Текст книги "Советская поэзия. Том второй"

Автор книги: авторов Коллектив

ОВАНЕС ШИРАЗ^{33}

(Род. в 1914 г.)

С армянского

* * *

 
«На какой земле в серебре поля,
Золотые розы в каком краю?»
И отвечу я: «То моя земля»,
Укажу я сердцем страну мою.
«В сердце чьем гвоздики раскроют вновь
Свой бессмертный цвет – лепестки любви?» —
Спросишь ты, моя лань, моя любовь.
Я скажу: «То в сердце моем – сорви».
«Что на свете может смерть победить,
Что с душою слито – не оторвать?»
Кто б ни спрашивал, буду всем твердить:
«То любовь, Любовь, повторю опять».
«Где, В каком краю, в золотой весне
Человек, что роза, цветет, скажи?»
И отвечу я: «То в моей стране.
Лишь она дарует живую жизнь»
 

‹1936›

* * *

 
Без устали смотрел бы amp;
На твой расцвет, страна моя.
Хочу, чтоб видели, как днем,
Глаза и в сумраке ночном.
И день и ночь тобой готов
Я насыщать и взор в стих,
Моя отчизна, мать цветов, —
Цветущий сад надежд моих!
 

‹1938›

ОРЁЛ И ЧЕЛОВЕК

 
Затосковал орел над высью скал,
С небес своих спустился на утес
Взглянул на небо – вновь затосковал,
И сжалось сердце старое от слез.
«И небо тоже отнял человек,
Им завладел он, как землей внизу», —
Сказал он, и скатилась с черных век
Вдруг капля неба обратись в слезу.
«Наверно, скоро и твой час пробьет!» —
Взглянув на солнце, с болью молвил он…
А человек, пленивший небосвод,
Стремился к солнцу, мыслью окрылен.
 

‹1939›

* * *

 
Опускается в бездну старости мать,
Уж не рвать ей по склонам банджар-траву…
А в горах зеленеет весна опять,
Одевает вершины их в синеву.
Полечу я в родное гнездо скорей,
Прилечу я в Ширак быстрей журавля,
Наберу подснежников снега белей,
Все возьму, чем богата весной земля.
Догоню весну на горном лугу
И в объятья матери принесу.
Ну, а если этого не смогу,
Ей ребенок мой принесет весну.
 

‹1940›

ГОЛОС ПОЭТА

 
Я – поэт. Я вечностью рожден.
Вскормлен я землей и небесами.
Звезд язык… знаком мне с детства он,
С птичьими знаком я языками.
Голубь мне садится на плечо,
Но, в любовь высокую влюбленный,
Я, всегда мечтавший горячо
Обласкать, как сына, мир зеленый,
Я, готовый плакать в три ручья
Из-за чьей-нибудь одной слезинки,
Я, не раздавивший муравья,
Я, на смерть восставший в поединке
Ради жизни, счастья и труда, —
Я кричу, как ласточка, кричу я,
Что тревожно вьется у гнезда,
Коршуна кружащего почуя…
Призываю: в сердце меч врагу!
Жизнь восславьте, зло сведя в могилу.
Смерть в уста поцеловать могу,
Но простить врагу – превыше силы!
Он хотел вселенную залить
Черной тьмой, воздвигнуть горы пепла,
Он хотел извечный свет убить,
Чтобы солнце на небе ослепло.
В сердце, превращенное в набат,
Бьет неумолкающая совесть.
Я кричу: нам гибелью грозят!
Встаньте все, к сраженью приготовясь!
Встаньте все – и Север, и Восток,
И вершины, и леса, и реки.
Смерть в уста поцеловать бы мог,
Но врагу я не прощу вовеки!
Я, не раздавивший муравья,
Я, скорбевший о цветке увядшем,
Я кричу – щадить врага нельзя,
Чтоб его не видеть детям нашим,
Чтобы, в мире уничтожив зло,
Мирно человечество цвело!
 

‹1941›

ДЕТСТВО МОИХ СВЕРСТНИКОВ

 
Лук украв у одних, у других каравай,
Мы бежали купаться к реке Арпачай
Иль бродили в горах по тропинкам лесным
И неведеньем счастливы были своим.
Мир кончался для нас за высокой горой,
Уходящее солнце влекло за собой.
Кто нам хлеба дает, кто доводит до слез,
Кто смеется, кто плачет – не знали всерьез.
Мы букеты цветов приносили с вершин,
Но не знали, в какой их поставят кувшин.
Очень мало мы знали о мире большом,
Горемыки, не знали о горе своем.
Хоть жилось нелегко нам, голодным, босым,
Мы неведеньем счастливы были своим.
 

‹1943›

ПЕСНЬ МОЛОДОСТИ

 
У меня в глазах – свет весенних дней,
Я к высотам счастья шагаю – вверх!
По камням и по скалам взбираюсь вверх,
По уступам гор подымаюсь вверх,
По обрывам, по скалам, по кручам – вверх!
Счастье дальше звезд, путь к нему непрост.
Молод я! И мой конь молодой ретив…
Я не вижу скал на своем пути,
Я не вижу гор на своем пути,
Ни камней, ни круч на своем пути.
Надо мной гроза. Блеск слепит глаза.
Кто мне даст ответ – может, смерти нет?
Я, не ведая страха, взбираюсь вверх,
Я, не веруя в гибель, взбираюсь вверх,
Я – бесстрашный, бессмертный, взбираюсь вверх!
У меня в глазах свет весенних дней,
Но чтоб мне до вершины дойти своей,
Столько скал еще надо преодолеть,
Столько круч еще надо преодолеть,
Столько бездн и подъемов преодолеть!
 

‹1945›

ЛЮБОВЬ ПОЭТА

 
Бурливы реки весенние, безудержны реки весенние,
И, рекам весенним подобна, лира звучит светло.
Радость раскованных рек в ее вдохновенном пении.
Буйное половодье, видать, и для сердца пришло.
Эти горы до неба – источник песен поэта.
И глаза твои, что, как небо, раскрылись вдруг надо мной.
Когда ты со мной, моя песня, – как выразить чувство это? —
То, кажется, крылья орлиные чувствую за спиной.
От любви моей всколыхнулись эти весенние реки,
И песня, подобно рекам, выходит из берегов.
Тысячи сокровищ дарю я тебе навеки,
Дарю тебе, дорогая, тысячи снов-жемчугов.
Лейся ж, волнуя и радуя, вешняя песня певца!
Словно незримая радуга наши связала сердца.
 

‹1946›

ПЕСНЯ АРМЕНИИ

 
Не забываю звезд на небосводе,
Когда о взорах девушки пою.
Не забываю о другом народе,
Когда пою Армению мою.
Но лишь одной любви и песен мало,
Понадобится – голову отдам!
А если б снова вражья рать напала,
Я б тысячи голов срубил врагам!
Народам всем в душе найду я место,
Но в сердце сердца ты, родной народ!
В твоем же сердце, и большом и честном,
Всегда любовь к народам всем живет!
 

‹1947›

МАТЬ

 
Маленькая, кроткая моя.
Просто – мать, каких не счесть на свете.
Не сравню родную с солнцем я, —
Тихим огоньком она мне светит.
Но когда внезапно на лету
Горе тучей солнце заслоняет —
Наступающую темноту
Огонек чуть видный разгоняет.
Маленькая, кроткая моя.
Просто – мать, каких не счесть на свете,
С горстку солнца вся-то жизнь твоя,
А душе и днем и ночью светит.
 

‹1948›

* * *

Памяти моего племянника Билика

 
Мне природа бесценное детство дала
И назад отняла… Назад отняла…
Отняла лепестки моих глаз голубых,
Отдала синеглазым фиалкам их.
Отняла мой румянец, что роз алей,
Отдала его розам родных полей.
Отняла мою гибкость и стана красу,
Отдала их зеленым елям в лесу.
Звонкость смеха она отняла у меня,
Отдала ручейкам, что струятся, звеня.
Юность сердца взяла и весну бытия
И земле отдала… И состарился я.
Пусть бессмертное детство останется вам,
Нежным розам, фиалкам, родимым полям,
Вам – потокам и елям, шумящим во мгле,
И тебе – вечно юной, любимой земле.
Но за это всегда, с простодушьем детей,
Плачьте, пойте над тихой могилой моей!
С каждой новой весною цветя и звеня,
Приходите в мой мир, заменяя меня!
 

‹1950›

* * *

 
Вино – я друг веселой жизни,
Вино – спешу на торжество.
Один бокал весельем брызнет,
Но вредно больше одного!
Один хорош, не спорю,
Два – захмелеешь вскоре,
Три чарки – это к ссоре,
Четыре – всем на горе.
Всему должна быть мера, люди!
Не обижайтесь за совет,
Но и веселье в тягость будет,
Когда веселью меры нет.
 

‹1951›

* * *

 
Мне аромат цветка сказал:
«Вдыхай меня, ведь я уйду».
«Спеши, – плеск ручейка сказал, —
Пей из ручья, ведь я уйду».
Но я, вздохнув слегка, сказал:
«Не вы, друзья, а я уйду…»
 

‹1952›

* * *

 
Мне лучше бы птицей быть,
Горою, ущельем быть,
Чем в клетке твоей любви
Невольником жалким быть.
 

‹1954›

* * *

 
О война! Мы навеки
Злые руки отрубим тебе.
Будь же мир в человеке!
Земля! Обратись в колыбель.
Только злу, чтобы вновь не ковало оков,
Не оставьте и трех волосков!
 

‹1954›

* * *

 
Твори, творец, и помни век слова от всей души:
Твой камень в стройке применен и мохом не оброс…
Но камень родины моей ты, мастер, так теши,
Чтоб даже камень произнес: «Живи, каменотес!»
 

‹1958›

ПАВЕЛ ШУБИН^{34}

(1914–1951)

В СЕКРЕТЕ

 
В романовских дубленых полушубках
Лежат в снегу – не слышны, не видны.
Играют зайцы на лесных порубках.
Луна. Мороз… И словно нет войны.
Какая тишь! Уже, наверно, поздно.
Давно, должно быть, спели петухи…
А даль – чиста. А небо звездно-звездно.
И вкруг луны – зеленые круги.
И сердце помнит: было все вот так же.
Бойцы – в снегу. И в эту синеву —
Не все ль равно – Кубань иль Кандалакша? —
Их молодость им снится наяву.
Скрипят и плачут сани расписные,
Поют крещенским звоном бубенцы,
Вся – чистая, вся – звездная Россия,
Во все края – одна, во все концы…
И в эту даль, в морозы затяжные,
На волчий вой, на петушиный крик
Храпят и рвутся кони пристяжные,
И нас сечет грудастый коренник.
Прижать к себе, прикрыть полой тулупа
Ту самую, с которой – вековать,
И снежным ветром пахнущие губы
И в инее ресницы целовать.
И в час, когда доплачут, досмеются,
Договорят о счастье бубенцы,
В избу, в свою, в сосновую вернуться
И свет зажечь…
В снегу лежат бойцы.
Они еще свое не долюбили.
Но – родина, одна она, одна! —
Волнистые поляны и луна,
Леса, седые от морозной пыли,
Где волчий след метелью занесен…
Березки – словно девочки босые —
Стоят в снегу. Как сиротлив их сон!
На сотни верст кругом горит Россия.
 

‹13 декабря 1942 г. Разъезд № 9 под ст. Неболчи›

ПОЛ МИГА

 
Нет,
Не до седин,
Не до славы
Я век свой хотел бы продлить,
Мне б только до той вон канавы
Пол мига, полшага прожить;
Прижаться к земле
И в лазури
Июльского ясного дня
Увидеть оскал амбразуры
И острые вспышки огня.
Мне б только Вот эту гранату,
Злорадно поставив на взвод,
Всадить ее,
Врезать, как надо,
В четырежды проклятый дзот,
Чтоб стало в нем пусто и тихо,
Чтоб пылью осел он в траву!..
Прожить бы мне эти пол мига,
А там я сто лет проживу!
 

‹3 августа 1943 г.›

Юго-восточнее Мги

* * *

 
Утешителям не поверишь,
А молиться ты не умеешь;
Горе горем до дна измеришь,
Не заплачешь – окаменеешь.
Злее старости, горше дыма,
Горячее пустынь горячих
Ночь и две проклубятся мимо
Глаз распахнутых и незрячих.
Все – как прежде: стена стеною,
Лампа лампою, как бывало…
Здесь ты радовалась со мною,
Молодела и горевала.
А отныне все по-иному:
День дотлеет, и год промчится,
Постоялец прибьется к дому,
Да хозяин не постучится.
 

‹24 ноября 1944 г.›

МАРГАРИТА АЛИГЕР^{35}

(Род. в 1915 г.)

ЧЕЛОВЕКУ В ПУТИ

 
Я хочу быть твоею милой.
Я хочу быть твоею силой,
свежим ветром, насущным хлебом,
над тобою летящим небом.
Если ты собьешься с дороги,
брошусь тропкой тебе под ноги, —
без оглядки иди по ней.
Если ты устанешь от жажды,
я ручьем обернусь однажды, —
подойди, наклонись, испей.
Если ты отдохнуть захочешь
посредине кромешной ночи,
все равно – в горах ли, в лесах ли, —
встану дымом над кровлей сакли,
вспыхну теплым цветком огня,
чтобы ты увидал меня.
Всем, что любо тебе на свете,
обернуться готова я.
Подойди к окну на рассвете
и во всем угадай меня.
Это я, вступив в поединок
с целым войском сухих травинок,
встала лютиком у плетня,
чтобы ты пожалел меня.
Это я обернулась птицей,
переливчатою синицей,
и пою у истока дня,
чтобы ты услыхал меня.
Это я в оборотном свисте соловья.
Распустились листья, в лепестках – роса.
Это – я.
Это – я.
Облака над садом…
Хорошо тебе?
Значит, рядом, над тобою – любовь моя!
Я узнала тебя из многих,
нераздельны наши дороги,
понимаешь, мой человек?
Где б ты ни был, меня ты встретишь,
все равно ты меня заметишь
и полюбишь меня навек.
 

‹1939›

* * *

 
Люди мне ошибок не прощают.
Что же, я учусь держать ответ.
Легкой жизни мне не обещают
телеграммы утренних газет.
Щедрые на праздные приветы,
дни горят, как бабочки в огне.
Никакие добрые приметы
легкой жизни не пророчат мне.
Что могу я знать о легкой жизни?
Разве только из чужих стихов.
Но уж коль гулять, так хоть на тризне,
я люблю до третьих петухов.
Но летит и светится пороша,
светят огоньки издалека;
но, судьбы моей большая ноша,
все же ты, как перышко, легка.
Пусть я старше, пусть все гуще проседь, —
если я посетую, – прости, —
пусть ты все весомее, но сбросить
мне тебя труднее, чем нести.
 

‹1946–1954›

НА ВОСХОДЕ СОЛНЦА

 
Первый шорох, первый голос
первого дрозда.
Вспыхнула и откололась
поздняя звезда.
Все зарделось, задрожало…
Рассвело у нас…
А в Америке, пожалуй,
сумерки сейчас.
Но, клубясь по всей Европе,
отступает ночь…
Новый день зарю торопит, —
ждать ему невмочь!
Мы с тобой стоим у входа
завтрашнего дня.
Ощущение восхода
молодит меня.
Так на том и благодарствуй,
ранняя заря,
утреннее государство,
родина моя!
 

‹1948›

ДВОЕ

 
Опять они поссорились в трамвае,
не сдерживаясь, не стыдясь чужих…
Но, зависти невольной не скрывая,
взволнованно глядела я на них.
Они не знают, как они счастливы.
И слава богу! Ни к чему им знать.
Подумать только! – рядом, оба живы,
и можно все исправить и понять…
 

‹1956›

* * *

 
Милые трагедии Шекспира!
Хроники английских королей!
Звон доспехов, ликованье пира,
мрак и солнце и разгул страстей.
Спорят благородство и коварство,
вероломство, мудрость и расчет.
И злодей захватывает царство,
и герой в сражение идет.
Эти окровавленные руки,
кубки с ядом, ржавые мечи,
это – человеческие муки,
крик души и жалоба в ночи.
Заклинанья и тоска о чуде,
спор с судьбой и беспощадный рок,
это только люди, только люди,
их существования урок.
Неужели и мои тревоги,
груз ошибок и душевных мук,
могут обратиться в монологи,
обрести высокий вечный звук?
Неужели и моя забота,
взлеты и падения в пути
могут люто взволновать кого-то,
чью-то душу потрясти?
То, что смутной музыкой звучало,
издали слышнее и видней.
Может, наши участи – начало
для грядущих хроник наших дней.
Солона вода, и хлеб твой горек,
труден путь сквозь толщу прошлых лет,
нашего величия историк,
нашего страдания поэт.
Только б ты не допустил ошибки,
полуправды или лжи,
не смешал с гримасами улыбки
и с действительностью миражи.
Человек, живой своей судьбою
ты ему сегодня помоги,
не лукавь и будь самим собою,
не обманывайся и не лги.
Не тверди без толку: ах, как просто!
Ах, какая тишь да гладь!
А уж если ты такого роста,
что тебе далеко не видать,
не мешай в событьях разобраться
сильным душам, пламенным сердцам.
Есть многое на свете, друг Горацио,
что и не снилось вашим мудрецам.
 

‹1959›

* * *

 
Я все плачу – я все плачу —
плачу за каждый шаг.
Но вдруг – бывает! —
я хочу пожить денек за так.
И жизнь навстречу мне идет,
подарки дарит мне,
но исподволь подводит счет,
чтоб через месяц, через год
спросить с меня вдвойне…
 

‹1959›

ПО КОМ ЗВОНИТ КОЛОКОЛ

 
Как странно томит нежаркое лето
звучаньем, плывущим со всех сторон,
как будто бы колокол грянул где-то
и над землей не смолкает звон.
Может быть, кто-то в пучине тонет?
Спасти его!
Поздно!
Уже утонул.
Колокол…
Он не звонит, а стонет,
и в стоне его океанский гул,
соль побережий и солнце Кубы,
Испании перец и бычий пот.
Он застит глаза, обжигает губы
и передышки мне не дает.
Колокол…
Мне-то какое дело?
Того и в глаза не видала я…
Но почему-то вдруг оскудела,
осиротела судьба моя.
Как в комнате, в жизни пустынней стало,
словно бы вышел один из нас.
Навеки…
Я прощаться устала.
Колокол, это в который раз?
Неумолимы твои удары,
ритмичны, рассчитанны и верны.
Уходят, уходят мои комиссары,
мои командиры с моей войны.
Уходят, уходят широким шагом,
настежь двери, рубя концы…
По-всякому им приходилось, беднягам,
но все-таки были они молодцы!
Я знаю, жизнь ненавидит пустоты
и, все разрешая сама собой,
наполнит, как пчелы пустые соты,
новым деяньем, новой судьбой.
Минут года, и вырастут дети,
окрепнут новые зеленя…
Но нет и не будет больше на свете
тех первых, тех дорогих для меня.
… В мире становится все просторней.
Время сечет вековые дубы.
Но остаются глубокие корни
таланта, работы, борьбы, судьбы.
Новых побегов я им желаю,
погожих, солнечных, ветреных дней…
Но колокол, колокол, не умолкая,
колокол стонет в душе моей.
 

‹1961›

* * *

 
Несчетный счет минувших дней
неужто не оплачен?
…Мы были во сто крат бедней
и во сто крат богаче.
Мы были молоды, горды,
взыскательны и строги.
И не было такой беды,
чтоб нас свернуть с дороги.
И не было такой войны,
чтоб мы не победили.
И нет теперь такой вины,
чтоб нам не предъявили.
Уж раз мы выжили.
Ну, что ж!
Судите, виноваты!
Все наше:
истина и ложь, победы и утраты,
и стыд, и горечь, и почет,
и мрак, и свет из мрака.
…Вся жизнь моя – мой вечный счет,
с лихвой, без скидок и без льгот,
на круг, – назад и наперед, —
оплачен и оплакан.
 

‹1967›

* * *

 
Прошу тебя,
хоть снись почаще мне.
Так весело становится во сне,
так славно,
словно не было и нет
нагроможденных друг на друга лет,
нагроможденных друг на друга бед,
с которых нам открылись рубежи
земли и неба, истины и лжи,
и круча, над которой на дыбы,
как кони, взвились наши две судьбы,
и ты, не оглянувшись на меня,
не осадил рванувшего коня.
 

‹1967›

* * *

С. Ермолинскому

 
Я вижу в окно человека,
который идет не спеша
по склону двадцатого века,
сухую листву вороша.
Куда он несет свою душу,
ее не скудеющий свет?
Но я его путь не нарушу.
Я молча гляжу ему вслед.
Но я не вспугну его криком.
Пускай он пройдет навсегда, великий,
в покое великом.
Мне только понять бы – куда?
 

‹1969›

ЕВГЕНИЙ ДОЛМАТОВСКИЙ^{36}

(Род. в 1915 г.)

УКРАИНЕ МОЕЙ

 
Украина, Украина, Украина,
Дорогая моя!
Ты разграблена, ты украдена,
Не слыхать соловья.
Я увидел тебя распятою
На немецком штыке
И прошел равниной покатою,
Как слеза по щеке.
В торбе путника столько горести
Нелегко пронести.
Даже землю озябшей горстью я
Забирал по пути.
И леса твои, и поля твои —
Все забрал бы с собой!
Я бодрил себя смертной клятвою —
Снова вырваться в бой.
Ты лечила мне раны ласково,
Укрывала, когда,
Гусеничною сталью лязгая,
Подступала беда.
Все ж я вырвался, вышел с запада
К нашим, к штабу полка,
Весь пропитанный легким запахом
Твоего молока.
Жди теперь моего возвращения,
Бей в затылок врага.
Сила ярости, сила мщения,
Как любовь, дорога.
Наша армия скоро ринется
В свой обратный маршрут.
Вижу – конница входит в Винницу,
В Киев танки идут,
Мчатся лавою под Полтавою
Громы наших атак.
Наше дело святое, правое.
Будет так. Будет так.
 

‹1941›

РЕГУЛИРОВЩИЦА

 
На перекресток из-за рощицы
Колонна выползет большая.
Мадонна и регулировщица
Стоят, друг другу не мешая.
Шофер грузовика тяжелого,
Не спавший пять ночей, быть может,
Усталую поднимет голову
И руку к козырьку приложит.
И вдруг навек ему запомнится,
Как сон, как взмах флажка короткий,
Автодорожная законница
С кудряшками из-под пилотки.
И, затаив тоску заветную,
Не женщине каменнолицей —
Той загорелой, той обветренной,
Наверно, будет он молиться.
 

‹1944›

РОДИНА СЛЫШИТ

 
Родина слышит,
Родина знает,
Где в облаках ее сын пролетает.
С дружеской лаской, нежной любовью
Алыми звездами башен московских,
Башен кремлевских
Смотрит она за тобою.
Родина слышит,
Родина знает,
Как нелегко ее сын побеждает,
Но не сдается, правый и смелый!
Всею судьбой своей ты утверждаешь,
Ты защищаешь
Мира великое дело.
Родина слышит,
Родина знает,
Что ее сын на дороге встречает,
Как ты сквозь тучи путь пробиваешь.
Сколько бы черная буря ни злилась,
Что б ни случилось,
Будь непреклонным, товарищ!
 

‹1950›

* * *

 
Загадочная русская душа…
Она, предмет восторгов и проклятий,
Бывает кулака мужского сжатей,
Бетонные препятствия круша.
А то вдруг станет тоньше лепестка,
Прозрачнее осенней паутины.
А то летит, как в первый день путины
Отчаянная горная река.
Загадочная русская душа…
О ней за морем пишутся трактаты,
Неистовствуют киноаппараты,
За хвост комету ухватить спеша.
Напрасный труд! Пора бы знать давно:
Один Иванушка за хвост жар-птицы
Сумел в народной сказке ухватиться.
А вам с ним не тягаться все равно.
Загадочная русская душа…
Сложна, как смена красок при рассветах.
Усилья институтов и разведок
Ее понять – не стоят ни гроша.
Где воедино запад и восток
И где их разделенье и слиянье?
Где северное сходится сиянье
И солнечный энергии исток?
Загадочная русская душа…
Коль вы друзья, скажу вам по секрету:
Вся тайна в том, что тайны вовсе нету,
Открытостью она и хороша.
Тот, кто возвел неискренность и ложь
В ранг добродетелей, понять бессилен,
Что прямота всегда мудрей извилин.
Где нет замков – ключей не подберешь.
И для блуждающих во мгле закатной,
Опавших листьев золотом шурша,
Пусть навсегда останется загадкой
Рассвет в апреле —
Русская душа!
 

‹1963›

КОЛЮЧИЕ

 
Всегда в порядке, добрые,
Приятные, удобные,
Они со всеми ладят
И жизнь вдоль шерстки гладят.
Их заповедь – смирение,
Их речи – повторение.
Сияние улыбок,
Признание ошибок…
А я люблю неистовых,
Непримиримых, искренних,
Упрямых, невезучих,
Из племени колючих.
Их мучают сомнения
И собственные мнения,
Но сердце их в ответе
За все, что есть на свете.
Не берегут колючие
Свое благополучие,
И сами лезут в схватку,
И режут правду-матку.
А если ошибаются,
Больнее ушибаются,
Чем тот, кто был корыстен
В опроверженье истин.
Не у природы ль учатся
Они своей колючести?
Ведь там, где нежность скрыта,
Есть из шипов защита.
 

‹1963›

КАВАЛЕРИЯ МЧИТСЯ

 
Слышу дальний галоп:
В пыль дорог ударяют копытца…
Время! Плеч не сгибай и покою меня не учи.
Кавалерия мчится,
Кавалерия мчится,
Кавалерия мчится в ночи.
Скачут черные кони,
Скачут черные кони,
Пролетают заслоны огня.
Всадник в бурке квадратной,
Во втором эскадроне,
До чего же похож на меня!
Перестань сочинять! Кавалерии нету,
Конник в танковой ходит броне,
А коней отписали кинокомитету,
Чтоб снимать боевик о войне!
Командиры на пенсии или в могиле,
Запевалы погибли в бою.
Нет! Со мной они рядом, такие, как были,
И по-прежнему в конном строю.
Самокрутка пыхнет, освещая усталые лица,
И опять, и опять
Кавалерия мчится,
Кавалерия мчится,
Никогда не устанет скакать.
Пусть ракетами с ядерной боеголовкой
Бредит враг… Но в мучительном сне
Видит всадника с шашкой,
С трехлинейной винтовкой,
Комиссара в холодном пенсне,
Разъяренного пахаря в дымной папахе,
Со звездою на лбу кузнеца.
Перед ними в бессильном он мечется страхе,
Ощутив неизбежность конца.
Как лозу порубав наши распри и споры,
Из манежа – в леса и поля,
Натянулись поводья, вонзаются шпоры,
Крепко держат коня шенкеля,
Чернокрылая бурка, гривастая птица,
Лязг оружия, топот копыт.
Кавалерия мчится,
Кавалерия мчится,
Или сердце так сильно стучит…
 

‹1965›