Текст книги "Советская поэзия. Том второй"

Автор книги: авторов Коллектив

АРКАДИЙ КУЛЕШОВ^{28}

(Род. в 1914 г.)

С белорусского

МОЯ БЕСЕДЬ

 
Есть сказка, что реки проложены птицами:
Копали они и потом, говорят,
Мешочки с землею несли вереницами
И, высыпав землю, летели назад.
А каня над ними глумилась, смеялась,
И птицы послали проклятие ей.
Так каня с тех пор без воды и осталась:
– Пить-пить! – она просит до нынешних дней…
И в знойную пору, палима лучами,
Той редкою каплей она и живет,
Что тучка, дождем прошумев над лесами,
С далеких небес иногда ей пошлет.
Окончу я дело, которое начал, —
Я камни дроблю, разгребаю пески.
Под смех ожидающих легкой удачи
Копаю я русло своей реки.
И, в недрах струю обнаружив упрямую.
Хочу, чтоб она разлилася волной —
Не Волгой широкой и даже не Камою —
Хоть Беседью б только – моею, родной.
Я жажду работы и думаю часто,
Окончивши честно свой день трудовой,
Что жить невозможно, как каня несчастная,
Одной только каплей воды дождевой.
 

‹1940›

НАД БРАТСКОЙ МОГИЛОЙ

 
Есть на северо-западе русское место Лажины.
Как у нас в Беларуси,
Там вербы растут и рябины.
Там желтеют
Болотные ряски.
Как в Беларуси,
Там ржавеют
Фашистские каски,
Как в Беларуси.
Там могила есть братская рядом с деревней Лажины,
Белорусские парни
Там головы честно сложили.
Мы без слез их хороним
И помним
О клятве своей неизменной.
Наши слезы стыдятся
Винтовок и касок военных.
Мы не плачем, хоть знаем: не просто солдатские кости
Прячем мы под холодный песок на печальном погосте.
Сыплем землю на руки, которые сына носили,
Сыплем землю на ноги, что землю свою исходили.
Ноги просятся встать, их дороги войны не согнули,
Но вогнали в могилу
Их силу фашистские пули.
Руки просят обнять
Еще сирот своих ненаглядных,
Но уже не подняться, не встать
Им из братской могилы прохладной.
Хоть и эта земля принимает их с воинской честью,
Но хотят они видеть хоть горстку земли из Полесья.
Только где ее взять?
Как они Беларусь покидали,
То в дорогу с собою
Мешочки с землею не брали…
Что им горстка земли, если вся им нужна непреложно,
А в мешочке дорожном
Вместить ее всю
Невозможно.
Ты попробуй в дорогу забрать те поля, те луга и криницы,
Пущи те, что лишь в сердце, лишь в сердце сумеют вместиться.
Беларусь моя, как же хочу тебя видеть я снова,
Весь чабор твой и вереск лесной,
Чуять запах сосновый…
Сердце просит в пути повстречаться
С тем, что с детства любили;
Я тумана хочу наглотаться,
И ветра родного,
И пыли,
Наглотаться хочу за себя и за них.
Им не встать – их песок засыпает;
Мне небес не хватает твоих,
Мне твоей синевы не хватает…
Мы друзей засыпаем землей —
Ленинградцы, татары, узбеки —
И клянемся,
что кровью чужой
Вспоим мы белорусские реки.
Мы салют отдаем,
помним клятву свою неизменно,
И не плачем мы —
слезы стыдятся доспехов военных.
 

‹1942›

БЕРЕЗКА

 
Стоит она возле ограды
Одна на погосте.
Осколки фашистских снарядов
Оставили след на бересте.
Стрелял чужеземец, но чудом она уцелела,
Стоит она, словно девчина на месте расстрела.
 Не плачь же, утри свои слезы,
Березка!
Над светлой рекой заплети свои косы,
Березка!
Тебя не убили, тебя не угнали в неволю,
Расти же на радость и людям, и тихому полю.
 

‹1943›

КРЫЛЬЯ

 
Я покидал родимый край,
Где жил юнцом счастливым:
Пришел мой срок сказать «прощай»
Своим лесам и нивам.
Вослед мне долго шли поля,
Луга родного края,
Как молодого журавля
К отлету провожая.
Огни окошек мне вослед
Мигали вдаль с тревогой:
Я отправлялся в белый свет,
В безвестную дорогу.
Земля шептала мне:
– Лети,
Мой молодой, да ранний!
Кто знает, сколько на пути
Ты встретишь испытаний.
Они идут за рядом ряд —
И труд, и кровь сражений…
Лети!
Дороги нет назад —
К родным кустам сирени.
Вдохнул я воздуха высот,
Мечту сроднивши с былью.
В далекий путь, в большой полет
Дала мне юность крылья.
В трудах суровых на войне
Я закалил терпенье.
И ничего, что, может, мне
Огнем хватило перья.
Где ни проехать, ни пройти,
Я полз по глине взрытой…
Я не жалею. Десяти
Небитых стоит битый.
И если б даже там песок
С землей меня накрыли,
И то бы, кажется, не мог
Своих сложить я крыльев.
Я б пожелал еще познать
Одно из испытаний:
Из мертвых встать, – хоть трудно встать, —
Рассвет увидеть ранний.
Подняться, встать, прозреть опять,
Умыть лицо водою
В ручье лесном, чтоб не пугать
Людей землей сырою.
И вновь рвануть, чтоб ветер в грудь,
Чтоб снова – впрок усилья…
…Смелее – в путь, и в путь, и в путь! —
Затем даны мне крылья.
 

‹1945›

КОММУНИСТЫ

 
Коммунисты – это слово крепче стали,
Коммунисты – это слово, как набат.
Маркс и Энгельс нам такое имя дали
В год рожденья наш – сто лет тому назад.
И хотя сто лет назад нас было мало,
Вышли мы на правый бой, на смертный бой.
Мы копаем – с песней – яму капиталу,
Пусть стучит земля по крышке гробовой.
Нет, не верим мы ни в бога, ни в молитвы,
И не знаем мы иных священных слов,
Кроме лозунгов, сзывающих на битвы,
Кроме песен, от каких вскипает кровь.
Поднялись мы в высоту, полны отваги.
Коммунизма даль, к тебе сердца летят.
Крылья наши – это огненные флаги,
Гнезда наши – это камни баррикад.
Коммунисты – это Ленина солдаты,
Пусть трепещут все тираны и цари —
Мы вписали знаменательные даты
Кровью собственной во все календари.
В грозных битвах мы не дрогнем от ударов,
До конца за наше дело постоим,
Знамя красное бессмертных коммунаров
Для полета нашей смене отдадим.
Так и я отдам в наследство – дар заветный —
Жар борьбы, который в сердце берегу.
Коммунисты!.. Этот клич на бой победный
Без волненья повторять я не могу.
Этим словом, самым верным, самым чистым,
Самых близких называю не один.
Я хочу, чтоб назывался коммунистом
Сын родной мой и родного сына сын.
С каждым годом все сильнее над планетой
Наше солнце разгорается. во мгле,
Скоро будут называться – знаю это —
Коммунистами все люди на земле.
 

‹1948›

* * *

 
Покинув берег, первый шторм я встретил
На третий день. Метался влажный мрак.
Для вдохновенья флагам нужен ветер,
А мне для вдохновенья нужен флаг.
Не тот, однако, что на милость стужам
Сдается, встретив непогодь и тьму.
Ни перед злом, ни перед равнодушьем
Я белый флаг вовек не подниму.
Ни перед бурею неудержимой,
Ни перед смертью, ни перед любимой,
Когда она меня не моряком
Захочет видеть, а своим рабом.
Пускай бушуют волны. Вызов смелый
Бросаю я, взметнув навстречу им
Немеркнущий багряный флаг. А белый —
Я оставляю недругам своим.
 

‹1962›

* * *

 
Я трижды побеждал судьбу,
Я трижды, вытянувши руки,
Лежал в постели, как в гробу.
Я знаю, что такое муки.
Чуть слышный сердца перестук…
Болезнь крестами отмечала
Все сбои ритма – вехи мук,
Она почти погостом стала.
Я умирал и воскресал,
Очнувшись, молча ставил точку
И смерти под ноги бросал
За костью кость – за ночью ночку.
Потом, зимы осилив тьму,
Я встал, весны услышал звуки.
Они всегда слышней тому,
Кто знает, что такое муки.
Не горько и в гробу лежать,
Когда иссякли силы в теле,
А горько, если мир опять
Застонет в смертной той постели.
Вкруг солнца снова я лечу
В сплошном вращении событий.
Я самого себя хочу
Продолжить на земной орбите.
Еще один, другой виток…
Кружись по правилам науки,
Земля – любви моей исток!
Я знаю, что такое муки.
Рожденный заново на свет,
Я палкой, непривычно робок,
Нащупывая нити тропок,
Пишу тревожный свой завет.
Пишу: «Не для того, поверьте,
Я встал, чтоб тлением дышать,
А для того, чтобы опять
Следить за происками смерти».
Пишу, свидетель многих бед,
Сиротских слез, войны, разлуки, —
Да будет счастлив белый свет!
Я знаю, что такое муки.
 

‹1967›

ЕДИНСТВЕННЫЙ СЕРП

 
Заглох тот дом, что был моим гнездом,
Что вывел в мир и радость и беду мою.
Не вечно все под месяца серпом,
Хоть вовсе и не жнет он… Так я думаю,
Шагая по проселку с посошком.
Мой след, полсотни лет тому назад
Друживший с тропкой школьною, беспечною,
Зарос травой зеленой… И, конечно, я
Не попрекну траву. Она, сердечная,
Тут ни при чем. Я травам с детства рад.
Электростанция над речкой синею
С былою мощью в сорок киловатт
Не светит больше. Годы так летят,
Что, кроме мачт высоковольтной линии,
В ее судьбе никто не виноват.
Комбайн – властитель в мире полевом —
Привел серпы к полнейшей непригодности.
Не вечно все. Хоть конь и полон гордости,
Но ведь и он во власти безысходности —
Вчерашний всадник нынче за рулем.
Все изменилось – луг мой, лес мой лиственный,
Старею я. Здесь нет вины ничьей.
Так пусть плывет над местностью моей
Серп месяца, – давно уж не таинственный! —
Единственный на жатве наших дней.
 

‹1973›

АЛЕКСЕЙ НЕДОГОНОВ^{29}

(1914–1948)

ПОД ВЫБОРГОМ

 
Мне снился сон:
по травам запыленным
бродил мой сын,
и рвал мой сын цветы.
Шумели тучи
в небе полуденном,
как в паводок плывущие плоты.
И дождь свистел сквозь молнии кривые:
тяжелый,
электрический,
степной.
Зловещи были стрелы огневые
над узкою младенческой спиной!
Такое вдруг желание настало —
бежать за ним, бежать всю даль пути
и от грозы —
во что бы то ни стало —
испуганного мальчика спасти…
Но что это?
Дороги прояснились:
ни ветра, ни метели дождевой…
Я спал в снегу.
И мне фиалки снились.
И милый сын. И домик под Москвой.
Неясное душевное томленье
щемило сердце сонное. И я
открыл глаза.
Свинцовая струя
свистит вдоль штыкового острия:
идет в атаку третье отделенье!
 

‹Октябрь 1940 г.›

22 ИЮНЯ 1941 ГОДА

 
Роса еще дремала на лафете,
когда под громом дрогнул Измаил.
Трубач полка – у штаба – на рассвете
в холодный горн тревогу затрубил.
Набата звук, кинжальный, резкий, плотный,
летел к Одессе, за Троянов Вал,
как будто он не гарнизон пехотный,
а всю Россию к бою поднимал!
 

‹1941›

ПРЕДСКАЗАНИЕ

 
Усталая, но гордая осанка.
И узелок дорожный за спиной.
Гадала мне гречанка-сербиянка
в Саратове на пристани речной.
Позвякивали бедные мониста
на запыленном рубище ее.
Она лгала. Но выходило чисто,
я слушал про свое житье-бытье.
И делал вид, что понимаю много,
хотя она мне верила с трудом.
Тут было все: и дальняя дорога,
и беспокойство, и казенный дом,
тут были встречи, слезы и свиданья,
и радости, и горечь женских мук, —
все, без чего немыслимо гаданье
в такие дни на пристанях разлук.
Во всем я видел правды очень мало.
Что слезы – ложь, что встречи – соврала,
а то, что буду жив, – она узнала,
и что домой вернусь, – права была.
 

‹Осень 1941 г. Саратов›

МАТЕРИНСКИЕ СЛЕЗЫ

Матери моей Федосье Дмитриевне

 
Как подули железные ветры Берлина,
как вскипели над Русью военные грозы!
Провожала московская женщина сына…
Материнские слезы, материнские слезы!..
Сорок первый – кровавое, знойное лето.
Сорок третий – атаки в снега и морозы.
Письмецо долгожданное из лазарета…
Материнские слезы, материнские слезы!..
Сорок пятый – за Вислу идет расставанье,
землю прусскую русские рвут бомбовозы.
А в России не гаснет огонек ожиданья —
материнские слезы, материнские слезы!..
Пятый снег закружился, завьюжил дорогу
над костями врага у можайской березы.
Сын седой возвратился к родному порогу…
Материнские слезы, материнские слезы!..
 

‹1945›

ДОЛГ

 
Я не помню детской колыбели.
Кажется: я просто утром встал
и, накинув бурку из метели,
по большой дороге зашагал.
Как я мог пройти такие дали? —
Увеличь стократно все пути!
Где я был?
В газетах не писали.
Где я шел?
По звездам не найти.
Только очень помнится,
что где-то
под Мадридом,
непогодь кляня,
у артиллерийского лафета
встал пушкарь, похожий на меня.
А потом на Финском, в штурмовые
ночи, под раскатами огня —
(зимними глазами на Россию) —
пал стрелок, похожий на меня.
И еще я помню, помню внятно:
над бессмертьем друга своего
с ротою салютовал трикратно я,
лицом похожий на него.
Ангелы спасенья не витали
надо мною на Большой войне:
силы родины меня питали, —
талисман возмездья был при мне.
Где сейчас я?
Не ищи на карте…
Только люди говорят, что я
в Греции, в Чанду и в Джокьякарте
в дьявола стреляю из ружья!
Если верить людям, в их святую
проповедь,
то на любом ветру
до ста лет, наверно, проживу я,
коль своею смертью не умру.
 

‹1948›

ЛЕВ ОЗЕРОВ^{30}

(Род. в 1914 г.)

* * *

 
Тверские льны стоят до небосклона,
Как будто подпирают небосклон.
Зеленая волна – земное лоно —
Бежит ко мне, бежит со всех сторон.
И черное пятно рубахи потной,
Как солнце посреди голубизны.
Воистину бессмертные полотна —
Цветут вокруг меня тверские льны.
 

* * *

 
Вишневый сад белеет в темноте.
Вишневый сад. А времена не те.
Вишневый сад. Забыли человека.
Стучит топор. Прошло всего полвека,
А век не тот. В надзвездной высоте
Летит земной детеныш по орбите.
Следите, как летит он! И – не спите!
Вишневый сад белеет в темноте.
 

* * *

 
Люблю старинные ремесла,
Когда в поселке над рекой
Один – выстругивает весла,
Вытачивает руль – другой.
А третий – поднимает парус,
И вот они плывут втроем,
И, пенясь, отступает ярость
Перед уменьем и трудом.
 

* * *

 
Всю жизнь я собираюсь жить.
Вся жизнь проходит в ожиданье,
И лишь в короткие свиданья,
Когда немыслимо решить,
Что значит быть или не быть,
Меж гордым мигом узнаванья
И горьким мигом расставанья —
Живу, а не готовлюсь жить.
 

* * *

 
На берегу морском лежит весло
И больше говорит мне о просторе,
Чем все огромное взволнованное море,
Которое его на берег принесло.
 

* * *

 
Сквозь пламень строк душа пропущена.
Ну, а царей-то помним много ли?
Из Александров – только Пушкина,
Из Николаев – только Гоголя.
 

* * *

 
О тебе я хочу думать. Думаю о тебе.
О тебе не хочу думать. Думаю о тебе.
О других я хочу думать. Думаю о тебе.
Ни о ком не хочу думать. Думаю о тебе.
 

* * *

 
Когда работаю, я плохо верю в смерть.
Я попросту в нее не верю.
Работа делает меня бессмертным,
Включенным во Вселенную навеки.
Работа делает меня планетой,
Или дорогой, или водопадом.
Что говорить, мы умираем – люди,
Но человек не умирает.
 

* * *

 
Поэзия – горячий цех,
В котором есть огонь для тех,
Кто ночью и при свете дня
Прожить не может без огня.
Пусть слабодушные уйдут,
Их обиталище не тут.
Пускай покинет нас делец:
Огонь – не золотой телец.
За слабодушным и дельцом
Ленивец пусть уйдет с глупцом.
Здесь ненадежен их успех:
Поэзия – горячий цех.
 

* * *

 
Немо горит в окне огонек;
Звезды немы.
Где мы, когда человек одинок?
Где мы?
Где мы, когда он, уставясь во тьму,
Ищет совета?
Где мы, чтоб вовремя выйти к нему,
Ждущему где-то?
Сколько раз мы с тобою клялись
В чуткости к другу?
Что же ты далью счел эту близь,
Спрятал за спину руку?
Взял да забился в свой уголок,
Пишешь поэмы…
Где мы, когда человек одинок,
Где мы?…
 

* * *

 
Старухи с письмами поэтов,
С тетрадками их сочинений,
Поэтов, что глядят с портретов,
Как чудо памятных мгновений.
Старухи – бывшие красотки,
Наяды, леды и лилеи, —
На фоне сада и пролетки,
Беседки и конца аллеи.
Им посвящались мадригалы,
Им жарко целовали руки
Художники и генералы.
И вот теперь они старухи.
Теперь они пенсионерки.
Порой приходится им худо.
Все продано: и этажерки,
И медальоны, и посуда.
Но сбереженные тетради
Стихов, не путая с вещами,
Они народу, чести ради,
Своей России завещали.
 

* * *

 
Серости на белом свете нет,
Серость – это ваше нерадение,
Невнимание, усталость лет,
Ваше настроение осеннее.
Где для вас невнятное пятно, —
Для меня цветут долины маково.
Все едино, но не все одно,
Все едино, но не одинаково.
 

* * *

 
Многословие – род недуга,
А народ изъясняется кратко:
Ищешь друга без недостатка?
Ты рискуешь остаться без друга.
 

* * *

 
Ветер бесцветен? Хочет он в лицах
Весь мир показать изнутри и извне.
Ветер зеленый, если он в листьях.
Ветер багряный, если в огне.
 

AMO САГИЯН^{31}

(Род. в 1914 г.)

С армянского

* * *

 
Куда вы плывете, усталые тучи,
Над далью морскою, над ширью мирской,
Покоя не зная, с такою тоской
Дожди изливая, как слезы, рекой?
Куда вы плывете, усталые тучи?
Куда вы плывете, усталые тучи?
В вас ветра прохлада, и сырость морей,
И запах платанов и осокорей,
Растущих в ущельях у наших дверей.
Куда вы плывете, усталые тучи?
Куда вы плывете, усталые тучи?
Ночами под звездами вы не одни —
Мерцаньем своим вас пронзают они,
А в дни грозовые в вас молний огни.
Куда вы плывете, усталые тучи?
Куда вы плывете, усталые тучи,
Одна за другой, вереницей, подряд,
Прильнув к Арарату, обняв Арарат
И грома катя надо мною раскат?…
Куда вы плывете, усталые тучи?
 

ВОДОПАДЫ

 
Я не люблю воды равнинных рек степенных,
Люблю меж диких скал шум водопадов пенных,
Серебряный их гром, когда они средь зноя
Вдруг вспыхнут на лету, став радугой цветною,
Когда не разберешь, откуда тот избыток,
Что это – ливень звезд иль белых маргариток?
Бьет камни водопад, чтоб самому разбиться,
И в бездну падает, но бездны не боится.
 

* * *

 
В ногах – ущелий бархатистый мох,
В руках – росистые цветы ущелий.
Я на горе, а подо мною лог,
Откуда я взобрался еле-еле.
Сияет солнце на вершинах круч,
В долине же теснятся безотлучно
Станицы дождевых, унылых туч
И плачут безутешно и беззвучно.
Но как их плач ни бессловесно нем,
По временам неразличимо-глухо
Какой-то отголосок между тем
Со дна долины достигает слуха.
И я не знаю: это детства зов
Иль отзвук водопадов и ручьев?
 

ЛИСТ

 
Дни золотые стаей унеслись,
Холодный ветер, воя, входит в город.
Висит на клене одинокий лист,
Недавней бурей надвое распорот.
Какую тайну сирый бережет?
Что не летит он вслед другим скитальцам,
К безлистой ветке так упрямо льнет,
К ее дрожащим, ослабевшим пальцам?
Должно быть, знает он, что, приземлясь,
В прах обратится завтрашнею ранью,
Должно быть, хочет, хоть на краткий час,
Продолжить осени существованье.
 

ЛАСТОЧКИ

 
Росли деревья, зацветая.
Носились ласточек рои.
Еще в живых ли эти стаи.
Как в дни младенчества мои?
Шумя, деревья зеленели
Весною в холод, летом в зной.
Все живы ль ласточки доселе,
Носившиеся надо мной?
Деревья голые унылы,
И тянет ласточек на юг.
Наверно, над моей могилой
Летать им будет недосуг.
 

* * *

 
Я жизнь благодарю за все, что знаю здесь:
За робкую весну, за пламенное лето,
За то, что этот мир еще со мною весь,
И поздний блеклый лист, и ранний луч рассвета,
За то, что* душу мне, как прежде, молодя,
Вновь люди от меня ждут песен и что снова
Очнется, вскрикнет вдруг от светлого дождя
Дремавшая строка, несказанное слово,
За тех, кто полюбил мою печаль, мой смех,
Огню души моей ответным жаром вторя…
Что слава шумная, что суетный успех,
Коль с детства я умел в росинке видеть море!
 

ЯКОВ ХЕЛЕМСКИЙ^{32}

(Род. в 1914 г.)

* * *

 
Калинов луг, Козлова засека,
Яснополянские угодья,
Вы больше, чем обитель классика,
Вы обитаете в народе.
Дубняк, природою изваянный,
Извилины реки Воронки.
А рядом – черные развалины,
И в серых избах – похоронки.
Скорбят над новыми утратами
Деревья Старого Заказа,
Проснулся колокол, упрятанный
В дупле раскидистого вяза.
И чудится, что вышел из дому,
В рубахе длинной с подпояской,
На зорьке, как привык он издавна,
Сам старожил яснополянский.
Среди рассветного безлюдия
Идет он трактом деревенским.
Так тихо, что слышны орудия,
Орудующие под Мценском.
По вырубкам и гарям топая,
Внимает горю он и грому.
А ветерану Севастополя
Знакомо это все, знакомо.
И дом его, огню не отданный,
Еще пожаром смутно пахнет.
Но в тесной комнате «под сводами»
Простор Истории распахнут.
Объемлет горизонты бедствия
Взор мудреца и канонира.
Печаль с надеждою соседствует
На рубеже войны и мира.
 

‹Май 1943 г. Ясная Поляна›

ЗВЕЗДА

Л. Озерову

 
Осенней ночью падает звезда.
В холодном небе света борозда.
Примета есть: звезды падучий свет —
Тревожный признак, чьей-то смерти след.
Примета есть. Но как поверить ей?
Мы пережили тысячи смертей.
Беззвездной ночью, в окруженье тьмы
Друзей в походе хоронили мы
И дальше шли – в снегу, в чаду, в пыли…
Ах, если б звезды скорбный счет вели
И падали под тяжестью утрат,
Какой бы разразился звездопад!
О, сколько б звезд низринулось в ночи
Над теми, что расстреляны в Керчи,
Над павшими у Вязьмы и в Орле,
Над школьницей, что умерла в петле,
Над Бабьим Яром, где в золе подряд
Мои друзья и земляки лежат,
Над теми, что от отчих мест вдали
Укрыты горсткой неродной земли,
Над теми, что в Берлине сражены
За две минуты до конца войны, —
Весь Млечный Путь в безмолвии ночном
Осыпался бы горестным дождем!
Но с высоты студеной, чуть видна,
Срывается звезда. Всего одна…
 

‹1946›

* * *

 
В дагестанском далеком ауле
У друзей коротали мы ночь.
Облака на пороге уснули —
Видно, выше подняться невмочь.
Повлажневшие листья набрякли,
Птицы пили спросонок росу.
За открытыми окнами сакли
Где-то в бездне кипела Койсу.
Мы сидели в просторной кунацкой,
Где в коврах и кинжалах стена,
Запевая по-русски, по-лакски,
Подливая друг другу вина.
Уступая желанью хозяев
И достойно встречая восход,
Встал с бокалом Юсуп Хаппалаев,
Уроженец кумухских высот.
По дорогам, где гулкое эхо
Грохотало машине вослед,
Он из города нынче приехал
В свой аул на побывку, поэт.
Над рассветной подоблачной ширью
Стих, вдвойне нам знакомый, возник.
Зазвучали и «Парус» и «Мцыри»
В переводе на лакский язык.
Затмевая горящую лампу,
Посветлело большое окно.
Нестареющей музыкой ямба
Было все в этом доме полно,
Непривычным звучанием строчек,
Обаянием русских стихов.
Все читал и читал переводчик,
Одаряя своих земляков.
Те, что вышли дышать на терраску,
Густо хлынули в комнату вновь,
Услыхав, как бушует в кунацкой
Чья-то молодость, чья-то любовь.
И плечистый старик, что на свете
Прожил сто удивительных лет,
Произнес: – Этот Лермонтов, дети,
Самый лучший кавказский поэт!
 

‹1955›

* * *

 
Захотелось той зимы,
Где пурга заносит стежки,
Где тулупы да пимы,
А не куртки на подстежке.
Захотелось вдруг зимы,
Той, где лыжи, а не лужи,
Где сугробы, как холмы,
И дубы трещат от стужи.
Захотелось той зимы,
Где закат багрово тлеет,
А в наплывах полутьмы
Вздох, как облачко, белеет.
Захотелось дней зимы,
Настоящих, не сиротских,
Захотелось бахромы
Ледяной, в колючих блестках.
Захотелось той зимы,
Где на снежном перекрестке
Вверх струятся, как дымы,
Невесомые березки.
Захотелось вновь зимы,
Чистой, с хлопьями литыми,
Той зимы, где были мы
Молодыми, молодыми…
 

‹1972›