Текст книги "Советская поэзия. Том второй"

Автор книги: авторов Коллектив

АЛЕКСАНДР ЯШИН^{22}

(1913–1968)

ВОЛОГОДСКОЕ НОВОГОДНЕЕ

 
С новой запевкой на Новый год
Девка на лавке веревку вьет.
Косы у девки до полу, до пят,
В ковте булавки – головки горят,
Брошка на ковте, пуговки в ряд,
Цветики на ковте…
Добер наряд!
А вьюга по окнам ставнями бьет,
В ров за деревней набит сумет,
Снег повсюду – не видно дров,
И вовки воют у самых дворов.
Гавкают собаки, боров ревет…
А девка на лавке веревку вьет,
Веревку вьет да припевку поет,
Припевку-запевку на Новый год.
«Вейся-повейся, крепка, ловка,
Вейся, свивайся, на смерть вовкам.
Справлю обновку, взамуж пойду —
На эту веревку лиху беду,
Чтобы свекровка была не зла,
Чтобы золовка была не в козла,
Чтоб не терять мне девичью стать,
С милым в ладу годов не считать,
Чтобы от сдобных печных пирогов
Духом парным распирало кров.
Вейся ж, свивайся…»
А вьюга ревет,
Девка на лавке веревку вьет.
 

‹1935–1936›

ПОЛЕ

О, поле, поле!..

А. Пушкин

 
Где конец его и где начало?
За два дня вокруг не обойдешь.
Рожь лежит: не ветром укачало —
Танки с глиною смешали рожь.
Здесь они, склонив стволы, стояли,
Как слоны в озерных тростниках,
Только птицы к ним не подлетали,
Не роились мухи на боках.
Трупы, загнивающие в яме,
Ржавые винтовки и штыки,
Желтый ров с размытыми краями,
Словно русло высохшей реки.
Гильзами забитые окопы,
Черепки яичной скорлупы,
Проволокой спутанные тропы,
И, как трупы, желтые снопы…
Полюшко родное!
Светлый воздух,
Политая потом грудь земли.
Уцелели радуги да звезды…
Чистым полем варвары прошли.
Мы стоим – бушлаты нараспашку:
– Ничего! Крепитесь, моряки!
Час придет – возьмемся за распашку:
Нам и поле поднимать с руки.
 

‹1941›

УТРОМ НЕ УМИРАЮТ

 
Даже представить трудно,
Как я смогу опять
С вечера беспробудно,
Без сновидений спать.
Страшно, что сил не хватит
Выдержать до утра.
Сядьте на край кровати,
Дайте руку, сестра!
Все, кто болели, знают
Тяжесть ночных минут…
Утром не умирают,
Утром живут, живут…
Утро раздвинет стены,
Окна откроет в сад,
Пчелы из первой смены
В комнату залетят.
Птицы разбудят пеньем
Всю глубину двора,
Чей-нибудь день рожденья
Будут справлять с утра.
Только бы до рассвета
Выдюжить как-нибудь…
Утренняя газета
В новый поманит путь.
Да позвонят из дому,
Справятся:
«Как дела?»
Да навестит знакомый…
Только бы ночь прошла!
Тени в углах растают,
Тяжесть с души спадет,
Утром не умирают —
Солнце начнет обход!
 

‹1954–1955›

СПЕШИТЕ ДЕЛАТЬ ДОБРЫЕ ДЕЛА

 
Мне с отчимом невесело жилось,
Все ж он меня растил —
И оттого
Порой жалею, что не довелось
Хоть чем-нибудь порадовать его.
Когда он слег и тихо умирал, —
Рассказывает мать, —
День ото дня
Все чаще вспоминал меня и ждал:
«Вот Шурку бы… Уж он бы спас меня!»
Бездомной бабушке в селе родном
Я говорил: мол, так ее люблю,
Что подрасту и сам срублю ей дом,
Дров наготовлю,
Хлеба воз куплю.
Мечтал о многом,
Много обещал…
В блокаде ленинградской старика
От смерти б спас,
Да на день опоздал,
И дня того не возвратят века.
Теперь прошел я тысячи дорог —
Купить воз хлеба, дом срубить бы мог…
Нет отчима,
И бабка умерла…
Спешите делать добрые дела!
 

‹1958›

БОСИКОМ ПО ЗЕМЛЕ

 
Солнце спокойное, будто луна,
С утра без всякой короны,
Смотрит сквозь облако,
Как из окна,
На рощу,
На луг зеленый.
От берега к берегу
Ходит река,
Я слышу ее журчание.
В ней – те же луна, луга, облака,
То же мироздание.
Птицы взвиваются из-под ног,
Зайцы срываются со всех ног.
А я никого не трогаю:
Лугами, лесами, как добрый бог,
Иду своею дорогою.
И ягоды ем,
И траву щиплю,
К ручью становлюсь на колени я.
Я воду люблю,
Я землю люблю,
Как после выздоровления.
Бреду бережком,
Не с ружьем, с бадожком,
Душа и глаза – настежь.
Бродить по сырой земле босиком —
Это большое счастье!
 

‹1962›

ПЕРЕД ИСПОВЕДЬЮ

 
Хочется исповедаться,
Выговориться до дна.
Может, к друзьям наведаться
С бутылкой вина?
Вот, дескать, все, чем жил я,
Несу на ваш суд,
Не отвернитесь, милые,
Весь я тут.
Смута сердешная
Невмоготу одному.
Не оттолкните грешного,
Сам себя не пойму.
Будто на медкомиссии,
Гол – не стыжусь,
Только ладошка листиком,
И не боюсь, что высмеют,
Ни лешего не боюсь.
Хватит уже бояться мне,
Душа нага.
Только бы не нарваться ей
С исповедью на врага.
Выговориться дочиста —
Что на костер шагнуть.
Лишь бы из одиночества
Выбиться как-нибудь.
Может, еще и выстою
И не сгорю в огне,
И, как на той комиссии,
– Годен! —
Запишут мне.
 

‹1965›

ДУМАЛОСЬ ДА КАЗАЛОСЬ…

 
Думалось, все навечно,
Как воздух, вода, свет:
Веры ее беспечной,
Силы ее сердечной
Хватит на сотню лет.
Вот прикажу —
И явится,
Ночь или день – не в счет,
Из-под земли явится,
С горем любым справится,
Море переплывет.
Надо —
Пройдет по пояс
В звездном сухом снегу,
Через тайгу
На полюс,
В льды,
Через «не могу».
Будет дежурить,
Коль надо,
Месяц в ногах без сна,
Только бы – рядом,
Рядом,
Радуясь, что нужна.
Думалось Да казалось…
Как ты меня подвела!
Вдруг навсегда ушла —
С властью не посчиталась,
Что мне сама дала.
С горем не в силах справиться,
В голос реву,
Зову.
Нет, ничего не поправится:
Из-под земли не явится,
Разве что не наяву.
Так и живу.
Живу?
 

‹1967›

ПОСЛЕДНЯЯ ГЛАВА

 
…Дописать или оборвать —
Горе горькое догоревать?
Сам с собой не всегда в ладу.
По своей
Иль чужой вине
Так живу, как сквозь строй иду,
Что ни день —
Горю на огне.
Книга жизни…
Только ль слова?
Сколько лет я сижу над ней!
Пожелтели страницы в ней,
Как трава в сентябре,
Как листва,
Поседела моя голова.
Но вдвойне дается трудней
Заключительная глава.
 

‹1967›

ГРИГОЛ АБАШИДЗЕ^{23}

(Род. в 1914 г.)

С грузинского

* * *

 
Мгновенный мир мы, по нему скользя
небрежным взором, удержать не в силах.
Мир этот бренный удержать нельзя,
не удержать мгновений наших милых.
Ты выскажись!
Век мчится все равно,
на сто вопросов не дает ответа…
Но никому сказать не суждено того,
что надо высказать поэту.
И ты живи, мгновенья торопя,
и, как века, переживай мгновенья…
И то, что здесь не вдохновит тебя,
лишь это и достойно сожаленья!
 

ПОВТОРИТСЯ

 
Я, словно ношу, мысль одну влачу,
а мысль влачить – нелегкая работа…
Уверовать во что-то я хочу.
И верую я все еще во что-то.
Я верую,
что корни прорастут.
Все снова повторится в результате…
Я повторюсь в стихах,
в которых труд заложен мой,
я повторюсь в дитяти.
Все повторится…
Только лишь одно неверие
нас навсегда погубит!
Нам будет все назад возвращено!
Блаженны верящие.
Прав, кто слепо любит.
…Верну назад вот ту, за небосклон
ушедшую давным-давно дорогу…
А если наша жизнь лишь только сон,
тогда жалеть и не о чем, ей-богу.
 

* * *

 
Обнять весь мир. Забыть, что он громаден.
Как в малой капле, отразиться в нем.
Работа – мост из шатких перекладин,
А молодость – всегда игра с огнем.
По шаткому – беги! Чтобы окрепло
Твое дыханье в муках и в пыли.
Сгори дотла, стань бедной горстью пепла.
Но берегись – крыла не опали!
Но только зорче, пристальней, яснее!
Других сокровищ незачем искать.
Одна беспечность. Только в дружбе с нею.
Беспечность – ветру вольному под стать.
И – в путь! Смотри, как кругозор громаден.
Ты, словно птица, потерялся в нем.
Ты на мосту из шатких перекладин.
Ты существуешь, чтоб играть с огнем.
 

ОСЕНЬ

 
Спокойно солнце – прямо в вышине.
И листья на деревьях отзвучали…
И мерно воцаряется во мне
таинственность, подобная печали.
Как бы предчуя грозовой разряд,
все замерло… Но вдруг стемнело, ибо
скатилось солнце – как ползет назад
с горы Сизифа каменная глыба.
Замкнулся круг. Мир отступает вспять.
Казалось бы, природа так устала.
Но камень катит на гору опять,
чтоб вновь зима за осенью настала.
Ты с горечью кривишь в улыбке рот.
В который раз ты в жизни видишь это!
И, может быть, такой круговорот
вот так и будет до скончанья света?!
Зачем природу умную винить?
Не сетуя, живи без опасений,
и оборвется твой удел, как нить,
в какой-нибудь подобный день осенний.
 

У МАТЕРИ

 
На дворе все в янтарном огне,
Нив зеленых огонь – не помеха,
Улыбаясь, счастливое, мне,
Бродит детство мое под орехом.
И все ближе, а я все слепей,
И уходит оно, голубое, —
А вот мать силой ласки своей
Видит нас пред собою обоих.
И сияет небес высота,
Я один с этим сном златокудрым,
В нем наивность и вся доброта,
А во мне – бурной юности утро.
Где-то песня зари расцвела,
Мы не спали ночей, чтоб иметь ее,
Между нами большая дорога легла,
Встала пятая доля столетья.
 

МОЛОДОЙ ВИНОГРАДНИК

 
Он не высок, его не украшает
Наряд парчовый цвета бирюзы.
Как козьи рожки, нежно выступают
Побеги вновь посаженной лозы.
Но скоро-скоро развернутся почки,
Как птенчики, готовые в полет.
Лоза, как дева, вытянет листочки
И косами тычину обовьет.
И доблестный обрадуется ратник,
Отдавший жизнь за родину свою:
Пустырь, где рос когда-то виноградник,
Опять цветет в родном его краю.
Опять цветет, поднявшись из могилы,
Сокровище народного труда…
Тому, кого бессмертье осенило,
Не суждено исчезнуть никогда.
 

* * *

 
Лишь ветер подует в дубраве
И снегом потянет с вершин, —
В бокале блеснет саперави,
В столовой зажжется камин.
И явится столик нежданно,
И гости покажутся вдруг.
Кувшинчики, словно фазаны,
Пред ними усядутся в круг.
Сначала их робкие взоры
Бегут к потолку, но потом
Мечты их несутся в просторы,
Весельем дыша и вином.
Несутся в окно, в палисадник,
Над полем летят в тишине,
Где дремлет в снегу виноградник
И ласточек видит во сне.
 

* * *

 
Пускай безумцем буду я для мира, —
Ты моего желанья не забудь:
Могилу мне под алычою вырой,
Ее цветы мне урони на грудь.
Когда ты сжечь захочешь сердце это —
В любом саду среди окрестных гор
Из розового персикова цвета,
Из ярких маков разведи костер.
Тогда я в дымных траурных обновах,
Как ивериец, в бурке, на коне,
На крыльях – нет! – на ирисах лиловых
К небесной потянусь голубизне.
Я обезумел в день цветенья мира.
Когда и я покину белый свет,
Могилу мне под алычою вырой,
Сожги в цветах. Других желаний – нет.
 

ГРАД

 
Шла разбойничья рать,
Сумасшедшая конница
Листья срыву сбивать, —
Ветви гнутся да клонятся.
Вихрь был послан вперед
Брать деревья под локти.
Цвета женского ногтя
Лепестки – вразлет!
Косит град —
Коса блещет,
Пляшет град —
Листва плещет.
Он добычу наудачу
Выбирает по пути,
Бьет в лицо из девяти
Длинноствольных дамбачей.
Как вино шипучее,
Градины колючие
Переполнили пруды,
Бьются около воды.
Не из клювов ли певучие
Уронили их дрозды?
Колыбель моя в небесах,
Дни младенчества улетели.
Этот град, этот звонкий прах —
Только бисер на колыбели.
Подошла на цыпочках мать
К белоснежной моей постели.
Ах, как мог я так долго спать!
Листья сорваны, ветви смяты,
По стволам пробегает дрожь.
Был на ноготь розоватый
Каждый лепесток похож.
Блещет небо грозным оком,
И, рванувшись наугад,
Двинулись одним потоком
Ветер, небеса и град.
Град и ветер схлынут мгновенно.
Хочешь ли ты стихи сложить,
Чтобы они пошли по Вселенной
Градом греметь и грозой кружить?
Ты не желаешь пути другого,
Только бы с бурей и веком в лад!
Где же твое заповедное слово,
Слово прямое, как этот град?
Иль в грозовом орлином клекоте
Голос твой трепетный пропадет,
Так же как цвета женского ногтя
Все лепестки – вразлет?
 

АНВАР АДЖИЕВ^{24}

(Род. в 1914 г.)

С кумыкского

* * *

 
Когда Ильич в весенний день
с детьми шел по лугам, —
то солнце, как златой олень,
легло к его ногам.
Когда со стариками он
беседовал зимой, —
буран, внезапно усмирен,
замолк, как бы немой.
Когда с друзьями в знойный час
повел он разговор, —
то белый дождь пустился в пляс
долиною меж гор.
Когда же Ленин, прям и строг,
с врагами шел на бой, —
то каждый враг увидеть мог
твердыню пред собой!
 

‹1969›

ВИКТОР БОКОВ^{25}

(Род. в 1914 г.)

* * *

 
Отыми соловья от зарослей,
От родного ручья с родником,
И искусство покажется замыслом,
Неоконченным черновиком.
Будет песня тогда соловьиная,
Будто долька луны половинная,
Будто колос, налитый не всклень.
А всего и немного потеряно:
Родничок да ольховое дерево,
Дикий хмель да прохлада и тень!
 

‹1954›

* * *

 
Я видел Русь у берегов Камчатки.
Мне не забыть, наверно, никогда:
Холодным взмывом скал земля кончалась,
А дальше шла соленая вода.
Я видел Русь в ее степном обличье:
Сурки свистели, зной валил волов,
На ковылях с эпическим величьем
Распластывались тени от орлов.
Я видел Русь лесную, боровую,
Где рыси, глухари-бородачи,
Где с ружьецом идут напропалую
Охотники, темней, чем кедрачи.
Я видел Русь в иконах у Рублева —
Глаза, как окна, свет их нестерпим!
Я узнавал черты лица родного,
Как матери родной, был предан им.
Ни на каких дорогах и дорожках
Я, сын Руси, забыть ее не мог!
Она в меня легла, как гриб в лукошко,
Как дерево в пазы и мягкий мох.
 

‹1965›

* * *

 
Прекрасный подмосковный мудрый лес!
Лицо лесной реки в зеленой раме.
Там было много сказок и чудес,
Мы их с тобой придумывали сами.
– Загадывай желания свои! —
К тебе я обратился – я волшебник!
И замолчали в чащах соловьи,
И присмирел над Клязьмою ольшаник.
– Стань лесом для меня! —
И лес растет.
И я не я, а дерево прямое.
– Стань для меня ручьем! —
И он течет
И родниковой влагой корни моет.
– Стань иволгой! —
И ты в певучий плен
Сдаешься мне в урочище еловом.
– Стань соловьем! —
И серебро колен
Рассыпано по зарослям ольховым.
– Стань ландышем! – Пожалуйста! – И я,
Простившись и с тобой и со стихами,
Меняю сразу форму бытия
И для тебя в траве благоухаю!
И тихо говорю тебе: – Нагнись! —
Гляжу в глаза, в которых нет испуга.
Молю кого-то высшего: – Продлись
Свидание цветка с дыханьем друга!
Я – лес, я – ландыш, я – ручей, я – клен,
Я – иволга, я – ты в каком-то роде!
Когда по-настоящему влюблен,
Тебе доступно все в родной природе!
 

‹1966›

ДОРОХОВЫ

 
Цвет черемухи пахнет порохом,
Лебединые крылья в крови.
Уезжает четвертый Дорохов,
Мать родимая, благослови!
Первый пал у Смоленска, под Ельней,
Не напуганный смертью ничуть,
В тишину запрокинув смертельно
Свой пшеничный, смеющийся чуб.
А второй – где отыщешь останки?
Подвиг мужествен, участь горька,
Стал он пеплом пылающим в танке
И героем в приказе полка.
Третий Дорохов в рукопашной
На окопы фашистов шагнул.
Как ветряк над рязанскою пашней,
На прощанье руками взмахнул.
Что с четвертым? И он, бездыханен,
В госпитальной палате лежит.
Нагибаются сестры: – Ты ранен? —
Но четвертый… четвертый молчит.
Ходит Дорохова и плачет,
Ходит, плачет и ждет сыновей.
Никакая могила не спрячет
Материнских тревог и скорбей.
И лежат в позабытой солонке,
Тяжелее надгробий и плит,
Пожелтевшие похоронки,
Где одно только слово: убит.
Чем утешить тебя, моя старенькая,
Если ты сыновей лишена?
Или тем, что над тихою спаленкою
Снова мирная тишина?
Знаю, милая, этого мало!
Нет их! Нет! Свет над крышей померк.
Для того ли ты их поднимала,
Чтобы кто-то на землю поверг?
Ты идешь с посошком осторожно
Вдоль прямого селенья Кривцы.
Под ногами звенит подорожник,
Осыпая лиловость пыльцы.
 

‹1959›

ТЕПЛО ЛЬ ТЕБЕ?

 
Тепло ль тебе, вечер, ходить по земле босиком?
Не зябко ль? Не дать ли чего-нибудь на ноги, милый?
Ты будешь сегодня всю ночь пастухом,
А стадо твое – светлый месяц и звезды в заливе.
Бери кнутовище и хлопай веселым кнутом,
Чтоб знали коровы, жующие вику,
Что звезды имеют дела с пастухом,
И мирно пасутся, и нет бестолкового крику!
Тепло ль тебе, вечер? Росою покрылась трава.
От речки туман подымается белобородый.
А где-то во ржи возникают простые слова,
И входят без шума и в душу и в сердце народа.
Ты где прикорнёшь? В камыше, в шалаше, на мосту,
На сером настиле парома, пропахшего потом лошадным?
Трава луговая вздыхает легко: – Я расту! —
И небо весь луг обнимает объятьем громадным.
Тепло ль тебе, вечер? Возьми-ка тамбовский зипун,
Зайди на конюшню, приляг и поспи на попонах.
– Зачем мне зипун? Не озябну! Нагреет табун,
Упарюсь в пастушьих бегах и заботах о звездах и конях!
 

‹1971›

МИКУЛА

Егору Исаеву

 
Не за стеною монастырской
Микула сошку мастерил,
А на равнине богатырской,
Где ворон каркал и парил.
Бесхитростен был сельский витязь,
Он черный хлебушек кусал.
Он валунам сказал: – Подвиньтесь! —
Да приналёг и сдвинул сам.
И все дела! И конь саврасый
Борзо пошел по борозде.
Без норова, без разногласий,
Отлично знал он, в чьей узде.
И затяжёлила земелька,
Глянь – и налился колосок.
И вот уже дурак Емелька
На печку русскую залег.
Сказал: – А ну, лети, родная! —
И полетела печь, как пух.
Не печь – кибитка удалая,
А в ней огонь и русский дух.
Жалейки, дудки и свирелки,
Все появилось на Руси.
И гусли, и игра горелки,
И бабы царственной красы.
Стоял Микула и не верил,
Что столько жизни от сохи.
Хмелел и целовал деревья,
Случалось, даже пел стихи!
В нем пахарь уживался с воином,
Покоя не было кругом.
Он с пашней управлялся вовремя
И вовремя кончал с врагом.
Друг! Не хвались, что ты из Тулы,
Что ты механик и Левша!
Ты от сохи и от Микулы,
Ты Селянинова душа!
 

‹16 ноября 1972 г.›

БОГДАН ИСТРУ^{26}

(Род. в 1914 г.)

С молдавского

* * *

 
Вскормлен я землей отеческой,
Словно дуб с глубокими корнями.
Силы нет такой, что вырвала б
Из земли меня, свалив ветрами.
Песни мира я по капельке
Собираю бережно и верно,
Чтобы с братьями и сестрами
Поделиться ими откровенно.
Пусть слова мои не мечутся,
Словно необъезженные кони,
Пусть бурлит в них изобильная
Радость родины в весеннем звоне.
Пусть звучат в них гулы тракторов,
Песни трактористов загорелых,
Пусть качаются в них шелесты
Золотистых нив,
Колосьев зрелых.
Пусть девчата, парни шепчут их
В час, когда, известно, третий лишний,
В час, когда у них в свидетелях
Только звезды, родники да вишни.
Вскормлен я землей отеческой.
Из ее груди живые соки
По стволу стиха вздымаются,
И крепчают ветви, крепнут строки.
Но порой в мой голос праздничный
Ноты вкрадываются иные.
Вижу кровь на нивах родины,
Лица, не забытые и ныне.
Люди те, в лаптях и рубище,
Как солдаты, спят в сырой земле,
Их борьба и их страдания
Будут жить в веках, живут во мне.
Мысль о них как вдохновение:
К делу – от зари и до зари.
Над межой склоняюсь низко я,
Подношу к губам комок земли.
Эту землю кладом сделаем,
Свой святой прокладывая путь.
Умерших лицом к грядущему,
Предков наших можно ль обмануть!
 

‹1956›

ПОДСОЛНУХ

 
Зовется подсолнухом потому,
Что очень уж нравится солнце ему.
Влюбился и смотрит себе против света.
А солнышко шепчет: расти, хорошей!
Он, слушая это, смеется все лето.
Поэтому рот у него – до ушей.
 

‹1957›

ДАЛИ ЗОВУТ

 
Туда, где ива, голову склонив,
Полощет волосы в прозрачных струях,
Где речка, затерявшись среди нив,
Лениво ветки хмурые целует,
Туда, где Реут, обретя покой,
У камышей смирил свое теченье
И, как солдат, шагавший день-деньской,
Забылся на какое-то мгновенье,
Туда, где клятва первая не раз
Желанным поцелуем завершалась,
Где россыпь звездная в полночный час
Кантатой соловьиной оглашалась,
Туда, где ночь, поэзией дыша,
Пленяет нас, приковывая взоры,
Где так и рвется на заре душа
На ширь полей, гудящих от моторов,
Где на простор кормилицы земли
Народ выходит, край обогащая,
Где люди руки дружные сплели,
Мечты столетий в явь преображая, —
Туда, туда всегда меня зовет
Моя душа, к знакомой с детства дали,
К тем берегам, где у прозрачных вод
Мои былые годы пролетали.
Хочу услышать вновь простую речь,
Увидеть пляски земляков веселых,
В труде сумевших счастье уберечь.
Хочу девичьи песни слушать в селах.
И нет минуты, нет такого дня,
Когда бы я не вспоминал об этом,
Когда бы не влекла любовь меня
К знакомым далям, сердцем всем воспетым.
С любовью этой засыпаю я,
И с ней же утро новое встречаю,
Она всегда советчица моя,
Свои поступки ею измеряю.
Вот потому, пройдя немалый путь
И возвратясь к домашнему порогу,
Меня совсем не тянет отдохнуть.
Я вновь готов отправиться в дорогу.
 

‹1960›

АЛИМ КЕШОКОВ^{27}

(Род. в 1914 г.)

С кабардинского

ПОЭТ СО СВОЕЮ ПОСАДКОЙ В СЕДЛЕ

 
Для вечности год не длиннее мгновенья.
Высокие звезды склонились к земле.
Я знаю: имеет лишь дату рожденья
Поэт со своею посадкой в седле.
И, может, надежнее всех амулетов,
Мерцая в просторе ночном досветла,
Даруют спасение звезды поэтов
От женской измены и черного зла.
Алеет на облаке отсвет заката,
Толпятся вершины в сиреневой мгле.
А вдруг про меня они скажут когда-то:
«Поэт со своею посадкой в седле».
Но чтобы дать волю подобному чуду,
И жизни не хватит, и слабы крыла.
А вдруг даровать я спасение буду
От женской измены и черного зла.
 

СО ВРЕМЕНЕМ В ЛАДУ

 
В час добрый, как это ведется
Под знаком судеб пре давно,
Вином виноград обернется
И в хлеб превратится зерно.
И, тонкий, над крышами свесясь,
Меняясь в дороге ночной,
В законный черед полумесяц
Округлою станет луной.
Когда-то был мокрою глиной
Кувшин, что стоит предо мной.
И сделался мальчик мужчиной,
И девочка стала женой.
Всему есть урочные сроки,
И снова получат права
Войти в колыбельные строки
Из свадебных песен слова.
Где парень, не веря в потери,
Коня осадил на скаку,
Когда-нибудь посох у двери
Старуха подаст старику.
А ныне скакун еще в мыле
И губы хозяйки в меду.
Пусть все превращения в мире
Со временем будут в ладу.
 

ПОДОБНА ТЫ МАЮ…

 
Давно не внимаю
Я календарю.
Подобна ты маю,
А я – декабрю.
Зеленые листья
Меж нами шумят.
И кружит по-лисьи,
Шурша, листопад.
Я – лес оголенный
В седой вышине.
И рощей зеленой
Ты кажешься мне.
Зарю обнимаю
И снова горю.
Подобна ты маю,
А я – декабрю.
«Люби и надейся», —
Вновь шепчешь ты мне —
Родня эдельвейса
В седой вышине
Подоблачный холод
Тебя не страшит.
Мой грех: я не молод,
Но сердца горит.
И все же, и все же,
Хоть, знаешь, люблю,
Тому, кто моложе,
Тебя уступлю
Себя я ломаю,
Судьбу не корю.
Подобна ты маю,
А я – декабрю.
 

КИНЖАЛ

 
Два лезвия кинжала одного,
Они спиной обращены друг к другу
И меж собою делят оттого
Один позор или одну заслугу.
Ковать кинжалы получал права
Лишь тот, кто оружейником родился
И посвящен был в тайну мастерства, —
В горах обычай этот сохранился.
Кинжалу дан характер не раба,
Обоих лезвий клятва нерушима,
Но кто заверит, что непогрешима
В веках кинжала тайная судьба?
Достигший совершенного обличья,
В руке простолюдина и паши
Он отражал душевное величье
Иль низкое падение души.
Честь не двулика.
И не раз, бывало,
Кинжал надежно защищал ее.
Не потому ль два лезвия кинжала
Единое сливают острие?
Мерцает сталь холодная сурово,
И я желаю более всего,
Чтобы сливались истина и слово,
Как лезвия кинжала одного.
 

* * *

 
Может сердце поневоле
От чужой сжиматься боли,
Таково людское сердце.
Может, словно из алмаза,
Высекать слезу из глаза,
Таково людское сердце.
Может, полное усердья,
Быть вершиной милосердья,
Таково людское сердце.
И скрывать свою при этом
Может боль пред целым светом,
Таково людское сердце.