Текст книги "Советская поэзия. Том второй"

Автор книги: авторов Коллектив

ДАМБА ЖАЛСАРАЕВ^{142}

(Род. в 1925 г.)

С бурятского

* * *

 
Все не так, на твой взгляд.
Ты все время ворчишь:
Вешний ветер тебе – будто стужи дыханье,
Смелый сокол парит – недовольно бурчишь,
Жаворонок звенит – снова слышно ворчанье.
Небо хмурое – вновь раздражаешься ты.
Не оно ли должно быть по нраву тебе бы?
Ты грозу проклинаешь до хрипоты,
Но не рад ты и солнцу средь ясного неба.
Ты о горе трубишь со спокойной душой,
Но и счастье всегда ты встречаешь бесстрастно.
Что же нужно тебе?…
Ну, а нам хорошо
Нашу землю суровую делать прекрасной!
Так плетешься ты в жизни, брюзга-нелюдим.
Наши светлые дни видишь в сумрачном свете.
Это ты виноват, если мнится иным,
Что еще много темного есть на планете.
 

* * *

 
Планеты все, знакомиться нам время —
Соседи мы по солнечной системе.
Моя страна – от имени Земли —
Готовит к вам ракеты-корабли.
Не бог, а наш народ, подобно богу,
Протянет руку дружбы вам – дорогу.
Не я – так сын дойдет до тех высот,
До вас пшеницу в зернах довезет.
Мы вас снабдим всем дорогим и лучшим
И даже наши песни петь научим.
Планеты все, знакомиться нам время —
Соседи мы по солнечной системе,
И на Земле мы – за добрососедство.
Мы обещаем вам – найдутся средства
Мир оградить – от имени Земли
И в гости к вам готовить корабли.
 

МИХАИЛ КВЛИВИДЗЕ^{143}

(Род. в 1925 г.)

С грузинского

РОДИНЕ

 
Ярмо не из легких – доброе имя,
Надеюсь, я мужественно тянул.
Горжусь я порой плечами своими:
Их камень усталости не согнул.
Я слабость минутную наземь бросал,
Лишь правду и мужество в песнях любя.
И вот мне открылось: о чем ни писал,
Все песни – во имя тебя!
 

НАУЧИ МЕНЯ, ВЕК…

 
А ведь что-то вершится без моего участья:
кто-то рождается, настигает кого-то смерть,
грохочут праздники, тихо вползают несчастья,
ливни и засуха, оцепененье и смерч,
раковины на дне океанском мерцанье,
тонкое пение спутника с высоты…
Где-то тянутся двое друг к другу сердцами,
благоухают в лугах на рассвете цветы…
От улыбки – до ярости, от рассвета – до ночи,
от хребтов голубых – до бездонного дна своего
мир бескрайний раскинулся. Он поет и грохочет.
Как бы мне охватить целиком, безраздельно, его?
Как осмыслить все это, связать эти пестрые части?
Научи меня, век, и своим озареньем коснись…
В мире что-то вершится без моего участья.
Вот поди ж ты не мучайся,
вот попробуй-ка тут отмахнись!
 

* * *

 
Мысль странная преследует меня:
печалюсь я о мне не данной жизни.
Не потому, что на свою ропщу
или судьбою был бы недоволен.
Жизнь изменить свою имеешь право:
заняться новым делом, переехать
куда-нибудь, жениться, развестись
иль докторскую степень получить.
Все это можно…
Но, скажите, как
мне быть, когда заманчивого столько
и выбор так прекрасен и богат,
а выбирать возможно лишь одно —
один лишь путь, одну судьбу на свете —
«ту», а не «эту», что уже другому
досталась и навек принадлежит,
а для тебя она покрыта тайной…
За судьбами слежу я жадным взором,
печалюсь я о мне не данной жизни.
 

МОНОЛОГ БАРАТАШВИЛИ

 
Собираюсь жить! Очи видят свет,
Сила есть, и ум не теряет нить…
Сколько уже лет, сколько долгих лет
Собираюсь жить, собираюсь жить!
Собираюсь жить! Сборам нет конца.
Собираюсь все и не соберусь.
Тают в кулаке, вроде леденца,
Сладость детских дней, молодости вкус.
Так и не успел радости вкусить,
Краткий мой апрель, маем ты не стал.
Я существовал, но не начал жить,
И под небом я места не сыскал…
Господи, скажи – до каких мне пор…
Кажется, уже старость у дверей…
И бегут за мной с воем волчьих свор
Тысячи надежд юности моей.
И опять я жду, и опять готов…
Не пора ли жар в сердце потушить…
Жизнь идет к концу! Страшен счет годов!
Вопреки всему – собираюсь жить!
 

МОРЕ

 
Я море люблю на безлюдье, когда ни единой
частицы души любопытным не отдает,
и не по-актерски оно широко и пустынно
шумит в средоточье своих одиноких забот.
Как не удивляться его тяжкомысленным взгорьям,
когда мне ясна их непостоянная суть?
Как радуюсь я, что своим ликованьем и горем
и не помышляет оно перед нами блеснуть.
 

* * *

 
Друг на друга гневно наползали
Брови гор – и треснул небосклон,
И в долине, как в двусветном зале,
Свет широкий вспыхнул с двух сторон.
В чашах облаков перекипело
Молодое мутное вино,
Рог луны заполнив до предела,
На долину хлынуло оно.
Стопудовый мрак взвалив на спину,
Ночь брела, шатаясь, как в бреду,
И об Алазанскую долину
Тяжело споткнулась на ходу.
 

ПОЭЗИЯ

 
Вы занимались рыболовством?
Здесь нет секретов ни на грош:
Закинешь удочку под мостом, —
Сидишь, надеешься и ждешь…
Вот так и наше стихотворство, —
И в нем секретов не найдешь:
Достал перо, о стол оперся, —
Сидишь, надеешься, и ждешь…
 

* * *

 
Человек – это след,
Это мысль и творенье,
Память или предмет,
Или даже… забвенье.
Так, бывает, горит,
Так он сердце расплавит,
Что – как метеорит —
Ничего не оставит.
 

* * *

 
Я жаден до людей!.. Всегда толпою
Вокруг меня шумят мои друзья, —
Не потому, что скучно мне с тобою,
А потому, что мне без них нельзя.
Мне не утратить к людям интереса,
И я, надеюсь, им необходим.
Что я один! Я – как кусок железа —
Звеню тогда, когда столкнусь с другим…
 

АНДРЕЙ ПАССАР^{144}

(Род. в 1925 г.)

С нанайского

ДВЕ БАБУШКИ

 
Вот Леночка по комнате большой
Ступает неуверенным шажком.
Как ласточка-касаточка весной,
Щебечет неокрепшим голоском.
А вот ее хранители – взгляни:
Две бабушки. У них полно забот,
Но внучкою любуются они,
И каждая к себе ее зовет.
Одна ей по-нанайски говорит,
Необычайной нежности полна,
Другая ей по-русски говорит,
Подбадривает внученьку она.
Две бабушки смеются во весь рот,
Сверкают слезы счастья на щеках.
А внучка им лепечет, их зовет
На двух понятных, дружных языках.
 

‹1956›

ФРИДОН ХАЛВАШИ^{145}

(Род. в 1925 г.)

С грузинского

* * *

 
Ничего я больше не любил,
кроме дома в горной деревеньке,
кроме скрипа старой колыбельки…
Сновиденья детства я навеки
всей душой запомнил, не забыл.
Ничего я больше не любил,
кроме пашни, голову пьянящей,
кроме ручейка с водой журчащей…
Время мчалось птицею летящей,
только я об этом не грустил.
Ничего я больше не любил,
кроме слов радушного привета,
радостной улыбки, полной света,
и любви, которая мгновенно
исцеляет, прибавляя сил.
Ничего я больше не любил,
кроме той работы благодатной
в сенокос да на заре прохладной,
кроме той усталости отрадной
рядом с теми, кто для сердца мил.
Ничего я больше не любил,
кроме взора девушки прекрасной,
что была моей мечтой напрасной
и моей надеждою неясной…
Я об этом память сохранил.
Ничего я больше не любил,
кроме песни той неповторимой,
песни бесконечной и старинной…
Тот, кто пел ее в земле родимой,
всю печаль в ее словах излил.
 

ЗРЕЛОСТЬ СТИХА

 
Юность стиха – как любви пора,
Как усы у мальчика над губой;
Вдруг огонь и земля, волна и гора —
Все разом заговорят с тобой!
Юность стиха – как сентябрьский шум
Молодого вина, что обручи гнет.
Сделать дело ему не придет на ум,
А незнакомой звезде кивнет.
Но если, два крыла отрастив,
Он взлетит до высот настоящей любви,
Он оттуда все увидит, твой стих:
Оленя ранят – а стих в крови!
Он не ищет себе небесных красот.
Ты бездельем райским его не томи.
Он на бой против рабства с неба сойдет
И под пули станет рядом с людьми.
Это значит, душа у него не глуха,
Значит, в ней, кроме песен, люди живут!
Так сначала приходит зрелость стиха,
А потом уж тебя поэтом зовут.
 

ЛЕТО

 
Я пойду по тропе,
навсегда подружившийся с нею.
Возле самых вершин
я от запаха трав опьянею.
Неизвестный цветок
буду гладить рукой молодою,
Буду сердце студить
родниковой холодной водою.
Я увижу пейзаж
в золотящейся рамке рассвета —
То писал виноградарь
горячими красками лета.
 

* * *

 
Опять дрожат стручки фасоли на ветру,
Ночная бабочка сидит на потолке,
На стенах тени вновь затеяли игру,
И, словно с неба, тянет лесенку паук.
А дед ушел от нас.
Осталась сказка нам.
Дрова потрескивают в печке. Тишина.
Но кто расскажет нам теперь о старине,
Что так смешна была порой, порой грустна?
 

ФОРЕЛИ

 
Выйду к мосту и брошу невод,
чтоб форель в воде заиграла,
а когда потемнеет небо,
я укроюсь под сенью лавра.
Посмотрю, как гуляют ветры,
как раскачивают плоскодонки,
как стоят вдалеке Кларджеты,
словно сельские одногодки.
Весь продрогший, вернусь нескоро
и форелей выпущу в воду…
Где-то бык замычит Никора —
дрогнут травы, как в непогоду.
Задымится очаг крестьянский,
старый лодочник скажет: здравствуй…
А Чорохи впадает в ярость
и шумит волной многогласной.
Под мостом клокочет Чорохи,
затихает, в море впадая.
А в руках у моста – дороги
и дыханье дальнего края.
 

* * *

 
На рассвете,
едва лишь связал я
строку со строкой,
Потекла,
потекла моя песня
широкой рекой.
О стихи мои,
пусть остаются со мной навсегда
Ваша гордая радость
и горькая ваша беда.
Я учу вас движенью,
крутому полету учу, —
Как туман
над дугой водопада,
стоять не хочу.
Я лечу,
и меня в вышине
обжигают лучи.
Я учу тебя, песня,
и ты меня, песня,
учи!
Будь светильником, песня,
огнем негасимым гори.
Забери мои мысли
и душу мою забери.
Но умри без раздумья,
исчезни, уйди от меня,
Если сам я не буду
частицею этого дня!
 

ЕГОР ИСАЕВ^{146}

(Род. в 1926 г.)

ПРО ТЯГЛОВУЮ РЕКУ

 
Он был давно поставлен на подковы, —
За год, кажись, а может, и за два
До рождества,
Понятно, не Христова,
До твоего, понятно, рождества,
Поставлен был.
И при любой погоде
Хомут, понятно,
И, понятно, кнут.
Вот с той поры в крестьянском обиходе
Его набольше лошадью зовут.
Чуть свет: ходи!
И тут уж будь покойный, —
Пойдет,
Потянет,
Благо, не впервой.
И по прямой пойдет,
И по окольной,
Лишь был бы тот, кто правит,
С головой.
И ничего, что где-то чуть споткнется
И малость сдаст.
Бывает. Ничего.
И все равно
Красавцы-иноходцы
Не перепляшут иноходь его.
Постромки рвут,
А тяги… тяги нету,
Копытом бьют!
Да где уж, где уж им!
За ними что? – пустые километры
И степь врастяжку.
А за ним, за ним,
За тягловым,
Не просто так, врастяжку, —
Навалом степь,
Не сгорбится пока,
В снопах, в мешках,
А сверх того фуражка,
А под фуражкой —
Думы мужика.
За ним – возы!
За ним – крутые дали!
Возы… Возы…
Не счесть его возов.
И никаких – представь себе – медалей,
И никаких – представь себе – призов,
Возы… Возы…
Как избы на телегах.
Возы до слез,
До жалобы в осях…
А все, что не доверстывал до снега,
Наверстывал по снегу,
На санях.
Возы… Возы…
Вези уж, коль ты лошадь!
Всю жизнь – вези!
А жизнь его – гора.
Когда там все фундаменты заложат!
Когда там заведутся трактора!
Возы… Возы…
Со стоном подполозным.
Возы в жару
И в слякоть-непролазь…
Оно, конечно, слава паровозам!
Но разве с них дорога началась?
У них – железных —
Сила заводская
И ход – куда там! – оторопь берет!
Но говорят,
Что книга есть такая,
Неписаная книга есть.
Так вот
В ней сказано,
Быть может, что и спорно,
Но сказано
В допрежние века:
Земля – от неба,
Дерево – от корня.
И далее:
Река – от родника.
И далее:
Дорога – от копыта,
От полоза…
А полоз – то да се —
Извелся весь от страшной волокиты
И взял да закруглился в колесо.
И тут пошло.
Пошло!
На том же вздохе,
На той же тяге,
Втянутой в хомут.
Когда там развиднеются эпохи
И книгу ту до атома прочтут!
И что ж…
Прочли.
Дознались.
Домечтали, —
Свели с огнем железную руду.
И вот она грохочет —
Сталь по стали —
Индустрия на собственном ходу:
– Иду-у!.. Иду-у!.. —
Раскатисто и ходко
По магистральным шпарит колеям.
Эх, кабы вся Россия посередке,
А то ведь вон какая по краям!
Она и там – у моря-океана,
Она и тут,
Где пашут, сеют, жнут,
Где гнезд пока не вьют аэропланы
И корабли к плетням не пристают.
А жизнь идет.
Не так, чтоб шибко очень,
Пешком набольше,
Редко, чтоб в седле.
Здесь хлеб растят
И знают, между прочим,
Не вся земля, что сверху – на земле,
А под землей,
Под этой вот равнинной
И под нагорной той,
Под верховой…
Рабочий класс, он – ствольный класс,
Вершинный,
А раз вершинный, – значит, корневой,
Глубинный класс!
А корень где?
Откуда
Его могучесть,
Кряжистость его?
А все оттуда, друг мой,
Все оттуда,
Все от Микулы – пахаря того.
Все от него, земного,
Не от бога, —
Сгибайся в три погибели,
Паши!
Костьми ложись, а звонкую дорогу
Достань из-под земли и положи,
Раскинь ее,
По звенышку стыкая,
И подыми
До самых облаков
О ста громах…
Так вот она какая,
Та борозда, что испокон веков
Шла по земле
За пахарем-кормильцем
И за рудничным пахарем – туда,
Где глубоко-глубоко коренится
Под родниковым холодом руда.
Туда!
Туда! —
По ствольному отвесу,
Сырой земле и камню вперерез…
А кто сказал,
Что здесь у нас к железу,
По деревням, сторонний интерес?
Уж это зря.
Тут с лаской да с поклоном
Топор берут:
Востер ли он, топор?
А кузня, кузня – звоны-перезвоны —
Не просто кузня,
И монетный двор.
Как без нее?
Тут в каждой деревеньке,
Соломой крытой, —
Крыши подождут —
Любой железке счет ведут,
Как деньгам,
И чуть ли не по батюшке зовут
Вершковый гвоздь.
Пускай он трижды гнутый,
Не бросят, нет.
Сгодится и такой.
Спрямят его и в должную минуту,
Как новенький, нацелят под рукой
Да так вобьют,
Чтоб намертво сидел он
И связь держал в соломенном краю!
А трактор взять?
По тягловому делу
Он все равно что сродственник коню.
Идет-гудет,
Обходит всю сторонку
Без хомута, а держится возле.
Весь городской,
Железный весь,
А вот как
По-деревенски ладится к земле!
Берет ее
В пятнадцать лошадиных
Железных сил,
Напористо берет:
Прости-прощай, разлад подесятинный,
Да будет погектарный разворот!
Да будет впредь
Земля с землей родниться!
Да будет серп и молот на века,
Как верный знак того,
Что будет длиться
Сквозь все века
Заглавная река —
Река труда!
Всему, что есть на свете,
Она и рост,
И ход она дает.
Растит хлеба,
Раскидывает сети
И руды из-под спуда достает.
Идет-гудет над радугой-рекою
Поверх морей,
Дождей поверх и гроз!
А будет, будет,
Будет и такое, —
Она, поверь, без крыльев, без колес
Ударит оземь тягловым пожаром
И на такие вымахнет верхи,
Каких сам бог не видывал, пожалуй,
И дьявол сам посредством кочерги
Не ворошил.
Но там, но там,
Чуть сбоку
Звезды полей, у звездного ковша,
Она земле помолится —
Не богу,
Земная, вознесенная душа.
Да, да, земле!
Той самой, с облаками,
Родимой той
И незабвенной той,
Где родники роднятся с рудниками,
А кровь-руда
С родничною рудой.
 

‹1970›

ПЕТРУ ЗАДНИПРУ^{147}

(1927–1976)

С молдавского

РУССКАЯ ЗИМА

 
Добрый снег без всякой злости
Все идет в конце недели,
Словно бы постель для гостя
В тишине хозяйка стелет.
Непривычно мне и просто,
Как давно уж не бывало.
Светлый снег шуршит, как простынь
От несильного крахмала.
Ели все стоят прилежно
На полянке возле края,
Детский снег для бабы снежной
Осторожно собирая.
Сев на сани и салазки,
Сунув руки в рукавицы,
Зимний снег, как в русской сказке,
Мягким светом серебрится.
Далеко, потом поближе
Поездной гудок недлинный.
Как во сне, отсюда вижу
Молдаванские долины.
Те равнины и высоты
Вижу я в оконной раме,
Их укрыл любовно кто-то
Разноцветными коврами.
Там сейчас другие сроки,
Дышит степь медвяным паром.
По холмам ее далеким
Бродят сытые отары.
Здесь же, словно для ночлега
У хозяйки домовитой,
Снегом чистым, белым снегом
Все старательно укрыто.
 

‹1962›

РАИСА АХМАТОВА^{148}

(Род. в 1928 г.)

С чеченского

* * *

 
Ну, нет! мне хватит суток черных!
Коли не хочешь – не цени.
Так долго я, как кот ученый,
Жила на золотой цепи.
Цепь эту порвала я смело,
Покорность прогнала с лица.
А позолота облетела,
Как с одуванчиков пыльца.
 

* * *

 
Разлуки нет,
Есть времени движенье,
Разорванное…
Но, судьбе переча,
Хочу я миг его соединенья
Именовать
Счастливым словом —
Встреча!
 

* * *

 
В сентябре желтеют травы,
Тяжелеют листья…
Осень!
В сентябре дожди и ветры,
Холоднее солнце…
Осень!
Почему ж бывает в сердце
Даже в летний полдень
Осень?!
 

* * *

 
Я не гадаю: любит – не любит,
Листки календарные, как лепестки…
Топор шариата безжалостно рубит
Свободного, нового чувства ростки.
Но мы отвергаем законы аллаха,
И дерево счастья растет на заре.
Себя мы сжигаем, не ведая страха,
На синем, в ночи засиявшем костре.
 

* * *

 
Мне муторно, мне так сегодня муторно,
А туча – как гранитная плита.
И я плитою этой заперта
И постепенно превращаюсь в мумию.
Тоску отсчитываю не по дням,
А по слезам. О, как их шорох вечен!
А может, встать, гранит плечом поднять
И выйти утру чистому навстречу?
День солнечный прогонит этот страх,
Луч утренний осушит эти слезы.
Я просто увидала на цветах
Совсем недавно выпавшие росы.
 

ИННА ЛИСНЯНСКАЯ^{149}

(Род. в 1928 г.)

В ЭРМИТАЖЕ

 
Ради славы и корысти
Столько вымерло огня…
И скрипач фламандской кисти
Взглядом выискал меня.
Тлеет красная ермолка
И обуглился смычок,
Вопросительно и долго
Смотрит этот старичок.
Но никто из нас не знает,
Отчего над миром дым, —
То ль огонь нас поедает,
То ли мы его едим.
На Неве косое лето,
В дымный дождь дворец одет.
Жизнь моя! – но нет ответа.
Смерть моя! – ответа нет.
 

* * *

 
В этом доме, где дух кофейный
И гитара висит в чехле,
Где под лампой альбом семейный
На отдельном лежит столе,
Я – не гостья и не хозяйка,
Не прислуга и не родня,
Не захожая попрошайка, —
Просто бабочка у огня.
После жизни той, предыдущей,
От которой сошла и тень,
Мне блаженной судьбой отпущен
Целый век, умещенный в день:
Прокути его на поляне
Средь кузнечиков и шмелей!
Но дрожу на синем сафьяне, —
Неужели здесь веселей?
Для того ль судьбой бестолковой
Пепел в бабочку превращен?
День июльский, век мотыльковый,
Боже мой, догорает он!
Светит лампа, сафьян лоснится.
Чьи хотела припомнить лица
Или думала, как-нибудь,
Белым крылышком хоть страницу
Я сумею перевернуть?
 

* * *

 
Пусть не на что мне опереться,
Но разве не чудно, скажи,
Смеяться от чистого сердца
И плакать от всей души?
Задумано все безупречно.
И тем эта жизнь хороша,
Что счастье, как сердце, не вечно
И горем бессмертна душа.
 

РАШИД РАШИДОВ^{150}

(Род. в 1928 г.)

С даргинского

* * *

 
Высекавшего огонь
Иноходца обошел
Неказистый с виду конь,
Пену на скаку роняя.
Скрыт до времени порой
Камень дорогой в земле.
Парень – с виду не герой —
Был отчаянным в бою.
Знал в горах один жених
Сладкие, как мед, слова,
Только с горечью о них
Вспоминают пять невест.
Не снаружи, а в душе
Человеческая суть.
Девушкам настороже
Быть до свадьбы надлежит.
 

‹1951›

СУРОВАЯ ПЕСНЯ

 
Если в землю у воды
Ветку тополя воткнуть,
Не боящимся беды
Станет деревом она.
Если сын в семье рожден,
Пусть не балуют его,
Чтобы стал мужчиной он,
Не боящимся беды.
 

‹1957›

ВЛАДИМИР СОКОЛОВ^{151}

(Род. в 1928 г.)

ВЕНОК

 
Вот мы с тобой и развенчаны.
Время писать о любви…
Русая девочка, женщина,
Плакали те соловьи.
Пахнет водою па острове
Возле одной из церквей.
Там не признал этой росстани
Юный один соловей.
Слушаю в зарослях, порослях,
Не позабыв ничего,
Как удивительно в паузах
Воздух поет за него.
Как он ликует божественно
Там, где у розовых верб
Тень твоя, милая женщина,
Нежно идет на ущерб.
Истина ненаказуема.
Ты указала межу.
Я ни о чем не скажу ему,
Я ни о чем не скажу.
Видишь, за облак барашковый,
Тая, заплыл наконец
Твой васильковый, ромашковый
Неповторимый венец.
 

‹1966›

* * *

 
Нет сил никаких улыбаться,
Как раньше, с тобой говорить,
На доброе слово сдаваться,
Недоброе слово хулить.
Я все тебе отдал. И тело
И душу – до крайнего дня.
Послушай, куда же ты дела,
Куда же ты дела меня?
На узкие листья рябины,
Шумя, налетает закат,
И тучи на нас, как руины
Воздушного замка, летят.
 

‹1966›

ЧУЖАЯ КНИГА

 
После дней обаянья,
После белых ночей
С этой книгой свиданья
Все нежней и горчей.
Это очень похоже
На ближайший отлет.
Гул винта, как по коже,
По обложке идет.
Средь вокзального быта,
Вся – поющая, вся
На скамейке забыта,
Остающаяся.
Не средь шумного бала,
А под вопли грачей
Ты меня испугала
Страхом юных ночей.
Невозможностью слиться,
Невозможностью взять,
И отдать, и открыться,
То есть все рассказать.
Невозможность явиться
И в любом пустяке
Невзначай воплотиться,
Как дано пустельге.
На скамейке, подмокшей
От весеннего льда,
Голос, не превозмогший
Красоты и стыда.
Это даже не слово,
Что в сердцах говорим.
Дивный слепок с чужого,
Населенный своим.
 

‹1967›

ВАГОН

 
Когда я уронил себя
Лицом в ладони
При свете лампочки ночной
В ночном вагоне,
Когда я гордость потерял,
А ты не знала,
Наш паровик то в ночь нырял,
То в день вокзала.
Ребенок плакал в тишине,
Вдруг наступавшей…
Всей жизнью ты казалась мне
Моей пропавшей.
Когда я оторвал от рук
Лицо под утро,
В окне синело. Все вокруг
Шептало смутно.
Кондуктор шел. За ним вослед
Цыганок очи…
Мне было девятнадцать лет.
В такие ночи!
Одна сказала: «Слушай, князь,
Дай погадаю…»
Я улыбнулся, поклонясь:
«Уже все знаю».
И долго ей глядел вослед
Тепло и мудро…
Мне было девятнадцать лет.
В такое утро!
Не плакал мальчик на руках,
А, рот разиня,
Смотрел, как мчалась,
Вся в снегах,
В гудках,
Россия.
Шел день, наращивая пыл
От полдня к полдню…
Тебя, соседей позабыл.
Цыганку помню.
 

‹1967›

* * *

 
И самый юный в мире дождь
Исчез за первым поворотом.
И показалось: ты идешь
По тротуарам, как по нотам.
И я впервые ждал: тобой,
Тебе навеки посвященный,
Как переулок голубой,
Не камнем – лунами мощенный.
Был в лужах весь окрестный свет.
А их оставил дождик краткий,
Как перевернутый ответ
Под легкой детскою загадкой.
Ведь воробьиной тишины
Мерцала первая отрада.
Ведь больше не было войны
И было в мире столько лада.
И снова голубь ускользал
От голубей в иные сети.
И я тогда еще не знал,
Что нет единственной на свете.
 

‹1968›

* * *

 
Черные ветки России
В белом, как небо, снегу.
Эти тропинки глухие
Я позабыть не смогу.
С веток в лесу безымянном
Падает маленький снег.
Там, в отдаленье туманном,
Тихо прошел человек.
Между сугробами дровни
Прошелестели едва.
Белая ель, как часовня,
Ждет своего рождества.
Белые ветки России
В синем, как небо, снегу.
Эти проселки седые
Я позабыть не смогу…
Острое выставив ушко,
Белка, мала и бела,
Как часовая кукушка,
Выглянула из дупла.
 

‹1969›

ПАМЯТИ АФАНАСИЯ ФЕТА

Здесь человек сгорел…

А. Фет

 
Ничего от той жизни,
Что бессмертной была,
Не осталось в отчизне,
Все сгорело дотла.
Роковые изъятья.
Не назначенный бал.
Край светлейшего платья
Разве я целовал?
Как в иную присягу
На погибель и рай
Небывалого стяга
Независимый край…
Ничего от той жизни,
Что бессмертной была,
Не осталось в отчизне.
Все сгорело дотла.
Все в снегу, точно в пепле,
Толпы зимних пальто.
Как исчезли мы в пекле,
И не видел никто.
Я грущу о зажиме
Чрезвычайной тоски,
Как при старом режиме
Вашей белой руки.
Вспомнить – сажей несметной
Так и застится высь.
– Да была ли бессмертной
Ваша личная жизнь?
Есть ли Вечная запись
В Книге Актов благих?
– Только стих.
Доказательств
Больше нет никаких.
 

‹1970›

* * *

 
Упаси меня от серебра
И от золота свыше заслуги.
Я не знал и не знаю добра
Драгоценнее ливня и вьюги.
Им не надо, чтоб был я иной,
Чтоб иначе глядел год от года.
Дай своей промерцать сединой
Посреди золотого народа.
Это страшно – всю жизнь ускользать,
Уходить, убегать от ответа.
Быть единственным – а написать
Совершенно другого поэта.
 

‹1973›