Текст книги "Советская поэзия. Том второй"

Автор книги: авторов Коллектив

ОТАР ЧЕЛИДЗЕ^{137}

(Род. в 1924 г.)

С грузинского

ОДНОДНЕВНЫЙ ПАМЯТНИК

 
Пускай из снега водрузят
мне памятник. Что годы? —
На день! Капризы пусть грозят
изменчивой погоды!
Пусть, восходя, светило дня
меня повергнет в трепет.
И сын мой первым пусть в меня,
смеясь, снежком залепит.
Пусть кожа на щеках смугла,
я буду бел, как вата,
мне очагов твоих зола
была мила когда-то.
Я легкий памятник хочу,
Хоть век мой трудным прожит!
Землетрясенье! – лишь к плечу
дитя ладонь приложит.
А вместо глаз два уголька.
Я их от света сужу.
Стоять я буду день, пока
я не растаю в лужу.
Лишь день… Я уроню слезу
на бороду седую.
А после под ноги сползу
людей, на мостовую.
Волос оторванную прядь
развеет вихрь по свету…
Зимою, через год, опять
явлюсь на площадь эту.
А город через много лет
меня коль позабудет,
в Тбилиси каждый снежный дед
мне памятником будет.
 

БАЛЛАДА О БЕШТАУ

 
Холодной ночью у Бештау где-то,
Под шум ветвей и ржание коней,
Знакомые мелькнули эполеты
 И раздалось тревожное:
– Скорей!
Вставай, вставай! —
Он звал меня куда-то. —
Сейчас царит ночная мгла кругом,
Ты будешь братом,
будешь секундантом,
Вот пистолеты,
нам пора, идем.
Как, ты не хочешь?
Медлить невозможно… —
И он вскочил на черного коня
И ускакал, решительный,
тревожный,
На целый век опередив меня…
Но стало по ночам теперь казаться,
Что слышен звон стремительных копыт,
Что слышно ржанье,
что в седле казацком,
Бессонный,
бледный,
Лермонтов сидит.
Стучит напрасно в разные ворота,
В раздумье поворачивает вспять,
И вновь летит,
и вновь зовет кого-то
Стать ему братом,
секундантом стать…
 

ЗА ОКНОМ

 
Наступил новый год.
Подоспело мгновенье.
Я опять, как всегда, тебе письма пишу.
О, мои вдохновенье и благоговенье,
удивленье, что льются по карандашу!
Но опять, как всегда, околдован поземкою,
я отправить тех писем тебе не могу.
Рву бумагу и комкаю, комкаю, комкаю,
 словно снег, как школяр молодой на бегу.
Эти снежные комья в тебя я бросаю.
Ты теперь далеко, и с тобой тишина.
Я бросаю, как память о прошлом спасаю,
 я хочу, чтоб в тебе взбунтовалась она.
Через версты и дни, через боль и желанье
я хочу, чтоб она проникала скорей,
чтобы я, словно снежное изваянье,
вдруг растаял под теплой слезою твоей.
А иначе? Что стоят иначе удачи?
Приходи и спасай. На земле – снегопад.
А иначе пойду я, как странник незрячий,
по январской земле за тобой наугад.
Новый год.
За окном белых хлопьев паренье,
я опять, как всегда, тебе письма пишу…
О, мои вдохновенье и благоговенье,
что бесшумно стекают по карандашу!
 

УЛИЧНЫЕ ЧАСЫ

 
Утра первые отголоски.
Часом кажется каждый миг.
Под часами на перекрестке
Я стою, не нуждаясь в них,
Неподвижный, как столб в тумане, —
О, как страшно я тороплюсь!
Дверь аптеки.
Рецепт в кармане.
Отбивает секунды пульс.
Утро в улицу входит хмуро.
Выраженье его лица Горько.
Горько, как та микстура
Для отца, моего отца.
Дверь аптеки откроют в восемь.
Без пяти.
Без двух.
Без одной…
В моих легких
клокочет осень,
задыхаясь,
я мчусь домой!
Переход,
поворот,
ограда, перекресток, часы —
и вдруг —
лик часов:
«Не спеши. Не надо.
Ни к чему торопиться, друг…»
 

БАХТИЯР ВАГАБЗАДЕ^{138}

(Род. в 1925 г.)

С азербайджанского

* * *

 
Радуга жизни моей, семь прекрасных цветов,
шелест ветвей, ароматы прекрасных цветов,
солнечный полдень, прозрачное пенье воды,
боль моя, горе, спасенье от лютой беды,
смысл моей жизни, вершина земной красоты,
мудрость моя и восторг мой, ответь мне, кто ты?
Ты и услада, и горечь, и благо во вред;
губ, воспаленных любовью, горячечный бред,
и отрезвленье, и полная чаша вина,
и надо мной распростершая крылья вина,
ангел мой, ад мой, отчаянья, страхи, мечты,
жизнь моя, вихрь побережий, ответь мне, кто ты?
Враг мой и друг мой, соломинка, острый кинжал,
словно, повиснув над бездной, я руки разжал
и не пойму, то ли падаю, то ли парю,
то ли беру беззастенчиво, то ли дарю,
то ль облака, то ль могил надо мною кресты —
вечный твой пленник, царица, – ответь мне, кто ты?
Свет моих слов, размышлений запутанных тьма,
чувства полет и тяжелых страстей кутерьма,
освободитель мой или недремлющий страж,
щедрый оазис в пустыне, коварный мираж,
женщина, дух ли, явившийся из пустоты,
чтобы навеки исчезнуть? Ответь мне, кто ты?
 

‹1961›

СЛАВОСЛОВИЕ НОЧИ

 
Слава ночи!
Ночное небо сегодня подобно карте
ночного неба.
Оно так ясно,
что невольно приходит в голову мысль
о фиолетовом бархате
с множеством аккуратных проколов,
 подсвеченном сильной лампой, —
на удивленье
всем посетителям Планетария,
всем земным полуночникам.
До чего – же хороша ночь!
Ее прелесть одушевила
даже мертвые камни:
ущелье дышит, полон жизни
профиль скалы на небесном фоне —
горы не желают спать!
Ночное небо
смотрит – не наглядится
на произведение собственного искусства —
ночь на земле…
Сколько глаз у ночного неба?
Множество!
И во все глаза
оно глядит в тишину.
А луна,
самый зоркий глаз,
наблюдает влюбленных…
Слава ночи!
Сегодня спать – преступленье!
Ночь наполнила чашу
тверди небесной —
наполним чаши и мы!
Выпьем
за здравие ночи!
Пусть к звонам звезд
примешается
наших бокалов звон.
Как можно спать, в самом деле,
в ночь такую, как эта, в ночь,
когда даже камни глаз
не в силах сомкнуть?
Нет, мы не станем спать!
Наша жизнь не так уж длинна,
чтоб мы спали в ночь такую, как эта,
меж тем как большую часть
нашей жизни мы проводим во сне.
А после всего, после жизни —
о, нам предстоит тогда славно
выспаться в течение тысячелетий,
в вечности…
Нет, мы не можем,
мы не хотим позволить себе
ночь такую, как эта, проспать!
Сердце этого нам не простит!
Право, это бы означало —
лучшее в жизни проспать!
Это означало бы —
проспать жизнь!
Давайте же слушаться сердца —
полнее бокалы вином,
золотым, как звезды,
и черным, как ночь сама, —
полнее бокалы, выше —
и – слава ночи!
 

‹1967›

ГОРНЫЙ ПОТОК

 
Слышу твой шум в отдаленье, горный поток.
Ты в своем вечном стремленье не одинок.
К морю свой путь через сушу ты проложил.
Ты в эту полночь мне душу разбередил…
Шум твой ущельями гонит эхо в горах.
Днем умирает твой голос в ста голосах.
Из поднебесья ты послан миру долин.
Жажду селенья и поля ты утолил.
Может, вернуться ты хочешь в край ледников,
где так привольно грохочешь средь облаков?
Где очертания строги горных вершин?
Нету обратно дороги, к морю спеши!
Кровь моя ходит кругами, бьется в виске.
Сердцем я под облаками в странной тоске:
точно поток по каменьям – в небытие
время несет поколенья, время мое…
Что же, и малая капля
в крохотный срок многое может!
Не так ли, горный поток?
 

‹1967›

КОНСТАНТИН ВАНШЕНКИН^{139}

(Род. в 1925 г.)

РАННИЙ ЧАС

 
Туманы тают. Сырость легкая,
И, ежась, вздрагивает сад.
Росинки падают неловкие.
Заборы влажные блестят.
Еще лежит на травах изморось,
Не шелохнется речки гладь.
И вся природа словно выспалась
И только ленится вставать.
 

‹1954›

Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, ЖИЗНЬ

М. Бернесу

 
Я люблю тебя, Жизнь,
Что само по себе и не ново.
Я люблю тебя, Жизнь,
Я люблю тебя снова и снова.
Вот уж окна зажглись,
Я шагаю с работы устало.
Я люблю тебя, Жизнь,
И хочу, чтобы лучше ты стала.
Мне немало дано:
Ширь земли и равнина морская,
Мне известна давно
Бескорыстная дружба мужская.
В звоне каждого дня
Как я счастлив, что нет мне покоя!
Есть любовь у меня,
Жизнь, ты знаешь, что это такое.
Как поют соловьи,
Полумрак, поцелуй на рассвете.
И вершина любви —
Это чудо великое – дети!
Вновь мы с ними пройдем
Детство, юность, вокзалы, причалы.
Будут внуки потом,
Все опять повторится сначала.
Ах, как годы летят,
Мы грустим, седину замечая.
Жизнь, ты помнишь солдат,
Что погибли, тебя защищая?
Так ликуй и вершись
В трубных звуках весеннего гимна!
Я люблю тебя, Жизнь,
И надеюсь, что это взаимно!
 

‹1956›

* * *

 
Я был суров, я все сгущал
И в дни поры своей весенней
Чужих ошибок не прощал
И не терпел сторонних мнений.
Как раздражался я порой,
Как в нелюбви не знал покоя!
Сказать по совести, со мной
Еще случается такое.
Но, сохраняя с прошлым связь,
Теперь живу я много проще:
К другим терпимей становясь,
К себе – взыскательней и жестче.
 

‹1956›

* * *

 
Под взглядом многих скорбных глаз,
Усталый, ветром опаленный,
Я шел как будто напоказ
По деревушке отдаленной.
Я на плечах своих волок
Противогаз, винтовку, скатку.
При каждом шаге котелок
Надсадно бился о лопатку.
Я шел у мира на виду —
Мир ждал в молчанье напряженном:
Куда сверну? К кому зайду?
Что сообщу солдатским женам?
Пусть на рассвете я продрог,
Ночуя где-нибудь в кювете,
Что из того! Я был пророк,
Который может все на свете.
Я знал доподлинно почти,
Кто цел еще, а с кем иное.
И незнакомые в пути
Уже здоровались со мною.
А возле крайнего плетня,
Где полевых дорог начал Од
Там тоже, глядя на меня,
В тревоге женщина стояла.
К ней обратился на ходу
По-деловому, торопливо:
– Так на Егоркино пройду?
– Пройдете, – вздрогнула. —
Счастливо.
Поспешно поблагодарил,
Пустился – сроки торопили…
– Ну что? Ну что он говорил? —
Ее сейчас же обступили.
 

‹1956›

* * *

 
Трус притворился храбрым на войне,
Поскольку трусам спуску не давали.
Он, бледный, в бой катился на броне,
Он вяло балагурил на привале.
Его всего крутило и трясло,
Когда мы попадали под бомбежку.
Но страх скрывал он тщательно и зло
И своего добился понемножку.
И так вошел он в роль, что наконец
Стал храбрецом, почти уже природным.
Неплохо бы, чтоб, скажем, и подлец
Навечно притворился благородным.
Скрывая подлость, день бы ото дня
Такое же выказывал упорство.
Во всем другом естественность ценя,
Приветствую подобное притворство!
 

‹1961›

* * *

 
Гудок трикратно ухает вдали,
Отрывистый, чудно касаясь слуха.
Чем нас влекут речные корабли,
В сырой ночи тревожа сердце глухо?
Что нам река, ползущая в полях.
Считающая сонно повороты, —
Когда на океанских кораблях
Мы познавали грозные широты!
Но почему же в долгой тишине
С глядящей в окна позднею звездою
Так сладко мне и так тревожно мне
При этом гулком звуке над водою?
Чем нас влекут речные корабли?
…Вот снова мы их голос услыхали.
Вот как бы посреди самой земли
Они плывут в назначенные дали.
Плывут, степенно слушаясь руля,
А вдоль бортов – ночной воды старанье,
А в стороне – пустынные поля,
Деревьев молчаливые собранья.
Что нас к такой обычности влечет?
Быть может, время, что проходит мимо?
Иль, как в любви, здесь свой особый счет
И это вообще необъяснимо?
 

‹1963›

* * *

 
Я спал на свежем клевере, в телеге,
И ночью вдруг почувствовал во сне,
Как будто я стремлюсь куда-то в беге,
Но тяжесть наполняет ноги мне.
Я, пробудившись резко и тревожно,
Увидел рядом крупного коня,
Который подошел и осторожно
Выдергивал траву из-под меня.
Над ним стояло звездное пыланье,
Цветущие небесные сады —
Так близко, что, наверно, при желанье
Я мог бы дотянуться до звезды.
Там шевелились яркие спирали.
Там совершали спутники витки.
А с добрых мягких губ его свисали
Растрепанные мелкие цветки.
 

‹1964›

* * *

 
В поэзии – пора эстрады,
Ее ликующий парад.
Вы, может, этому и рады,
Я вовсе этому не рад.
Мне этот жанр неинтересен,
Он словно мальчик для услуг.
Как тексты пишутся для песен,
Так тексты есть для чтенья вслух.
Поэт для вящего эффекта
Молчит с минуту (зал притих),
И вроде беглого конспекта
Звучит эстрадный рыхлый стих.
Здесь незначительная доза
Самой поэзии нужна.
Но важен голос, жест и поза
Определенная важна.
 

‹1964›

* * *

 
А утвержденья эти лживы,
Что вы исчезли в мире тьмы.
Вас с нами нет. Но в нас вы живы.
Пока на свете живы мы.
Девчонки те, что вас любили
И вас оплакали, любя,
Они с годами вас забыли.
Но мы вас помним, как себя.
Дрожа печальными огнями
В краю, где рощи и холмы,
Совсем умрете только с нами, —
Но ведь тогда умрем и мы.
 

‹1965›

К ПОРТРЕТУ

 
Той давней, той немыслимой весной,
В любви мужской почти не виноватая,
У низенькой земляночки штабной
Стоишь ты, фронтовая, франтоватая.
Теперь смотрю я чуть со стороны:
Твой тихий взгляд, и в нем оттенок вызова,
А ноги неестественно стройны,
Как в удлиненном кадре телевизора.
Кудряшки – их попробуй накрути! —
Торчат из-под пилотки в напряжении.
И две твои медали на груди
Почти в горизонтальном положении.
В тот промелькнувший миг над фронтом тишь.
Лишь где-то слабый писк походной рации.
И перед объективом ты стоишь,
Решительно исполненная грации.
 

‹1966›

* * *

 
Мы помним факты и событья,
С чем в жизни сталкивало нас,
В них есть и поздние открытья,
Что нам являются подчас.
Но вдруг мы видим день весенний,
Мы слышим смех, мы ловим взгляд…
Воспоминанья ощущенийI
Они нам душу бередят.
И заставляют сердце падать
Или взмывать под небеса,
И сохраняет их не память,
А руки, губы и глаза.
 

‹1966›

* * *

 
Эти крыши на закате,
Эти окна, как в огне,
Самой резкою печатью
Отпечатаны во мне.
Этот город под горою,
Вечереющий вдали,
Словно тонкою иглою
Прямо в кровь мою ввели.
 

‹1968›

* * *

 
Не ожидала никак,
Сон уже чувствуя в теле,
Стоя с подушкой в руках
Возле раскрытой постели.
Сильно светила луна.
Ярко белела рубаха.
Он постучал – и она
Похорошела от страха.
 

‹1969›

* * *

 
На том же месте много раз
Лопата землю здесь долбила.
Могила каждая сейчас, —
По сути, братская могила.
И крест буквально на кресте,
А коль учесть, что путь наш краток,
Обидно – жили в тесноте,
И вновь теснись внутри оградок.
Давно ль успели поместить,
Тревожат их на том постое.
И нам, живым, охота жить
Не вообще, а на просторе.
А если уж лежать во тьме,
За гранью выданного срока,
То под сосною, на холме,
Откуда все видать далёко.
 

‹1969›

СПИЧКА

 
Вспыхнувшая спичка,
Венчик золотой.
Маленькая стычка
Света с темнотой.
Краткое мгновенье.
Но явилось там
Неповиновенье
Вьюгам и дождям.
Ночи все бездонней,
Но опять, смотри, —
Домик из ладоней,
С огоньком внутри.
Где на перекрестках
Мрак со всех сторон, —
Сруб из пальцев жестких
Слабо озарен.
 

‹1972›

ЕВГЕНИЙ ВИНОКУРОВ^{140}

(Род. в 1925 г.)

* * *

 
Мы из столбов и толстых перекладин
За складом оборудовали зал.
Там Гамлета играл ефрейтор Дядин
И в муках руки кверху простирал.
А в жизни, помню, отзывался ротный
О нем как о сознательном бойце!
Он был степенный, краснощекий, плотный,
Со множеством веснушек на лице.
Бывало, выйдет, головой поникнет,
Как надо, руки скорбно сложит, но
Лишь только «быть или не быть?» воскликнет,
Всем почему-то делалось смешно.
Я Гамлетов на сцене видел многих,
Из тьмы кулис входивших в светлый круг, —
Печальных, громогласных, тонконогих…
Промолвят слово – все притихнет вдруг.
Сердца замрут, и задрожат бинокли…
У тех – и страсть, и сила, и игра!
Но с нашим вместе мерзли мы и мокли
И запросто сидели у костра.
 

‹1947›

* * *

 
В полях за Вислой сонной
Лежат в земле сырой
Сережка с Малой Бронной
И Витька с Моховой.
А где-то в людном мире,
Который год подряд,
Одни в пустой квартире,
Их матери не спят.
Свет лампы воспаленной
Пылает над Москвой
В окне на Малой Бронной,
В окне на Моховой.
Друзьям не встать. В округе
Без них идет кино.
Девчонки, их подруги,
Все замужем давно.
Пылает свод бездонный,
И ночь шумит листвой
Над тихой Малой Бронной,
Над тихой Моховой.
 

‹1953›

СИНЕВА

 
Меня в Полесье занесло.
За реками и за лесами
Есть белорусское село —
Все с ясно-синими глазами.
С ведром, босую, у реки
Девчонку встретите на склоне.
Как голубые угольки,
Глаза ожгут из-под ладони.
В шинельке, —
видно, был солдат, —
Мужчина возится в овине.
Окликни – он поднимет взгляд,
Исполненный глубокой сини.
Бредет старуха через льны
С грибной корзинкой и с клюкою.
И очи древние полны
Голубоватого покоя.
Пять у забора молодух.
Судачат, ахают, вздыхают…
Глаза – захватывает дух! —
Так синевой и полыхают.
Скромен их наряд.
Застенчивые чаровницы,
Зардевшись, синеву дарят,
Как драгоценность, сквозь ресницы.
 

‹1955›

МОЯ ЛЮБИМАЯ СТИРАЛА

 
Моя любимая стирала.
Ходили плечи у нее.
Худые руки простирала,
Сырое вешая белье.
Искала крохотный обмылок,
А он был у нее в руках.
Как жалок был ее затылок
В смешных и нежных завитках!
Моя любимая стирала.
Чтоб пеной лба не замарать,
Неловко, локтем, убирала
На лоб спустившуюся прядь.
То плечи опустив, родная,
Смотрела в забытьи в окно,
То пела тоненько, не зная,
Что я слежу за ней давно.
Заката древние красоты
Стояли в глубине окна.
От мыла, щелока и соды
В досаде щурилась она.
Прекрасней нет на целом свете, —
Все города пройди подряд! —
Чем руки худенькие эти,
Чем грустный, грустный этот взгляд.
 

‹1957›

* * *

 
Кто только мне советов не давал!
Мне много в жизни выдалось учебы.
А я все только головой кивал:
– Да, да, конечно! Ясно. Ну, еще бы!..
Поднявши перст, кто только не держал
Меня за лацкан!
– Да, ага, понятно! Спасибо!
Ладно! – я не возражал:
Ну что мне стоит, а ведь им приятно…
– Да, да, согласен! Ой ли!
Ей-же-ей! Пожалуй!
Как вы правы, что ж, не скрою…
Чем больше слушал я учителей,
Тем больше я хотел быть сам собою.
 

‹1960›

* * *

Ал. Михайлову

 
Художник, воспитай ученика,
Сил не жалей его ученья ради,
Пусть вслед твоей ведет его рука
Каракули по клеточкам тетради,
Пусть на тебя он взглянет свысока,
Себя на миг считая за провидца.
Художник, воспитай ученика,
Чтоб было у кого потом учиться.
 

‹1961›

ПОЭМА О ДВИЖЕНИИ

 
Полы трет полотер.
Бредет он полосой.
Так трогают —
хитер! —
Ручей ногой босой.
Он тропку все торит.
Его неверен шаг.
Но вот простор открыт —
Он вышел на большак!
Полы трет полотер.
А ну смелее. Жарь!
И он вошел в задор,
Как на косьбе косарь.
Вперед он сделал крен.
Рубахи нет – штаны.
А ноги до колен
Его обнажены.
Полы трет полотер.
Он с плешью. Он костист.
Он руки вдаль простер,
Кружа, как фигурист.
Веселую игру
Он воспринял всерьез.
Чечетку бьет в углу,
Как «Яблочко» матрос.
Полы трет полотер.
Как будто на пари,
Напористый мотор
Работает внутри.
Струится пот со щек,
А пляска все лютей.
Он маятник. Волчок.
Сплошной костер страстей.
Полы трет полотер.
Паркет да будет чист!
Он мчит, – пустынен взор! —
Как на раденье хлыст.
Ему не до красот.
Он поглощен трудом.
Ой-ёй, он разнесет,
Того гляди, весь дом!
Полы трет полотер.
Его летит рука.
Он как тореадор,
Пронзающий быка!
Он мчит. Он там. Он тут.
Устал. Как поднял воз!
Он начертал этюд
Из жестов и из поз.
Полы трет полотер.
В нем порох. В нем запал.
Вот он нашел упор.
От плоти валит пар.
Расплавил пыл его.
А ритм его слепил.
Ухваток торжество.
Телодвиженья пир.
Полы трет полотер.
А позы, как хорал!
Мимический актер
Трагедию сыграл.
Он мчит, неумолим,
От окон до дверей…
Движенье правит им.
Оно его мудрей.
 

‹1961›

* * *

 
Крестились готы…
В водоем до плеч
Они входили с видом обреченным.
Но над собой они держали меч,
Чтобы кулак остался некрещеным.
Быть должен и у кротости предел,
Чтоб заповедь смиренья ни гласила…
И я кулак бы сохранить хотел.
Я буду добр. Но в нем пусть будет сила.
 

‹1961›

* * *

 
Боюсь гостиниц. Ужасом объят
При мысли, что когда-нибудь мне снова
Втянуть в себя придется тонкий яд
Ковров линялых номера пустого.
Боюсь гостиниц. Это неспроста.
Здесь холодом от окон веет люто.
Здесь лампа. Здесь гардины.
Здесь тахта. Иллюзия семейного уюта.
Боюсь гостиниц. Может, потому,
Что чувствую, что в номере когда-то
Остаться мне случится одному.
Навеки. В самом деле. Без возврата.
 

‹1961›

КОГДА НЕ РАСКРЫВАЕТСЯ ПАРАШЮТ

 
Коль дергаешь ты за кольцо запасное
И не раскрывается парашют,
А там, под тобою, безбрежье лесное —
И ясно уже, что тебя не спасут,
И не за что больше уже зацепиться,
И нечего встретить уже по пути, —
Раскинь свои руки покойно, как птица,
И, обхвативши просторы, лети.
И некуда пятиться, некогда спятить,
И выход один только, самый простой:
Стать в жизни впервые спокойным и падать
В обнимку с всемирною пустотой.
 

‹1962›

ОНА

 
Присядет есть, кусочек половиня,
Прикрикнет: «Ешь!» Я сдался. Произвол!
Она гремит кастрюлями, богиня.
Читает книжку. Подметает пол.
Бредет босая, в мой пиджак одета.
Она поет на кухне поутру.
Любовь? Да нет! Откуда?! Вряд ли это!
А просто так: уйдет – и я умру.
 

‹1965›

НЕ ПЛАЧЬ

 
Ты не плачь, не плачь, не плачь.
Не надо. Это только музыка! Не плачь.
Это всего-навсего соната.
Плачут же от бед, от неудач.
Сядем на скамейку.
Синевато
Небо у ботинок под ледком.
Это всего-навсего соната —
Черный рупор в парке городском.
Каплет с крыши дровяного склада.
Развезло. Гуляет черный грач…
Это всего-навсего соната!
Я прошу: не плачь, не плачь, не плачь.
 

‹1965›

ПРОРОК

 
И вот я возникаю у порога…
Меня здесь не считают за пророка!
Я здесь как все. Хоть на меня втроем
Во все глаза глядят они, однако
Высокого провидческого знака
Не могут разглядеть на лбу моем.
Они так беспощадны к преступленью!
Здесь кто-то, помню, мучился мигренью?
– Достал таблетки?! Выкупил заказ?
– Да разве просьба та осталась в силе?…
– Да мы тебя батон купить просили!
– Отправил письма? Заплатил за газ?…
И я молчу. Что отвечать – не знаю.
То, что посеял, то и пожинаю.
А борщ стоит. Дымит еще, манящ!..
Но я прощен. Я отдаюсь веселью!
Ведь где-то там оставил я за дверью
Котомку, посох и багряный плащ.
 

‹1966›

ОТЧИЙ ДОМ

 
И сколько в жизни ни ворочай
Дорожной глины, вопреки
Всему ты в дом вернешься отчий
И в угол встанут сапоги…
И пусть – хоть лет под девяносто —
Старик прошамкает: «Сынок!»
Но ты принес свое сыновство
И положил его у ног.
И радость новая, как завязь…
Хоть ты от хижины отвык, —
Ты, вырвавшийся от красавиц
И от стаканов круговых.
…Пусть в поле где-то ночь пустая.
Пусть крик и песня вдалеке.
Ты все забудешь, припадая
К покрытой венами руке.
 

‹1968›

СООРОНБАЙ ДЖУСУЕВ^{141}

(Род. в 1925 г.)

С киргизского

Я – КОМУ3

 
Я – комуз, перешагнувший перевалы и века.
Горный ветер и в порогах громыхавшая река
Дали мне свои напевы, дали наигрыши мне.
Я поведаю их людям в зимней юрте, при огне.
Много в прошлом слез и горя я хлебнул в родных горах.
Чаще пел я в дни кочевий, чем на праздничных пирах.
Под своей шершавой декой звон мечей и стук подков,
Имена батыров славных я донес из тьмы веков,
Храп коней и топот битвы, оперенный шелест стрел.
Только, жизнью умудренный, молодел, а не старел!
Из урючины душистой я оструган и долблен.
Я прошел, не унывая, сквозь рогатины времен.
Я узнал иные песни, к новым пастбищам спеша,
Зазвучала по-иному деревянная душа.
Только вслушайся! Немало струны в памяти хранят
Снежных фуг, симфоний горных, золотых степных сонат»
Голос мой звучит со сцены, а не только у костра.
Подпевает мне порою скрипка – чуткая сестра.
Переняв мои мотивы, вторят песням тут и там
Сотоварищи в искусстве – арфа, домра и дутар.
Я – комуз, не все открыты клады те, что я таю.
Ветер будущей эпохи тронул струны – я пою.
Нет, не руки комузиста прикасаются к струне —
Ветер странствий, ветер звездный в эти дни гудит во мае.
Подождите! Мало, мало инструментом быть земным!
В звездный век и я в ракете улечу к мирам иным.
И мелодия комуза, не забытая в веках,
Зазвучит на дальних трассах, даже в звездных облаках.
 

‹1965›

СТРИГУНОК

 
Он родился как раз весной,
Той благодатною порою,
Когда холмы – в траве густой,
И небо брызжет синевою.
И рядом – мать, добра, нежна.
Спал на джайлоо он блаженно.
Во сне зеленая луна
Над ним всходила неизменно.
Мать отойдет недалеко,
И он уже скорее к маме,
Взахлеб густое молоко
Сосет капризными губами.
Опять весне приходит срок.
Серпок луны подвешен, тонок.
Стоит уныло стригунок —
Тот прошлогодний жеребенок.
Ну, как же все ему понять?
Он запах матери вдыхает.
Припасть бы к вымени, но мать
Его без жалости лягает.
«Лишь я твой баловень один,
Дай молока мне всласть напиться!» —
Капризничает новый сын,
Толкаясь в брюхо кобылицы.
Травы не видя возле ног.
Понурив шею виновато,
Припоминает стригунок,
Как жеребенком был когда-то.
 

‹1967›