Текст книги "Советская поэзия. Том второй"

Автор книги: авторов Коллектив

НУРДИН МУЗАЕВ^{17}

(Род. в 1913 г.)

С чеченского

КОЛЫШУТСЯ МАКИ

 
Колышутся маки алые
На склонах Кавказских гор.
Сползают лавины талые.
Восхода
Зажжен костер.
Скопление туч лиловое.
Прозрачные облака.
Звенит
Струей родниковою
Мелодия пастуха.
Пока ветерок заигрывал
С волнами его отар,
Он пел,
И сверкала искорка
В глазах,
Словно он не стар.
Задумался.
Не поймешь его:
Он здесь
Или где-то там —
Мечтой возвратился в прошлое,
К прошедшим своим годам.
Походы,
Бои немалые,
Задумавшись,
Видит он:
Колышутся маки алые В глазах,
Как кумач знамен.
 

‹1960›

НИГЯР РАФИБЕЙЛИ^{18}

(Род. в 1913 г.)

С азербайджанского

ЦВЕТОК, РАСКРЫВШИЙСЯ СРЕДИ РУИН

 
Стою в раздумье над цветком, раскрывшимся среди руин.
Зачем, наперекор тоске, в камнях раскрылся он один —
Здесь домик был, веселый люд в нем песни пел, мужал и рос, —
А ныне обитают в нем то дождь, то ветер, то мороз.
Пришел дикарь – и разорил, разрушил этот милый кров.
Прохожий голову пред ним склоняет, скорбен и суров.
Но вот сквозь камень и металл цветок единственный пророс,
Пробился и зажег в душе не угасающий вопрос.
– Скажи, цветок, – я говорю, – как вырос, как раскрылся ты
Там, где заглох бы и сорняк – не то что нежные цветы?
Давно тут нету мотыльков, и соловьи давно вдали…
Тебя не ранняя ль весна вдруг подняла из-под земли?
– Я голос матери-земли, и силой жизни я велик!
Чтоб смерть и гибель победить, – цветок ответил, – я возник.
 

АФРОДИТА

 
Говорят, что женской красоте
Жить не долгий срок на белом свете…
А ваятель тот, а руки те
Разве не живут тысячелетья?
Афродита, бури обошли тебя,
Камни грубых скал не погребли тебя,
Мировые битвы не сожгли тебя,
Дева, ты жила тысячелетья!
От природы каждый человек
Получает жизни дар мгновенный.
Но бывает, что продлит навек
Эту жизнь художник дерзновенный.
Стой, красавица, вовеки стой
На незыблемой скале искусства!
Мы склонились перед красотой, —
Существует на земле искусство.
 

‹Неаполь, 1956›

АЛАГЁ3

 
Ты позволь мне сказать тебе несколько слов от души!
Я приехала в гости к народу, родному, как брат.
Я гляжу, как фиалки на склонах твоих хороши,
Как туман пред вершиной твоею отходит назад.
Небеса надо мною – невиданной голубизны!
И сады приласкали меня, напоили колодцы,
И услышала я, как в груди этой нежной страны
Материнское сердце с невиданной нежностью бьется.
Все просторы Армении я обошла, Алагёз,
Познакомилась с другом твоим – полководцем Севаном…
Вот уж сколько веков подпирающий своды небес,
Охраняя страну, ты стоишь на посту великаном.
Там, где гордые горы, – там люди достойны вершин.
Счастья большего нет, чем добытое с бою!
Великан Алагёз! Ты позволь над простором долин
В этот утренний час ненадолго проститься с тобою.
Поднебесной вершиной твоею гордится народ,
И голубоглазым тебя называют по праву,
И к солнцу и к звездам, пронзив небосвод,
Словно башню, вознес ты несокрушимую славу…
Ты позволь мне сказать тебе несколько слов от души!
Я приехала в гости к народу, родному, как брат.
Я гляжу, как фиалки на склонах твоих хороши,
Как туман пред вершиной твоею отходит назад.
 

БОРИС РУЧЬЕВ^{19}

(1913–1973)

ПЕСНЯ О БРЕЗЕНТОВОЙ ПАЛАТКЕ

 
Мы жили в палатке
с зеленым оконцем,
промытой дождями,
просушенной солнцем,
да жгли у дверей
золотые костры
на рыжих каменьях
Магнитной горы.
Мы жили в палатке,
как ветер, походной,
постели пустели
на белом восходе,
буры рокотали
до звездной поры
в нетронутых рудах
Магнитной горы.
А мы приходили,
смеялись и жили.
И холод студил нам
горячие жилы.
Без пляски в мороз
отогреться невмочь,
мы жар нагоняли
в походную ночь.
А наш гармонист
подыграл для подмоги,
когда бы не стыли
и руки и ноги.
Озяб гармонист
и не может помочь,
озябла двухрядка
в походную ночь.
Потом без гудка
при свинцовом рассвете
мы шли на посты,
под неистовый ветер,
большим напряженьем
ветра превозмочь,
упрямей брезента
в походную ночь.
А мы накалялись
работой досыта,
ворочая скалы
огнем динамита.
И снова смеялись —
от встречи не прочь
с холодной палаткой
в походную ночь.
Под зимним брезентом
в студеных постелях
мы жили и стыли,
дружили и пели,
чтоб нам подымать
золотые костры
нетронутой славы
Магнитной горы.
Чтоб в зареве плавок
сгорели и сгасли,
как гаснут степные
казацкие сказки, —
метельный разгон,
ураганный надрыв
стремительных ветров
Магнитной горы.
Чтоб громкий на версты
и теплый на ощупь,
как солнце, желанный
в походные ночи,
на тысячи створок
окошки раскрыл
невиданный город
Магнитной горы.
Мы жили да знали
и радость и горе,
забрав, будто крепость,
Магнитную гору…
За рудами суши,
за синью морей
красивая слава
грохочет о ней.
Мы жили да пели
о доле рабочей
походною ночью,
холодною ночью…
Каленая воля
бригады моей
на гордую память
осталась о ней.
Мы жили, плясали
без всякой двухрядки
в холодной палатке,
в походной палатке…
На сотни походов,
на тысячи дней
заветная песня
осталась о ней.
 

* * *

 
Всю неоглядную Россию
наследуем, как отчий дом,
мы – люди русские, простые,
своим вскормленные трудом.
В тайге, снегами занесенной,
в горах – с глубинною рудой,
мы называли хлеб казенный
своею собственной едой.
У края родины, в безвестье,
живя по-воински – в строю,
мы признавали делом чести
работу черную свою.
И, огрубев без женской ласки,
приладив кайла к поясам,
за жизнь не чувствуя опаски,
шли по горам и по лесам,
насквозь прокуренные дымом,
костры бросая в полумгле,
по этой страшной, нелюдимой,
своей по паспорту земле.
Шли – в скалах тропы пробивали,
шли, молча падая в снегу
на каждом горном перевале,
на всем полярном берегу.
В мороз работая до пота,
с озноба мучась, как в огне,
мы здесь узнали, что работа
равна отвагою войне.
Мы здесь горбом узнали ныне,
как тяжела святая честь
впервые в северной пустыне
костры походные развесть;
за всю нужду, за все печали,
за крепость стуж и вечный снег
пускай проклясть ее вначале,
чтоб полюбить на целый век;
и по привычке, как героям,
когда понадобится впредь,
за все, что мы на ней построим,
в смертельной битве умереть.
…А ты – вдали, за синим морем,
грустя впервые на веку,
не посчитай жестоким горем
святую женскую тоску.
Мои пути, костры, палатки
издалека – увидя вблизь,
узнай терпение солдатки,
как наши матери звались,
тоску достойно пересилив,
разлуки гордо пережив,
когда годами по России
отцы держали рубежи.
 

* * *

 
Когда бы мы, старея год от году,
всю жизнь бок о бок прожили вдвоем,
я, верно, мог бы лгать тебе в угоду
о женском обаянии твоем.
Тебя я знал бы в платьицах из ситца,
в домашних туфлях, будничной, такой,
что не тревожит, не зовет, не снится,
привыкнув жить у сердца, под рукой.
Я, верно, посчитал бы невозможным,
что здесь, в краю глухих полярных зим,
в распадках горных, в сумраке таежном,
ты станешь красным солнышком моим.
До боли обмораживая руки,
порой до слез тоскуя по огню,
в сухих глазах, поблекших от разлуки,
одну тебя годами я храню.
И ты, совсем живая, близко-близко,
все ласковей, все ярче, все живей,
идешь ко мне с тревогой материнской
в изломе тонких девичьих бровей.
Еще пурга во мгле заносит крышу
и, как вчера, на небе зорьки нет,
а я уже спросонок будто слышу:
«Хороший мой. Проснись. Уже рассвет…»
Ты шла со мной по горным перевалам,
по льдинам рек, с привала на привал,
вела меня, когда я шел усталым,
и грела грудь, когда я замерзал.
А по ночам, жалея за усталость,
склонясь над изголовьем, как сестра,
одним дыханьем губ моих касалась
и сторожила сон мой до утра.
Чтоб знала ты: в полярный холод лютый,
в душе сбирая горсть последних сил,
я без тебя – не прожил ни минуты,
я без тебя – ни шагу не ступил.
Пусть старый твой портрет в снегах потерян,
пусть не входить мне в комнатку твою,
пусть ты другого любишь, я не верю,
я никому тебя не отдаю.
И пусть их, как назло, бушуют зимы, —
мне кажется, я все переживу,
покуда ты в глазах неугасима
и так близка мне в снах и наяву.
 

* * *

 
Так сбываются сказки в России…
От великих трудов и утрат
ты все крепче, смелее, красивей,
будто в битвах бывалый солдат.
Пусть, в работе все жилы напружив,
ты не помнишь досужего дня,
растеряв ненаглядных подружек,
задушевных друзей хороня.
Пусть, рискуя пропасть без дороги,
ты врубался в чащобы тайги,
сам лечил на привалах ожоги,
сам кедровник варил от цинги.
Пусть в безвыходных вьюжных осадах
ты от голода падал и слеп
и до гроба запомнил, как сладок
твой – горбом заработанный – хлеб.
Пусть в поту от горняцкой науки
ты не смог научиться беречь
молодые, горячие руки,
в вечных ранах и шрамах до плеч.
Пусть, хлебая студеную воду
в полых реках полярных пустынь,
ты бросался в упор ледоходу,
вместе с жизнью спасая мосты.
И ни разу в пожарах и вьюгах
заслужить ты упрека не мог,
будто ты побежал от испуга,
будто в горе друзьям не помог.
Пусть, хрипя, задыхаясь в метели,
Через вечный полярный мороз ты —
в своем обмороженном теле —
красным солнышком душу пронес.
Пусть ты запросто видывал ближе
все, что кажется страшным вдали,
пусть ты вытерпел,
выстрадал,
выжил
и узнал, что в пределах земли
нет такого врага на примете,
как бы ни был он крепок и смел,
чтобы ты его прямо не встретил
и в бою его не одолел;
нет работы – суровой для тела,
недоступной и тяжкой уму,
чтобы ты ее с честью не сделал,
удивившись себе самому;
и не может не быть, как бывало,
милой женщины, верной такой,
чтоб, как мать, над тобою вставала,
как сестра твоя, шла за тобой.
 

ЯРОСЛАВ СМЕЛЯКОВ^{20}

(1913–1972)

КРЕМЛЕВСКИЕ ЕЛИ

 
Это кто-то придумал счастливо,
что на Красную площадь привез
не плакучее празднество ивы
и не легкую сказку берез.
Пусть кремлевские темные ели
тихо-тихо стоят на заре,
островерхие дети метели —
наша память о том январе.
Нам сродни их простое убранство,
молчаливая их красота,
и суровых ветвей постоянство,
и сибирских стволов прямота.
 

ПАМЯТНИК

 
Приснилось мне, что я чугунным стал.
Мне двигаться мешает пьедестал.
Рука моя трудна мне и темна,
и сердце у меня из чугуна.
В сознании, как в ящике, подряд
чугунные метафоры лежат.
И я слежу за чередою дней
из-под чугунных сдвинутых бровей.
Вокруг меня деревья все пусты,
на них еще не выросли листы.
У ног моих на корточках с утра
самозабвенно лазит детвора,
а вечером, придя под монумент,
толкует о бессмертии студент.
Когда взойдет над городом звезда,
однажды ночью ты придешь сюда.
Все тот же лоб, все тот же синий взгляд,
все тот же рот, что много лет назад.
Как поздний свет из темного окна,
я на тебя гляжу из чугуна.
Недаром ведь торжественный металл
мое лицо и руки повторял.
Недаром скульптор в статую вложил
все, что я значил и зачем я жил.
И я сойду с блестящей высоты
на землю ту, где обитаешь ты.
Приближусь прямо к счастью своему,
рукой чугунной тихо обниму.
На выпуклые грозные глаза
вдруг набежит чугунная слеза.
И ты услышишь в парке под Москвой
чугунный голос, нежный голос мой.
 

* * *

 
Если я заболею,
к врачам обращаться не стану.
Обращаюсь к друзьям
(не сочтите, что это в бреду):
постелите мне степь,
занавесьте мне окна туманом,
в изголовье поставьте ночную звезду.
Я ходил напролом.
Я не слыл недотрогой.
Если ранят меня в справедливых боях,
забинтуйте мне голову горной дорогой
и укройте меня одеялом в осенних цветах.
Порошков или капель – не надо.
Пусть в стакане сияют лучи.
Жаркий ветер пустынь, серебро водопада —
вот чем стоит лечить.
От морей и от гор так и веет веками,
как посмотришь – почувствуешь: вечно живем.
Не облатками белыми путь мой усеян,
а облаками.
Не больничным от вас ухожу коридором, а
 Млечным Путем.
 

МИЛЫЕ КРАСАВИЦЫ РОССИИ

 
В буре электрического света
умирает юная Джульетта.
Праздничные ярусы и ложи
голосок Офелии тревожит.
В золотых и темно-синих блестках
Золушка танцует на подмостках.
Наши сестры в полутемном зале,
мы о вас еще не написали.
В блиндажах подземных, а не в сказке
наши жены примеряли каски.
Не в садах Перро, а на Урале
вы золою землю удобряли.
На носилках длинных под навесом
умирали русские принцессы.
Возле, в государственной печали,
тихо пулеметчики стояли.
Сняли вы бушлаты и шинели,
старенькие туфельки надели.
Мы еще оденем вас шелками,
плечи вам согреем соболями.
Мы построим вам дворцы большие,
милые красавицы России.
Мы о вас напишем сочиненья,
полные любви и удивленья.
 

ХОРОШАЯ ДЕВОЧКА ЛИДА

 
Вдоль маленьких домиков белых
акация душно цветет.
Хорошая девочка Лида
на улице Южной живет.
Ее золотые косицы
затянуты, будто жгуты.
По платью, по синему ситцу,
как в поле, мелькают цветы.
И вовсе, представьте, не плохо,
что рыжий пройдоха апрель
бесшумной пыльцою веснушек
засыпал ей утром постель.
Не зря с одобреньем веселым
соседи глядят из окна,
когда на занятия в школу
с портфелем проходит она.
В оконном стекле отражаясь,
по миру идет не спеша
хорошая девочка Лида.
Да чем же
она
хороша?
Спросите об этом мальчишку,
что в доме напротив живет.
Он с именем этим ложится
и с именем этим встает.
Недаром на каменных плитах,
где милый ботинок ступал,
«Хорошая девочка Лида», —
в отчаянье он написал.
Не может людей не растрогать
мальчишки упрямого пыл.
Так Пушкин влюблялся, должно быть,
так Гейне, наверно, любил.
Он вырастет, станет известным,
покинет пенаты свои.
Окажется улица тесной
для этой огромной любви.
Преграды влюбленному нету:
смущенье и робость – вранье!
На всех перекрестках планеты
напишет он имя ее.
На полюсе Южном – огнями,
пшеницей – в кубанских степях,
на русских полянах – цветами
и пеной морской – на морях.
Он в небо залезет ночное,
все пальцы себе обожжет,
но вскоре над тихой Землею
созвездие Лиды взойдет.
Пусть будут ночами светиться
над снами твоими, Москва,
на синих небесных страницах
красивые эти слова.
 

МОЕ ПОКОЛЕНИЕ

 
Нам время не даром дается.
Мы трудно и гордо живем.
И слово трудом достается,
и слава добыта трудом.
Своей безусловною властью,
от имени сверстников всех,
я проклял дешевое счастье
и легкий развеял успех.
Я строил окопы и доты,
железо и камень тесал,
и сам я от этой работы
железным и каменным стал.
Меня – понимаете сами —
чернильным пером не убить,
двумя не прикончить штыками
и в три топора не свалить.
Я стал не большим, а огромным, —
попробуй тягаться со мной!
Как Башня Терпения, домны
стоят за моею спиной.
Я стал не большим, а великим,
раздумье лежит на челе,
как утром небесные блики
на выпуклой голой земле.
Я начал – векам в назиданье —
на поле вчерашней войны
торжественный день созиданья,
строительный праздник страны.
 

РУССКИЙ ЯЗЫК

 
У бедной твоей колыбели,
еще еле слышно сперва,
рязанские женщины пели,
роняя, как жемчуг, слова.
Под лампой кабацкой неяркой
на стол деревянный поник
у полной нетронутой чарки,
как раненый сокол, ямщик.
Ты шел на разбитых копытах,
в кострах староверов горел,
стирался в бадьях и корытах,
сверчком на печи свиристел.
Ты, сидя на позднем крылечке,
закату подставя лицо,
забрал у Кольцова колечко,
у Курбского занял кольцо.
Вы, прадеды наши, в недоле,
мукою запудривши лик,
на мельнице русской смололи
заезжий татарский язык.
Вы взяли немецкого малость,
хотя бы и больше могли,
чтоб им не одним доставалась
ученая важность земли.
Ты, пахнущий прелой овчиной
и дедовским острым кваском,
писался и черной лучиной,
и белым лебяжьим пером.
Ты – выше цены и расценки —
в году сорок первом, потом
писался в немецком застенке
на слабой известке гвоздем.
Владыки и те исчезали
мгновенно и наверняка,
когда невзначай посягали
на русскую суть языка.
 

ДАЕШЬ!

 
Купив на попутном вокзале
все краски, что были, подряд,
два друга всю ночь рисовали,
пристроясь на полке, плакат.
И сами потом восхищенно,
как знамя пути своего,
снаружи на стенке вагона
приладили молча его.
Плакат удался в самом деле,
мне были как раз по нутру
на фоне тайги и метели
два слова: «Даешь Ангару!»
Пускай, у вагона помешкав,
всего не умея постичь,
зеваки глазеют с усмешкой
на этот пронзительный клич.
Ведь это ж не им на потеху
по дальним дорогам страны
сюда докатилось, как эхо,
словечко гражданской войны.
Мне смысл его дорог ядреный,
желанна его красота.
От этого слова бароны
бежали, как черт от креста.
Ты сильно его понимала,
тридцатых годов молодежь,
когда беззаветно орала
на митингах наших: «Даешь!»
Винтовка, кумач и лопата
живут в этом слове большом.
Ну что ж, что оно грубовато, —
мы в грубое время живем.
Я против словечек соленых,
но рад побрататься с таким:
ведь мы-то совсем не в салонах
историю нашу творим.
Ведь мы и доныне, однако,
живем, ни черта не боясь.
Под тем восклицательным знаком
Советская власть родилась!
Наш поезд все катит и катит,
с дороги его не свернешь,
и ночью горит на плакате
воскресшее слово: «Даешь!»
 

Поезд «Москва – Лена»

РЯЗАНСКИЕ МАРАТЫ

 
Когда-нибудь, пускай предвзято,
обязан будет вспомнить свет
всех вас, рязанские Мараты
далеких дней, двадцатых лет.
Вы жили истинно и смело
под стук литавр и треск пальбы,
когда стихала и кипела
похлебка классовой борьбы.
Узнав о гибели селькора
иль об убийстве избача,
хватали вы в ночную пору
тулуп и кружку первача
и – с ходу – уезжали сами
туда, с наганами в руках.
Ох, эти розвальни и сани
без колокольчика, впотьмах!
Не потаенно, не келейно —
на клубной сцене, прямо тут,
при свете лампы трехлинейной
вершились следствие и суд.
Не раз, не раз за эти годы —
на свете нет тяжельше дел! —
людей, от имени народа,
вы посылали на расстрел.
Вы с беспощадностью предельной
ломали жизнь на новый лад
в краю ячеек и молелен,
средь бескорыстья и растрат.
Не колебались вы нимало.
За ваши подвиги страна
вам – равной мерой – выдавала
выговора и ордена.
И гибли вы не в серной ванне,
не от надушенной руки.
Крещенской ночью в черной бане
вас убивали кулаки.
Вы ныне спите величаво,
уйдя от санкций и забот,
и гул забвения и славы
над вашим кладбищем плывет.
 

СЕРГЕЙ СМИРНОВ^{21}

(Род. в 1913 г.)

ЖАВОРОНОК

 
Прямо в пашне прячется застенчиво,
А вспорхнет —
И целых полчаса,
Вроде окрыленного бубенчика,
Медленно уходит в небеса.
Повисает точкой-невидимкою
И звенит над вашей головой,
Над полями, над прозрачной дымкою,
Над ковром ромашки луговой…
Льется звон.
Столбы ровняют линию.
Трактора рокочут горячо.
А подпасок смотрит в небо синее,
Перекинув кнут через плечо.
 

ОБРАТНЫЙ ПУТЬ

 
Гремит железо третьи сутки.
Вагоны ходят ходуном,
и вдруг смолкают смех и шутки…
«Друзья,
Россия за окном!»
Полей величие немое.
Река. Село на берегу…
Не здесь ли памятной зимою
Мы жили в пепельном снегу?
…Нам старшина поднес по чарке.
Бутыль пуста в его руке.
Поет гармонь московской марки
О Волге матушке-реке.
И поезд, скорость набирая,
Бросает дым на грудь земли.
И нет земле конца и края…
А мы ее
пешком
прошли!
 

* * *

 
Где они, военные дороги?
Отвечаем – пройдены в былом.
Громогласно подводя итоги,
Сели и пируем за столом.
Лишь один кручинится, хмелея.
Взор опущен, волосы ежом.
Нет на свете мысли тяжелее
Той, что ты на празднике чужом:
Человек не побывал на фронте,
Неприглядно вел себя в тылу……
Не смотрите пристально,
Не троньте!
Пусть катает крошки по столу.
 

ГРАНИЦА

 
Незримо
нахмурила брови
И всё воедино свела.
Тут зренье и слух
наготове,
Как пуля в канале ствола.
Тут линия фронта
целинно
Уходит в безбрежность годин.
Коварный покой.
Дисциплина
Готовности
номер один.
 

ПОЭТ И СЛОВО

Моему великому земляку, поэту

Николаю Алексеевичу Некрасову

 
Стихи
отнюдь не лицемерье,
Не средство наводнить печать.
Они должны
в известной мере
Целебно жечь
И облучать.
Их роль – способствовать везенью.
Приумножать духовный рост,
Боготворить
и славить Землю
И не чураться
Сонма звезд.
Поэт и Слово
двуедины,
Как жажда мыслить и творить.
А тут —
равно необходимы
Размах и глубь,
Задор и прыть;
И гули-гуленьки
на крыше,
И – гром ракеты – напрямик,
И дар призванья,
данный свыше, —
Объять и сплавить Век
И миг.
И не к лицу
поэту клясться
В любви к Отечеству Труда:
Он сын его,
и голос класса,
И вдохновенье,
И страда;
И трубадур —
такого рода,
Что светит сердцу и уму…
Он
не нисходит до народа,
А подымается
К нему.
 

* * *

 
Стараюсь в Революцию вглядеться.
Она священна, зрима, горяча, —
От банта на груди красногвардейца
До штурмовых полотен кумача
Она, как книга Родины, хранится,
Где ни один абзац не заменим.
Мы сами создаем ее страницы
И в то же время
учимся по ним.
 

ТАИНСТВА

 
Кто мне простые таинства раскроет:
Зачем Луна
озвучивает тьму?
И над Землей
сгорает астероид —
К чему Такая миссия Ему?
Куда так манит
небо?
И во имя
Чего
роятся звезды в вышине?
И мирозданье —
с безднами своими —
Зачем
Оно
Подмигивает
мне?
 

* * *

 
Тенелюбивые растенья —
Неприхотливы искони.
Не знаясь с собственною тенью,
Они растут в чужой тени.
Растут, вбирая по крупицам
Тепло и дух земли сырой,
И даже влагой окропиться
Им не приходится порой.
Но на судьбу, на все лишенья
Ничуть не сетуют они, —
Так
чудодейственность женьшеня
Годами
копится
в тени.
 

КЛЮЧЕВАЯ

 
Метровым льдом, метровым снегом
Одеты реки и пруды,
А эта речка спорит с небом
Журчащей ясностью воды.
Она течет, не замерзая,
Блестит блистательней парчи.
Ее питают в нашем крае
Глубокоструйные ключи.
Ей не по нраву прозябанье
И сны при холоде любом.
Она, как Русь, – из жаркой бани.
Ныряет в снег, аж пар столбом.
Она кипит, она струится,
Уносит муть, штурмует тьму.
И ключевых своих позиций
Не уступает
никому!
 

* * *

 
Рядовой гражданин.
А в наличии
Есть Советская власть у меня,
И партийных заданий величие,
И дорога,
и цель,
и броня,
И страна —
где в почете работники,
И священное чувство одно, —
Что со мной,
Как на первом субботнике,
Сам Ильич
Поднимает бревно.
 

* * *

 
Он стоит уверенно и крепко.
Под ногами сталь броневика.
Не винтовку,
а простую кепку
Стиснула горячая рука.
Он везде,
Он постоянно рядом,
Исполин с простертою рукой.
Под его родным, отцовским взглядом
Стал другим,
воспрянул род людской!
Скромный, мудрый, небольшого роста —
Он таким безмерно дорог мне,
Не в броню закованный,
а просто Человек, стоящий на броне.