Текст книги "Советская поэзия. Том второй"

Автор книги: авторов Коллектив

ОЛЕГ ДМИТРИЕВ^{212}

(Род. в 1937 г.)

* * *

 
Старикам остаются закаты.
Смотрят пристально в алую высь,
Словно в летнее небо куда-то
Молодые от них подались.
Раз в году, а бывает, и чаще,
С непокрытой седой головой
Поглядят они вслед уходящим,
Уезжающим на легковой.
И сидят, как восточные бонзы,
Не меняя единственной позы —
Чуть подавшись спиною назад.
Лица, словно отлиты из бронзы,
Отражают далекий закат.
Коль на холм заберется дорога,
Может, высмотрит взгляд молодой,
Как сидят старики у порога,
Освещенные теплой зарей.
Жизнь кончается. День на исходе.
Но прекрасна вечерняя даль
Столько милости в сельской природе,
Что на сердце не давит печаль.
 

ПОСТИЖЕНИЕ

 
Морским, песчаным, долгим берегам
Моя душа обязана стократно.
Когда волна ползла к моим ногам
И отходила медленно обратно, —
Я понимал, чего хотел прилив,
В чем заключался вечный труд отлива…
Когда, ракушки, ил и камни скрыв,
Их море вновь являло терпеливо, —
Две истины открыла мне вода,
У берега отсвечивая бледно:
«Все в мире исчезает без следа»;
«Ничто на свете не пройдет бесследно».
 

ВОСПОМИНАНИЕ О ПОЛИНЕ

 
В час золотого смещенья света
На берегу я бродил морском
И очутился в грядущем где-то,
В дне, неизвестно еще каком.
Там говорила мне тихо, длинно
Самые ласковые слова
Женщина маленькая, Полина —
Та, что знакома со мной едва.
Мне обнимать ее страшно даже,
Словно в ладонях держать птенца.
Волосы лишь осторожно глажу:
Вдруг золотая на них пыльца…
Где-то гуляем в Замоскворечье,
Все переулочки ей дарю
И нескончаемо, бесконечно
В это родное лицо смотрю.
Обожествляю такие лица —
Зори надежды в небе потерь!
Ах, как умеет оно светиться…
Это я знаю даже теперь.
Кто-то окликнул – я оглянулся.
Словно из сказки Чудак старик
К синему морю опять вернулся,
Тщетность неясной мечты постиг.
Но начертал на холодной глине
Из непонятного озорства
Воспоминание о Полине, —
Чтобы стирала волна слова.
 

ВЛАДИМИР КОЯНТО^{213}

(Род. в 1937 г.)

С корякского

РОДНИК

 
Родниковой воды
Напьюсь,
Освежу лицо
И грудь.
Если в сердце
Проникнет грусть,
И туда не забуду
Плеснуть.
В роднике
Вода – бирюза,
Как хрусталь —
И звонка и чиста.
Это родины
Милой глаза.
Это матери
Нежной уста.
 

‹1963›

ЮННА МОРИЦ^{214}

(Род. в 1937 г.)

РОЖДЕНИЕ КРЫЛА

 
Все тело с ночи лихорадило,
Температура – сорок два.
А наверху летали молнии
И шли впритирку жернова.
Я уменьшалась, как в подсвечнике.
Как дичь, приконченная влет.
И кто-то мой хребет разламывал,
Как дворники ломают лед.
Приехал лекарь в сером ватнике,
Когда порядком рассвело.
Откинул тряпки раскаленные,
И все увидели крыло.
А лекарь тихо вымыл перышки,
Росток покрепче завязал,
Спросил чего-нибудь горячего
И в утешение сказал:
– Как зуб, прорезалось крыло,
Торчит, молочное, из мякоти.
О господи, довольно плакати!
С крылом не так уж тяжело.
 

‹1964›

ЮЖНЫЙ РЫНОК

 
Инжир, гранаты, виноград —
Слова бурлят в стихах и прозе.
Кавказа чувственный заряд
Преобладает в их глюкозе.
Корыта, ведра и тазы
Они коробят и вздувают,
Терзают негой наш язык
И нити мыслей обрывают!
Прекрасны фруктов имена!
Господь назвал их и развесил
В те золотые времена,
Когда он молод был и весел,
И образ плавал в кипятке
Садов Урарту и Тавриды,
Одушевляя в языке
Еще не изданные виды.
А ветры шлепали доской,
Тепло с прохладой чередуя
В его скульптурной мастерской.
Серьезный ангел, в пламя дуя,
Хозяйство вел. Из образцов
Готовил пищу. Пили кофе.
А всякий быт в конце концов
Враждебен мыслям о Голгофе.
Я это знаю по себе,
По гнету собственных корзинок.
Я это знаю по ходьбе
На рынок, черный от грузинок,
Влачащих овощ на горбе.
 

‹1966›

АНТИЧНАЯ КАРТИНА

 
Славно жить в Гиперборее,
Где родился Аполлон,
Там в лесу гуляют феи,
Дует ветер аквилон.
Спит на шее у коровы
Колокольчик тишины,
Нити мыслей так суровы,
Так незримы и нежны.
Толстоногую пастушку
Уложил в траву Сатир.
Как ребенок погремушку,
Он за грудь ее схватил.
А в груди гремит осколок
Темно-красного стекла.
А вблизи дымит поселок,
Ест теленка из котла.
Земляничная рассада
У Сатира в бороде,
И в глазах не видно взгляда,
Он – никто, и он – нигде.
Он извилистой рукою
Раздвигает юбок стружки,
Пустотою плутовскою
Развлекая плоть пастушки.
А она пылает чудно
Телом, выполненным складно.
Все творится обоюдно, —
То им жарко, то прохладно.
А корова золотая
Разрывает паутину,
Колокольчиком болтая,
Чтоб озвучить всю картину.
 

‹1973›

* * *

 
В серебряном столбе
Рождественского снега
Отправимся к себе
На поиски ночлега,
Носком одной ноги
Толкнем другую в пятку
И снимем сапоги,
Не повредив заплатку.
В кофейнике шурша,
Гадательный напиток
Напомнит, что душа —
Не мера, а избыток
И что талант – не смесь
Всего, что любят люди,
А худшее, что есть,
И лучшее, что будет.
 

‹1970›

О ЖИЗНИ, О ЖИЗНИ И ТОЛЬКО О НЕЙ!

 
О жизни, о жизни – о чем же другом? —
Поет до упаду поэт.
Ведь нет ничего, кроме жизни, кругом,
Да-да, чего нет – того нет!
О жизни, о жизни – о, чтоб мне сгореть! —
О ней, до скончания дней!
Ведь не на что больше поэту смотреть —
Всех доводов этот сильней!
О жизни, о ней лишь, – да что говорить!
Не надо над жизнью парить?
Но если задуматься, можно сдуреть —
Ведь не над чем больше парить!
О жизни, где нам суждено обитать!
Не надо над жизнью витать?
Когда не поэты, то кто же на это
Согласен – парить и витать?
О жизни, о жизни – о чем же другом? —
Поет до упаду поэт.
Ведь нет ничего, кроме жизни, кругом,
Да-да, чего нет – того нет!
О жизни, голубчик, – сомненья рассей:
Поэт – не такой фарисей!
О жизни, голубчик, твоей и своей
И вообще обо всей!
О жизни, – о ней лишь! – а если порой
Он роется: что же за ней? —
Так ты ему яму, голубчик, не рой,
От злости к нему не черней,
А будь благодарен поэту, как я,
Что участь его – не твоя:
За шторами жизни – такие края,
Где нету поэту житья!
Но только о жизни, о жизни – заметь! —
Поэт до упаду поет.
А это, голубчик, ведь надо уметь —
Не каждому бог и дает!
А это, голубчик, ведь надо иметь,
Да-да, чего нет – того нет!
О жизни, о ней, не ломая комедь,
Поет до упаду поэт.
О жизни, о жизни – и только о ней,
О ней, до скончания дней!
Ведь не на что больше поэту смотреть
И не над чем больше парить!
 

‹1975›

ВЛАДИМИР ФИРСОВ^{215}

(Род. в 1937 г.)

* * *

 
В моей крови гудит набат веков,
Набат побед и горьких потрясений!
И знаю я – до смерти далеко.
И вновь зову веселье в час весенний…
Бывает так, что белый свет не мил.
Но вот
В полях последний лед растаял.
И я окно распахиваю в мир
И календарь моей весны листаю…
В тот календарь,
Что весь пропах листвой,
Характер вписан строчкой голубою.
В характере моем —
И озорство,
И выдержка солдата перед боем…
Я слышу —
Соловьи росу клюют.
И солнце поднимается все выше.
За сотни верст
Я в это утро слышу:
Опять на взгорье петухи поют.
За сотни верст…
Идут девчата вновь
Встречать зарю, что встанет над деревней.
О, как у них течет по жилам кровь!
Точь-в-точь как сок по молодым деревьям.
Идет весна!
И, душу веселя,
Зеркальными играет лемехами.
И весело
Вращается Земля —
С девчатами,
С ручьями,
С петухами!
 

‹1963›

ПАМЯТИ СЕРГЕЯ ЕСЕНИНА

 
Проходят годы, как проходит лето…
Пылит заря рябиновой пыльцой.
И падают в холодные рассветы
Листы берез, омытые росой.
И на душе печально и тоскливо.
Наверно, оттого,
Что над рекой
Одна, как прежде, остается ива
С невысказанной вечною тоской.
По ком она печалится, тоскует?
Что снится ей, когда темным-темно?…
Река молчит.
Кукушка не кукует.
И журавли отчалили давно.
Тоскует ива И к земле клонится,
Все ищет что-то, глядя в тишину.
И не с кем ей печалью поделиться,
И не с кем ждать далекую весну.
И так всегда.
Проходит год за годом.
Столетия вот так же протекли.
И неизменно Русская природа
Хранит печаль тоскующей земли.
Печаль
По всем скорбящим И ушедшим
В безвестную рябиновую даль…
Как не понять, о чем береза шепчет, —
Ей тоже не с кем разделить печаль.
Как не понять, о чем леса тоскуют,
О чем молчит холодная река?!
Но не найти мне родину другую,
Где бы печаль Была вот так легка.
Легка,
Как лист, сорвавшийся с березы,
Чиста,
Как синь росинок на листах.
И не беда,
Что я роняю слезы,
Невидимые в дальних городах.
 

‹1964›

ПЕРВЫЙ УЧИТЕЛЬ

Памяти А. А. Коваленкова

 
Я помню сожженные села
И после победного дня
Пустую,
Холодную школу,
Где четверо, кроме меня.
Где нам однорукий учитель
Рассказывал про Сталинград…
Я помню
Поношенный китель
И пятна – следы от наград.
Он жил одиноко, при школе.
И в класс приходил налегке.
И медленно
Левой рукою
Слова
Выводил
На доске.
Мелок под рукою крошился.
Учитель не мог нам сказать,
Что заново с нами
Учился
Умению ровно писать.
Ему мы во всем подражали,
Таков был ребячий закон.
И пусть мы неровно писали,
Зато мы писали, как он.
Зато из рассказов недлинных
Под шорох осенней листвы
Мы знали
Про взятье Берлина
И про оборону Москвы.
В том самом году сорок пятом
Он как-то однажды сказал:
– Любите Отчизну, ребята. —
И вдаль, за окно, указал.
Дымок от землянок лучился
Жестокой печалью земли.
– Все это, ребята, Отчизна.
Ее мы в бою сберегли…
И слово заветное это
Я множество раз выводил.
И столько душевного света
Я в буквах его находил.
А после —
Поношенный китель
Я помню, как злую судьбу.
Лежал в нем
Мой первый учитель
В некрашеном светлом гробу.
Ушел, говорили, до срока,
Все беды теперь – позади.
Рука его
Так одиноко
Лежала на впалой груди!
И женщины громко рыдали.
И помню, как кто-то сказал:
– Медалей-то, бабы, медалей!
Ить он никогда не казал…
Могилу землей закидали.
И после
В военкомат
Огромную пригоршню сдали
Достойных солдата наград.
Мой первый учитель!
Не вправе
Забыть о тебе никогда.
Пусть жил ты и умер – не в славе,
Ты с нами идешь сквозь года.
Тебе я обязан тем кровным,
Тем чувством, что ровня судьбе.
И почерком этим неровным
Я тоже обязан тебе.
Тебе я обязан
Всем чистым,
Всем светлым,
Что есть на земле,
И думой о судьбах Отчизны,
Что нес ты на светлом челе!
 

‹1971›

ОЛЬГА ФОКИНА^{216}

(Род. в 1937 г.)

РОДИНА

 
Простые звуки родины моей:
Реки неугомонной бормотанье
Да гулкое лесное кукованье
Под шорох созревающих полей.
Простые краски северных широт:
Румяный клевер, лен голубоватый,
И солнца блеск, немного виноватый,
И – облака, плывущие вразброд.
Плывут неторопливо, словно ждут,
Что я рванусь за ними, как когда-то…
Но мне, теперь не меньше их крылатой,
Мне все равно, куда они плывут.
Мне все равно, какую из земель
Они с высот лазурных облюбуют,
Какие океаны околдуют
И соберут их звонкую капель.
Сижу одна на милом берегу,
Варю уху на старом пепелище,
И радость ходит по душе и брызжет,
Как этот кипяток по чугунку.
Другим, без сожаленья, отдаю
Иных земель занятные картинки.
…И падают веселые дождинки
На голову счастливую мою.
 

УТРЕННЯЯ ПЕСЕНКА

 
Полон тайной новизны,
Ветер в окна заплеснулся
И качнул, как лодку, сны,
И заснул, а ты– проснулся,
Ты проснулся, ты проснулся,
Полон тайной новизны.
Ты глядишь, рассвету рад,
Как подарку в день рожденья.
Даже птицы все подряд
Поздравляют с пробужденьем.
– С пробужденьем, с пробужденьем! —
Даже птицы говорят.
И, внезапно озарен,
Ты встаешь с мечтой о чуде.
Мир звенит со всех сторон.
– Чудо будет! Чудо будет!
– Чудо будет, чудо будет, —
Мир звенит со всех сторон.
У тебя над головой
Много солнца, много сини.
Пляшет, пляшет, как живой,
Хлеб на дне твоей корзины.
Хлеб на дне твоей корзины
Пляшет, пляшет, как живой.
Пусть корзина глубока,
Как и хлеб, она сгодится,
Потому что далека
Путь-дорога до Жар-птицы,
До Жар-птицы, до Жар-птицы
Путь-дорога далека!
 

РОЗОВОЕ МЫЛО

 
В цветной бумажке розовое мыло,
Ты пахнешь чем-то очень дорогим,
Ты пахнешь чем-то несказанно милым,
Но чем же? Память, память, помоги!
Чуть уловимый запах земляники,
Едва заметный – ржи и васильков,
И аромат лесных тропинок диких,
И душный мед некошеных лугов,
И – вместе все…
Когда такое было?
Но память вновь меня не подвела:
Ты пахнешь детством, розовое мыло!
Как позабыть об этом я смогла?
…Была война. Дымы больших пожаров
Не залетали в нашу глухомань,
Но как-то в сельсовет пришел подарок,
Пришла посылка с надписью: «Для бань».
Я материнских глаз не позабыла:
Они светились, радовались так,
Как будто дали ей не кубик мыла,
А самородок золота в кулак.
…Намытое, давно скрипело тело,
Уж мать в предбанник выносила таз,
Но я открыть упорно не хотела
Зажмуренных от мыльной пены глаз.
Тогда, впервые за четыре года,
Мне снова пахло теплым молоком,
Пахучим хлебом, и тягучим медом,
И васильками, и – живым отцом…
 

РОДНИК

 
В угоре за деревней
Заброшенный родник.
Свалил в него коренья
Какой-то озорник.
Какой-то неумеха
Дырявый свой сапог,
Наверно, ради смеха,
Поставил в желобок.
А этот камень кинул,
А этот – палкой ткнул,
Насыпал липкой глины,
Ушел – и не взглянул.
А я о том не знала,
Я дома не была,
А то бы им попало
За грязные дела!
Печаль твоя понятна,
Звоночек мой живой…
Бегом бегу обратно
За заступом домой.
И бережно копаю,
И весело пою,
И струйка голубая
Спешит в ладонь мою.
Несу по огороду
На утренней заре
Серебряную воду
В серебряном ведре.
 

ЮВАН ШЕСТАЛОВ^{217}

(Род. в 1937 г.)

С мансийского

* * *

 
В морозной свежести земля,
И шуба в бисере на ней.
Зима спешит, снежком пыля,
Под стук копыт, под скрип саней.
В пушистом инее леса
Сверкают золотом насквозь.
Костром в кустах мелькнет лиса.
В снегу по грудь проходит лось.
Пушистый снег, морозный день
Зовут меня, мансийца, в лес,
По следу твоему, олень,
Спешу с ружьем наперевес.
Зима спешит, снежком пыля,
И сердце с ней, и счастье с ней.
Люблю тебя, моя земля,
И стук копыт, и скрип саней!
 

‹1958›

ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

(Из «Языческой поэмы»)

 
1
 
 
Бум, бум, бум!
То не дятел? Не ветер? Не буря?
Бум, бум, бум!
То не в роще шаманские бубны?
Бум, бум, бум!
Это в атомный век не бывает!
Бум, бум, бум!
Это небо машины взрывают?
Бум, бум, бум!
Это сердце с извечной трибуны —
Бум, бум, бум!
Вам грохочет торжественным бубном!
 
 
2
 
 
Тук, тук, тук!
Это в роще зеленой?
Тук, тук, тук!
Я в бересте пеленок…
Тук, тук, тук!
Сердце – в тело одето.
Тук, тук, тук!
Ищет дальнее детство.
Обхожу в тишине
Берега Вензентура.
И лечу до планет
С самой древней культурой.
Но, пути сокращая
На самый на краткий,
Я опять возвращаюсь
В древнюю Камрадку.
Здесь, в озерном краю,
Утром мама ходила.
На коленях стою
У родимой могилы.
Улетят корабли —
Да вернутся к гнездовьям.
Нет теплее земли,
Нет уютнее дома.
Голос мамы во мне…
Плакал десятилетним.
Думы мамы во мне…
Думал двадцати летним.
В тридцать лет тишина.
И не хочется шуму.
Рано, рано она
Унесла свои думы.
Я на краешке дня.
Ветер листья колышет.
Мама, слышишь меня?
Никогда не услышишь.
 
 
3
 
 
ГОЛОС МАТЕРИ
Мой сынок! Не печалься
У темного камня.
И дыханьем ветра
Тебя я ласкаю!
Ходят шелестом трав
Мои ноги босые.
И цветами глядят
Мои очи на сына.
Глажу нежно, любя,
Кудри с малого детства.
И гляжу на тебя —
Не могу наглядеться.
Ты подрос, дорогой,
Вместе с краем суровым.
Я повсюду с тобой,
Слышу каждое слово.
Земля моя кружится – и я кружусь.
Солнце повернется – и я повернусь.
Лижут планету и тень, и свет.
Кружат заботы, как хмель в голове.
По поднебесью гагарой лечу.
Толщу воды осетром строчу.
Смело шагаю с каменных стен
В космос за тайной мансийских легенд.
Водным зверьком проплыву по реке
И муравьем постою на цветке.
В озере – тени и плеск плавников.
В венчике – шепот и смех лепестков.
Я ли не сказочный доктор Земли?
Слушаю: сердце твое не болит?
В полночь любуюсь на звездный зенит.
Лебедь мансийский на струнах звенит.
Дедов легенда – торжественный звон
Сказку рождает для новых времен.
 

УЛУРО АДО^{218}

(Род. в 1938 г.)

С юкагирского

* * *

 
Посмотрите, люди Земли:
Юкагиры костер развели.
Пусть он жалок еще и мал,
Но как жарок уже и ал!
Приходите, братья, к нашему костру —
Наших песен вкусить простоту.
Принесите, подкиньте дровец
В наш костер, в наш пожар сердец.
Чтобы он веселей запел,
Чтобы звезды крылом задел.
Чтоб увидел огромный мир
Огонек, что зажег юкагир!
 

‹1963›

АНТОНИНА КЫМЫТВАЛЬ^{219}

(Род. в 1938 г.)

С чукотского

ЗВЕЗДА

 
Озорничает ветер,
И, людям на беду,
Он облачком завесил
Веселую звезду.
Напрасны все усилья, —
Красива и горда,
Как лампочка, сияет
Веселая звезда.
Ей не страшны ни ветер
И ни мороз седой.
Зовут ее повсюду
Полярною звездой.
 

‹1959›

ИГОРЬ ШКЛЯРЕВСКИЙ^{220}

(Род. в 1938 г.)

ПРОРОК

 
Дышала буря! Край плаща светился.
Я в глубине асфальта раздвоился,
размножился в струях бегущих я…
И к вам, мои далекие друзья,
толпой своих подобий устремился!
И тысячью дорог – тысячелик —
я к вам пришел в один и тот же миг.
Зарницы воздух жгли, крутилась пена!
И стон, и вздох, и ликованья крик —
все ваши чувства сразу я постиг!
И обнял я всех вас – одновременно…
И сотни женщин предали меня!
И сотни язв нутро мое терзали!
И сотни ваших мыслей возвышали
мой бедный ум. Пустыни и моря
песок и пену мне в лицо швыряли.
И жгло меня, и било, и трясло!
Не для веселья, видно, я родился.
Но я с веселым другом веселился.
И слабому я оправлял крыло.
И хворый звал меня, изнемогая…
Я был все время около него.
Секундная ползла, как часовая.
И в первый день я прожил тыщи дней,
не помня жизни собственной своей.
И я забыл, что за других страдаю.
Но тварь дерзала в спину закричать:
– Ты равен мне! И за меня страдать
как смеешь ты, когда я процветаю? —
Ей злая радость ослепила ум,
как будто сзади накатился гул,
и грузовик тяжелый, многотонный
задел меня! И хрустнул череп тонкий.
Кровь полилась из носа, из ушей.
Но боли я не чувствовал своей.
Очнулся я… Вокруг леса сияли
и птицы жадно пищу добывали.
Бурлил ручей, и оползал овраг.
Пила с водой косуля аммиак.
Вдали асфальт сливался с небосводом.
И спутник сделал тысячный виток.
И никому не нужен был пророк!
Все шло своим неумолимым ходом.
 

* * *

 
Два облака белых плывут по лазури.
Стоит ослепительный зной.
Ну вот мы и встретились после разлуки!
Не вечной разлуки, земной…
Над жизнью, в которой мы прочно
забыты, над синим холодным Днепром,
над кладбищем, где мы не рядом зарыты,
сегодня мы рядом плывем.
Два облака белых. Одно розовеет,
в лазури приветствуя день.
Другое опять отдалиться не смеет,
лежит на нем первого тень.
Нам встретится дым. И о юности милой
ты вспомнишь и нежно взгрустнешь.
Я ливень пролью над твоею могилой…
А ты над моей не прольешь.
Ты первой иссякнешь в пылающем небе,
рванусь за тобою, звеня!
Но в клевере, в глине, в полыни и в хлебе
ты разве дождешься меня?
Два облака белых плывут по лазури.
Стоит ослепительный зной.
А может, и не было вовсе разлуки,
не вечной разлуки, земной?
 

АЛИТЕТ НЕМТУШКИН^{221}

(Род. в 1939 г.)

С эвенкского

ПЕСНЯ ДЕВУШКИ НА РАССВЕТЕ

 
На рассвете бледно-синем, на рассвете
Пела девушка о счастье, о разлуке,
Только ели чуть качались, только ветер
Трогал теплые обласканные руки.
Пела девушка: «Ты стала, ночь, короче,
И заря над лесом выплыла лисою.
У меня коса черней таежной ночи.
Я хочу закрыть зарю своей косою.
Но все ярче, все светлей на горизонте.
В небе звезд уж стало очень, очень мало.
О, не пойте, птицы, милого не троньте,
Он от ласк моих счастливый и усталый.
Я пойду к нему, прижмусь к его коленям,
Только ты, заря, его пока не трогай.
Пусть же ягелем насытятся олени,
Пусть геологи поспят еще немного.
Но дойдет до Юктекона, до прилуки,
Мой любимый, мой единственный на свете».
Пела девушка о счастье, о разлуке
На рассвете бледно-синем, на рассвете.
 

‹1959›

ОЛЕГ ЧУХОНЦЕВ^{222}

(Род. в 1939 г.)

* * *

 
Душа чему-то противостоит —
безверью ли, тоске иль вырожденью,
но ей, как одинокому растенью,
в чужую тень склониться предстоит.
Взгляни, как сладко ягоды висят,
но слаще среди них чужая ветка.
– Малина ваша проросла в наш сад, —
через забор мне говорит соседка.
Да что малина, если с давних пор
и сорняки опутали округу,
и поле с лугом тянутся друг к другу,
и безоглядно тянется простор —
куда? К чему? Не все ли нам равно! —
к земле чужой или к звезде горящей,
к неведомой, но чаемой давно
какой-то бездне противостоящей.
Что делать, мы горим по одному,
одной любовью души освящая.
Любимая моя, и ты чужая?
О, как тянусь я к сердцу твоему!
 

‹1967›

* * *

 
…и дверь впотьмах привычную толкнул —
а там и свет чужой, и странный гул —
куда я? где? – и с дикою догадкой
застолье оглядел невдалеке,
попятился – и щелкнуло в замке.
И вот стою. И ручка под лопаткой.
А рядом шум и гости за столом.
И подошел отец, сказал: – Пойдем.
Сюда, куда пришел, не опоздаешь.
Здесь все свои. – И место указал.
– Но ты же умер! – я ему сказал.
А он: – Не говори, чего не знаешь.
Он сел, и я окинул стол с вином,
где круглый лук сочился в заливном
и маслянился мозговой горошек,
и мысль пронзила: это скорбный сход,
когда я увидал блины, и мед,
и холодец из поросячьих ножек.
Они сидели, как одна семья,
в одних летах отцы и сыновья,
и я узнал их, внове узнавая,
и вздрогнул, и стакан застыл в руке:
я мать свою увидел в уголке,
она мне улыбнулась, как живая.
В углу, с железной миской, как всегда,
она сидела, странно молода,
и улыбалась про себя,
но пятна в подглазьях проступали
все ясней, как будто жить грозило ей —
а ей так не хотелось уходить обратно.
И я сказал: – Не ты со мной сейчас,
не вы со мной, но помысел о вас.
Но я приду – и ты, отец, вернешься
под этот свет, и ты вернешься, мать!
– Не говори, чего не можешь знать, —
услышал я, – узнаешь – содрогнешься.
И встали все, подняв на посошок.
И я хотел подняться, но не мог.
Хотел, хотел – но двери распахнулись,
как в лифте, – распахнулись и сошлись,
и то ли вниз куда-то, то ли ввысь,
быстрей, быстрей – и слезы навернулись.
И всех как смыло. Всех до одного.
Глаза поднял – а рядом никого,
ни матери с отцом, ни поминанья,
лишь я один, да жизнь моя при мне,
да острый холодок на самом дне —
сознанье смерти или смерть сознанья.
И прожитому я подвел черту,
жизнь разделив на эту и на ту,
и полу-жизни опыт подытожил:
та жизнь была беспечна и легка,
легка, беспечна, молода, горька,
а этой жизни я еще не прожил.
 

‹1975›