Текст книги "Советская поэзия. Том второй"

Автор книги: авторов Коллектив

АНДРЕЙ МАЛЫШКО^{8}

(1912–1970)

С украинского

* * *

 
Где ливень бьет крутые волны
Всю ночь глухую напролет,
Седые тучи ветер гонит,
Кусты боярышника гнет.
В разливе пажити гречишной
Дорог теряются мосты,
Промокший клен теряет листья,
Чтоб вновь весною расцвести.
И только сосны в небе машут,
Как прежде, крыльями ветвей.
Я вам клянусь, холмы и пашни,
И лес, и горы, и ручей,
И вам, плоды садов багряных,
И вам, девичьи сны берез, —
Мою любовь дожди забрали,
Чтобы вернуть с приходом гроз.
 

‹1938›

ДУМА ПРО АСТУРИЙЦА

 
Грохочут взрывы из-за гор,
Клубится мгла долин.
Идет в Астурию шахтер,
Старик шахтер один.
Он в сердце свой завет хранит,
Как гордый Прометей,
А в пояс динамит зашит
На тысячу смертей.
И песня, правды не тая,
Несется в тишине:
– Трансваль, Трансваль, земля моя,
Ты вся горишь в огне!
Тропа, и луг, и дол – кругом
Все выжжено твое,
Пылает небосвод огнем,
В огне твое жилье.
Поникла рощица, мертва,
Где мертвым лег патруль,
И плачут камни и трава
Под градом вражьих пуль.
Нависли тучи, скорбь тая,
Но слышно в тишине:
– Трансваль, Трансваль, земля моя,
Ты вся горишь в огне!
Конец скитаний и дорог.
Но дом родной затих,
И ветхий горбится порог:
– Нет сыновей твоих.
Вдали опять рокочет бой
И небосвод горит,
И вот, беседуя с тобой,
Расскажет инвалид:
Когда, куда они ушли,
Куда пошли полки,
Куда знамена понесли
Сыны твои, сынки.
Твой средний сын – одна ж семья! —
Полег в чужой стране.
– Трансваль, Трансваль, земля моя,
Ты вся горишь в огне!
А самый младший мальчик твой
Уплыл в советский край,
Где хлеб, и счастье, и покой.
– Испания, прощай!
А пятеро других, как ты,
Выносят динамит,
А пятеро на все фронты
Идут, где бой гремит;
Они во имя дней иных
Проложат новый путь.
И не смирить железом их
И смертью не согнуть!
Они в ущельях наших гор,
Над смертной мглой долин,
За ними в бой идет шахтер,
Старик шахтер один.
И песня у него своя,
Слыхали, может быть?
Испания, Испания,
Должна ты победить!
 

‹1938›

* * *

 
Июльский день на перекрестке
Присел и загляделся в дали.
А босоногие березки
О синем вечере мечтали.
Им вечер обещал обновы,
Какие могут лишь присниться:
На ветки – бархата цветного,
На листья – расписного ситца.
Но вечер в клуб забрел колхозный,
Где пели «Горлицу» шоферы,
И всех девчат порою поздней
Повел в заречные просторы.
И там, над речкой, у откоса,
Красавицам дарил подарки:
Сиреневые ленты в косы
И голубые полушалки.
Все видел день на перекрестке
(Свидетель важный в самом деле).
Да босоногие березки,
Да все шоферы из артели.
 

‹1940›

ПОБРАТИМЫ

 
Степной рыжехвостой лисицей огни замаячили в поле.
Орда отступала на полдень, кольцом замыкала тугим.
Сирко Никодим, закручинясь, почуял суровую
долю, —
Грицка Сагайдака единый и верный навек
побратим!
Ремнем сыромятным скрутили, в колодки забили —
готово!
Рубаха линялая – в клочья, беда за плечами
и смерть!..
Запел бы казак на прощанье – нашлось
подходящее слово, – Да трубы ревут за горою, литавров рассыпалась медь.
Родная его Украина за полем багровым лежала,
В низовье орлы откликались, в дыму исчезал окоем.
Так что ж, что приставили к горлу копья
востроносое жало, —
Сирко, умирая, услышит, как черти завоют по нем!
Поминки богатые будут, сберутся товарищи в гости,
Закурят казацкие трубки – похода далекого знак,
И, может, в степи, при дороге, найдут Никодимовы кости
И горестно на пепелище заплачет седой Сагайдак!
 

* * *

 
Бронзовый памятник, сад мой новый,
Яблоня в тихом саду цветет…
Все отпылало в дали багровой:
Битвы, побоища, кровь и пот.
 

‹1940›

* * *

 
Но сберегает нам память наша
Воспоминание о прожитом.
Лето цветет. Поднялась ромашка.
Белой гречихи море кругом.
Дети щебечут. Седеет мята,
И серебрится полынь-трава.
Сколько замучено и распято,
Знает земля, как старуха вдова,
Знают поля под закатом багровым,
Камень истертых ногами плит,
Бронзовый памятник в сквере новом,
Где безымянный боец зарыт.
 

‹1943›

КОМСОМОЛЬСКИЙ БИЛЕТ

 
Комсомольский билет мой лежит на столе,
Двадцать лет я хожу с ним по этой земле.
В нем, как в маленьком зеркале, отражены
Зори мирных работ и зарницы войны:
Крутит ночь фронтовая метелью своей,
Светит ночь Днепрогэса сквозь зелень ветвей.
Ленин дал нам тебя – он для новых побед
Закалил твою славу, согрел твой расцвет.
Я работал и рос, и в жестоком бою
Я сберег свой билет, словно совесть свою,
Для великого братства отчизны моей,
Для идущих на смену нам наших детей,
Для грядущих времен и грядущих работ,
А придется в поход – снова выйдем в поход,
Чтоб с тобою, как с правдой, всегда быть
в пути,
Чтоб тебя, словно жизнь, в коммунизм
привести,
Комсомольский билет мой!
 

‹1946›

ГРОМ

 
Первый гром ударил над Подолом
Залпами из тучи грозовой,
Прокатился рокотом тяжелым,
Стрелами пронесся над травой,
Синим светом озарил криницы,
Молодыми смолками запах,
И полет железной колесницы
Видели в синеющих степях.
Как пылали алые косынки
Над раздольем освеженных нив,
Как летели кони в поединке,
Молниями гривы озарив!
Перелески, и луга, и хаты,
И пшеницы буйной торжество, —
Все за громом мчалось, как солдаты.
Под багряным знаменем его!
 

‹1946›

* * *

 
Рано утром расставанье.
Что же, – сердца не печаль!
Свежий ветер на прощанье
Полетит с тобою вдаль.
Будут ночи всё теплее,
Фронтовым вестям салют,
Вспыхнут маки, заалеют, —
Лишь тебя не будет тут,
Лишь за облаком косматым,
Там, далёко, на войне,
В блиндаже простым солдатом
Ты опять приснишься мне.
Пушка бьет протяжно, тяжко,
Спят бойцы, – устали днем, —
Ты в шинели нараспашку
Все сидишь над огоньком
И не знаешь, что от муки,
Побеждая смерть и кровь,
Там тебя в часы разлуки
Бережет моя любовь.
 

‹1946›

КАТЮША

 
Как на вечеринке в отчем доме,
Я ее услышал здесь, вдали…
Негров двое в поле, в Оклахоме,
Нашу песню милую вели.
И она огнем легла на душу,
Цветом, что над речкой нависал,
Негров двое славили Катюшу,
Ту, что Исаковский написал.
Как она пришла за океаны
Сквозь фронты и тяготы боев?
Может, наши парни-капитаны
Завезли в Америку ее?
Или, может, шторма вал кипучий
Кинул в чужедальние поля?
И она стоит теперь на круче,
Бедным неграм душу веселя
Белым платьем, синим-синим взором
И любовью в май наш золотой,
Шепотом березок белокорых,
Выросших в Смоленщине родной.
Мне тогда раскрылись за горою
Юности далекие пути,
И тогда нас в поле стало трое
В дружбе братской песню ту вести.
И она тем неграм пала в душу.
Разбивала рабство и обман.
«Выходила на берег Катюша
За Великий Тихий океан!»
 

‹1951›

* * *

 
Нет зависти моей к душе убогой,
К духовно нищим в сонной тишине.
Пускай они завидуют дорогам,
Тревогам тем, что жизнь судила мне.
Ничто в речах ничтожных их не ново,
И не проникнет речь их в грудь мою, —
Нет, моему завидовать им слову,
Что радостью иль горем обовью.
Владеть им научила мать родная,
Вдохнула силу, и я сильным стал,
Чтоб из него я, искры высекая,
На пятаки его не разменял.
 

‹1960›

* * *

 
Солнцем согретый, дождями сеченный,
Вскормленный хлебом
Черство-суровым,
Ты меж людьми проходишь, помеченный
Счастьем и горем —
Старым и новым.
Много сбылось, что было загадано,
Многое осуществилось воочью,
Только в лице отпечатался рядом
Отсвет двоякий —
Солнца и ночи,
Отсвет тревоги
Вместе с любовью,
Отзвук исканий
И отсвет боя,
Грусть затаенная кроется в слове,
Смехом ребячьим ходит с тобою.
Шепчут: не жизнь у него – картиночка!
Шепчут: в сорочке родился малый!
Только не знают, что та холстиночка
В дальней дороге
Истлела, пожалуй.
 

‹1964›

ТЫ ПРИХОДИШЬ КО МНЕ…

 
Ты приходишь ко мне не однажды, не дважды
Рассказать о страданье, подспудном и скованном,
Как вставал ты в ряды запорожцев отважных,
Как росло твое сердце с Шекспиром, с Бетховеном.
Ты приходишь с кипучими черными тучами,
С кандалами неволи,
С крепостными, с мадоннами, и с шипами колючими,
И с жуками над вишнями в поле.
И кричит Железняк огневыми устами
С голытьбою своею,
И бредут неофиты, склонясь под крестами,
По тропе Прометея.
Все твое – все с тобою, от травки до нации,
От рыданий до взрыва,
И двадцатого века манифестации —
Молодости призывы.
Все твое – все с тобою, как солнце с водою,
Как вовек и не снилось:
Грозы Африки, громы Азии
В мудром взоре твоем отразились!
Все твое – с переплесками, снами туманами,
С дымкой росной апреля:
За страны твоей меридианами —
Твои дали зардели!
Дали медные и лиловые,
Будто сизые маки,
Где за Африку бьются новые
Юные гайдамаки,
Где в руках твоих, меж невзгодами,
Зеленеет планета,
Не подкуплена и не продана,
Вся – как совесть поэта!
 

‹17 февраля 1964 г.›

ПОЭЗИЯ

 
Ее не купишь цветом провесен,
Ни горлом не возьмешь, ни чином.
Поэзия ведь – дело совести,
С ней не играют беспричинно.
Не знает старости такая
И на челе не ставит даты,
Побегом новым прорастая,
Стоит извечно возле хаты.
Не песенными переливами —
Тяжелой кровью сердце крушит,
Сверкнет крылом своим малиновым
И то ль обнимет, то ль задушит…
 

‹1968›

МИРСАИД МИРШАКАР^{9}

(Род. в 1912 г.)

С таджикского

ОН ГРАЖДАНИНОМ БЫЛ

 
Хранитель древних сказок и легенд,
Седой певец настроил инструмент,
И полетела к людям кишлака
Издалека пришедшая строка,
И разговор повел накоротке
Сам Пушкин на таджикском языке,
И к тучам, как орлиное крыло,
Его стихотворение взошло.
С младенчества знакомый звонкий стих
Запел таджик среди долин родных.
Неповторимых песен жемчуга
Рассыпал на речные берега.
И слушатели, песню подхватив,
Над горным кряжем подняли мотив.
И, преодолевая перевал,
Весенний ветер людям подпевал.
Над крышей мира, над ребром скалы,
Куда не залетают и орлы,
Где солнце отражают ледники,
Мелькали крылья пушкинской строки.
Он сам любил такую высоту,
Где птицы замирают на лету.
В жестоком веке, в каторжной ночи
Он пел свободы светлые лучи.
Могущество народа и земли
Его стихам окрепнуть помогли.
Он гражданином был. И потому
В сердцах воздвигнут памятник ему.
И потому на разных языках
Едина правда в пушкинских стихах.
Певец Таджикистана моего,
Воспой его и пой стихи его!
Пусть над хребтами кряжистых громад
Стихотворенья Пушкина гремят!
 

‹1955›

БАЛЛАДА О СУТИ ВЕЩЕЙ

 
1
 
 
Покинув близких, дом, семью и сад,
Увидеть мир по-новому готовясь,
Ушел поэт куда глаза глядят,
Ушел, куда приказывала совесть.
Скитаясь, повстречал он старика,
Спросил его мудрец, душой высокий:
– Откуда у тебя в глазах тоска?
Куда идешь ты, странник одинокий?
Сказал поэт: – От близких и родных
Уединясь в каморке бедной, тесной,
Творил я в одиночестве свой стих,
Надеясь, что он станет вольной песней.
А песня, и перната и ярка,
Всех одарит крылатой, звонкой силой…
Но оказалось, что моя строка
Бесцветна, безголоса и бескрыла.
И я в неведомый пустился путь,
Расстался с домом, с близкими своими,
Чтобы найти ту истину, ту суть,
Что сделали б мои стихи живыми.
Я должен отыскать то естество,
Объемлющее воздух, море, сушу,
Чтоб птица вдохновенья моего
И крылья обрела, и мысль, и душу.
 
 
2
 
 
– Поэт! – сказал с улыбкою старик. —
О вымысла властитель и невольник!
То естество, той истины родник,
Поверь мне, знает ныне каждый школьник.
Ступай же к ним, услышь их голоса!
В твоих стихах зажгутся умным светом
Учеников пытливые глаза —
И настоящим станешь ты поэтом!
 
 
3
 
 
Но, мудреца отринувши совет,
Ушел он, и уста его молчали,
Нежданно встретил девушку поэт
И ей поведал о своей печали.
А та: – Зачем не хочешь ты взглянуть
На то селенье, что цветет в долине?
Ты ищешь жизни истину и суть?
Обрадуйся: ты их нашел отныне!
Суть и основа жизни есть любовь,
Ты с нею встретишься в моем селенье,
И сердце у тебя воспрянет вновь,
И в нем тогда настанет просветленье.
Любовь дает живому рост и цвет,
А песню наделяет чудной силой… —
Но, ничего не возразив в ответ,
Ушел поэт от девушки красивой.
 
 
4
 
 
Седую мать он встретил на пути
И ей сказал, что, по земле блуждая,
Для песни хочет суть вещей найти,
И женщина ответила седая:
– Зачем тебе из края в край блуждать?
Пойми, одна есть истина на свете:
Основа, суть всего живого – Мать,
И лучше всех об этом знают дети.
И женщина, что жизнь тебе дала,
И родина, которой отдаешь ты
Все помыслы, и чувства, и дела,
И песни, что признательно поешь ты, —
Слились в один жизнедарящий лик —
Лик Матери, извечный лик вселенной.
И если эту сущность ты постиг,
То песнь твоя пребудет вдохновенной.
 

‹1968›

ЧЕТВЕРОСТИШИЯ

 
МЕЛОДИЯ ГРЯДУЩЕГО
 
 
Пусть будет новый день суровей и трудней —
Он мне желаннее моих ушедших дней.
Я говорил и повторяю страстно:
– Мелодия грядущего прекрасна!
 
 
СЕЛО
 
 
На чистый горизонт, беспечно и светло,
На горы и сады глядит мое село.
Большим не назовешь, ни сказочно богатым,
Село мало… Как мал, да людям дорог атом!
 
 
* * *
 
 
Нежна ты, тонкостанна и светла,
К тебе скупой природа не была.
Но и меня судьба не обделила:
Мне из богатств она тебя дала.
 
 
УСТАРЕЛО
 
 
Твердили нам: «Во власти неба люди!»
В сердца людей оно вселяло страх.
Теперь мы сами боги, сами судьи.
Судьба небес теперь у нас в руках.
 
 
ПУСТЬ ОСТАЕТСЯ
 
 
– На голове твоей седая прядь,
Давай я уберу ее иль скрою!
– Пусть остается, чтоб напоминать
О том, что был в разлуке я с тобою.
 
 
ВЕСНА НАСТАЛА
 
 
Весна настала, завладела садом,
Но как ценить мне мир, коль ты не рядом!
Любой цветок мне кажется шипом,
Когда не озарен твоим он взглядом!
 
 
ЦВЕТОК
 
 
Вон тот цветок, что стебель наклонил,
Мне больше всех цветов на свете мил
Не потому, что он краснее прочих,
А потому, что сам его я посадил.
 
 
НАШ С ТОБОЙ МИР
 
 
Наш с тобой мир лучше всех миров.
Наш с тобой кров – самый прочный кров.
То, что для страны или для народа, —
Это хорошо! И не надо слов…
 

‹1967›

ИГОРЬ МУРАТОВ^{10}

(1912–1973)

С украинского

* * *

 
Как сладко пахнет щедрая земля!
Как властно манит влажный пряный запах!
Могучий зов душистых трав и злаков
Моей душе понятней вещих знаков —
Его я слышу, где бы ни был я…
Как пряно пахнет щедрая земля!
Ни храмам, ни дворцам не поклоняюсь,
А ей – поклон, а ей – поклон земной.
Молитвенно в печалях припадаю
Горячим лбом к груди ее святой
И, вечным поклонением возвышен,
Сквозь шум ветров земли признанье слышу,
Что я от плоти сын ее родной,
Что я с ней связан общею судьбой,
И доли этой нет на свете выше!
 

‹1971›

* * *

 
В арку радуги влетела птица серая —
На мгновенье стали радужными перья;
Молния по небу пробежала —
Синей птица серенькая стала;
Полыхнула пламенем зарница —
Алой стала серенькая птица;
Утомилась и в тени присела —
И увидели все люди: птица серая.
 

‹1972›

* * *

 
И сжалилось, и разразилось,
Дождем упало на сады,
И ожило, и увлажнилось
Все, что страдало без воды.
А в небе, тая дымкой серой,
Светло и радостно плыла
Та, что без счета и без меры
Себя до капли отдала.
 

‹1972›

ЛЕВ ОШАНИН^{11}

(Род. в 1912 г.)

* * *

 
Кем я был на войне?
Полузрячим посланцем из тыла,
Забракованный напрочно всеми врачами земли.
Только песня моя с батальоном в атаку ходила, —
Ясноглазые люди ее сквозь огонь пронесли.
Я подслушал в народной душе эту песню когда-то
И, ничем не прикрасив, тихонько сказал ей: – Лети! —
И за песню солдаты
встречали меня, как солдата,
А враги нас обоих старались убить на пути.
Что я делал в тылу?
Резал сталь огневыми резцами.
Взявшись за руки,
в тундре шагали мы в белую мглу.
Город строили мы, воевали с водой и снегами.
С комсомольских времен
никогда не бывал я в тылу.
Дай же силу мне, время,
сверкающим словом и чистым
Так пропеть, чтоб цвели
небывалым цветеньем поля,
Где танкисты и конники
шляхом прошли каменистым,
Где за тем батальоном дымилась дорога-земля.
 

‹1945›

ДОРОГИ

 
Эх, дороги…
Пыль да туман,
Холода, тревоги
Да степной бурьян.
Знать не можешь
Доли своей:
Может, крылья сложишь
Посреди степей.
Вьется пыль под сапогами
степями,
полями,
А кругом бушует пламя
Да пули свистят.
Эх, дороги…
Пыль да туман,
Холода, тревоги
Да степной бурьян.
Выстрел грянет,
Ворон кружит,
Твой дружок в бурьяне
Неживой лежит.
А дорога дальше мчится,
пылится,
клубится,
А кругом земля дымится —
Чужая земля!
Эх, дороги…
Пыль да туман,
Холода, тревоги
Да степной бурьян.
Край сосновый,
Солнце встает,
У крыльца родного
Мать сыночка ждет.
И бескрайными путями —
степями,
полями —
Всё глядят вослед за нами
Родные глаза.
Эх, дороги…
Пыль да туман,
Холода, тревоги
Да степной бурьян.
Снег ли, ветер
Вспомним, друзья.
…Нам дороги эти
Позабыть нельзя.
 

‹1945›

ПЕСНЯ О ТРЕВОЖНОЙ МОЛОДОСТИ

 
Забота у нас простая,
Забота наша такая —
Жила бы страна родная,
И нету других забот!
И снег, и ветер,
И звезд ночной полет…
Меня мое сердце
В тревожную даль зовет.
Пускай нам с тобой обоим
Беда грозит за бедою,
Но дружба моя с тобою
Лишь вместе со мной умрет.
Пока я ходить умею,
Пока глядеть я умею,
Пока я дышать умею,
Я буду идти вперед!
И так же, как в жизни каждый,
Любовь ты встретишь однажды, —
С тобою, как ты, отважна,
Сквозь бури она пойдет…
Не думай, что все пропели.
Что бури все отгремели.
Готовься к великой цели,
А слава тебя найдет!
И снег, и ветер,
И звезд ночной полет…
Меня мое сердце
В тревожную даль зовет.
 

‹1958›

БАЛЛАДА О БЕЗРАССУДСТВЕ

 
Высоки были стены, и ров был глубок.
С ходу взять эту крепость никак он не мог.
Вот засыпали ров – он с землей наравне.
Вот приставили лестницы к гордой стене.
Лезут воины кверху, но сверху долой
Их сшибают камнями, кипящей смолой.
Лезут новые – новый срывается крик.
И вершины стены ни один не достиг.
– Трусы! Серые крысы вас стоят вполне! —
Загремел Александр. – Дайте лестницу мне! —
Первым на стену бешено кинулся он,
Словно был обезьяною в джунглях рожден.
Следом бросились воины, —
как виноград, —
Гроздья шлемов над каждой ступенью висят.
Александр уже на стену вынес свой щит.
Слышит – лестница снизу надсадно трещит.
Лишь с двумя смельчаками он к небу взлетел,
Как обрушило лестницу тяжестью тел.
Три мишени, три тени – добыча камням.
Сзади тясячный крик:
– Прыгай на руки к нам! —
Но уже он почувствовал, что недалек
Тот щемящий, веселый и злой холодок.
Холодок безрассудства.
Негаданный, тот,
Сумасшедшего сердца слепой не расчет.
А в слепом не расчете – всему вопреки —
Острый поиск ума, безотказность руки.
Просят вниз его прыгать? Ну что ж, он готов, —
Только в крепость, в толпу озверелых врагов.
Он летит уже. Меч вырывает рука.
И с мечами, как с крыльями, два смельчака.
(…Так, с персидским царем начиная свой бой,
С горсткой всадников резал он вражеский строй
Да следил, чтоб коня его злая ноздря
Не теряла тропу к колеснице царя…)
Но ведь прошлые битвы вершили судьбу —
То ль корона в кудрях, то ли ворон на лбу.
Это ж так, крепостца на неглавном пути,
Можно было и просто ее обойти,
Но никто из ведущих о битвах рассказ
Не видал, чтобы он колебался хоть раз.
И теперь, не надеясь на добрый прием,
Заработали складно мечами втроем.
Груды тел вырастали вокруг.
Между тем
Камень сбил с Александра сверкающий шлем.
Лишь на миг опустил он свой щит. И стрела
Панцирь смяла и в грудь Александра вошла.
Он упал на колено. И встать он не смог.
И на землю безмолвно, беспомощно лег.
Но уже крепостные ворота в щепе.
Меч победы и мести гуляет в толпе.
Александра выносят. Пробитая грудь
Свежий воздух целебный не в силах вдохнуть…
Разлетелся быстрее, чем топот копыт,
Слух по войску, что царь их стрелою убит.
Старый воин качает седой головой:
«Был он так безрассуден, наш царь молодой».
Между тем, хоть лицо его словно в мелу,
Из груди Александра добыли стрелу.
Буйно хлынула кровь. А потом запеклась.
Стали тайные травы на грудь ему класть.
Был он молод и крепок. И вот он опять
Из беспамятства выплыл. Но хочется спать…
Возле мачты сидит он в лавровом венке.
Мимо войска галера плывет по реке.
Хоть не ведали воины точно пока,
То ль живого везут, то ль везут мертвяка,
Может, все-таки рано им плакать о нем?
Он у мачты сидит. И молчит о своем.
Безрассудство… А где его грань?
Сложен суд, —
Где отвага и глупость границу несут.
Вспомнил он, как под вечер, устав тяжело,
Войско мерно над черною пропастью шло.
Там персидских послов на окраине дня
Принял он второпях, не слезая с коня.
Взял письмо, а дары завязали в узлы.
– Не спешите на битву, – просили послы. —
Замиритесь с великим персидским царем.
– Нет, – сказал Александр, – мы скорее умрем.
– Вы погибнете, – грустно сказали послы, —
Нас без счета, а ваши фаланги малы. —
Он ответил:
– Неверно ведете вы счет.
Каждый воин мой стоит иных пятисот. —
К утомленным рядам повернул он коня.
– Кто хотел бы из вас умереть за меня? —
Сразу двинулись все.
– Нет, – отвел он свой взгляд, —
Только трое нужны. Остальные – назад. —
Трое юношей, сильных и звонких, как меч,
Появились в размашистой резкости плеч.
Он, любуясь прекрасною статью такой,
Указал им на черную пропасть рукой.
И мальчишки, с улыбкой пройдя перед ним,
Молча прыгнули в пропасть один за другим.
Он спросил:
– Значит, наши фаланги малы? —
Тихо, с ужасом скрылись в закате послы.
Безрассудство, а где его грань?
Сложен суд,
Где бесстрашье с бессмертьем границу несут.
Не безумно ль водить по бумаге пустой,
Если жили на свете Шекспир и Толстой?
А зачем же душа? Чтобы зябко беречь
От снегов и костров, от безжалостных встреч?
Если вера с тобой и свеченье ума,
То за ними удача приходит сама.
…Царь у мачты. А с берега смотрят войска:
– Мертвый? Нет, погляди, шевельнулась рука… —
Старый воин качает седой головой:
– Больно ты безрассуден, наш царь молодой. —
Александр, улыбнувшись, ответил ему:
– Прыгать в крепость, ты прав, было мне ни к чему.
 

СЕРГЕЙ ПОДЕЛКОВ^{12}

(Род. в 1912 г.)

КРУГОВОРОТ

 
Солнцестояние! Метель бежит.
Песцы поземки – белое виденье.
Капель. Лучи сквозь кровь.
Изюбр трубит от нарастающего возбужденья.
День – в воздухе мощнее излученье,
ночь – песеннее в звездах небосвод.
Гудит земля. Стремительно вращенье.
То свет, то тьма… Идет круговорот.
Весна! Природа потеряла стыд.
И от безвыходного опьяненья цветут цветы,
и женщина родит, и чудо плачет, празднуя рожденье.
О, чувств нагих святое воплощенье!
Трепещут грозы. Зреет каждый плод.
Страда. Жнут люди до самозабвенья.
То гул, то тишь… Идет круговорот.
Над увяданьем восковых ракит
прощальный крик живого сновиденья —
синь, журавлиный перелет звучит.
И плуг блестит. И озимь веет тенью.
Исполненный зазывного томленья,
колышется девичий хоровод.
И свадьбы. И листвы седой паденье.
То дождь, то снег… Идет круговорот.
И вновь зима. И вновь преображенье.
Чередованье смен, за родом род,
мышленья восходящие ступени —
то жизнь, то смерть… Идет круговорот.
 

‹1935›

* * *

 
Есть в памяти мгновения войны,
что молниями светятся до смерти, —
не в час прощальный острый крик жены,
 не жесткий блеск внезапной седины,
не детский почерк на цветном конверте.
Они полны священной немоты,
и – смертные – преграды мы не знаем,
когда в кистях тяжелых, золотых
перед глазами – полковое знамя.
И тишина мгновенная страшна врагам,
оцепеневшим в черных травах.
Со всех дистанций боевых видна
сердца нам осветившая волна —
судьба живых и храбро павших слава.
И ты уже не ты. Глаза – в глаза,
удар – в удар и пламя – в пламя…
Цветы, раздавленные сапогами,
обглоданные пулями леса
нам вслед цветут сильней стократ
и крылья веток к солнцу поднимают.
Пусть женщины тот миг благословят,
когда о них солдаты забывают.
 

‹1-й Прибалтийский фронт, 1944›

ТРИПТИХ

 
Зерно зрачка, сверкнув, застыло вдруг, —
цыпленка на гумне хватил испуг.
А медный ястреб – и могуч и яр:
свистели скошенные крылья аса…
Нырнул цыпленок, задыхаясь, под амбар —
и спрятался. И спасся.
Рога как молния. Листва как мгла.
На брюхе волчья стая подползла.
И прянул лось. Метнулась голова.
Под ним кустарник затрещал, затрясся.
И мчался лось, касаясь зыбунов едва, —
и убежал. И спасся.
На человека человек напал,
врасплох застигнутый – солдатом стал.
В беспамятстве стонало все кругом,
рвались снаряды, пуль светились трассы…
Солдат пошел вперед
И встретился с врагом – и победил.
И спасся.
 

‹1955›

СЫНУ

 
Все можно в жизни поменять, все можно:
на кенаря – коня, на посох – дом.
Все можно потерять неосторожно —
рассудок, время и друзей притом.
Все можно позабыть – нужду, и горе,
и клевету, и первую любовь.
Все можно дать взаймы на срок —
и вскоре и хлеб и деньги возвратятся вновь.
Хочу в тебе найти единоверца,
чтоб к внукам шла связующая нить:
Отечество,
как собственное сердце,
нельзя забыть, дать в долг иль заменить!
 

‹1959›

* * *

А. Н. Макарову

 
Я возвратился к самому себе —
и чудится: крыльцо с навесом низким,
и дым отечества в печной трубе
блаженно пахнет хлебом материнским;
сыпь ржавчины осела на скобе,
вздох, затаенное движенье двери…
И я стою, своим глазам не верю —
я возвратился к самому себе!
А в бездне памяти – таежный страх,
и теплятся зрачки на трассе хлипкой,
и торжествуют, домогаясь благ,
лжецы с демократической улыбкой.
И вот – благодарение судьбе! —
оболганный, отторгнутый когда-то,
держу и плуг, и автомат солдата —
я возвратился к самому себе.
В лесу деревья узнают меня,
тут земляника на прогретом склонце
выглядывает из травы, маня,
налитая целебной плазмой солнца;
в полях дивлюсь пчелиной ворожбе,
конь дружелюбно ржет на изволоке,
вновь меж людьми и мною биотоки —
я возвратился к самому себе.
Все, все во мне органно, как в борьбе,
раскованно, как в пору ледохода,
и словно плодоносит, как свобода, —
я возвратился к самому себе.
 

‹1956–1963›

ИЗ СТИХОВ О ПУШКИНЕ

 
Ни близких, ни друзей, ни слуг.
Ночь ломится. И звезды тьму прогрызли,
И две свечи горят остро, как мысли,
раскрыто зренье, и разомкнут слух.
И вновь строка – тропа бегущих дум —
пресеклась. Образ слеп. Свершенья наги.
И белая депрессия бумаги
в оторопелых фразах… Он угрюм.
И вновь в тиши ознобной пять голов,
все неотступней наважденье мреет:
…веревки рвутся – Муравьев, Рылеев,
Каховский заживо упали в ров.
Как истерично генерал кричит:
«Скорей их снова вешайте! Скорее!»
О, палачом поддержанный Рылеев, —
твой голос окровавленный звучит
сквозь барабан и сквозь кандальный лязг:
«Так дай же палачу для арестантов
твои – взамен веревок – аксельбанты,
чтоб нам не умирать здесь в третий раз».
А было утро, солнца был подъем!
Веревки даже сгнили в этом царстве,
тут казнь – пример, тут каторга – лекарство,
свобода в паре с дышлом под кнутом.
Ни жить, ни петь, ни говорить, ни спать…
К рисункам со строки перебегает
перо – и виселица проступает,
и петли – окна в смерть… Их пять, их пять
повешенных, и рядом, словно вздох,
приписка – шепотом: «И я бы мог…»
 

‹1970›