный тлел небосвод
То в красном, то в белом накале.
Всю сырость псковских и демянских болот
С собой мы в подсумках таскали.
Здесь леший беседовать с нами привык,
Качаясь на елочных лапах.
Из нас ни один еще санпропускник
Болотный не вытравил запах.
Нам в грязь приходилось деревья валить,
Тащить из грязи волокуши.
Тогда еще бог не успел отделить,
Как следует, землю от суши.
Мы жили в промозглых сырых погребах,
В сырые шинели одеты,
Курили сырой филичевский табак
И ели сырые галеты.
Ни вешки какой, ни столба со звездой
Нельзя водрузить на могиле.
В траншеях, заполненных ржавой водой,
Мы мертвых своих хоронили.
Три дня самолета с продуктами нет.
Покрепче ремень засупоньте.
Мы знаем теперь, где кончается свет, —
На Северо-Западном фронте.
Сквозь серенький морок и вечный туман
Тащились обозные клячи.
У «эмок», засевших по самый кардан,
Летели к чертям передачи.
Автобусы юзом ползли под откос,
Обратно вскрабкаться силясь.
Имея две пары ведущих колес,
Вовсю пробуксовывал «виллис».
По этой лежневке прошлепав хоть раз,
Трехтонки нуждались в ремонте.
Нелегкое дело отыскивать нас
На Северо-Западном фронте.
Кому приднепровские степи сродни,
Кто верен снегам Ленинграда.
Но эти замшелые кочки да пни
Кому-то отстаивать надо?!
Поскольку наш фронт города не берет,
Нас всем обделяло начальство.
И сводки Советского информбюро
О нас сообщали не часто.
Протерты у нас на коленях штаны,
Слиняли давно гимнастерки.
И если бывает фасад у войны,
То мы – фронтовые задворки.
В фашистской, протянутой к нам пятерне
Торчали мы вместо занозы.
И если поэзия есть на войне,
Мы были страницею прозы.
Мы, встав здесь однажды, не двигались вспять,
Решив не сдаваться на милость.
Наверно, поэтому нас убивать
По нескольку раз приходилось…
Окопы уходят в траву без следа,
До дна высыхают болотца.
Быстрей, чем мгновенья, мелькают года,
Но это со мной остается.
И вижу я вновь, как при сильной грозе,
И лес, и высотку напротив, —
И снова, и снова теряю друзей
На Северо-Западном фронте.
 

‹1974›

АЛЫКУЛ ОСМОНОВ^{43}

(1915–1950)

С киргизского

ТВОЯ ПОЭМА

 
«Ты» – это все, с кем я всегда – на «ты»,
Ты – воплощенье чести, прямоты.
Тебе храбрец сокровище доверит,
В хранителе узнав твои черты.
Слова твои правдивы. В час невзгод
Ты верен клятве. Ты – святой народ!
И с легкою душой на сохраненье
Тебе джигит свой клад передает.
Нет у меня ни клада, ни коня.
Возьми стихи в подарок от меня.
Они – твои, как и мои… Поэму
Ты сбереги до завтрашнего дня.
 

‹8 декабря 1945 г. Койсары›

Я – КОРАБЛЬ

 
Я – торопливый тот корабль, который, бросив дом,
Прошел сквозь бурю и волны не зачерпнул бортом,
И слишком рано в порт пришел, и – море за спиной.
Стою на этом берегу, а молодость – на том.
Я – торопливый тот орел, я – беркут быстрый тот,
Что слишком рано, на заре, закончил перелет.
Осталась молодость навек в затерянном краю
Отвесных скал, зеленых гор, обветренных высот.
Совсем не думал я о том, что молодость прошла,
Простился, словно бы за ней еще одна была,
Оставил, бедную, в слезах, ее не приласкал
И не погладил в черный час высокого чела.
Когда мы были вместе с ней, мы были хороши,
От старости не уберечь ни плоти, ни души,
Но молодость моя живет, играя, веселясь,
Там, посреди орлиных гор, в заоблачной глуши.
 

‹17 октября 1948 г. Чолпон-Ата›

ПАМЯТНИК

 
Кургана нет – запомнят ли меня
И где мой след? Так вспомнят ли меня?!
Я отплыву однажды на закате
Моей судьбой назначенного дня.
Да, немота могильная темна,
Но пусть чуть-чуть расступится она,
И высота моя для посвященных
Взойдет, и углубится глубина.
Пусть ложе – из песка, и слеп туман —
Словам достойным выход будет дан.
Надгробье расколю одним ударом
И рысью понесусь, как буудан.
 

‹1949›

КАРА СЕЙТЛИЕВ^{44}

(1915–1971)

С туркменского

Ф Р А Г И

 
Вот он, ясный, пронизывающий взгляд,
И жемчужные строки за рядом ряд,
Твой дестан,
Что летит над землей, крылат,
И песок,
Что твоею ступней примят.
Там, где конь твой скакал столько лет назад,
След его и доныне камни хранят.
Оживляет седые камни мечта.
По ущельям петляет моя мечта —
До чего же тропинка к тебе крута,
А в конце недоступная высота.
Взяли юноши горный родник в кольцо.
В роднике оживает твое лицо.
На земле драгоценнее нет кольца,
Чем поэзии жаждущие сердца.
Им ты песни готов дарить без конца.
И воздвигнут в хранилищах их сердец
Для творений Фраги золотой дворец.
Как и прежде, журчат родники сейчас,
Как и прежде, звучат ручейки у нас,
И то громче, то тише звучанье их,
И то ниже, то выше журчанье их.
Их знакомые звуки ловил не раз,
Я в них голос Фраги уловил не раз.
Может, моря, а может, реки волна
Стих хранят удивительной чистоты.
Может, звезды, а может быть, и луна
Песни звонкие слушают с высоты.
Петь хотели бы многие дотемна
И хотели бы так же журчать, как ты,
Но для них это только одни мечты.
Как тебе не завидовать сотни лет,
Если жил на планете такой поэт,
Если каждое слово певца людей
Словно кровью питает сердца людей?
В твоей песне отвага юнца звучит
И размеренный пульс мудреца звучит,
Это сердце уж сколько веков стучит!
Песня вместе с народом слезу прольет
И умрет, если выйдет на смерть народ.
Но, ожив,
Пережить она сможет всех.
Только, если веселью придет черед, —
Засмеется народ —
Будет в песне смех.
Вот каков ты, избранник наш и певец,
И народ тебе славы плетет венец
И короной сплетает цветы, любя,
Чтобы этим венком увенчать тебя.
Ведь в далекие годы народных бед,
Когда стоны и вопли затмили свет,
Ты отваги учителем был, поэт,
Смело встал на защиту родной земли…
Ты и этим нам дорог,
Махтумкули.
 

‹1941›

ЧЕЛОВЕК И ВРЕМЯ

 
День минувший укорачивает жизнь,
Но с утра опять торопимся вперед.
Год минувший укорачивает жизнь,
Но торопимся увидеть новый год.
Мы торопимся всегда вперед и ввысь,
Хоть и этим укорачиваем жизнь.
Как же нам не торопиться снова вдаль,
Где великих дней мерцают маяки, —
В океане том и радость и печаль,
В нем приливы и надежды и тоски,
Наступающего времени печать,
И – о смерти забывают старики.
Что такое счастье?
Это – утром встать
И увидеть назревающий восход,
В ногу с солнцем зашагать…
Любая прядь
Под его лучами рдеет и цветет.
Счастье – знать,
Что завтра сможешь ты опять
Встретить солнца назревающий восход.
 

‹1970›

ЧЕЛОВЕК И ТАЙНЫ

 
В космос улетают смельчаки —
Изучают тайники Вселенной.
И геологи бурят пески
В поисках той тайны сокровенной,
Что Земли окутали слои.
А никто не знает достоверно
Тайны сердца,
Таинства любви.
И достигнут звездолеты звезд, —
Не такое мы еще осилим.
Но не проще всей Вселенной – мозг:
Миллионы клеток,
Сеть извилин.
Сколько в нем еще таится гроз,
Сколько в нем еще таится грез
И находок —
Кто узнает это?
Может быть, никто и никогда
Не осилит этого труда…
Разве что
Когда-нибудь —
Поэты.
 

‹1970›

ЧЕЛОВЕК И СОВЕСТЬ

 
Баловала сына мать,
Посадив на плечи.
И отец любил играть,
Посадив на плечи.
Баловала Родина сына с детских лет
И песков качала гладь,
Посадив на плечи.
С материнской шеи слезь,
Дай передохнуть!
И с отцовской шеи слезь,
Отправляйся в путь!
Слезь ты с шеи
Родины, бороды стыдясь.
Совесть поимей и честь
И мужчиной будь.
 

‹1970›

КОНСТАНТИН СИМОНОВ^{45}

(Род. в 1915 г.)

* * *

А. Суркову

 
Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные, злые дожди,
Как кринки несли нам усталые женщины,
Прижав, как детей, от дождя их к груди,
Как слезы они вытирали украдкою,
Как вслед нам шептали: – Господь вас спаси! —
И снова себя называли солдатками,
Как встарь повелось на великой Руси.
Слезами измеренный чаще, чем верстами,
Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:
Деревни, деревни, деревни с погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась,
Как будто за каждою русской околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
За в бога не верящих внуков своих.
Ты знаешь, наверное, все-таки родина —
Не дом городской, где я празднично жил,
А эти проселки, что дедами пройдены,
С простыми крестами их русских могил.
Не знаю, как ты, а меня с деревенскою
Дорожной тоской от села до села,
Со вдовьей слезою и с песнею женскою
Впервые война на проселках свела.
Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом,
По мертвому плачущий девичий крик,
Седая старуха в салопчике плисовом,
Весь в белом, как на смерть одетый, старик.
Ну что им сказать, чем утешить могли мы их?
Но, горе поняв своим бабьим чутьем,
Ты помнишь, старуха сказала: – Родимые,
Покуда идите, мы вас подождем.
«Мы вас подождем!» – говорили нам пажити.
«Мы вас подождем!» – говорили леса.
Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется,
Что следом за мной их идут голоса.
По русским обычаям, только пожарища
На русской земле раскидав позади,
На наших глазах умирают товарищи,
По-русски рубаху рванув на груди.
Нас пули с тобою пока еще милуют.
Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,
Я все-таки горд был за самую милую,
За горькую землю, где я родился,
За то, что на ней умереть мне завещано,
Что русская мать нас на свет родила,
Что, в бой провожая нас, русская женщина
По-русски три раза меня обняла.
 

‹1941›

* * *

В. С.

 
Жди меня, и я вернусь.
Только очень жди,
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди,
Жди, когда снега метут,
Жди, когда жара,
Жди, когда других не ждут,
Позабыв вчера.
Жди, когда из дальних мест
Писем не придет,
Жди, когда уж надоест
Всем, кто вместе ждет.
Жди меня, и я вернусь,
Не желай добра
Всем, кто знает наизусть,
Что забыть пора.
Пусть поверят сын и мать
В то, что нет меня,
Пусть друзья устанут ждать,
Сядут у огня,
Выпьют горькое вино
На помин души…
Жди. И с ними заодно
Выпить не спеши.
Жди меня, и я вернусь
Всем смертям назло.
Кто не ждал меня, тот пусть
Скажет: – Повезло. —
Не понять не ждавшим им,
Как среди огня
Ожиданием своим
Ты спасла меня.
Как я выжил, будем знать
Только мы с тобой, —
Просто ты умела ждать,
Как никто другой.
 

‹1941›

* * *

 
Словно смотришь в бинокль перевернутый —
Все, что сзади осталось, уменьшено.
На вокзале, метелью подернутом,
Где-то плачет далекая женщина.
Снежный ком, обращенный в горошину, —
Ее горе отсюда невидимо;
Как и всем нам, войною непрошено
Мне жестокое зрение выдано.
Что-то очень большое и страшное,
На штыках принесенное временем,
Не дает нам увидеть вчерашнего
Нашим гневным сегодняшним зрением.
Мы, пройдя через кровь и страдания,
Снова к прошлому взглядом приблизимся.
Но на этом далеком свидании
До былой слепоты не унизимся.
Слишком много друзей не докличется
Повидавшее смерть поколение.
И обратно не все увеличится
В нашем горем испытанном зрении.
 

‹1941›

* * *

 
Если бог нас своим могуществом
После смерти отправит в рай,
Что мне делать с земным имуществом,
Если скажет он: выбирай?
Мне не надо в раю тоскующей,
Чтоб покорно за мною шла,
Я бы взял с собой в рай такую же,
Что на грешной земле жила, —
Злую, ветреную, колючую,
Хоть ненадолго, да мою!
Ту, что нас на земле помучила
И не даст нам скучать в раю.
В рай, наверно, таких отчаянных
Мало кто приведет с собой,
Будут праведники нечаянно
Там подглядывать за тобой.
Взял бы в рай с собой расстояния,
Чтобы мучиться от разлук,
Чтобы помнить при расставании
Боль сведенных на шее рук.
Взял бы в рай с собой все опасности,
Чтоб вернее меня ждала,
Чтобы глаз своих синей ясности
Дома трусу не отдала.
Взял бы в рай с собой друга верного,
Чтобы было с кем пировать,
И врага, чтоб в минуту скверную
По-земному с ним враждовать.
Ни любви, ни тоски, ни жалости,
Даже курского соловья,
Никакой, самой малой малости
На земле бы не бросил я.
Даже смерть, если б было мыслимо,
Я б на землю не отпустил,
Все, что к нам на земле причислено,
В рай с собою бы захватил.
И за эти земные корысти,
Удивленно меня кляня,
Я уверен, что бог бы вскорости
Вновь на землю столкнул меня.
 

‹1941›

ХОЗЯЙКА ДОМА

 
Подписан будет мир, и вдруг к тебе домой,
К двенадцати часам, шумя, смеясь, пророча,
Как в дни войны, придут слуга покорный твой
И все его друзья, кто будет жив к той ночи.
Хочу, чтоб ты и в эту ночь была
Опять той женщиной, вокруг которой
Мы изредка сходились у стола
Перед окном с бумажной синей шторой.
Басы зениток за окном слышны,
А радиола старый вальс играет,
И все в тебя немножко влюблены,
И половина завтра уезжает.
Уже шинель в руках, уж третий час,
И вдруг опять стихи тебе читают,
И одного из бывших в прошлый раз
С мужской ворчливой скорбью вспоминают.
Нет, я не ревновал в те вечера,
Лишь ты могла разгладить их морщины.
Так краток вечер, и – пора! Пора! —
Трубят внизу военные машины.
С тобой наш молчаливый уговор —
Я выходил, как равный, в непогоду,
Пересекал со всеми зимний двор
И возвращался после их ухода.
И даже пусть догадливы друзья —
Так было лучше, это б нам мешало.
Ты в эти вечера была ничья.
Как ты права – что прав меня лишала!
Не мне судить, плоха ли, хороша,
Но в эти дни лишений и разлуки
В тебе жила та женская душа,
Тот нежный голос, те девичьи руки,
Которых так недоставало им,
Когда они под утро уезжали
Под Ржев, под Харьков, под Калугу, в Крым.
Им девушки платками не махали,
И трубы им не пели, и жена
Далеко где-то ничего не знала.
А утром неотступная война
Их вновь в свои объятья принимала.
В последний час перед отъездом ты
Для них вдруг становилась всем на свете,
Ты и не знала страшной высоты,
Куда взлетала ты в минуты эти.
Быть может, не любимая совсем,
Лишь для меня красавица и чудо,
Перед отъездом ты была им тем,
За что мужчины примут смерть повсюду, —
Сияньем женским, девочкой, женой,
Невестой – всем, что уступить не в силах,
Мы умираем, заслонив собой
Вас, женщин, вас, беспомощных и милых.
Знакомый с детства простенький мотив,
Улыбка женщины – как много и как мало…
Как ты была права, что, проводив,
При всех мне только руку пожимала.
Но вот наступит мир, и вдруг к тебе домой,
К двенадцати часам, шумя, смеясь, пророча,
Как в дни войны, придут слуга покорный твой
И все его друзья, кто будет жив к той ночи.
Они придут еще в шинелях и ремнях
И долго будут их снимать в передней —
Еще вчера война, еще всего на днях
Был ими похоронен тот, последний,
О ком ты спросишь, – что ж он не пришел? —
И сразу оборвутся разговоры,
И все заметят, как широк им стол,
И станут про себя считать приборы.
А ты, с тоской перехватив их взгляд,
За лишние приборы в оправданье,
Шепнешь: «Я думала, что кто-то из ребят
Издалека приедет с опозданьем…»
Но мы не станем спорить, мы смолчим,
Что все, кто жив, пришли, а те, что опоздали,
Так далеко уехали, что им
На эту землю уж поспеть едва ли.
Ну что же, сядем. Сколько нас всего?
Два, три, четыре… Стулья ближе сдвинем,
За тех, кто опоздал на торжество,
С хозяйкой дома первый тост поднимем.
Но если опоздать случится мне
И ты, меня коря за опозданье,
Услышишь вдруг, как кто-то в тишине
Шепнет, что бесполезно ожиданье, —
Не отменяй с друзьями торжество.
Что из того, что я тебе всех ближе,
Что из того, что я любил, что из того,
Что глаз твоих я больше не увижу?
Мы собирались здесь, как равные, потом
Вдвоем – ты только мне была дана судьбою,
Но здесь, за этим дружеским столом,
Мы были все равны перед тобою.
Потом ты можешь помнить обо мне,
Потом ты можешь плакать, если надо,
И, встав к окну в холодной простыне,
Просить у одиночества пощады.
Но здесь не смей слезами и тоской
По мне по одному лишать последней чести
Всех тех, кто вместе уезжал со мной
И кто со мною не вернулся вместе.
Поставь же нам стаканы заодно
Со всеми! Мы еще придем нежданно.
Пусть кто-нибудь живой нальет вино
Нам в наши молчаливые стаканы.
Еще вы трезвы. Не пришла пора
Нам приходить, но мы уже в дороге,
Уж била полночь… Пейте ж до утра!
Мы будем ждать рассвета на пороге,
Кто лгал, что я на праздник не пришел?
Мы здесь уже. Когда все будут пьяны,
Бесшумно к вам подсядем мы за стол
И сдвинем за живых бесшумные стаканы.
 

‹1942›

* * *

Памяти Бориса Горбатова

 
Умер друг у меня – вот какая беда…
Как мне быть – не могу и ума приложить.
Я не думал, не верил, не ждал никогда,
Что без этого друга придется мне жить.
Был в отъезде, когда схоронили его,
В день прощанья у гроба не смог постоять.
А теперь вот приеду – и нет ничего;
Нет его. Нет совсем. Нет. Нигде не видать.
На квартиру пойду к нему – там его нет.
Есть та улица, дом, есть подъезд тот и
дверь,
Есть дощечка, где имя его – и теперь.
Есть на вешалке палка его и пальто,
Есть налево за дверью его кабинет…
Все тут есть… Только все это вовсе не то,
Потому что он был, а теперь его нет!
Раньше как говорили друг другу мы с ним?
Говорили: «Споем», «Посидим», «Позвоним»,
Говорили: «Скажи», говорили: «Прочти»,
Говорили: «Зайди ко мне завтра к пяти».
А теперь привыкать надо к слову:
«Он был».
Привыкать говорить про него: «Говорил»,
Говорил, приходил, помогал, выручал,
Чтобы я не грустил – долго жить обещал,
Еще в памяти все твои живы черты,
А уже не могу я сказать тебе «ты».
Говорят, раз ты умер – таков уж закон, —
Вместо «ты» про тебя говорить надо: «он»,
Вместо слов, что люблю тебя, надо:
«любил»,
Вместо слов, что есть друг у меня, надо:
«был».
Так ли это? Не знаю. По-моему – нет!
Свет погасшей звезды еще тысячу лет
К нам доходит. А что ей, звезде, до людей?
Ты добрей был ее, и теплей, и светлей,
Да и срок невелик – тыщу лет мне не жить,
На мой век тебя хватит – мне по дружбе
светить.
 

‹1954›

* * *

 
Напоминает море – море.
Напоминают горы – горы.
Напоминает горе – горе;
Одно – другое.
Чужого горя не бывает,
Кто это подтвердить боится, —
Наверно, или убивает,
Или готовится в убийцы…
 

‹1970›

ЛЮДМИЛА ТАТЬЯНИЧЕВА^{46}

(Род. в 1915 г.)

МАЛАХИТ

 
Когда-то над хребтом Урала,
Соленой свежести полна,
С ветрами запросто играла
Морская вольная волна.
Ей было любо на просторе
С разбегу устремляться ввысь.
Отхлынуло, исчезло море,
И горы в небо поднялись.
Но своенравная природа
То море в памяти хранит:
В тяжелых каменных породах
Волной играет малахит.
Он морем до краев наполнен,
И кажется: слегка подуть —
Проснутся каменные волны
И морю вновь укажут путь.
 

МЕЧЕНЫЕ АТОМЫ

 
Меченые атомы,
Поэзии слова.
Назло своим анатомам
Поэзия жива.
Ее слова —
То лезвия,
То ласковый родник.
Для каждого поэзия
Находит свой язык.
Из сердца
Из казачьего
Жизнь проросла цветком.
Попробуй обозначь его
Обычным языком!
На огненном железе я
Видала кружева.
То пламенной поэзии
Нежнейшие слова.
С людьми,
Душой богатыми,
Поэзия в ладу.
Слов меченые атомы
Лежат не на виду.
 

СЫНОВЬЯ

 
Два хороших сына у меня.
Две надежды,
Два живых огня,
Мчится время по великой трассе.
У меня —
Две юности в запасе.
Жизнь горит во мне, неугасима.
У меня две вечности —
Два сына.
 

ГОРДЫЕ

 
Гордым легче.
Гордые не плачут
Ни от ран,
Ни от душевной боли.
На чужих дорогах не маячат.
О любви, как нищие, не молят,
Широко раскрылены их плечи,
Не гнетет их зависти короста…
Это правда —
Гордым в жизни легче,
Только гордым сделаться —
Не просто.
 

ЕЙ ПРИСНИЛОСЬ, ЧТО ОНА – РОССИЯ

 
Пуля,
Жизнь скосившая
сыновью,
Жгучей болью
захлестнула мать.
Некого с надеждой
и любовью
Ей теперь под кров свой
ожидать!
От глухих рыданий
обессиля,
Задремала.
И приснилось ей,
Будто бы она —
Сама Россия,
Мать ста миллионов
сыновей.
Будто в поле,
Вихрем опаленном,
Где последний догорает
бой,
Кличет,
Называя поименно,
Сыновей,
Что не придут домой.
Беззаветно храбрых
и красивых,
Жизнь отдавших,
чтоб жила она…
Никогда их не забыть
России,
Как морей не вычерпать
до дна…
Снег дымится.
Он пропитан кровью.
Меж убитых тихо мать
идет
И с суровой терпеливой
скорбью
В изголовье
Вечность им
кладет.
А в душе не иссякает
сила.
И лежит грядущее
пред ней,
Потому, что ведь она —
Россия,
Мать ста миллионов
сыновей!
 

КОНИ

 
Я в один из самых синих дней
Из загона выпущу коней.
Для отрады,
Не для похвальбы
Выпущу коней своей судьбы.
Выбежит, игрив и легконог,
Золотого детства стригунок.
Я его горбушкой угощу
И на луг зеленый отпущу.
Явится,
Внезапный, как стрела,
Конь-огонь,
Не знающий седла.
Серебром уздечек и копыт
Юность моя дробно прозвенит.
Положу я сахар на ладонь:
– На, поешь,
Мой норовистый конь! —
…Выйдет зрелость —
Конь мой коренной,
Крепкогрудый,
Масти вороной.
Умница, послушный седоку,
Он меня подхватит на скаку.
Дам ему отборного овса
И с надеждой загляну в глаза:
– Конь мой сильный,
Конь мой коренной,
Расставаться не спеши
Со мной! —
У меня есть и четвертый конь.
Он устал от скачек
И погонь.
Чуть бредет,
Недугами томим.
Это – старость,
Конь студеных зим.
Но пока еще не время мне
О последнем говорить коне!
 

НЕ НАДО ОДИНОЧЕСТВА БОЯТЬСЯ

 
Едва разлука
Выстелет снега,
К нам входит одиночество
Без стука.
В нем часто видят
Хитрого врага,
А я нежданно обрела в нем
Друга.
Не надо одиночества
Бояться
Живущим в многолюдной
Быстрине.
Оно дает нам
С мыслями собраться
И с совестью побыть
Наедине.
 

МОЛЧАНЬЕ

 
Когда, утратив свежее звучанье,
Обычными становятся слова, —
Приходит к нам высокое молчанье,
Стозвучное, живое, как молва.
Так, выразить словами не умея
Всех мыслей,
Обращенных к Ильичу, —
На каменных ступенях Мавзолея,
Как в первый раз,
Я клятвенно
Молчу.
 

* * *

 
Я без Урала не могу.
Стоит перед глазами
Он то утесами в снегу,
То синими лесами.
То сталью,
Зреющей в печах,
Берущей жар у солнца.
То стройкой в просверках,
В лучах
Мгновенно обернется…
И память,
Вызвездив костры,
Положит светотени
На степь.
И на Магнит-горы
Гигантские ступени…
Стою на тающем снегу,
Охмелена весною.
Я без Урала не могу.
Урал всегда со мною.
Да, он со мной,
А не вдали,
За сизой кромкой леса.
Растворено в моей крови
Твое, Урал, железо!