Текст книги "Советская поэзия. Том второй"

Автор книги: авторов Коллектив

ВИКТОР ГОНЧАРОВ^{93}

(Род. в 1920 г.)

* * *

 
Мне ворон черный смерти не пророчил.
Но ночь была,
И я упал в бою.
Свинцовых пуль трассирующий росчерк
Окончил биографию мою.
Сквозь грудь прошли
Расплавленные пули.
Последний стон зажав тисками скул,
Я чувствовал, как веки затянули
Открытую солдатскую тоску,
И как закат, отброшенный за хаты,
Швырнул в глаза кровавые круги,
И как с меня угрюмые солдаты
Неосторожно сняли сапоги…
Но я друзей не оскорбил упреком.
Мне все равно. Мне не топтать дорог.
А им – вперед. А им в бою жестоком
Не обойтись без кирзовых сапог.
 

‹1944›

* * *

 
Я скажу, мы не напрасно жили,
В пене стружек, в пыли кирпича,
Наспех стеганки и бескозырки шили,
Из консервных банок пили чай.
Кто скрывает, было очень туго,
Но мечтами каждый был богат.
Мы умели понимать друг друга,
С полувзгляда узнавать врага.
Свист осколков, волчий вой метели,
Амбразур холодные зрачки…
Время! Вместе с нами бронзовели
Наши комсомольские значки.
Да, когда нас встретит новый ветер
Поколений выросших, других, —
Я скажу, что мы на этом свете
Не напрасно били сапоги!
 

‹1949›

* * *

 
Дыши огнем, живи огнем,
Пусть правды убоится тайна.
Случайно мы с тобой умрем,
Все остальное – не случайно.
Смотри, как, напрягая слух,
Над Дикой балкой месяц вызрел.
Не говори: «случайный друг»,
«Случайный день»,
«Случайный выстрел»…
Я вижу, над твоим крыльцом
Гнездится час твой черной птицей.
Не лги, а то умрешь лжецом!
Не убивай – умрешь убийцей!
Нет, не случайно, боль тая,
Идет ко мне тропой печальной
На кладбище любовь моя,
Которую я звал случайной.
 

‹1958›

* * *

 
Опять пришла пора дождей,
Листвы, летящей в воду,
Когда спокойней, но острей
Мы чувствуем природу.
И сожаленья нет во мне,
Что лето миновало,
Оно расплавилось в огне
И чем-то прошлым стало.
Во мне осеннею порой
Спокойно зреют чувства,
И это ближе к грани той,
Где властвует искусство.
И этот моросящий дождь,
И лес в рассвете раннем
На полотно легли, как дрожь
Пред вечным увяданьем.
 

‹1973›

* * *

 
– Эй ты, – мне кричат, – Подорожник! —
Но я улыбаюсь в ответ,
Я – это усталый художник,
Завьюженный жизнью поэт.
Я знал, что недолго я буду
Земную вдыхать благодать,
И мне, как ребенку, повсюду
Хотелось скорей побывать.
И все я изъездил, что можно,
Куда невозможно – летал.
И сам вдруг травой придорожной,
Сухим подорожником стал.
На этих горластых, зеленых
Гляжу я с печалью живой.
Какою для ран воспаленных
Их жизнь обернется травой?
 

‹1975›

* * *

 
Вот Перховское озеро,
В нем темная вода.
На самом дне его дрожит
Печальная звезда.
Вот-вот
Она уже всплывет,
Вот-вот
Со дна взовьется.
Взлетит
И с млечной тишиной
И вечностью сольется
Давно она
На темном дне
Одна дрожать устала.
Взлетит!
А люди скажут, что
Звезда на дно упала…
 

‹1975›

ЯАН КРОСС^{94}

(Род. в 1920 г.)

С эстонского

* * *

 
Я – дом пустой:
Входи хозяйкой в двери,
Я – парусник,
А ты – желанный берег.
Я – муки жажды,
Я – беззвучный крик
Потрескавшихся губ,
А ты – родник.
 

‹1942›

* * *

 
Тот, кто перевидел тыщи
И еще раз тыщи разных лиц,
Может не узнать кого-нибудь из близких
И пройти мимо.
А в чужие лица вдруг проникнет
И узнает,
Кто они.
 

‹1960›

СТАРЫЙ БЛИНДАЖ

 
Застрял ячмень в кукушкиной гортани,
Застыло в оторопи на поляне
Стволов кольцо…
Блиндаж… Как страшен он в лесном покое —
Страшней безумного рисунка Гойи!
Как мертвенно безглазое такое,
Бетонное лицо!
Инициалов, тут переплетенных,
Сердец, амуровой стрелой пронзенных,
Не обнаружишь, сколько ни смотри,
Блиндаж безжизненный в песке утоплен,
И рот его застыл в квадратном вопле.
И мрак внутри…
Тут больше пулемет не застрекочет
И миномет в ответ не загрохочет,
Тут еле слышен тихий шепот почек,
Однако – чу!
Ты различаешь этот крик безгласный.
– Я мертв, я мертв! – кричит блиндаж
безглазый. —
Но быть живым хочу!
Но быть как лес хочу!..
 

‹1960›

* * *

 
Паутинок в воздухе паренье.
Лет тончайших ниток или прядок.
Это словно мыслей сотворенье —
В воздухе летает их зачаток.
Горы валунов серы и мшисты.
Камень. Корень. И лесной шиповник.
Тишина. И так надежды чисты
На полях, и оттого светло в них.
Капелька росы в сосновых иглах.
Тишина. Безветрие. Мгновенье.
И весь мир вот в этой капле, в мигах, —
Мир и миллион стихотворений.
Капелька трепещет на иголке.
В трещину песок скользнул и замер.
Взвыл на взлете, пригибая елки,
Реактивный ястреб.
Вновь земля, пропитанная хвоей,
Тишины ненарушимой хочет.
Тишину мы охраняем с воем,
Если невозможно – молча.
 

‹1962›

ВСЕ-ТАКИ ОНА ВЕРТИТСЯ

 
«Мир неподвижен!» – клир провозгласил.
«Аминь!» – орало верующих стадо.
И Галилей, уже лишенный сил,
из пыточного взятый каземата,
пробормотал, что правду говорят,
не вертится… Но вдруг остатки крови
прихлынули к лицу, и вспыхнул взгляд,
и заявил он: «Эппур си муове!»[3]3
  Все-таки она вертится! (итал.)


[Закрыть]
…Теперь еретикам пришла пора кричать
о неподвижности планеты.
Толпа смеется. Клир кричит: «Ура!
В полете мир! Ему предела нету!»
Властителем мыслитель не судим —
тиранов вывели из обращенья,
но все же Галилей необходим,
чтобы напомнить про Земли вращенье.
 

‹1965›

ДОЖДЬ ТВОРИТ ЧУДЕСА

 
ДОЖДЬ ТВОРИТ ЧУДЕСА
Дождь закроет цветы,
а зонты раскроет,
дождь умоет лица пожилых каменотесов.
Дождь сплетет волосинки
на моей груди обнаженной
с хохолками мха на стене городской.
ДОЖДЬ ТВОРИТ ЧУДЕСА
Дождь в рояль превращает
крышу и во флейту желоб.
Дождь не пропустит и церковь.
Дождь с травой перешепчется:
тсс… Похохочет с асфальтом.
ДОЖДЬ ТВОРИТ ЧУДЕСА
Дождь – эстет,
дождь заставит женщин
приподнять свои юбки,
чем красивей колени,
тем выше.
Дождь глупцу отольет: тсс…
На макушку.
ДОЖДЬ ТВОРИТ ЧУДЕСА
Дождь характеры завершает.
Дождь печальней печального,
злого злее,
а веселого сделает веселее.
Дождь готовит людей для поэтов,
шелуху с них смывает.
 

‹1966›

ДЖУБАН МУЛДАГАЛИЕВ^{95}

(Род. в 1920 г.)

С казахского

* * *

 
С казахского нелегок перевод…
Но в нем самой эпохи назначенье.
С казахского нелегок перевод…
Но он рождает мысли и горенье.
Любуйся, мир, бездонностью слезы!
Какой другой язык постигнет это?
Простор наш дал Баян и дал Козы
Задолго до Ромео и Джульетты.
Простые предки, песнями горя,
Овец отары торопили в дали.
В груди носили синие моря
И жажду из наперстка утоляли.
А гении в минувшие века
Не видели, как шло богатство прахом.
Казахского не знали языка,
А значит, и самой души казаха.
Нам всюду внемлют ныне Млад и стар,
Хоть край наш для поэзии не тесен.
Тревожат высь Абай, Джамбул, Мухтар
Созвездьями над родниками песен.
С казахского нелегок перевод…
Но смог и он на знаниях сказаться.
С казахского нелегок перевод…
Но есть казах, и есть язык казахский!
Да, есть язык– горам подобен он,
Цветам, и солнцу, и небесной сини.
Вам, языки друзей, земной поклон —
За перевод с казахского спасибо.
Прославить имя друга я готов:
Ведь два поэта, правды не нарушив,
Звучат как доноры прекрасных слов,
Мешая с кровью кровь, с душою душу.
О русский наш язык!
Живи в веках:
Как сад – плоды, ты щедро даришь славу.
Теперь звучат на многих языках
Прозренья наших песен величавых.
Ты – океан, не знающий оков,
Готовый с другом поделиться тайной.
И, внемля шуму мелких ручейков,
Я от стыда сгораю не случайно.
Ты выгоды не ищешь хмурым днем,
Не видишь в криках о себе резона.
Ты чтишь язык – пусть говорят на нем
Хоть тысяча людей, хоть миллионы.
Ты сам не языком ли Октября
Проник в надежды, в знания и в дали?
Не будь тебя, по правде говоря,
Мои б стихи над степью лишь звучали.
С казахского нелегок перевод…
Но верит гордость языку-батыру!
С казахского нелегок перевод…
Но есть и нам о чем поведать миру!
Плоды раздумий – дети всех живых.
И я стихи, исполненные света,
С других – перевожу на свой язык,
На мой, казахский, на язык поэтов.
 

ГОЛОС ВО МНЕ

 
Я, друзья, на досуге и в честной работе,
Как влюбленный, счастливых часов не таю:
Все мне кажется, я не из клеточек плоти,
А из клеточек долга теперь состою.
Я в долгу перед Евой, Адамом, планетой,
Перед плеском воды и дыханьем огня.
Перед высью и глубью, зимою и летом,
Перед соком эпохи, вспоившим меня.
Я в долгу перед солнцем, цветами и небом,
Перед полднем и ночью, зовущей ко сну.
Долг кумысу, и соли, и черному хлебу —
Как, друзья, и когда этот долг я верну?
Все, что светлого есть у меня и со мною,
Я другим отдаю и судьбу не корю.
Но какою же будет оплачен ценою
Долг народа и долг моему Октябрю!
Новый миг начинается в новой заботе,
Предвещая и правду, и долг, и борьбу.
Если скажет мне время:
«С тобой мы в расчете!» —
Я верну ему жизнь, обрывая судьбу.
День за днем убывают года постепенно.
Увядая, отходят цветы в забытье.
И звучит во мне,
Кровь разгоняя по венам,
Голос долга, как гулкое сердце мое.
 

СТИХ

 
Ты не у горной ли реки
Берешь характер одичало?
Твои глаза – что огоньки,
Во тьме горящие ночами.
В себе и молнию сведя,
И гром над нашей стороною,
Ты – плодородие дождя,
К земле спешащего весною.
Таишь ты в тихие часы
Сердец разбуженных волненье
И шелка девичьей косы
Тревожное прикосновенье.
Ты счастьем проникаешь в грудь.
Как смерть, слепишь слезой горячей.
Но чтоб зарнице полыхнуть,
Должны столкнуться туча с тучей.
Печали, радости, тоска
Должны излиться откровеньем,
Чтоб стихотворная строка
Вдруг забурлила вдохновеньем.
Ты в сложном мире – как боец,
Возвышенность дарящий веку.
Не от горящих ли сердец
Огонь достался человеку?…
 

* * *

 
Хоть прошла моя оспа, все жаждет спина,
Чтоб ее почесала девчонка одна…
Из шуточной песни
Колдунья ты моя,
Мой врач и сладость меда,
И воздух мой,
И яд, разящий наповал!..
Рыдать или шутить я должен в эти годы,
С успехом одолев опасный перевал?
 

* * *

 
Чтоб сон не отпугнуть холодною рукой,
Я шелковым платком нарушил твой покой…
Из народной песни
Все юные сердца в одном порыве слиты,
Тая в себе и страсть,
И чувств орлиный взлет.
Где благородство душ,
Там рыцарю-джигиту
Красавица и жизнь, как сердце, отдает.
 

* * *

 
Забудешь ли меня когда-нибудь?
Тогда, мой друг, и бога позабудь!..
Из народной песни
Верность клятве и руки, сплетенные туго,
Для казахов священны.
Недаром у нас Не хулили жених и невеста
Друг друга,
Даже если размолвка случалась подчас.
Верность клятве и руки, сплетенные туго,
Были святы.
Не зря оскорбленье и страсть
Лишь законами чести судили
Друг друга,
Почитая любовь, словно высшую власть.
 

АЛЕКСЕЙ ПЫСИН^{96}

(Род. в 1920 г.)

С белорусского

В НАСТУПЛЕНИИ

 
Передний край. Чужой. Пустынный, странный,
Как полюс мерзлоты, как мерзлота.
На серый снег легли меридианы —
Армейские прямые провода.
А в них – фронтов неровное дыханье,
Бессонные командные басы,
Слова приказа, что на завтра станет
Дыханьем ураганной полосы.
Сегодня небу жарко… В наступленье
Весна и мы – в колоннах штурмовых.
На горизонте вздыбленные тени
Убийц вчерашних – мертвых и живых…
Звенели птицы где-то на опушке,
Чуть зеленел оттаявший курган,
И наш связист с наполненной катушки
Наращивал земной меридиан.
 

ИВАН-ЧАЙ

 
Манит незнакомая дорога,
И себе ты скажешь: примечай.
А когда дорог на свете много,
Друг мой иван-чай?
Я своих смоленских не забуду —
Снег и слякоть, мокрое жнивье.
Трижды брали мы деревню Буду,
Трижды умирали за нее.
А под Будой – братские курганы,
А под Будой многие легли
Алексеи, Викторы, Иваны —
В глину, на сырую грудь земли.
Поднялись травой и горицветом —
То ли в сказке, то ли наяву?
Вот Иван стоит по-над кюветом,
Головой кивает мне: «Живу!
Не дивись, мои услышав стоны:
Восемь ран – я кровью весь истек…
Скоро осень. Каркают вороны.
Желтый возле ног лежит листок.
Угощу, коль хочешь, нашим чаем,
Я ж теперь навеки водохлеб».
Нет, Иван, мы с чаем заскучаем,
Закурить сейчас – вот хорошо б!
Мы цигарку скрутим по-былому,
Пустим сизый дым на провода.
Первая затяжка мне, живому, —
Столько в сердце горечи – беда.
Цвет багровый – смелость, правота.
 

ПОЗЫВНЫЕ

 
Расщебетались птицы не ко дню.
Вновь ожило забытое до срока.
Друзьям-товарищам я позвоню,
Товарищам, что от меня далеко.
Перед глазами все, я вижу их,
Как на снегу, – и призрачно, и ярко.
Я не забыл давнишних позывных:
«Сосна» и «Сокол», «Буря» и «Фиалка».
Я ожидаю, вызов повторив,
А даль молчит, а тишина немеет.
Ищи же вновь на линии обрыв,
Зови – кто два конца срастить сумеет.
 

* * *

 
Гул вокзалов. Облака в зените.
Бесконечность рельсов познаю.
Поезда ночные, покажите
Маленькую станцию мою.
За окном берез густое коло
С громом, с дымом кружится – взгляни.
В кутерьме лесного частокола
Гулкие проносятся огни.
И меня березовой весною
Подхватила эта карусель.
Тысяча земель передо мною,
И за мною тысяча земель.
Вот гляжу я со своей площадки
На дожди, на рощи под дождем.
Сколько лет забрали пересадки
С неким бесполезным багажом!
Мне б туда, где осень на полянах
Жжет воспоминаний листопад.
Память, греешь ты в своих карманах
Две руки, простертые назад.
До зари чего-то ожидаю,
До зари кого-то все молю.
Под щекой, сдается, ощущаю
Маленькую станцию мою.
 

* * *

 
В сизой мгле над поймою днепровской
Промелькнуло платьице твое…
Начинать весну совсем не просто,
Как не просто выдумать ее.
Над водой играют переправы,
Бьет вода в немые берега.
Вновь дымятся летошние травы,
Летом не попавшие в стога.
Давнее с сегодняшним сплелося,
След над следом…
И сдается мне:
Это все со мною, все сбылося —
Вплоть до белой ласточки в окне.
 

ЗИМНЕЕ

 
Зимний ветер – парус полотняный
Вновь поет, трепещет над стрехой.
На окне сибирские лианы
День рисует смелою рукой.
Все ясней, рельефней с каждым часом
Свет зимы над сгорбленным мостком.
Я в давнишней дружбе с ясноглазым
Живописцем, с этим мастаком.
Может, будет холод небывалый, —
Утешаю сам себя всерьез:
Вот отсюда только два привала
До высокой зелени берез.
 

* * *

 
Вечерний сад.
Под небом сонным
Плывет высокое окно.
Огнем березовым, зеленым
Меня к себе влечет оно.
Там гомон голосов ребячьих.
Но стихло все. Из дома в сад
Веселый юный барабанщик
Выводит с песней свой отряд.
С дороги отступают тени,
Светлеют контуры дерев…
Я долго слышал в отдаленье
Неугасающий напев.
Густая медь с ветвей стекает.
Покой садам. Покой борам.
А в сердце эхо не стихает —
Гремит тревожный барабан.
 

* * *

 
Ветра мои,
Друзья мои!
Шумите, вейте что есть мочи,
Пусть только гул, пусть только свист;
Смывайте с неба темень ночи,
Сметайте пожелтевший лист,
Чтоб очи были голубыми,
Чтоб настежь мир под сквозняком.
Стою под ветрами – любыми —
Не флюгером, не ветряком.
Пускай на каторге бессменной
Былое мелют ветряки, —
Я слышу – дышат во Вселенной
Скуластые материки.
О ветры! Вы меня водили
Дорогами глухой поры,
Как самовары, не чадили, —
А разгорались, как костры.
Костров и листьев полыханье…
Наплыв озерной синевы…
Мое последнее дыханье
С собою понесете вы,
Ветра мои,
Друзья мои.
 

ЛЕОНИД РЕШЕТНИКОВ^{97}

(Род. в 1920 г.)

НОЧНАЯ АТАКА

 
Прожектор, холодный и резкий,
Как меч, извлеченный из тьмы,
Сверкнул над чертой перелеска,
Помедлил и пал на холмы.
И в свете его обнаженном,
В сиянии дымном, вдали,
Лежали молчащие склоны
По краю покатой земли.
Сверкая росой нестерпимо,
Белесая, будто мертва,
За еле струящимся дымом
Недвижно стояла трава.
Стоял перелесок за полем.
И четким и плоским он был,
Как будто из черного толя
Зубцы его кто-то скроил.
Вся ночь, притаившись, молчала.
Еще не настала пора.
И вдруг вдалеке зазвучало
Протяжно и тихо: «Ура-а-а!»
Как будто за сопкою дальней
Вдруг кто-то большой застонал,
И звук тот, глухой и печальный,
До слуха едва долетал.
Но ближе, все ближе по полю
Катился он. И, как игла,
Щемящая ниточка боли
Сквозь сердце внезапно прошла…
А рядом – с хрипеньем и хрустом —
Бежали, дыша горячо,
И сам я летел через бруствер,
Вперед выдвигая плечо.
Качалась земля под ногами.
Металась луна меж голов.
Да билось, пульсируя, пламя
На выходах черных стволов.
 

В КОНЦЕ ВОЙНЫ

 
Я это видел, помнится, в Литве.
Уже войны три года отстучало.
Три дня не спавший,
У леска, в траве,
Так полк храпел, – траву вокруг качало.
Полуденный вдали струился зной.
Басила рядом пушка безголосо.
И в воздухе, настоянном сосной,
Как пули у виска, жужжали осы.
И, как на дне реки,
Под птичий щелк,
Средь трав густых, как под водой зеленой,
Сраженный сном, лежал стрелковый полк,
На два часа от мира отрешенный.
Как будто в бездну провалился он.
И только гвозди, слева или справа,
Сияли с каблуков со всех сторон,
Как звезды, ливнем канувшие в травы.
Пыль до колен, как латы, на ногах.
Темнеют лица, словно из металла.
И руки, полускрытые в цветах,
По сторонам разметаны устало.
На коже их – окалина и чад.
И, вечными мозолями покрыты,
Они привычно на стволах лежат,
Тяжелые, как конские копыта…
Давно прошла великая война.
Молчат до срока полковые пушки.
А мне и до сих пор еще видна
Та, вся в цветах, поляна у опушки.
Там спят солдаты, сдавшиеся сну.
Видны в траве —
Волна бежит по следу —
Их ноги, уходившие войну,
Ладони рук, сработавших победу.
 

* * *

 
Когда под гром фанфарных маршей
Иль плач гармоники губной
Летели вспять теплушки наши
С полей Европы в край родной,
И, на плетни склонясь косые,
Горячим светом тысяч глаз
На нас глядела вся Россия,
На всех путях встречая нас,
И лишь для нас светили звезды,
Цвели цветы, гремела медь,
И, становясь железным, воздух
Сам начинал уже греметь, —
Тогда, веселым, нам казалось,
Что, небывала и грозна,
Прошла и за спиной осталась
И впрямь последняя война.
 

О МАМЕ

 
Звенит за простенком синица,
Играет в свистульку-дуду.
А мне, поседевшему, снится, —
Я, маленький, с мамой иду.
В платочке и кофте цветастой,
Она, молодая на вид,
Ко мне наклоняется часто
И что-то, смеясь, говорит.
И я, карапуз пятилетний,
Иду по тропе полевой.
И день, беспредельный и летний.
Плывет над моей головой.
Звонят за пригорком к обедне —
Там маковка церкви видна.
И звук тот, округлый и медный,
Плывет, за волною – волна.
Бегут облака кучевые.
Весь мир голубой на виду.
Обутый в ботинки впервые,
Я в гости впервые иду.
И мама, платок поправляя,
Взяв шпильки в смеющийся рот,
Идет молодая,
Живая,
Веселая.
Рядом идет.
 

ГЛАВНАЯ КНИГА

 
Еще слово дымится,
Как слеза на щеке,
На последней странице,
На последней строке.
Только-только сронили
Губы, – воздух дрожит.
Не остыв, у горнила
Это слово лежит.
А уж книга иная,
Та, что главной зовут,
Снисхожденья не зная,
Подошла.
Тут как тут.
Эта главная книга —
Моя радость и боль,
Крылья вдаль и вериги,
Мед душистый и соль.
Мне врученный в наследство,
Хоть и нет уж его,
Дом рожденья и детства,
Дом отца моего.
Дух полей
И дыханье
Надо мною родных.
Мое слово признанья,
Моя память о них…
Испытуя терпенье,
То грозя, то маня,
Как давно в отдаленье
Она держит меня.
Словно горная круча
В череде снеговой.
Путь к ней круче и круче
Над моей головой.
Но, поверить не смея,
Я иду и иду,
Лишь ее и имея
Среди прочих
В виду.
 

ДАВИД САМОЙЛОВ^{98}

(Род. в 1920 г.)

* * *

 
Сорок лет. Жизнь пошла за второй перевал.
Я любил, размышлял, воевал.
Кое-где побывал, кое-что повидал,
Иногда и счастливым бывал.
Гнев меня обошел, миновала стрела,
А от пули – два малых следа.
И беда отлетела, как капля с крыла,
Как вода, расступалась беда.
Взял один перевал, одолею второй,
Хоть тяжел мой заплечный мешок.
Что же там, за горой? Что же там – под горой?
От высот побелел мой висок.
Сорок лет. Где-то будет последний привал?
Где прервется моя колея?
Сорок лет. Жизнь пошла за второй перевал.
И не допита чаша сия.
 

‹1960›

СЛОВА

 
Красиво падала листва,
Красиво плыли пароходы.
Стояли ясные погоды,
И праздничные торжества
Справлял сентябрь первоначальный,
Задумчивый, но не печальный.
И понял я, что в мире нет
Затертых слов или явлений.
Их существо до самых недр
Взрывает потрясенный гений.
И ветер необыкновенней,
Когда он ветер, а не ветр.
Люблю обычные слова,
Как неизведанные страны.
Они понятны лишь сперва,
Потом значенья их туманны.
Их протирают, как стекло,
И в этом наше ремесло.
 

‹1961›

СОРОКОВЫЕ

 
Сороковые, роковые,
Военные и фронтовые,
Где извещенья похоронные
И перестуки эшелонные.
Гудят накатанные рельсы.
Просторно. Холодно. Высоко.
И погорельцы, погорельцы
Кочуют с запада к востоку…
А это я на полустанке
В своей замурзанной ушанке,
Где звездочка не уставная,
А вырезанная из банки.
Да, это я на белом свете,
Худой, веселый и задорный.
И у меня табак в кисете,
И у меня мундштук наборный.
И я с девчонкой балагурю,
И больше нужного хромаю,
И пайку надвое ломаю,
И все на свете понимаю.
Как это было! Как совпало —
Война, беда, мечта и юность!
И это все в меня запало
И лишь потом во мне очнулось!..
Сороковые, роковые,
Свинцовые, пороховые…
Война гуляет по России,
А мы такие молодые!
 

‹1961›

СТАРИК ДЕРЖАВИН

 
Рукоположения в поэты
Мы не знали. И старик Державин
Нас не заметил, не благословил…
В эту пору мы держали
Оборону под деревней Лодвой.
На земле холодной и болотной
С пулеметом я лежал своим.
Это не для самооправданья:
Мы в тот день ходили на заданье
И потом в блиндаж залезли спать.
А старик Державин, думая о смерти,
Ночь не спал и бормотал:
«Вот черти! Некому и лиру передать!»
А ему советовали: «Некому?
Лучше б передали лиру некоему
Малому способному. А эти,
Может, все убиты наповал!»
Но старик Державин воровато
Руки прятал в рукава халата,
Только лиру не передавал.
Он, старик, скучал, пасьянс раскладывал,
Что-то молча про себя загадывал.
(Все занятье – по его годам!)
По ночам бродил в своей мурмолочке,
Замерзал и бормотал: «Нет, сволочи!
Пусть пылится лучше. Не отдам!»
Был старик Державин льстец и скаред.
И в чинах. Но разумом велик.
Знал, что лиры запросто не дарят.
Вот какой Державин был старик!
 

‹1962›

* * *

 
Давай поедем в город,
Где мы с тобой бывали.
Года, как чемоданы,
Оставим на вокзале.
Года пускай хранятся,
А нам храниться поздно.
Нам будет чуть печально,
Но бодро и морозно.
Уже дозрела осень
До синего налива.
Дым, облако и птица
Летят неторопливо.
Ждут снега, листопады
Недавно отшуршали.
Огромно и просторно
В осеннем полушарье.
И все, что было зыбко,
Растрепанно и розно,
Мороз скрепил слюною,
Как ласточкины гнезда.
И вот ноябрь на свете,
Огромный, просветленный.
И кажется, что город
Стоит не населенный, —
Так много сверху неба,
Садов и гнезд вороньих,
Что и не замечаешь
Людей, как посторонних…
О, как я поздно понял,
Зачем я существую,
Зачем гоняет сердце
По жилам кровь живую,
И что, порой, напрасно
Давал страстям улечься.
И что нельзя беречься,
И что нельзя беречься…
 

‹1963›

ПЕРЕД СНЕГОМ

 
И начинает уставать вода.
И это означает близость снега.
Вода устала быть ручьями, быть дождем,
По корню подниматься, падать с неба.
Вода устала петь, устала течь,
Сиять, струиться и переливаться.
Ей хочется утратить речь, залечь
И там, где залегла, там оставаться.
Под низким небом, тяжелей свинца,
Усталая вода сияет тускло.
Она устала быть самой собой,
Но предстоит еще утратить чувства,
Но предстоит еще заледенеть
И уж не петь, а, как броня, звенеть.
Ну а покуда – в мире тишина.
Торчат кустов безлиственные прутья.
Распутица кончается. Распутья
Подмерзли. Но земля еще черна.
Вот-вот повалит первый снег.
 

‹1964›

ПАМЯТЬ

 
Я зарастаю памятью,
Как лесом зарастает пустошь.
И птицы-память по утрам поют,
И ветер-память по ночам гудит,
Деревья-память целый день лепечут.
И там, в пернатой памяти моей,
Все сказки начинаются с «однажды».
И в этом – однократность бытия
И однократность утоленья жажды.
Но в памяти такая скрыта мощь,
Что возвращает образы и множит…
Шумит, не умолкая, память-дождь,
И память-снег летит и пасть не может.
 

‹1964›

ПЕСТЕЛЬ, ПОЭТ И АННА

 
Там Анна пела с самого утра
И что-то шила или вышивала.
И песня, долетая со двора,
Ему невольно сердце волновала.
А Пестель думал: «Ах, как он рассеян!
Как на иголках! Мог бы хоть присесть!
Но, впрочем, что-то есть в нем, что-то есть.
И молод. И не станет фарисеем».
Он думал: «И, конечно, расцветет
Его талант, при должном направленье,
Когда себе Россия обретет
Свободу и достойное правленье».
– Позвольте мне чубук, я закурю.
– Пожалуйте огня.
– Благодарю.
А Пушкин думал: «Он весьма умен
И крепок духом. Видно, метит в Бруты.
Но времена для Брутов слишком круты.
И не из Брутов ли Наполеон?»
Шел разговор о равенстве сословий.
– Как всех равнять? Народы так бедны, —
Заметил Пушкин, – что и в наши дни
Для равенства достойных нет условий
И посему дворянства назначенье —
Хранить народа честь и просвещенье.
– О да, – ответил Пестель, – если трон
Находится в стране в руках деспота,
Тогда дворянства первая забота
Сменить основы власти и закон.
– Увы, – ответил Пушкин, – тех основ
Не пожалеет разве Пугачев…
– Мужицкий бунт бессмыслен… —
За окном
Не умолкая распевала Анна.
И пахнул двор соседа-молдавана
Бараньей шкурой, хлевом и вином.
День наполнялся нежной синевой,
Как ведра из бездонного колодца.
И голос был высок: вот-вот сорвется.
А Пушкин думал:
«Анна! Боше мой!»
– Но, не борясь, мы потакаем злу, —
Заметил Пестель, – бережем тиранство.
– Ах, русское тиранство – дилетантство,
Я бы учил тиранов ремеслу, —
Ответил Пушкин.
«Что за резвый ум, —
Подумал Пестель. —
Столько наблюдений
И мало основательных идей».
– Но тупость рабства сокрушает гений!
– На гения отыщется злодей, —
Ответил Пушкин.
Впрочем, разговор Был славный.
Говорили о Ликурге,
И о Солоне, и о Петербурге,
И что Россия рвется на простор,
Об Азии, Кавказе, и о Данте,
И о движенье князя Ипсиланти.
Заговорили о любви.
– Она, —
Заметил Пушкин, – с вашей точки зренья,
Полезна лишь для граждан умноженья
И, значит, тоже в рамки введена. —
Тут Пестель улыбнулся.
– Я душой
Матерьялист, но протестует разум. —
С улыбкой он казался светлоглазым.
И Пушкин вдруг подумал: «В этом соль!»
Они простились. Пестель уходил
По улице разъезженной и грязной,
И Александр, разнеженный и праздный,
Рассеянно в окно за ним следил.
Шел русский Брут. Глядел вослед ему
Российский гений с грустью без причины.
Деревья, как зеленые кувшины,
Хранили утра хлад и синеву.
Он эту фразу записал в дневник —
О разуме и сердце. Лоб наморщив,
Сказал себе: «Он тоже заговорщик.
И некуда податься, кроме них».
В соседний двор вползла каруца цугом.
Залаял пес. На воздухе упругом
Качались ветки, полные листвой.
Стоял апрель. И жизнь была желанна.
Он вновь услышал – распевает Анна.
И задохнулся:
«Анна! Боже мой!»
 

‹1965›

ВЫЕЗД

 
Помню – папа еще молодой,
Помню выезд, какие-то сборы.
И извозчик лихой, завитой,
Конь, пролетка, и кнут, и рессоры.
А в Москве – допотопный трамвай,
Где прицепом – старинная конка.
А над Екатерининским – грай.
Все впечаталось в память ребенка.
Помню – мама еще молода,
Улыбается нашим соседям.
И куда-то мы едем. Куда?
Ах, куда-то, зачем-то мы едем…
А Москва высока и светла.
Суматоха Охотного ряда.
А потом – купола, купола.
И мы едем, все едем куда-то.
Звонко цокает кованый конь
О булыжник в каком-то проезде.
Куполов угасает огонь,
Зажигаются свечи созвездий.
Папа молод. И мать молода,
Конь горяч, и пролетка крылата.
И мы едем незнамо куда —
Всё мы едем и едем куда-то.
 

‹1966›