Советская поэзия. Том второй
Текст книги "Советская поэзия. Том второй"
Автор книги: авторов Коллектив
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 35 страниц)
ГЛЕБ ГОРБОВСКИЙ{168}
(Род. в 1931 г.)
* * *
Не плачь ты, осень, безутешно,
как перед злом, перед бедой, —
я знаю, ты бываешь нежной
и золотой, и золотой.
Пустынны голые долины,
ни стебелька, ни колоска…
Лишь отголосок журавлиный
издалека, издалека.
Твоих волос коснулся ветер,
упали тени на лицо.
Но все еще на зорьке светит
твое кольцо, мое кольцо…
Мелькают дни, выходят сроки,
и мы внезапно узнаем,
как трудно в осень одиноким,
но мы вдвоем, но мы вдвоем…
Листок последний на березе…
Выходит лето из игры.
Последний луч бросает в осень
из-за горы, из-за горы…
Сил не хватает для улыбки.
Возьму у дождика струну,
сыграю что-нибудь на скрипке
про ту весну, про ту весну…
СТАРАЯ ПЛАСТИНКА
Вращался диск, и голос вкрадчивый
был как засушенный цветок.
Плыла мелодия прозрачная,
не потревожив городок.
Был вечер теплый перед осенью,
и голос был– под стать ему…
Вращалось певчее колесико
в старинной песне, как в дыму.
А шум иглы – дыханье сиплое
крылатых лет… И вспомнил я:
так пела женщина красивая —
тревога давняя моя.
Еще в войну, в каком-то сборище,
где был у взрослых патефон,
ее услышал я, и ноюще
рванулось сердце ей вдогон!
Ах, эти грезы! Не нелепо ли?
Восторга сколько! Все в песок…
Наверно, женщины и не было,
а был всего лишь голосок —
мечта, украшенная звуками…
Но ведь была! И сквозь судьбу
еще не раз меня аукала,
звала с дороги на тропу.
…Вращался диск, печаль раскручивал,
и голос бился, как слепой,
над той рекой, над той излучиной,
где мы не свиделись с тобой…
РУБЕЖИ
Беспристрастно, как птица с вершины полета,
без добра или худа, без правды и лжи
я гляжу на бегущие в рвах и болотах,
на шуршащие в скалах ничьи рубежи.
Зеленеют солдаты. Торжественно мокнут.
Полосатый шлагбаум ложится на путь…
А в ничейном кустарнике птицы не молкнут,
всепланетные песни терзают им грудь.
Вечереют солдаты… Торжественны лица.
Я гляжу беспристрастней, чем каменный пик.
А земля, будто в трещинах, в этих границах,
подо мною, растущим к звезде напрямик!
Собираю глазами наземные краски,
запираю себя на амбарный замок…
И срываюсь! И бьюсь! Не могу беспристрастно…
И на русскую землю валюсь, как щенок.
Обнимаю корявую старую вербу,
поднимаю над полем себя, как свечу…
И в стальную, пшеничную, кровную – верю!
И вовек никому отдавать не хочу.
ИСХАК МАШБАШ{169}
(Род. в 1931 г.)
С адыгейского
САМШИТОВАЯ ТРУБКА
Самшитовая трубка, ты поведай
О думе своей тысячелетней,
Поведай о сраженьях и победах,
О первой радости и о беде последней.
Скажи, с кем разделила ты разлуку,
Улыбку чью и чей изгнанья стыд?
Ты расскажи о той стреле из лука,
Что до сих пор в истории летит.
О топоре, о ложке расскажи,
О первом колесе, бегущем и поныне,
Скажи о простодушии и лжи,
И о слезе – как роднике в пустыне.
Самшитовая трубка, песнь моя,
Все расскажи не ложными словами.
Хочу узнать, хочу услышать я,
Как ты курилась сладкими дымами
В минуты и веселья и удач.
А иногда была пустой – хоть плачь!
Поведай о могилах наших предков,
Лежащих в перекрестье горных троп.
О трудной человеческой работе,
О человеке, чей огромный лоб
Вместил в себя вселенские заботы.
Поведай мне о воинах погибших,
О мире, совершенства не достигшем,
Но рвущемся ежесекундно ввысь —
Как твой дымок, как жесткий лист травы,
Самшитовая трубка, разве нам —
Потомкам, – разве нам легко бывает?
Порою нас неправда убивает,
А сами преграждаем путь смертям.
Самшитовая трубка, песнь моя,
Ты не грусти. Ведь мир вокруг прекрасен.
Он труден, мир, порою он неясен.
По что сравнить с отрадой бытия!
‹1964›
ТАЙСТО СУММАНЕН{170}
(Род. в 1931 г.)
С финского
СОН
Сегодня мне припомнилось сполна
То, что недавно видел я во сне:
Картину под названием «Война»
Я будто бы пишу на полотне.
Пишу не мертвых в зелени травы,
Не танк, молчащий, как железный склеп,
А только руки будущей вдовы
И на столе пайковый серый хлеб.
И за движеньем бережным ножа,
Что делит этот хлеб на четверых,
Следят ее детишки не дыша,
И даже самый меньшенький притих.
Сидит он в люльке и глядит на мать.
Еще не ходит, хил, большеголов.
«Хлеб, хлеба!» – не устал он повторять
И больше никаких не знает слов.
Проснулся я. Снежок лучисто-бел,
Прозрачная, нетронутая тишь, —
Лишь паровоз далеко прогудел,
Спит сладким сном румяный мой малыш.
Зима и солнце искрятся в окне,
Сугробов розоватая гряда.
Мой мальчик спит…
И даже пусть во сне
Войны он не увидит никогда.
‹1967›
ФАЗУ АЛИЕВА{171}
(Род. в 1932 г.)
С аварского
* * *
Ты мне сказал:
– Любимая, смотри,
как стало сердце, точно птица,
беспомощно и безнадежно биться
в плену твоем с зари и до зари!
– О, что ты говоришь?!
Я не силок,
опутавший тебе внезапно ноги,
и не гляди ты на меня в тревоге,
как пленный сокол!
Нет, я не силок.
Свобода я твоя, и ты лети
в свой синий мир, в свой океан воздушный.
Кроме полета твоего, не нужно
мне ничего на жизненном пути.
А если ослабеют два крыла,
сама твоими крыльями я стану,
не дам сгуститься над тобой туману:
твоя свобода – я всегда светла.
Ты мне сказал:
– Любимая, смотри,
вернуть покой душе не удается.
как пойманная рыбка, сердце бьется
в твоем плену с зари и до зари.
– О, что ты говоришь!
Я не крючок
с заманчивой губительной наживкой.
Не трепещи ты пойманною рыбкой,
не задыхайся! Нет, я не крючок.
Свобода я твоя. И ты плыви
в зеленые бунтующие воды.
Свобода я твоя. А без свободы
нет для тебя и для меня любви!
‹1971›
НИКОЛАЙ ДАМДИНОВ{172}
(Род. в 1932 г.)
С бурятского
СОСНА
1
Я представляю это так: лет сто тому назад
Под всадником споткнулся конь, подкова зазвенела,
И пыль взлетела, и, дрожа, взглянул во тьму бурят:
В полночной тьме сосна пред ним какая-то синела.
Сосна?… Наверно, неспроста споткнулся вороной.
И ворон неспроста, видать, кричал во мраке.
И всадник вытащил тогда сосуд берестяной
И ровно на десять сторон плеснул хмельной араки.
Еще с рожденья знал степняк, что духов гнев жесток,
Что если вдруг споткнулся конь – того и жди прорухи…
Он привязал к ветвям сосны поярче лоскуток,
Чтоб подобрели наконец разгневанные духи.
С тех пор прославилась сосна как темных сил жилье.
И, одинокая, она жила в степи сожженной.
И всяк поярче лоскуток цеплял к ветвям ее,
И каждый голову склонял пред нею униженно.
А дождь хлестал, и сыпал снег, и наползал туман,
И у соснового ствола, вертлявый, словно дьявол,
В тарелки медные гремел и бушевал шаман,
И сам грозил, и сам рядил, и сам судил и правил.
2
А годы плыли, как орлы, неслыханным грозя,
Сосна дремала, на веку перевидав немало.
И вдруг ударила гроза под самые глаза,
Полуистлевшую давно повязку с глаз сорвала.
И пулемет стучал в степи, нетерпеливый, злой.
И пена падала плашмя, с боков коней слетая,
И знамя красное взвилось над древнею землей,
А славы каппелевской дым в суровом небе таял.
И вот, роняя лоскутки, как перья из крыла,
Сосна стояла, накренясь, как древний черный ворон,
Тарелка медная, упав, к ногам ее легла,
А мимо новый день шагал, как победивший воин.
Все меньше шло к сосне людей по тропкам завитым,
Уже осталась в ней нужда немногим старцам ветхим.
Нелепой сказкою она казалась молодым,
Нелепой, словно лоскутки, привязанные к веткам.
3
И вот однажды странный гул глухую степь потряс,
А это плыли трактора, и это означало,
Что старой жизни в той степи последний пробил час,
Что гулкий говор тракторов – иной поры начало.
Устало рухнула сосна, и встала пыль стеной,
И степь вздохнула глубоко, и степь помолодела…
И я пришел сюда опять.
И вот передо мной —
Пшеницы золотой прибой.
И нет ему предела…
РИММА КАЗАКОВА{173}
(Род. в 1932 г.)
* * *
Из первых книг, из первых книг,
которых позабыть не смею,
училась думать напрямик
и по-другому не сумею.
Из первых рук, из первых рук
я получила жизнь, как глобус,
где круг зачеркивает круг
и рядом с тишиною – пропасть.
Из первых губ, из первых губ
я поняла любви всесильность.
Был кто-то груб, а кто-то глуп,
но я – не с ними, с ней носилась!
Как скрытый смысл, как хитрый лаз,
как зверь, что взаперти томится,
во всем таится Первый Раз —
и в нас до времени таится.
Но хоть чуть-чуть очнется вдруг,
живем – как истинно живые:
из первых книг, из первых рук,
из самых первых губ, впервые.
* * *
Россию делает береза.
Смотрю спокойно и тверезо,
еще не зная отчего,
на лес с лиловинкою утра,
на то, как тоненько и мудро
береза врезана в него.
Она бела ничуть не чинно,
и это главная причина
поверить нашему родству.
И я живу не оробело,
а, как береза, черно-бело,
хотя и набело живу.
В ней есть прозрачность и безбрежность,
и эта праведная грешность,
и чистота – из грешной тьмы, —
которая всегда основа
всего людского и лесного,
всего, что – жизнь, Россия, мы.
Березу, как букварь, читаю,
стою, и полосы считаю,
и благодарности полна за то,
что серебром черненым
из лип, еловых лап, черемух,
как в ночь луна, горит она.
Ах ты, простуха, ах, присуха!
Боюсь не тяжкого проступка,
боюсь, а что, как, отличив
от тех, от свойских, не накажут
меня березовою кашей,
от этой чести отлучив…
А что, как смури не развеет
березовый горячий веник,
в парилке шпаря по спине…
Люби меня, моя Россия,
Лупи меня, моя Россия,
да только помни обо мне!
А я-то помню, хоть неброска
ты, моя белая березка,
что насмерть нас с тобой свело.
И чем там душу ни корябай,
как детство, курочкою рябой,
ты – все, что свято и светло.
* * *
Мой рыжий, красивый сын,
ты красненький, словно солнышко.
Я тебя обнимаю, сонного,
а любить – еще нету сил.
То медью, а то латунью
полыхает из-под простыночки.
И жарко моей ладони,
в холодной палате простынувшей.
Ты жгуче к груди прилег
головкой своею красною.
Тебя я, как уголек,
с руки на руку перебрасываю.
Когда ж от щелей в ночи
крадутся лучи по стенке,
мне кажется, что лучи
летят от твоей постельки.
А вы, мужчины, придете —
здоровые и веселые.
Придете, к губам прижмете
конвертики невесомые.
И рук, каленных морозцем,
работою огрубленных,
тельцем своим молочным
не обожжет ребенок.
Но, благодарно сжавши
в ладонях, черствых, как панцирь,
худые, прозрачные наши,
лунные наши пальцы,
поймете, какой ценой,
все муки снося покорно,
рожаем вам пацанов,
горяченьких, как поковка!
* * *
Быть женщиной – что это значит?
Какою тайною владеть?
Вот женщина. Но ты незрячий.
Тебе ее не разглядеть.
Вот женщина. Но ты незрячий.
Ни в чем не виноват, незряч!
А женщина себя назначит,
как хворому лекарство– врач.
И если женщина приходит,
себе единственно верна,
она приходит – как проходит
чума, блокада и война.
И если женщина приходит
и о себе заводит речь,
она, как провод, ток проводит,
чтоб над тобою свет зажечь.
И если женщина приходит,
чтоб оторвать тебя от дел,
она тебя к тебе приводит.
О, как ты этого хотел!
Но если женщина уходит,
побито голову неся,
то все равно с собой уводит
бесповоротно все и вся.
И ты, тот истинный, тот лучший,
ты тоже – там, в том далеке,
зажат, как бесполезный ключик
в ее печальном кулачке.
Она в улыбку слезы спрячет,
переиначит правду в ложь…
Как счастлив ты, что ты незрячий
и что потери не поймешь.
* * *
Писатели,
спасатели, —
вот тем и хороши, —
сказители,
сказатели,
касатели души.
Как пламя согревальное
в яранге ледяной,
горит душа реальная
за каждою стеной.
Гриппозная, нервозная,
стервозная, а все ж —
врачом через морозную
тайгу – ты к ней идешь.
Болит душа невидимо.
Попробуй, боль поправ,
поправить необидимо,
как правит костоправ.
Как трудно с ним, трагическим,
неловким, словно лом,
тончайшим, хирургическим,
капризным ремеслом.
Чертовская работочка:
тут вопли, там хула…
Но первый крик ребеночка —
святая похвала.
На то мы руки пачкаем,
скорбим при ночнике,
чтоб шевельнул он пальчиком
на розовой ноге.
МУМИН КАНОАТ{174}
(Род. в 1932 г.)
С таджикского
НАША ПРАВДА
О пет, не святые мы, не чудотворцы,
Не сказочных войск силачи-ратоборцы.
О наших делах говорят как о чуде,
Но мы только люди, обычные люди.
Лишь правдой сильны мы,
лишь правдой земною,
Ее оценили мы жизни ценою.
До уровня солнца ее поднимая,
Мы знаем, что светит нам правда живая,
Что наши она озарила дороги,
Всем людям понятен язык ее строгий.
А ну-ка, противник, пылающий злобой,
Взглянуть нашей правде в глаза ты попробуй!
‹1957›
ОГОНЬ ЛЮБВИ
Любовь – это жгучее пламя тревоги,
Оно тебя жжет, но желанны ожоги.
Подальше уйдешь от огня – ты спасен,
Но этот, бездымный, что скрытно зажжен, —
Чем дальше, тем жжет он сильней, без сомненья;
От пламени этого нету спасенья!
‹1958›
ТРИБУНА МИРА
Дошло предание до нас,
Что некогда гора Парнас,
Травой покрыта вечно юной,
Была священных муз трибуной.
Когда, в давно прошедший век,
Был первым древний мудрый грек,
Весь мир, который беспределен,
Внимал тому, что скажет эллин.
Но высох Греции родник,
Увял в ее горах цветник,
И утвердились в эти годы
Иноязычные народы.
Всех музыкой своей строки
Пленил волшебник Рудаки.
Слова сдались ему на милость,
Пред ним величие склонилось.
Могу ли я, простой таджик,
Судить, насколько он велик?
Но для певца, чья мысль блистала,
Трибуной Крыша Мира стала.
‹1958›
МОЕ НАСЛЕДСТВО
Случалось, что плут, применяя бесчестные средства,
Полмира захватывал сыну и внуку в наследство.
Другому и недра земные, и моря соседство,
Поместья, сады и поля доставались в наследство.
Случалось, что брат жаждал крови и гибели брата,
Как будто им было двоим на земле тесновато…
Но мне мой отец не оставил ни денег, ни клада,
А то, чему веса, и меры, и счета не надо.
Мне жизнь мою только отец мой оставил в наследство,
Велел он сокровище это беречь с малолетства.
Я именем честным отцовским клянусь, что отчизне,
Родному народу отдам я сокровище жизни!
‹1958›
ТАДЖИКСКИЙ ЯЗЫК
Ты ищешь разум или радость? И то и это в нем найдешь.
Ты ищешь горечь или сладость? И то и это в нем найдешь.
Фарси, дари или таджикский – его как хочешь назови:
Он для меня язык искусства, неумирающей любви.
Не только материнской речью, с которой с первых дней знаком, —
Стал для меня он материнским, благословенным молоком.
Не назову его иначе, ища сравненья вновь и вновь:
Он материнская забота и материнская любовь.
Вот почему язык таджикский, с его певучей простотой,
Люблю, как смех подруги юной, как ласку матери седой.
‹1963›
УТРЕННИЙ РОДНИК
Ты течешь на заре из улыбок цветов,
нежен, светел, прозрачен…
От пристальных глаз
ты мгновенно за камень укрыться готов,
как горянка, своей красоты застыдясь.
Золотой аромат источает волна!
О твоей чистоте надо ль спрашивать мне,
коль смешались в тебе все цветы и цвета?
Ты молчишь, сто мелодий тая в глубине.
Как ты сладок, какого изящества полн!
Ты игривей красавиц Дарваза, родник!
Я губами коснусь твоих ласковых волн
и из сердца печаль изгоню в тот же миг.
Я напьюсь и туда, где сухая земля,
унесу твою часть по наклонной тропе.
Я зеленым сияньем украшу поля,
друг всего молодого, в подарок тебе!
‹1965›
СТАНИСЛАВ КУНЯЕВ{175}
(Род. в 1932 г.)
* * *
Непонятно, как можно покинуть
эту землю и эту страну,
душу вывернуть, память отринуть
и любовь позабыть, и войну.
Нет, не то чтобы я образцовый
гражданин или там патриот —
просто призрачный сад на Садовой,
бор сосновый да сумрак лиловый,
темный берег да шрам пустяковый —
это все лишь со мною уйдет.
Все, что было отмечено сердцем,
ни за что не подвластно уму.
Кто-то скажет: – А Курбский? А Герцен? —
Все едино я вас не пойму.
Я люблю эту кровную участь,
от которой сжимается грудь.
Даже здесь бессловесностью мучусь,
а не то чтобы там где-нибудь.
Синий холод осеннего неба
столько раз растворялся в крови —
не оставил в ней места для гнева —
лишь для горечи и для любви.
* * *
Владимиру Соколову
Сквозь слезы на глазах и сквозь туман души
весь мир совсем не тот, каков он есть на деле.
Свистят над головой бесшумные стрижи,
несутся по песку стремительные тени.
Сквозь слезы на глазах вся жизнь совсем не та,
и ты совсем не та, и я совсем другою
тебя люблю всю жизнь, – какая слепота! —
уж лучше осязать твое лицо рукою.
Была одна мечта – подробно рассказать
о том, что на земле и на душе творится,
но слишком полюбил смеяться и страдать,
а значит, из меня не вышло очевидца.
А время шло. Черты подвижного лица
сложились навсегда, навеки огрубели.
Смешно, но это так: не понял до конца
ни женских голосов, ни ласточкиной трели.
А если понимал хоть на единый миг,
а если прозревал хотя бы на мгновенье,
то многого хотел – чтоб этот шумный мир
мне заплатил сполна за каждое прозренье.
Об этом обо всем я размышлял в глуши
под сиротливый звук полночного напева…
Сквозь слезы на глазах и сквозь туман души
надежнее всего глядеть в ночное небо.
Где вечный свет луны и Млечного огня,
и бесконечность мглы, и вспышек моментальность
оправдывают все, что в сердце у меня, —
мой невеликий мир, мою сентиментальность.
* * *
От Великой ГЭС до Усть-Илима
вечных сосен черная гряда,
красная строительная глина,
светлая байкальская вода…
Я люблю тебя, большое время,
но прошу – прислушайся ко мне:
не убей последнего тайменя,
пусть гуляет в темной глубине.
Не губи последнего болота,
загнанного волка пощади,
чтобы на земле осталось что-то,
от чего щемит в моей груди.
Пусть она живет счастливой болью
и, прочтя свой жребий в небесах,
всю земную волю и неволю
в должный час благословит в слезах…
День и ночь грохочут лесовозы.
День и ночь в пустынный небосвод
сладкий дым ангарской целлюлозы
величавым облаком плывет.
* * *
Облака плывут в Афганистан,
Туполанг течет к Афганистану…
Я еще от жизни не устал
и до самой смерти не устану.
Я подкрался, словно в забытьи,
по гранитной осыпи к обрыву
и рывком из бешеной струи
выбросил сверкающую рыбу.
И, очаг под камнем разведя,
захмелел от золотого чаю…
Отвечаю только за себя —
больше ни за что не отвечаю!
Отвечаю, что не пропаду,
не сорвусь ни в пропасть и ни в реку…
С деревом и с пламенем в ладу
хорошо живется человеку.
Без людских печалей и потерь
Я бы одиноким и свободным
прожил век, когда бы, как форель,
сердце было сильным и холодным.
* * *
Цокот копыт на дороге, дальних колес перестук —
звук довоенный, далекий, доисторический звук.
Некогда в детстве рожденный влагой, землей, тишиной…
И навсегда заглушенный временем, жизнью, войной.
* * *
Увидеть родину весной,
апрельским утром, в первый зной,
с разноголосицей грачей, с
последним холодком заречным,
с потрескиванием свечей
в ночь пасхи, с грудой новостей,
рассказанных случайным встречным.
Проснуться и услышать вдруг,
как заливается петух,
и удивиться наблюденью,
что пахнет в городе твоем
и свежевымытым бельем,
и сладким дымом, и сиренью…
Увидеть родину, когда
она темна и холодна,
и груды огненной листвы,
смешавшись с черною листвою,
на иней мраморной плиты
летят, и понимаешь ты,
что пахнет в воздухе зимою.
* * *
Живем мы не долго, – давайте любить
и радовать дружбой друг друга.
Нам незачем наши сердца холодить,
и так уж на улице вьюга!
Давайте друг другу долги возвращать,
щадить беззащитную странность,
давайте спокойной душою прощать
талантливость и бесталанность.
Ведь каждый когда-нибудь в небо глядел,
валялся в больничных палатах.
Что делать? Земля наш прекрасный удел —
ищи среди нас виноватых.
* * *
Добро должно быть с кулаками.
Добро суровым быть должно,
чтобы летела шерсть клоками
со всех, кто лезет на добро.
Добро не жалость и не слабость.
Добром дробят замки оков.
Добро не слякоть и не святость,
не отпущение грехов.
Быть добрым не всегда удобно,
принять не просто вывод тот,
что дробно-дробно, добро-добро
умел работать пулемет,
что смысл истории в конечном
в добротном действии одном —
спокойно вышибать коленом
добру не сдавшихся добром.
ЛЕОНИД ЛАПЦУЙ{176}
(Род. в 1932 г.)
С ненецкого
ВРЕМЯ
Двадцатое столетие, ты смело
Над зыбкими туманами шагало,
Над валунами снежными звенело
И над холмистой тундрою Ямала.
Стрелою ты звенящею взлетало
Из луков дедовских – отживших, грозных.
И, вновь рожденное зарею алой,
Рванулось в космос, к отдаленным звездам.
Столетие «Востоков» и «Восходов»,
На крыльях мысли, что быстрее света,
Ты на рубеж двухтысячного года
Проносишься космической ракетой.
Тебе поможет крыльев взмах железный,
И ветер над тобою будет реять.
Но только с мыслью спорить бесполезно —
Она летит во много раз быстрее.
К мирам далеким, по годам-ступеням
Лети, тебя направит мысли гений.
И, может быть, в двухтысячные годы
Ты будешь гостьей на Луне желанной
Сил набираться перед новым взлетом.
Но – торопись! Стремись к своим высотам
Всечасно, ежедневно, постоянно.
‹1966›
РОБЕРТ РОЖДЕСТВЕНСКИЙ{177}
(Род. в 1932 г.)
ТАЕЖНЫЕ ЦВЕТЫ
Не привез я таежных цветов – извини.
Ты не верь,
если скажут, что плохи они.
Если кто-то соврет, что об этом читал…
Просто,
эти цветы луговым не чета!
В буреломах,
на кручах пылают, жарки, как закат,
как облитые кровью желтки.
Им не стать украшеньем
городского стола.
Не для них
отшлифованный блеск хрусталя.
Не для них!
И они не поймут никогда,
что вода из-под крана —
это тоже вода…
Ты попробуй сорви их!
Попробуй сорви!
Ты их держишь, и кажется,
руки в крови!..
Но не бойся,
цветы к пиджаку приколи…
Только что это?
Видишь – лишившись земли,
той, таежной, неласковой,
гордой земли, на которой они
на рассвете взошли,
на которой роса
и медвежьи следы, —
начинают стремительно вянуть
цветы!
Сразу гаснут они!
Тотчас гибнут они!..
Не привез я
таежных цветов.
Извини.
‹1958›
ПОДКУПЛЕННЫЙ
«Все советские писатели подкуплены…»
Так пишут о нас на Западе
Я действительно подкуплен.
Я подкуплен.
Без остатка.
И во сне.
И наяву.
Уверяют советологи:
«Погублен…»
Улыбаются товарищи:
«Живу!..»
Я подкуплен
ноздреватым льдом кронштадтским.
И акцентом коменданта-латыша.
Я подкуплен
военкомами гражданской
и свинцовою водою Сиваша…
Я еще подкуплен снегом
белым-белым.
Иртышом
и предвоенной тишиной.
Я подкуплен кровью
павших в сорок первом.
Каждой каплей.
До единой.
До одной.
А еще подкуплен я костром.
Случайным, как в шальной игре
десятка при тузе.
Буйством красок Бухары.
Бакинским чаем.
И спокойными парнями с ЧТЗ…
Подкупала
вертолетная кабина,
ночь
и кубрика качающийся пол!..
Как-то женщина пришла.
И подкупила.
Подкупила – чем? – не знаю
до сих пор.
Но тогда-то жизнь
я стал считать по веснам.
Не синицу жду отныне,
а скворца…
Подкупила дочь
характером стервозным, —
вот уж точно,
что ни в мать и ни в отца…
Подкупил Расул
насечкой на кинжале.
Клокотанием —
ангарская струя.
Я подкуплен и
Палангой, и Кижами.
Всем, что знаю.
И чего не знаю
я…
Я подкуплен зарождающимся словом,
не размененным пока на пустяки.
Я подкуплен
Маяковским и Светловым.
И Землей,
в которой сбудутся стихи!..
И не все еще костры отполыхали.
И судьба еще угадана не вся…
Я подкуплен.
Я подкуплен с потрохами.
И поэтому купить меня нельзя.
‹1969›
* * *
На Земле
безжалостно маленькой жил
да был человек маленький.
У него была служба
маленькая и
маленький очень портфель.
Получал он зарплату
маленькую.
И однажды
прекрасным утром постучалась
к нему в окошко небольшая —
казалось —
война…
Автомат ему выдали маленький,
сапоги ему выдали маленькие,
каску выдали маленькую
и маленькую —
по размерам —
шинель.
…А когда он упал —
некрасиво, неправильно —
в атакующем крике вывернув рот,
то на всей земле
не хватило мрамора,
чтобы вырубить парня
в полный
рост!
‹1969›
* * *
– Отдать тебе любовь?
– Отдай!
– Она в грязи…
– Отдай в грязи!..
– Я погадать хочу…
– Гадай.
– Еще хочу спросить…
– Спроси!..
– Допустим, постучусь…
– Впущу!
– Допустим, позову…
– Пойду!
– А если там беда?
– В беду!
– А если обману?
– Прощу!
– «Спой!» – прикажу тебе…
– Спою!
– Запри для друга дверь…
– Запру!
– Скажу тебе: убей!..
– Убью!
– Скажу тебе: умри!..
– Умру!
– А если захлебнусь?
– Спасу!
– А если будет боль?
– Стерплю!
– А если вдруг – стена?
– Снесу!
– А если – узел?
– Разрублю!
– А если сто узлов?
– И сто!..
– Любовь тебе отдать?
– Любовь!..
– Не будет этого!
– За что?!
– За то, что
не люблю рабов.
‹1969›
БАЛЛАДА О КРАСКАХ
Был он рыжим, как из рыжиков – рагу.
Рыжим, словно апельсины на снегу.
Мать шутила, мать веселою была:
«Я от солнышка сыночка родила!..»
А другой был черным-черным у нее.
Черным, будто обгоревшее смолье.
Хохотала над расспросами она, говорила:
«Слишком ночь была черна!..»
В сорок первом,
сорок памятном году
прокричали репродукторы беду.
Оба сына, оба-двое, соль Земли —
поклонились маме в пояс.
И ушли.
Довелось в бою почуять молодым
рыжий бешеный огонь
и черный дым,
злую зелень застоявшихся полей,
серый цвет прифронтовых госпиталей.
Оба сына, оба-двое, два крыла
воевали до победы.
Мать ждала.
Не гневила,
не кляла она судьбу.
Похоронка обошла ее избу.
Повезло ей.
Привалило счастье вдруг.
Повезло одной
на три села вокруг.
Повезло ей.
Повезло ей!
Повезло! —
Оба сына
воротилися в село!
Оба сына.
Оба-двое.
Плоть и стать.
Золотистых орденов не сосчитать.
Сыновья сидят рядком – к плечу плечо,
Руки целы, ноги целы – что еще?
Пьют зеленое вино, как повелось…
У обоих изменился цвет волос.
Стали волосы
смертельной белизны!
Видно, много белой краски у войны.
‹1972›