Текст книги "Советская поэзия. Том второй"

Автор книги: авторов Коллектив

РАЧИЯ ОВАНЕСЯН^{86}

(Род. в 1919 г.)

С армянского

* * *

 
И силой, и волей, и честью
Тебе я обязан одной.
Улыбкою – счастья предвестьем —
Тебе я обязан одной.
Хоть лето мое – за горами,
Все яростней ветер сквозной,
Но осени щедрой дарами
Тебе я обязан одной:
И таинством мудрой печали,
И слитностью с миром живым —
Обязан и пылким молчаньем,
И юным бунтарством своим.
Тебе я обязан всем ходом
Событий и дел – всякий миг, —
И этим письмом – переводом
Сердечных мечтаний моих.
 

* * *

 
О, если трудом ли, уменьем своим,
Умом, дарованьем, удачей
Успеха и славы добьюсь и друзья
Одарят безмерной любовью,
Клянусь, обойдусь без похвал и наград,
И верь мне, не будет иначе —
Победы плоды предоставлю тебе:
Вкушай без меня на здоровье!..
Но если когда-нибудь я потерплю
В открытом бою пораженье
Иль замертво рухну от козней врагов,
О, будь, заклинаю, со мною!..
Меня не покинь – и останусь я цел,
Из пепла восстану в сраженье…
И только тогда мне – конец, если ты
Пройдешь, не взглянув, стороною.
 

* * *

 
Засушенный красный цветок
Увлек меня к волнам Севана —
Все сказочно было и странно,
Все в золоте было тогда:
Надежды, года и вода…
И, с солнцем делясь новостями
И взяв себе в помощь луну,
Я звонкие звезды горстями
В тугую бросал глубину.
Засушенный красный цветок…
Рассветной росой напоенный,
Сам в солнце когда-то влюбленный,
Он сказку сплетал о любви,
Рождая волненье в крови…
Немою слезой, без стенаний,
Упал он на память-гранит,
На мраморе воспоминаний
Он каплею крови горит…
 

* * *

В цветении белой метели,

В метельной сплошной белизне

Звучали и гомон и пенье,

Дрожал несмолкающий звон…

В соцветиях пчелы гудели,

И воздух пел славу весне,

Пел взбухший ручей и растенья,

Пел голубь, лучом осенен…

Колышется волнами пашен

Даль в полупрозрачном дыму…

Мой голубь добрался б до моря,

Когда б отпустил я его…

Ах, как он был нужен и важен,

Тот полдень, – хотя б для того,

Чтоб честь и хвалу на просторе

Я детству воздал своему!

* * *

 
О друзья, когда меня не будет
На пиру, вы за меня не пейте
Так – как пьют обычно за ушедших,
За сошедших со стези земной:
Вы, друзья, друг друга не касайтесь
Тыльной стороной своих ладоней,
Пальцами, держащими бокалы,
А со звоном чокайтесь со мной!
Чокайтесь со звоном, громогласно,
Вы с моим наполненным бокалом:
Знайте, тосты – утвержденье жизни!
Не скупитесь на слова, прошу!..
Если с вами будет мое имя,
Мои песни, страсть моя и радость,
В строках воплотившиеся, знайте:
Я еще живу, еще дышу…
 

* * *

 
Горы, горы, тоска моя,
Горы, праздников моих свет!
Я на склонах ваших сейчас
Плачу над невозвратностью лет.
Возвратите беспечность мне,
Возродите и цвет и звук,
Дайте снова мне ощутить
Теплоту материнских рук!
Дайте легкость моим ногам,
Пригласите меня на пир,
Чтоб цветов аромат я пил
И опять набирался сил…
Озарите надеждой мир,
Что печален сейчас и сир…
Горы, горы, в нелегкий час
Как смогу я покинуть вас?…
 

* * *

 
Солнце к небу льнет майским жуком
И сосет синевы аромат, —
О закате как будто забыло…
Гром в горах прогремел и исчез…
Неподвижно и тихо кругом,
Воздух, озеро, куст – все подряд
Неподвижно, притихло, застыло…
Над горами – безбрежность небес…
И меня будто обволокло
Тишиною – ни звуков, ни слов…
О, покой, неподвижность, нирвана!..
И в душе усмиренной моей
Так блаженно, покойно, светло…
Не болят застарелые раны,
Но рождается рокот морей
В моем сердце – и грохот боев…
 

РАЛЬФ ПАРВЕ^{87}

(Род. в 1919 г.)

С эстонского

НА ПЕРЕКРЕСТКЕ

 
Тот из вас, кто с нами шел когда-то
Тем путем, которым шла война,
Верно, видел этот дом дощатый
И шлагбаум из бревна.
И в пилотке выцветшей девчонку
Вам встречать случалось где-нибудь,
Легковым машинам и трехтонкам
Открывающую путь.
Этот скромный боевой участок
Мы на фронте видели не раз —
У него задерживался часто
ЗИС дивизионный или ГАЗ.
Удавалось втиснуться, бывало,
В переполненный грузовичок.
В часть свою тащиться пешкодралом
Может лишь отважный новичок.
Для бывалого фронтовика
Есть места на всех грузовиках.
А застрявший путник был утешен
Дружеской беседой у костра.
В котелке, что над огнем повешен,
Булькает какой-то концентрат.
Отмахать весь путь пешком – не шутки,
Не дойдешь, пожалуй, и за сутки.
Остановимся. Присядем тут.
Может, на машине подвезут.
Тут, на КПП, столпотворенье
Начинается порой с утра.
Сколько задушевных откровений
Ты услышишь за день у костра!
Ты узнаешь, каково в пехоте,
Кто работал на какой работе,
Где изведал, что такое бой,
Почему махорка стала злее,
Что кому дороже, что милее —
Край любимый или город свой.
Тут сказал мне русский пехотинец,
Развязав свой вышитый кисет
(Девушки какой-нибудь гостинец):
«Закури-ка нашего, сосед!»
И, затягиваясь понемногу,
Не спеша поведал нам о том,
Как растет подсолнух у порога,
Как шумят березы за окном,
Как у них поют там и как пляшет
Девушка с тяжелою косой —
Есть такая…
И как счастье наше
Было прервано войной.
Продолжай, приятель, свой рассказ —
Он найдет дорогу в наши души.
Отвоюем мы – настанет час —
Все, что враг безжалостно разрушил.
Дом твой где-то далеко-далёко,
Ждет тебя там девушка-краса…
У другого – на горах высоких,
У другого, может быть, – в лесах.
Он теплом своим нас греет снова,
Словно рядом здесь родимый кров.
Дом! Нам всем понятно это слово
На любом из наших языков.
Мы из разных собрались дивизий.
Вот латыш – Москву он защищал,
Смуглый уроженец Кутаиси,
Русский, что махоркой угощал,
Белорус и украинец рядом,
Сибиряк, что шел от Сталинграда,
И эстонец…
Мы пришли затем,
Чтобы счастье улыбнулось всем!
Мы храним о доме память свято.
Пусть к нему дорога далека,
Каждому советскому солдату Родина
в любом краю близка!
 

‹1945›

ПАМЯТИ ГЕРОЕВ

 
Дети по известняковым плитам
Медленно проходят чередою, —
Там, где опечаленно стоит он,
Богатырь из бронзы, храбрый воин.
Часто, часто навещают дети
Тех, кто жизнь для их спасенья отдал,
Каждый оставляет ясный цветик —
От себя и от всего народа.
Снова тех, кого они не знают,
Имена читают на могиле,
Тех, кто завещали, погибая,
Чтобы мы и наши дети жили.
Думают с душевной теплотою
О народе русском, добром, смелом:
Ведь среди других в годину боя
Горя больше всех перетерпел он.
Тихо всходят дети по ступеням,
И горит любовь к погибшим в муке
В каждом ясном цветике весеннем,
Что сорвали маленькие руки.
 

‹1954›

ЛЕОНИД ПОПОВ^{88}

(Род. в 1919 г.)

С якутского

ПРЕДАНЬЯ

 
В моей земле, среди лесов и вод,
оставшись нам от предков наших давних,
немало сказок и легенд живет —
любой якут воспитан на преданьях.
Когда порой седой олонхосут
заводит сказ о древности былинной,
сердца людей восторженно поют
в лад этой песне, темной и старинной.
И неразрывна временная связь
между ушедшим и пришедшим людом.
Так туча, что на землю пролилась,
 восходит ввысь туманным белым чудом.
О, будьте впредь и людям и векам,
как мне сегодня, вы необходимы, —
преданья! – наша ненависть к врагам
и наша нежность к родине любимой.
 

‹1965›

ПРОЩАНИЕ

 
Прощай, любовь! Дорога – в два конца,
поездка без обратного билета.
И не вернуть утраченного лета,
как не поднять поникшего лица.
Я снова выбрал свой негладкий путь.
Я громко жил. Я молча собираюсь:
как можно незаметней постараюсь
 уйти… А ты – прощай! Счастливой будь!
Но все-таки, как следует живым,
над мертвою любовью встанем оба.
Последний долг ей отдадим у гроба —
как родственники, молча постоим.
Последний поцелуй. Холодный лоб.
И в этом доме холодно и сиро.
Нарушь обычай – прибери квартиру
и даже память вымети в сугроб!
 

‹1965›

БОРИС СЛУЦКИЙ^{89}

(Род. в 1919 г.)

ГОСПИТАЛЬ

 
Еще скребут по сердцу «мессера»,
еще вот здесь безумствуют стрелки,
еще в ушах работает «ура»,
русское «ура-рарара-рарара!» —
на двадцать слогов строки.
Здесь ставший клубом
бывший сельский храм, —
лежим под диаграммами труда,
но прелым богом пахнет по углам —
попа бы деревенского сюда!
Крепка анафема, хоть вера не тверда.
Попишку бы лядащего сюда!
Какие фрески светятся в углу!
Здесь рай поет!
Здесь ад ревмя ревет!
На глиняном не топленном полу
томится пленный, раненный в живот.
Под фресками в не топленном углу
лежит подбитый унтер на полу.
Напротив, на приземистом топчане,
кончается молоденький комбат.
На гимнастерке ордена горят.
Он. Нарушает. Молчанье.
Кричит! (Шепотом – как мертвые кричат.)
Он требует как офицер, как русский,
как человек, чтоб в этот крайний час
зеленый, рыжий, ржавый унтер прусский
не помирал меж нас!
Он гладит, гладит, гладит ордена,
оглаживает, гладит гимнастерку
и плачет, плачет, плачет горько,
что эта просьба не соблюдена.
А в двух шагах, в не топленном углу,
лежит подбитый унтер на полу.
И санитар его, покорного,
уносит прочь, в какой-то дальний зал,
чтобы он своею смертью черной
нашей светлой смерти не смущал.
И снова ниспадает тишина.
И новобранца наставляют воины:
– Так вот оно какая здесь война!
Тебе, видать, не нравится она —
попробуй перевоевать по-своему!
 

ЛОШАДИ В ОКЕАНЕ

И. Эренбургу

 
Лошади умеют плавать,
но – не хорошо. Недалеко.
«Глория» – по-русски – значит «Слава», —
это вам запомнится легко.
Шел корабль, своим названьем гордый,
океан стараясь превозмочь.
В трюме, добрыми мотая мордами,
тыща лошадей топталась день и ночь.
Тыща лошадей! Подков четыре тыщи!
Счастья все ж они не принесли.
Мина кораблю пробила днище
далеко-далеко от земли.
Люди сели в лодки, в шлюпки влезли.
Лошади поплыли просто так.
Что ж им было делать, бедным,
если нету мест на лодках и плотах?
Плыл по океану рыжий остров.
В море в синем остров плыл гнедой.
И сперва казалось – плавать просто,
океан казался им рекой.
Но не видно у реки той края.
На исходе лошадиных сил
вдруг заржали кони, возражая
тем, кто в океане их топил.
Кони шли на дно, и ржали, ржали,
все на дно покуда не пошли.
Вот и все. А все-таки мне жаль их —
рыжих, не увидевших земли.
 

ГОЛОС ДРУГА

Памяти поэта Михаила Кульчицкого

 
Давайте после драки
помашем кулаками:
не только пиво-раки
мы ели и лакали,
нет, назначались сроки,
готовились бои,
готовились в пророки
товарищи мои.
Сейчас все это странно,
звучит все это глупо.
В пяти соседних странах
зарыты наши трупы.
И мрамор лейтенантов —
фанерный монумент —
венчанье тех талантов,
развязка тех легенд.
За наши судьбы (личные),
за нашу славу (общую),
за ту строку отличную,
что мы искали ощупью,
за то, что не испортили
ни песню мы, ни стих,
давайте выпьем, мертвые,
во здравие живых!
 

ПАМЯТИ ТОВАРИЩА

 
Перед войной я написал подвал
про книжицу поэта-ленинградца
и доказал, что, если разобраться,
певец довольно скучно напевал.
Я сдал статью и позабыл об этом,
за новую статью был взяться рад.
Но через день бомбили Ленинград —
и автор книжки сделался поэтом.
Все то, что он в балладах обещал,
чему в стихах своих трескучих клялся,
он выполнил – боролся, и сражался,
и смертью храбрых, как предвидел, пал.
Как хорошо, что был редактор зол
и мой подвал крестами переметил
и что товарищ, павший, перед смертью
его, скрипя зубами, не прочел.
 

СОН

 
Утро брезжит, а дождик брызжет.
Я лежу на вокзале в углу.
Я еще молодой и рыжий,
Мне легко на твердом полу.
Еще волосы не поседели
И товарищей милых ряды
Не стеснились, не поредели
От победы и от беды.
Засыпаю, а это значит:
Засыпает меня, как песок,
Сон, который вчера был начат,
Но остался большой кусок.
Вот я вижу себя в каптерке,
А над ней снаряды снуют.
Гимнастерки. Да, гимнастерки!
Выдают нам. Да, выдают!
Девятнадцатый год рожденья —
Двадцать два в сорок первом году —
Принимаю без возраженья,
Как планиду и как звезду.
Выхожу, двадцатидвухлетний
И совсем некрасивый собой,
В свой решительный, и последний,
И предсказанный песней бой.
Привокзальный Ленин мне снится:
С пьедестала он сходит в тиши
И, протягивая десницу,
Пожимает мою от души.
 

СТАРУХИ БЕЗ СТАРИКОВ

Вл. Сякину

 
Старух было много, стариков было мало:
то, что гнуло старух, стариков ломало.
Старики умирали, хватаясь за сердце,
а старухи, рванув гардеробные дверцы,
доставали костюм выходной, суконный,
покупали гроб дорогой, дубовый
и глядели в последний, как лежит законный,
прижимая лацкан рукой пудовой.
Постепенно образовались квартиры,
а потом из них слепились кварталы,
где одни старухи молитвы твердили,
боялись воров, о смерти болтали.
Они болтали о смерти, словно
она с ними чай пила ежедневно,
такая же тощая, как Анна Петровна,
такая же грустная, как Марья Андревна.
Вставали рано, словно матросы,
и долго, темные, словно индусы,
чесали гребнем редкие косы,
катали в пальцах старые бусы.
Ложились рано, словно солдаты,
а спать не спали долго-долго,
катая в мыслях какие-то даты,
какие-то вехи любви и долга.
И вся их длинная, вся горевая,
вся их радостная, вся трудовая —
вставала в звонах ночного трамвая,
на миг бессонницы не прерывая.
 

ФИЗИКИ И ЛИРИКИ

 
Что-то физики в почете.
Что-то лирики в загоне.
Дело не в сухом расчете,
дело в мировом законе.
Значит, что-то не раскрыли
мы, что следовало нам бы!
Значит, слабенькие крылья —
наши сладенькие ямбы,
и в пегасовом полете
не взлетают наши кони…
То-то физики в почете,
то-то лирики в загоне.
Это самоочевидно.
Спорить просто бесполезно.
Так что даже не обидно,
а скорее интересно
наблюдать, как, словно пена,
опадают наши рифмы
и величие степенно
отступает в логарифмы.
 

СБРАСЫВАЯ СИЛУ СТРАХА

 
Силу тяготения земли
первыми открыли пехотинцы —
поняли, нашли, изобрели,
а Ньютон позднее подкатился.
Как он мог, оторванный от практики,
кабинетный деятель, понять
первое из требований тактики:
что солдата надобно поднять.
Что солдат, который страхом мается,
ужасом, как будто животом,
в землю всей душой своей вжимается,
должен всей душой забыть о том.
Должен эту силу, силу страха,
ту, что силы все его берет,
сбросить, словно грязную рубаху.
Встать. Вскричать «ура». Шагнуть вперед.
 

ПОСЛЕДНЕЕ ПОКОЛЕНИЕ

Г. Дашковской

 
Выходит на сцену последнее из поколений войны —
зачатые второпях и доношенные в отчаянии,
Незнамовы и Непомнящие, невесть чьи сыны,
Безродные и Беспрозванные, Непрошеные и Случайные.
Их одинокие матери, их матери-одиночки
сполна оплатили свои счастливые ночки,
недополучили счастья, переполучили беду,
а нынче их взрослые дети уже у всех на виду.
Выходят на сцену не те, кто стрелял и гранаты бросал,
не те, кого в школах изгрызла бескормица гробовая,
а те, кто в ожесточении пустые груди сосал,
молекулы молока оттуда не добывая.
Войны у них в памяти нету, война у них только в крови,
в глубинах гемоглобинных, в составе костей нетвердых.
Их вытолкнули на свет божий, скомандовали: «Живи!» —
в сорок втором, в сорок третьем и даже в сорок четвертом.
Они собираются ныне дополучить сполна
все то, что им при рождении недодала война.
Они ничего не помнят, но чувствуют недодачу.
Они ничего не знают, но чувствуют недобор.
Поэтому все им нужно: знание, правда, удача.
Поэтому жесток и краток отрывистый разговор.
 

ГЕОРГИЙ СУВОРОВ^{90}

(1919–1944)

ПЕРВЫЙ СНЕГ

 
Веет, веет и кружится,
Словно сон лебедей,
Вяжет белое кружево
Над воронкой моей.
Улетает и молнией
Окрыляет, слепит…
Может, милая вспомнила,
Может, тоже не спит.
Может, смотрит сквозь кружево
На равнину полей,
Где летает и кружится
Белый сон лебедей.
 

‹1943(?)›

КОСАЧ

 
Заря над лесом разлилась устало,
Бой отгремел, с огрызком сухаря
Я сел у пня, винтовка отдыхала
У ног моих, в лучах зари горя.
Я ждал друзей, идущих с поля боя…
И вдруг… Где трав серебряная мгла,
В пятнадцати шагах перед собою
Я увидал два черные крыла.
Потом кривая радужная шея
Мне показалась из сухой травы…
Рука – к винтовке, но стрелять не смею…
Ведь он один на берегах Невы…
Земляк! И предо мною голубые
Встают папахи горных кедрачей,
Как бы сквозь сон, сквозь шорохи лесные
Я слышу ранний хохот косачей.
Так, вспоминаю, в голубом томленье
Глаз не сводил я с полулунных крыл…
Легла винтовка на мои колени,
Поднять ее я не имел уж сил.
Да и зачем? Мой выстрел, знаю, меток,
Но птица пусть свершает свой полет.
Охотник я. Я знаю толк в приметах:
«Кто птицу бьет, тог зверя не убьет».
 

‹1943›

* * *

 
Еще утрами черный дым клубится
Над развороченным твоим жильем.
И падает обугленная птица,
Настигнутая бешеным огнем.
Еще ночами белыми нам снятся,
Как вестники потерянной любви,
Живые горы голубых акаций
И в них восторженные соловьи.
Еще война. Номы упрямо верим,
Что будет день, – мы выпьем боль до дна.
Широкий мир нам вновь раскроет двери,
С рассветом новым встанет тишина.
Последний враг. Последний меткий выстрел.
И первый проблеск утра, как стекло.
Мой милый друг, а все-таки как быстро,
Как быстро наше время протекло.
В воспоминаньях мы тужить не будем,
Зачем туманить грустью ясность дней, —
Свой добрый век мы прожили как люди —
И для людей.
 

‹1944›

АЛЕКСЕЙ ФАТЬЯНОВ^{91}

(1919–1959)

СОЛОВЬИ

 
Пришла и к нам на фронт весна,
Солдатам стало не до сна —
Не потому, что пушки бьют,
А потому, что вновь поют,
Забыв, что здесь идут бои,
Поют шальные соловьи.
Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат,
Пусть солдаты немного поспят…
Но что война для соловья —
У соловья ведь жизнь своя.
Не спит солдат, припомнив дом
И сад зеленый над прудом,
Где соловьи всю ночь поют,
А в доме том солдата ждут.
Ведь завтра снова будет бой,
Уж так назначено судьбой,
Чтоб нам уйти, недолюбив,
От наших жен, от наших нив.
Но с каждым шагом в том бою
Нам ближе дом в родном краю.
Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат,
Пусть солдаты немного поспят,
Немного пусть поспят…
 

ГДЕ ЖЕ ВЫ ТЕПЕРЬ, ДРУЗЬЯ-ОДНОПОЛЧАНЕ?

 
Майскими короткими ночами,
Отгремев, закончились бои…
Где же вы теперь, друзья-однополчане,
Боевые спутники мои?
Я хожу в хороший час заката
У тесовых новеньких ворот,
Может, к нам сюда знакомого солдата
Ветерок попутный занесет?
Мы бы с ним припомнили, как жили,
Как теряли трудным верстам счет.
За победу б мы по полной осушили,
За друзей добавили б еще.
Если ты случайно не женатый,
Ты, дружок, нисколько не тужи:
Здесь у нас в районе, песнями богатом,
Девушки уж больно хороши.
Мы тебе колхозом дом построим,
Чтобы было видно по всему, —
Здесь живет семья советского героя,
Грудью защитившего страну.
Майскими короткими ночами,
Отгремев, закончились бои…
Где же вы теперь, друзья-однополчане,
Боевые спутники мои?
 

‹1946›

ГЕВОРГ ЭМИН^{92}

(Род. в 1919 г.)

С армянского

* * *

 
Я в детстве шел и палкою в пыли
вел длинный след до своего порога,
а после люди шли, стада брели,
и след мой исчезал, прожив немного.
Как этот след, след детства замела
седая аштаракская дорога.
 

‹1940›

ПЕРВАЯ КНИГА

 
Юнец, впервые девушку целуя,
Что думает? Спросите у него.
Он думает, что, кроме поцелуя,
Не существует в мире ничего.
Юнцу такому может показаться,
Что даже старцы, бабки, бобыли
Спешат куда-то в парки целоваться
Иль со свиданья только что пришли.
Вот так я с первой книжкою под мышкой
Иду сейчас по улице, – поэт! —
Воображая, что над этой книжкой
Уже склонился чуть не целый свет.
 

‹1940›

* * *

 
Я сам не знаю, что это такое
Меня столкнуло с торного пути,
Но я забыл о счастье и покое,
Чтобы путем поэзии пойти.
Любою болью времени болея,
Я беды мира на плечи взвалил.
Все, что достойно жалости, – жалею,
Все, что любви достойно, – полюбил.
Безоблачно счастливым был пролог,
За белым мотыльком мечты я гнался,
А он предупредить меня не мог!
Он знал, куда летит, – и не признался!
Куда меня все это завело?
Служение поэзии похоже,
Алхимики, на ваше ремесло!
Ненастной ночью или днем погожим
Глядишь в окно, глотаешь серный дым,
Тяжелым инструментом руки трудишь, —
Так ты сидел когда-то молодым
И в старости сидеть все так же будешь!
А золота все нет. И нет покоя.
Ищу. Ищу. Ищу – не нахожу.
И, словно серный дым, от глаз рукою
Мечты о тихом счастье отвожу.
 

‹1940›

ПОГИБШЕМУ ДРУГУ

 
Мы с тобою дружили светло и гордо,
как река с рекою, рука с рукою.
Но одно припомнить мне нынче горько,
Но одно никак не дает покою.
Мы в тот день поссорились. Если б завтра
мы опять взглянули друг другу в лица!..
Но уже для тебя не настало «завтра».
До сих пор эта глупая ссора длится.
 

‹1942–1943›

* * *

 
Ты бы в гости ко мне пришла,
Не была давно у меня.
Горе песней бы прогнала —
Прижилось оно у меня.
Вьется горлица в тишине
Над оконницей у меня.
Я б увидел тебя во сне,
Да бессонница у меня.
 

‹1944›

* * *

 
Тот,
кого ты так любишь во мне давно,
вовсе иные имеет черты
и склонности.
Мне,
на него похожему,
не дано
его доброты,
его чистоты
и скромности.
Как я порой ревную тебя
к нему,
хоть он и носит имя мое
и отчество!
Если ты догадаешься,
почему —
холодом обоймет тебя
одиночество.
Так не гаси же
в окнах своих
огня!
Крылья мои оставь мне
как утешение.
Чем лучше ты думаешь
про меня —
тем становлюсь и вправду
я совершеннее.
 

‹1956›

* * *

 
Я не могу.
С меня довольно!
За что мне эта боль дана?
И нет любви,
а больно,
больно,
Как будто есть еще она.
Любовь,
ты мстишь мне за утрату!
Так, через много-много лет,
Болит ночами у солдата —
Болит рука,
которой нет.
 

‹1956›

ГРЯДУЩЕМУ

 
Помоги же мне не ошибаться:
Если сплю – пораньше просыпаться,
Если делом занят – не лениться,
Если дверь открыта – не ломиться!
Помоги не сделанное дело
Не принять за счастье без предела.
Помоги мне! Дай большое право
Не кричать о славе прежде славы.
Если в сердце я стиха не выносил,
Ты не дай, чтоб на бумаге выписал.
Если камня из скалы не выломал —
Не хвалился бы, что стены выложил…
Помоги не показаться правым,
Если был я глупым и лукавым.
Дай мне не возжаждать награжденья
За ошибки или преступленья.
Помоги мне не казаться – Быть!
Помоги мне правильно прожить.
 

‹1962›

* * *

 
Будь начеку вблизи высот!
Запомни, каждый разговор
Подхватит эхо наших гор
И по долинам разнесет.
Коль скажешь добрые слова,
Горы седая голова
Почтит тебя приветом, —
Не забывай об этом.
А скажешь что-нибудь во зло —
Горы нахмурится чело
И древний кратер оживет, —
Будь начеку вблизи высот!
Будь начеку вблизи высот!
И знай: опасна эта высь.
Узка тропа, что к ней ведет, —
Двум путникам не разойтись.
И быстро превратится в прах,
Кто злобу на сердце несет…
Тропинки узкие в горах, —
Будь начеку вблизи высот!
Будь начеку вблизи высот!
Мы здесь не ведали корон,
Здесь каждый сам себя венчал,
Не знали войсковых колонн,
Зато здесь каждый – генерал.
Здесь каждый горд, как вышина,
И каждый каждому собрат,
Здесь каждый сам себе – страна,
Пускай отторгнут и разъят,
Один – со всеми он един,
Когда непрошеных гостей
Манит страна седых вершин
И неприступных крепостей,
Страна, что он своей зовет…
Будь начеку вблизи высот!
 

‹1962›

* * *

 
Я написать хочу слова на музыку дождя,
Зарифмовать порывы ветра,
Найти мелодию легчайших дуновений,
Что слышатся в лесах порой осенней,
И вслух читать речитатив ручья.
Я рисовать хочу, как тополь тонкой кистью
Рисует в небе все, что скажут листья,
Хочу лепить движение и трепет,
Лепить, как ветер встречных женщин лепит,
Хочу понять все то, что после стольких дней,
и стольких слов,
и стольких слез
Неясно для меня в душе твоей.
В твоей душе, которой я объят,
Как этим небом, ветром и дождями,
И рощами, что тихо шелестят,
И речками, что шепчут меж камнями,
И прихотью тропинок, что всегда
Меня к тебе ведут как бы случайно,
К тебе, чья речь близка мне и чужда,
Как речь природы, простотой и тайной.
 

‹1962›

* * *

 
Я предчувствую: во мне назревают стихи.
Я предчувствую это, как час любви,
когда, еще не видны и тихи,
уже плывут ее корабли.
Я предчувствую это, как в голосе дрожь,
как запах цветка, как крик коня,
как дверь, в которую не был вхож,
но уже распахнутую для меня.
Пересыхает моя гортань.
Я словно зверь в голубом лесу,
внезапно почуявший: где-то лань
робкая, рога на весу.
И я замираю. И меня уже нет.
Я весь – ожидание, трепет, боль…
Где моей лани тревожный след?
Что меня ждет: тишина или бой?
Я разобраться в этом стремлюсь: все ближе оно,
вот оно – в груди, оно захватило…
И я молюсь: только не выдай, не подведи!
Чтоб в кажущейся тишине
не обратилась любовь в игру,
не показался бы ланью мне
суслик, прячущийся в нору,
чтоб не пришлось мне, оторопев,
выдохнуть искаженным ртом вместо песни —
скучный напев и раскаиваться потом.
 

‹1962›