Текст книги "Советская поэзия. Том второй"

Автор книги: авторов Коллектив

ЛЮБОВЬ ЗАБАШТА^{68}

(Род. в 1918 г.)

С украинского

ОСВОБОДИТЕЛИ

 
На шаг от смерти я была с сестрою.
Мы косы расчесали на заре,
Умылись теплой, мутною водою —
Из лужи в освенцимовском дворе.
Зачем умылись – и сама не знаю…
Уже сказали нам, что здесь, средь тьмы,
В печах, что до рассвета полыхают,
Все в черный пепел превратимся мы.
Сняла я с плеч косынку с васильками
По голубому полю, отдала
Красивой белоруске, что меж нами
Подружкой самой юною была.
Сняла сестренка туфельки – подарок
Любимой матери в недавний, добрый час,
Обула пару чьих-то рваных, старых
И молвила: «Для смерти в самый раз!»
И наши думы, как подстреленные птицы,
Поникли: мы почувствовали тут,
Что никогда нам даже не приснится
Овеянный мечтами институт.
И повели нас… Нас жара томила.
Паленым пахло. Смрад стоял кругом…
И вдруг издалека, весенним, милым,
На нас пахнуло свежим ветерком,
Цветущею черешней молодою
И клеем, что свисает, как янтарь,
На веточках… И все пережитое
Нам показалось сном…
И вспомнился «Кобзарь»,
Раскрытый на столе, весь освещенный
Простой крестьянской лампой со стеклом,
Родной отец, усталостью согбенный,
И мать, сидящая с вязаньем за столом…
А я то плачу, то светлею,
Читая в поздний час
Про атамана Гамалею,
Про гайдамаков и Кавказ.
Воспоминания мои
Вдруг залпы пушек оборвали:
Уже за лагерем бои…
Все ближе, ближе…
Разбивали
Замки, засовы и кричали
Со всех концов:
– Свои!.. Свои!..
И хлопцы-москвичи вошли к нам спозаранок!
И отступила смерть, черна, как мгла.
Объятья… радость… слезы полонянок…
За нами жизнь с полей родных пришла…
Нам показалось, что с кремлевских башен
Незримо звезды алые сошли
На шапки воинов, защитой стали нашей,
Чтоб в край родной вернуться мы смогли.
А утром вновь мы в бой их провожали,
Туда, где даль в зарницах огневых.
Они «хохлушками» нас нежно называли,
Мы в шутку «москалями» звали их.
И, где бы ни была, пускай всегда мне светит
Любовь большая к братьям из Москвы…
Давно бы пепел наш развеял ветер,
Когда б не вы!
 

КАЗАЦКАЯ

 
Паруса подняли
Казаки на чайках,
В море выплывали,
От Днепра седого до Босфора
Мигом долетали.
Ой, летит расплата,
Месть за Украину,
Вспомнишь, враг проклятый,
День, когда в неволю гнал девчину,
Сжег родную хату.
Казацкая сила,
Казацкая правда —
Сабля как зарница!
Не дадим мы, турок бесноватый,
Над собой глумиться.
Заревело море,
Разгулялись волны,
Басурманы, бойтесь!
Вызволяло из неволи братьев
Казацкое войско.
Кровью турки платят,
Волны заревели,
Затрещали кости,
Стаи легких чаек на Царьград летели,
Прямо к туркам в гости.
Из гаремов душных
Пленниц вызволяли,
Из тюрьмы постылой.
Ждали вы, девчата, и дождались
Чаек быстрокрылых.
 

МИКЛАЙ КАЗАКОВ^{69}

(Род. в 1918 г.)

С марийского

Я ИДУ ПО СТОЛИЦЕ…

 
Я иду по столице, я снова и снова
Весь охвачен потоком московского дня, —
Москвичи понимают меня с полуслова,
Москвичи принимают, как брата, меня.
Мне рассказывал прадед, как, полон заботы,
Он бродил по Москве, поднимаясь чуть свет.
И когда его кто-нибудь спрашивал: – Кто ты?
– Черемис, инородец! – говорил он в ответ.
«Инородец» – я слова страшнее не знаю,
В нем растоптаны были людские права…
Как нам дышится вольно, столица родная,
Как легко мне с тобою сегодня, Москва!
Я иду по Москве, москвичи мне навстречу,
Наши думы едины, и путь наш един.
– Кто ты? – спросят меня, и тогда я отвечу:
– Я мариец, Советской страны гражданин!
 

‹1949›

КАСТУСЬ КИРЕЕНКО^{70}

(Род. в 1918 г.)

С белорусского

ЖИВУ

 
Удивляешься ты,
Что я громом, бывает, гремлю
И что сам на себя
Вызываю огонь наяву.
Удивляешься ты,
Что бессилия я не терплю, —
Я живой, ты пойми,
Я живу.
Удивляться не надо
Ни строчкам суровым моим,
Ни тому, что тревога
Врывается в песен канву.
Мы с тобой на земле
На живой и горячей стоим, —
И для жизни, пойми,
Я живу.
Я для счастья живу,
Для веселого смеха живу,
Отдал душу свою
И друзьям, и нелегким делам.
Удивляться не надо,
Что, может, струну разорву,
А однажды и сердце свое
Разорву пополам.
Одного только я не смогу
Никогда и нигде:
В жизни плыть,
Как песок наплывает в траву,
И отсвечивать тускло,
Как лист пожелтелый в воде.
Не смогу… не смогу…
Я – живу…
 

ЖАЖДА

 
Была у нас походная баклага —
Бесценное наследие отца.
В июльский день какое это благо —
Испить, избыть всю жажду до конца!
И с новой силой до изнеможенья
Косою нержавеющей махать,
Но сохнут губы, нарастает жженье,
И ты к баклаге тянешься опять.
Я брал с собой баклагу не однажды
На летний луг. И все ж не смог понять,
Зачем она – чтобы спасать от жажды
Или затем, чтоб жажду вновь рождать?
Я в этой жизни трав скосил немало,
Я знаю силу зноя и огня.
Нередко жажда за душу хватала
И жгла меня, и мучила меня.
Все дело в том, что даже капля влаги
Из недр не проступила бы вовек,
Не зазвенела бы на дне баклаги,
Когда бы так не жаждал человек.
Должно быть, жизнь всего дороже людям
Не оттого, что нам легко в пути,
А оттого, что путь горяч и труден
И мужество непросто обрести.
Иначе мир не мыслю. Жаждой новой
Переполняюсь я. И вновь и вновь
Меня влекут к баклаге той отцовой
Дни жарких дел, сыновняя любовь.
 

* * *

 
Лес в ярко-пламенном цвете,
Золота он золотей.
Крикнешь – и эхо ответит,
Сыплются листья с ветвей.
Сыплются, опадают,
И я говорю в тишине:
– Какая ты молодая,
Земля, в осеннем огне!
Мой мир ушел за березки.
Широкий! Концы не видны!
Идет – и шагов отголоски
За небосклоном слышны.
Слышны – и не затихают…
Тебе присягаю вновь:
Какая ты дорогая,
Земля моих дум и снов!
 

НА СТЕЖКАХ БЫЛЫХ

 
На стежках былых
пересыпала смолка траву.
– Травинки и смолка!
Растите! Я вас не сорву.
Она у другого,
и прошлые дни далеки.
А я только ей
заплетал полевые венки. —
Травинки и смолка
сбежались в кружок золотой
И вдруг засмеялись:
– Чудак же ты, право, какой!
Ей. было носить
так же трудно веночки твои,
Как было легко
лгать о верной и вечной любви.
 

ТЫ ИЛЬ НЕ ТЫ?

 
Ты иль не ты мне приснилась рябиной
В яркой косыночке? Ты иль не ты
Заполыхала на фоне осенней
Сквозной красоты?
Ты иль не ты, как заря, отгорая,
С днем разлучаешься? Ты иль не ты
Отблеск бросаешь на лозы у плеса
С крутой высоты?
Ты иль не ты пролегла над землею
Звездной дорогою? Ты иль не ты
Стала в ночи утешеньем и светом
Для каждой версты?
Ты иль не ты? Отзовись издалёка
В горе и в радости. Ты иль не ты?
Где ты? Зачем изнывать заставляешь
От неизвестности и немоты?
 

МИЛЫЙ КРАЙ, МОЯ ОТЧИЗНА

 
Милый край, моя отчизна…
Песенка родимой над колыскою,
И над хатой неба синь свободная.
Милый край, моя отчизна…
С каждой памяткой своею близкою
Ты – звезда, навеки путеводная.
Милый край, моя отчизна…
Говор ветра с пущей вековечною,
И мечты, и юность дерзновенная.
Милый край, моя отчизна…
С солнечною ласкою сердечною
Навсегда ты радость неизменная.
Милый край, моя отчизна…
Сердце с сердцем дружески встречается.
В жизнь влечет, зовет дорога торная.
Милый край, моя отчизна…
Что с тобой сравнится-поравняется?
Ты одна на свете, неповторная.
 

Я НЕ В СИЛАХ ОСТАТЬСЯ ОДИН…

 
Я не в силах остаться один,
Без людей,
Без надежд и мечтаний,
Без локтя друзей,
Без их веры в судьбу,
Без открытых сердец,
Без их песен и смеха,
Без слез, наконец…
Люди, в сердце моем
Ток живого огня.
Он живой потому,
Что есть вы у меня.
И, покуда я с вами,
Не тронет беда.
Все отдам я за счастье —
Быть вместе всегда!
 

ПАВЕЛ КОГАН^{71}

(1918–1942)

ГРОЗА

 
Косым, стремительным углом
И ветром, режущим глаза,
Переломившейся ветлой
На землю падала гроза.
И, громом возвестив весну,
Она звенела по траве,
С размаху вышибая дверь
В стремительность и крутизну.
И вниз. К обрыву. Под уклон. К воде.
К беседке из надежд,
Где столько вымокло одежд,
Надежд и песен утекло.
Далеко, может быть, в края,
Где девушка живет моя.
Но, сосен мирные ряды
Высокой силой раскачав,
Вдруг задохнулась и в кусты
Упала выводком галчат.
И люди вышли из квартир,
Устало высохла трава.
И снова тишь.
И снова мир,
Как равнодушье, как овал.
Я с детства не любил овал!
Я с детства угол рисовал!
 

‹1936›

БРИГАНТИНА

(Песня)

 
Надоело говорить, и спорить,
И любить усталые глаза…
В флибустьерском дальнем море
Бригантина поднимает паруса…
Капитан, обветренный, как скалы,
Вышел в море, не дождавшись нас…
На прощанье подымай бокалы
Золотого терпкого вина.
Пьем за яростных, за непохожих,
За презревших грошевой уют.
Вьется по ветру веселый Роджер,
Люди Флинта песенку поют.
Так прощаемся мы с серебристою,
Самою заветною мечтой,
Флибустьеры и авантюристы
По крови, упругой и густой.
И в беде, и в радости, и в горе
Только чуточку прищурь глаза,
В флибустьерском, в дальнем море
Бригантина поднимает паруса.
Вьется по ветру веселый Роджер,
Люди Флинта песенку поют,
И, звеня бокалами, мы тоже
Запеваем песенку свою.
Надоело говорить, и спорить,
И любить усталые глаза…
В флибустьерском дальнем море
Бригантина поднимает паруса…
 

‹1937›

* * *

 
Нам лечь, где лечь,
И там не встать, где лечь.
И, задохнувшись «Интернационалом»,
Упасть лицом на высохшие травы.
И уж не встать, и не попасть в анналы,
И даже близким славы не сыскать.
 

‹Апрель 1941 г.›

МИХАИЛ ЛУКОНИН^{72}

(1918–1976)

ПРИДУ К ТЕБЕ

 
Ты думаешь:
принесу с собой
усталое тело свое.
Сумею ли быть тогда
с тобой целый день вдвоем?
Захочу рассказать о смертном дожде,
как горела трава, а ты —
и ты жила в беде,
тебе не нужны слова.
Про то, как чудом выжил, начну,
как смерть меня обожгла,
а ты, ты в ночь роковую одну
Волгу переплыла.
Спеть попрошу,
а ты сама забыла, как поют.
Потом
меня
сведет с ума непривычный уют.
Будешь к завтраку накрывать,
а я усядусь в углу.
Начнешь,
как прежде,
стелить кровать,
а я
усну
на полу.
Потом покоя тебя лишу,
вырою щель у ворот,
ночью,
вздрогнув,
тебя спрошу:
– Стой! Кто идет?!
Нет, не думай, что так приду.
В этой большой войне
мы научились ломать беду,
работать и жить вдвойне.
Не так вернемся мы!
Если так, то лучше не приходить.
Придем – работать,
курить табак,
В комнате начадить.
Не за благодарностью я бегу —
благодарить лечу.
Все, что хотел, я сказал врагу.
Теперь работать хочу.
Не за утешением —
утешать
переступлю порог.
То, что я сделал,
к тебе спеша, не одолженье, а долг.
Друзей увидеть,
в гостях побывать
и трудно
и жадно
жить.
Работать – в кузницу,
спать – в кровать.
Слова про любовь сложить.
В этом зареве ветровом
выбор был небольшой.
Но лучше прийти
с пустым рукавом,
чем с пустой душой.
 

‹1944›

ПРИШЕДШИМ С ВОЙНЫ

 
Нам не речи хвалебные,
нам не лавры нужны,
не цветы под ногами,
нам, пришедшим с войны.
Нет, не это.
Нам надо, чтоб ступила
нога на хлебные степи,
на цветные луга.
Не жалейте,
не жалуйте отдыхом нас,
мы совсем не устали.
Нам – в дорогу как раз!
Не глядите на нас с умилением,
не удивляйтесь живым.
Жили мы на войне.
Нам не отдыха надо и не тишины.
Не ласкайте нас званьем:
«Участник войны»!
Нам —
трудом обновить
ордена и почет!
Жажда трудной работы
нам ладони сечет.
Мы окопами землю изрыли,
пора
нам точить лемехи и водить трактора.
Нам пора —
звон оружья
на звон топора,
посвист пуль —
на шипенье пилы
и пера.
Ты прости меня, милая.
Ты мне жить помоги.
Сам шинель я повешу,
сам сниму сапоги.
Сам тебя поведу,
где дома и гроза.
Пальцы в пальцы вплету,
и глазами – в глаза.
Я вернулся к тебе,
но кольцо твоих рук – не замок,
не венок,
не спасательный круг.
 

‹1945›

ТОВАРИЩАМ

 
Я живу на Песчаной,
приходите ко мне!
Снег и снег величавый
кружится в вышине.
Снег и снег, снег и снег…
Товарищи,
приходите скорей.
Снег оттопайте тающий,
веник есть у дверей.
Я прошел по дорогам
из Москвы в Сталинград,
и теперь я о многом
побеседовать рад.
Нам, товарищи, вместе
надо быть в этот час.
Я дорогою вести
встретил – вести от вас.
Вести важные плыли
через лес, через степь,
в тех вагонах, что были
с меткой: «Годен под хлеб».
Грейдер вытерт до лоска,
кони шли и быки,
от вестей на повозках
распирало мешки.
ЗИСы встречные пели,
было весело им,
и рессоры терпели
под зерном молодым.
Проводил меня снова
Сталинград на заре.
Мне не надо иного,
чем земля в сентябре!
Я живу…
Вы запомните. Приходите, друзья.
Мне без вас в этой комнате
больше просто нельзя.
Я зову вас надолго —
до конца моих дней,
как зовет меня Волга
и поэма о ней.
Собирайтесь от Волги,
от речонки любой,
чистый ветер тревоги
захватите с собой.
Отогрева, обдува
жду от ветра того.
Очень надо обдумать
мне себя самого.
Снег, товарищи.
В инее стекла окон моих.
Что-то очень уж зимнее
нанесло на двоих.
Где сегодня летаете?
Приходите ко мне,
отдышите, оттайте
иней тот на окне!
 

‹1955›

* * *

 
Нет памяти у счастья.
Просто нету.
Я проверял недавно и давно.
Любая боль оставит сразу мету,
а счастье – нет.
Беспамятно оно.
Оно как воздух – чувствуем и знаем,
естественно, как воздух и вода.
Вот почему
и не запоминаем,
и к бедам не готовы никогда.
О счастье говорить – и то излишне.
Как сердце – полагается в груди,
пока не стиснет боль, оно неслышно
и кажется – столетья впереди.
Удивлена ты: я смеюсь, не плачу,
проститься с белым светом не спешу.
А я любую боль переиначу,
я памятью обид не дорожу.
Беспамятное счастье я не выдам,
мы – вдох и выдох, связаны в одно.
Нас перессорить бедам и обидам —
меня и счастье – просто не дано.
 

‹1962›

* * *

 
Из глины он тебя лепил,
податливую, словно глина.
А я тогда еще любил
легко,
доверчиво,
старинно.
Он убеждал тебя, что ты
не то, что есть.
Ты замирала.
Свои кудряшки подбирала,
меняла детские черты.
Он поправлял рукою позу,
корпел, неловкий ученик,
и из поэзии на прозу
переводил тебя в тот миг.
Ты в восхищении застыла.
Лепил он, лестью заманя.
Ты незаметно уходила
и от себя и от меня.
Хотела крикнуть, но смолчала.
Была сладка тебе беда.
Ты все тончала и мельчала —
и растворилась без следа.
Вот выставлена.
Ну и что же?
Да это вовсе не она.
Изображенье у окна
с той, выдуманной мной, не схоже.
Ни в чем ее не нахожу,
легко смеюсь стряпне бездарной
и мимо кошечки базарной
так равнодушно прохожу.
Та, что любил, – в моей судьбе,
я выдумал ее, как сказку.
А эту
гипсовую маску
посмертную – возьми себе.
 

‹1962›

ДЖОРДЖЕ МЕНЮК^{73}

(Род. в 1918 г.)

С молдавского

ОЧАРОВАНИЕ

 
Милая, не знаю, что это со мною,
Сколько солнца в мире! Кружат птичьи стаи…
Все по тем же тропкам я брожу с тобою,
Ты глядишь лукаво. Любишь ли – не знаю.
Отчего страдаю – долго, молчаливо?
Слов в душе так много непроизнесенных.
К золотым кувшинкам поманила ива,
Подмигнули маки на полях зеленых.
Я целую руку, как листок полыни,
Руку, что ласкает, может, без значенья.
Смотришь – и не видишь. В этой легкой стыни
Есть очарованье свежести вечерней.
Я тебя, родная, крепко обнимаю.
Все боюсь, что в буре вдруг да потеряю.
 

‹1946›

ПО ТРОПИНКАМ СТЕПНЫМ

 
Много раз воспевал я родные просторы,
Синеву небосвода, морскую стихию,
И озерную гладь, и зубчатые горы,
И поляны в цвету, и чащобы глухие.
По тропинкам степным мое детство бродило,
По зеленым холмам с их красою неброской.
И печаль по душе моей юной скользила,
Словно облака тень по крестьянской полоске.
Дорог мне и поныне край юности милый,
Рад я небу родному и полю родному,
Только нынче открылись в нем новые силы
И знакомая песня звенит по-иному.
Стал я зорче глазами и сердцем моложе,
Предо мной распахнулись бескрайние дали.
И родные напевы теперь мне дороже,
И родные просторы роднее мне стали.
 

‹1954›

НАЗАР НАДЖМИ^{74}

(Род. в 1918 г.)

С башкирского

РОДНОЙ ДЕРЕВНЕ

 
Я видел страны… Но, мой край родной,
Как сын с отцом, с тобою мы похожи.
Ты – мой отец. И ты – учитель мой.
Певец я… Но и сам певец ты тоже.
Пою я песни. Но они – твои,
Ты подарил их мне. Пел мне их в детстве.
«Бери, – сказал, – и далее твори,
И огласи, и не страшись последствий!»
Я видел страны… За горой – гора.
И песни там задумчивы, как горы,
И вместе с тем в них горных рек игра,
Скал вознесенных строгие узоры…
Я видывал бескрайние поля,
Где медленные реки русла рыли.
Не там ли над раздольем ковыля
Широких песен распластались крылья?
А ты, мой край, ты обладаешь сам
Полями – но они не так широки,
Горами – но они не так высоки,
Не ровня тем, что рвутся к небесам!..
Есть реки – но они бегут не с гор,
Кончаются, едва дойдя до луга:
Весь путь легко охватывает взор…
Да, мы с тобой похожи друг на друга,
И о тебе молва, вовсю трубя,
Вовек не разносила громкой славы,
Мой край! Во всем похож я на тебя,
И сыном я твоим зовусь по праву.
 

КАПЕЛЬКИ

 
С гор Уральских днем и ночью
Капельки – кап-кап…
Днем и ночью камень точат
Капельки – кап-кап…
Скольких жизней след на свете
Навсегда пропал!
Сколько снес деревьев ветер
И разрушил скал!
И сменялись весны, зимы,
Шли и шли года,
Но – кап-кап – неутомимо
Капала вода.
Продолбили капли камень,
И – чудесный миг! —
Вдруг, таившийся веками,
Зазвенел родник.
Песенка звучит простая
Меж высоких круч —
Труд, упорство прославляя,
Бьет веселый ключ.
 

ИОСИФ НОНЕШВИЛИ^{75}

(Род. в 1918 г.)

С грузинского

ГОРОД МЕЧТЫ И ПОЭТОВ

 
Тбилиси, ты город мечты и поэтов,
Ты сказочный город волшебного края.
Когда, в голубую рубашку одетый,
Лежал у ворот твоих я, умирая,
Нашли меня. Может, Вахтанга стрела
Попала в меня, хоть в фазана он метился.
А может быть, сабля мне в сердце вошла,
Когда я с врагом у ворот твоих встретился.
Я сын твоих далей, легенд и заветов…
Тбилиси, ты город мечты и поэтов.
 

* * *

 
Ночь поднялась
Над горной грядою,
В тьму опрокинув корзину алмазов.
Старый Сигнахи
Встал тамадою,
Ширь озирая сверкающим глазом.
Словно проносится
Ласточек стая,
Тонко шуршат алазанские травы,
И серебрится
Гомбори крутая
Гривой лесов на камнях величавых.
Юноши давят
Сок виноградный,
Свет золотистый в марани струится.
Жаждет гортань
Маджари отрадного,
Тихою песней жаждет напиться.
Грязные арбы
Тянутся с лязгом,
Сладостен запах плодов урожая.
Звездные четки
Висят над Кавказом,
Как в зеркалах, в ледниках отражаясь.
 

* * *

 
Когда мы руки обовьем,
И рядом локоны твои,
И сердце ходит ходуном, —
Сердцебиение земли
В сердцебиении твоем!
В нем бури голос обрели,
В нем бьет разбуженный прибой,
Стучат колеса вразнобой,
«Тамтамов» танец огневой
И сборища бушуют в нем,
И я с тобой и – не с тобой —
Со всеми —
и совсем вдвоем!
Когда я с музою вдвоем,
Я, от волненья онемев,
Пишу под аккомпанемент
Деревьев, птиц. И горный гром
В оконный ломится проем.
Поэзия – как водоем,
Питается из родников,
Ручьев и горных ледников.
Стихи диктует жизнь сама.
И девочка из Самоа,
Как будто искорка, смела,
Бежит по проволоке строк.
И ты, египетский стрелок,
И ты, горийский агроном,
И вы, Бенгалии огни,
Вы – строки в творчестве моем.
О, сколько у меня родни!
О нет, мы с музой не одни —
Со всеми
и совсем вдвоем!
 

* * *

 
Вот я смотрю на косы твои грузные,
как падают, как вьются тяжело…
О, если б ты была царицей Грузии, —
о, как бы тебе это подошло!
О, как бы подошло тебе приказывать!
Недаром твои помыслы чисты.
Ты говоришь —
и города прекрасного
в пустыне
намечаются
черты.
Когда передо мною зал,
Огромное полукольцо,
И сумрак крылья разметал,
И сотни глаз со всех концов,
И, как на белизне страниц
Из букв сливаются слова,
Так сотни люстр и сотни лиц
В одно сливаются лицо —
В твое лицо, в его овал.
И тает мрак, и зал пропал.
Я снова говорю с тобой,
С твоей любовью и судьбой,
С твоим застенчивым огнем.
И мы с тобой, с одной тобой —
Со всеми – и совсем вдвоем!
Вот ты выходишь в бархате лиловом,
печальная и бледная слегка,
и, умудренные твоим прощальным словом,
к победе устремляются войска.
Хатгайский шелк пошел бы твоей коже,
о, как бы этот шелк тебе пошел,
чтоб в белой башне из слоновой кости
ступени целовали твой подол.
Ты молишься – и скорбь молитвы этой
так недоступна нам и так светла,
и нежно посвящает Кашуэта
тебе одной свои колокола.
Орбелиани пред тобой, как в храме,
молчит по мановению бровей.
Потупился седой Амилахвари
пред царственной надменностью твоей.
Старинная ты, но не устарели
твои черты… Светло твое чело.
Тебе пошла бы нежность Руставели…
О, как тебе бы это подошло!
Как я прошу… Тебе не до прошений,
не до прощений и не до меня…
Ты отблеск славы вечной и прошедшей
и озаренье нынешнего дня!
 

СВЕТЛЯКИ

 
Ночь такая сегодня долгая.
Мы с тобой молчим у реки.
Над тобою, как звездочки добрые,
Тихо кружатся светляки.
Твои черные очи задумались.
Но о ком? Не о нас ли двоих?
Светляки в твоих косах запутались.
Не сожгут ли нечаянно их?
 

СНОВА МНЕ В ДУШУ ВЕСНА ВОРВАЛАСЬ

 
Маковых колоколов перезвон.
Снова весна, как танцовщица, вертится.
День так просторен и так обнажен,
что в кратковременность жизни не верится.
Снова мне в душу весна ворвалась.
Да неужели морозы нас мучали?!
Первая почка в саду взорвалась,
и затрещали разрывы над сучьями.
Сердце мое, не поддайся, гляди,
майской сумятицей перевоплощено.
Дай мне собрать воедино в груди
все, что весной предо мною разложено.
Суша и небо взрастили меня.
Разве с годами их страсть уменьшится!
Мир, состоящий из роз и огня,
весь до краев в мое сердце вместится.
Снова над полем пчелиный басок.
Хочется щедростью с маем помериться.
День так просторен и так он высок,
что в кратковременность жизни не верится.
 

НИКОЛАЙ ОТРАДА^{76}

(1918–1940)

ФУТБОЛ

 
И ты войдешь. И голос твой потонет
В толпе людей, кричащих вразнобой.
Ты сядешь. И, как будто на ладони,
Большое поле ляжет пред тобой.
И то мгновенье, верь, неуловимо,
Когда замрет восторженный народ, —
Удар в ворота! Мяч стрелой и… мимо.
Мяч пролетит стрелой мимо ворот.
И, на трибунах крик души исторгнув,
Вновь ход игры необычайно строг…
Я сам не раз бывал в таком восторге,
Что у соседа пропадал восторг,
Но на футбол меня влекло другое,
Иные чувства были у меня:
Футбол не миг, не зрелище благое,
Футбол другое мне напоминал.
Он был похож на то, как ходят тени
По стенам изб вечерней тишиной,
На быстрое движение растений,
Сцепление дерев, переплетенье
Ветвей и листьев с беглою луной.
Я находил в нем маленькое сходство
С тем в жизни человеческой, когда
Идет борьба прекрасного с уродством
И мыслящего здраво с сумасбродством.
Борьба меня волнует, как всегда.
Она живет настойчиво и грубо
В полете птиц, в журчании ручья,
Определенна, как игра на кубок,
Где никогда не может быть ничья.
 

‹1939›

МИР

 
Он такой,
Что не опишешь сразу,
Потому что сразу не поймешь!
Дождь идет…
Мы говорим: ни разу
Не был этим летом сильный дождь.
Стоит только далям озариться —
Вспоминаем Молодость свою.
Утром
Заиграют шумно птицы…
Говорим: по-новому поют.
Всё:
Мои поля,
Долины, чащи,
Солнца небывалые лучи —
Это мир,
Зеленый и журчащий,
Пахнущий цветами и речистый.
Он живет
В листве густых акаций,
В птичьем свисте,
В говоре ручья.
Только нам
Нельзя в нем забываться
Так,
Чтоб ничего не различать.
Чтоб цвела земля во всей красе,
Чтобы жизнь цвела,
Гудела лавой,
Старое сметая на пути.
Ну, а что касается до славы —
Слава не замедлит к нам прийти.
 

‹1939›