Текст книги "Советская поэзия. Том второй"

Автор книги: авторов Коллектив

АЛЕКСАНДР МЕЖИРОВ^{125}

(Род. в 1923 г.)

КОММУНИСТЫ, ВПЕРЕД!

 
Есть в военном приказе
Такие слова,
На которые только в тяжелом бою
(Да и то не всегда)
Получает права
Командир, подымающий роту свою.
Я давно понимаю
Военный устав
И под выкладкой полной
Не горблюсь давно.
Но, страницы устава до дыр залистав,
Этих слов
До сих пор
Не нашел
Все равно.
Год двадцатый,
Коней одичавших галоп.
Перекоп.
Эшелоны.
Тифозная мгла.
Интервентская пуля, летящая в лоб, —
И не встать под огнем у шестого кола.
Полк
Шинели
На проволоку побросал, —
Но стучит над шинельным сукном пулемет.
И тогда еле слышно сказал комиссар:
– Коммунисты, вперед!
Коммунисты, вперед!
Летним утром
Граната упала в траву,
Возле Львова
Застава во рву залегла.
«Мессершмитты» плеснули бензин в синеву, —
И не встать под огнем у шестого кола.
Жгли мосты
На дорогах от Бреста к Москве.
Шли солдаты,
От беженцев взгляд отводя.
И на башнях,
Закопанных в пашни «КВ»,
Высыхали тяжелые капли дождя.
И без кожуха
Из сталинградских квартир
Бил «максим»,
И Родимцев ощупывал лед.
И тогда еле слышно сказал командир:
– Коммунисты, вперед!
Коммунисты, вперед!
Мы сорвали штандарты
Фашистских держав,
Целовали гвардейских дивизий шелка
И, древко
Узловатыми пальцами сжав,
Возле Ленина
В Мае
Прошли у древка…
Под февральскими тучами
Ветер и снег,
Но железом не стынущим пахнет земля.
Приближается день.
Продолжается век.
Индевеют штыки в караулах Кремля…
Повсеместно,
Где скрещены трассы свинца,
Где труда бескорыстного – невпроворот,
Сквозь века, на века, навсегда, до конца:
– Коммунисты, вперед!
Коммунисты, вперед!
 

ДЕСАНТНИКИ

 
*
 
 
Мы под Колпином скопом стоим,
Артиллерия бьет по своим.
Это наша разведка, наверно,
Ориентир указала неверно.
Недолет. Перелет. Недолет.
По своим артиллерия бьет.
Мы недаром присягу давали,
За собою мосты подрывали, —
Из окопов никто не уйдет.
Недолет. Перелет. Недолет.
Мы под Колпином скопом лежим
И дрожим, прокопченные дымом.
Надо все-таки бить по чужим,
А она – по своим, по родимым.
Нас комбаты утешить хотят,
Нас, десантников, Армия любит…
По своим артиллерия лупит, —
Лес не рубит, а щепки летят.
 

МУЗЫКА

 
Какая музыка была!
Какая музыка играла,
Когда и души и тела
Война проклятая попрала.
Какая музыка, во всем,
Всем и для всех – не по ранжиру.
Осилим… Выстоим… Спасем…
Ах, не до жиру – быть бы живу…
Солдатам головы кружа,
Трехрядка под накатом бревен
Была нужней для блиндажа,
Чем для Германии Бетховен.
И через всю страну струна
Натянутая трепетала,
Когда проклятая война
И души и тела топтала.
Стенали яростно, навзрыд,
Одной-единой страсти ради
На полустанке – инвалид
И Шостакович – в Ленинграде.
 

ПРОЩАНИЕ СО СНЕГОМ

 
Вот и покончено со снегом,
С московским снегом голубым, —
Колес бесчисленных набегом
Он превращен в промозглый дым.
О, сколько разных шин! Не счесть их!
Они, вертясь наперебой,
Ложатся в елочку и в крестик
На снег московский голубой.
От стужи кровь застыла в жилах,
Но вдрызг разъезжены пути —
Погода зимняя не в силах
От истребленья снег спасти.
Москва от края и до края
Голым-гола, голым-гола.
Под шинами перегорая,
Снег истребляется дотла.
И сколько б ни валила с неба
На землю зимняя страда,
В Москве не будет больше снега,
Не будет снега никогда.
 

БАЛЛАДА О ЦИРКЕ

 
Метель взмахнула рукавом —
И в шарабане цирковом
Родился сын у акробатки.
А в шарабане для него
Не оказалось ничего:
Ни колыбели, ни кроватки.
Скрипела пестрая дуга,
И на спине у битюга
Проблескивал кристаллик соли…
Спешила труппа на гастроли…
Чем мальчик был, и кем он стол,
И как, чем стал он, быть устал,
Я вам рассказывать не стану.
К чему судьбу его судить,
Зачем без толку бередить
Зарубцевавшуюся рану.
Оно как будто ни к чему,
Но вспоминаются ему
Разрозненные эпизоды.
Забыть не может ни за что
Дырявое, как решето,
Заштопанное шапито
И номер, вышедший из моды.
Сперва работать начал он
Классический аттракцион:
Зигзагами по вертикали
На мотоцикле по стене
Гонял с другими наравне,
Чтобы его не освистали.
Но в нем иная страсть жила, —
Бессмысленна и тяжела,
Душой мальчишеской владела:
Он губы складывал в слова,
Хотя и не считал сперва,
Что это стоящее дело.
Потом война… И по войне
Он шел с другими наравне,
И все, что чуял, видел, слышал,
Коряво заносил в тетрадь,
И собирался умирать,
И умер он – ив люди вышел.
Он стал поэтом той войны,
Той приснопамятной волны,
Которая июньским летом
Вломилась в души, грохоча,
И сделала своим поэтом
Потомственного циркача.
Но, возвратясь с войны домой
И отдышавшись еле-еле,
Он так решил:
«Войну допой
И крест поставь на этом деле».
Писанье вскорости забросил,
Обезголосел, охладел —
И от литературных дел
Вернулся в мир земных ремесел.
Он завершил жестокий круг
Восторгов, откровений, мук —
И разочаровался в сути
Божественного ремесла,
С которым жизнь его свела
На предвоенном перепутье.
Тогда-то, исковеркав слог,
В изяществе не видя проку,
Он создал грубый монолог
О возвращении к истоку:
Итак, мы прощаемся.
Я приобрел вертикальную стену
И за сходную цену
подержанный реквизит,
Ботфорты и бриджи
через неделю надену,
И ветер движенья
меня до костей просквозит.
Я победил.
Колесо моего мотоцикла
Не забуксует на треке и со стены не свернет.
Боль в моем сердце понемногу утихла.
Я перестал заикаться.
Гримасами не искажается рот.
Вопрос пробуждения совести заслуживает романа.
Но я ни романа, ни повести об этом не напишу.
Руль мотоцикла, кривые рога «Индиана» —
В правой руке, успевшей привыкнуть к карандашу.
А левой прощаюсь, машу…
Я больше не буду присутствовать на обедах,
Которые вы задавали в мою честь.
Я больше не стану вашего хлеба есть,
Об этом я и хотел сказать. Напоследок…
Однако этот монолог
Ему не только не помог,
Но даже повредил вначале.
Его собратья по перу Сочли все это за игру
И не на шутку осерчали.
А те из них, кто был умней,
Подозревал, что дело в ней,
В какой-нибудь циркачке жалкой,
Подруге юношеских лет,
Что носит кожаный браслет
И челку, схожую с мочалкой.
Так пли иначе. Но факт,
Что – не позер, не лжец, не фат —
Он принял твердое решенье
И, чтоб его осуществить,
Нашел в себе задор и прыть
И силу самоотрешенья.
Почувствовав, что хватит сил
Вернуться к вертикальной стенке,
Он все нюансы, все оттенки
Отверг, отринул, отрешил.
Теперь назад ни в коем разе
Не пустит вертикальный круг.
И вот гастроли на Кавказе.
Зима. Тбилиси. Ночь. Навтлуг.
Гастроли зимние на юге.
Военный госпиталь в Навтлуге.
Трамвайных рельс круги и дуги.
Напротив госпиталя – домик,
В нем проживаем – я и комик.
Коверный двадцать лет подряд
Жует опилки на манеже —
И улыбается все реже,
Репризам собственным не рад.
Я перед ним всегда в долгу,
Никак придумать не могу
Смехоточивые репризы.
Вздыхаю, кашляю, курю
И укоризненно смотрю
На нос его багрово-сизый.
Коверный требует реприз
И пьет до положенья риз…
В огромной бочке, по стене,
На мотоциклах, друг за другом,
Моей напарнице и мне
Вертеться надо круг за кругом.
Он стар, наш номер цирковой,
Его давно придумал кто-то, —
Но это все-таки работа,
Хотя и книзу головой.
О вертикальная стена,
Круг новый дантовского ада,
Мое спасенье и отрада, —
Ты всё вернула мне сполна.
Наш номер ложный?
Ну и что ж! Центростремительная сила
Моих колес не победила, —
От стенки их не оторвешь.
По совместительству, к несчастью,
Я замещаю зав. литчастью.
 

ГИЛЕМДАР РАМАЗАНОВ^{126}

(Род. в 1923 г.)

С башкирского

ОДНО СЛОВО

 
Беседой дружеской отмечен
мой путь в краю степных дорог.
И лишь с тобой при первой встрече
я слова вымолвить не мог.
В кругу друзей ночной порою
я шуткой веселил привал.
И, только встретившись с тобою,
я смех и шутки потерял.
Бежала раньше, словно в сказке,
рассказов пестрая канва.
И лишь с тобой теряли краски
живые, ясные слова.
Свистели птицы возле окон
В туман вечерней полутьмы.
Вокруг да около, намеком,
с тобой беседовали мы.
И все слова, просты и милы,
уже вплетались в нашу речь.
Но, знать, у сердца были силы —
одно, заветное, беречь.
Мы в жизнь войдем одной дорогой.
Как тайну тайн в моей судьбе,
всей жизнью, всей своей тревогой
«Люблю!» скажу одной тебе.
 

‹1947›

ПОЭЗИЯ

 
Взволновал не вечер необычный,
полный красок, света и тепла, —
на московской улице москвичка
мне стихи знакомые прочла.
Я слова башкирского поэта
от нее по-русски услыхал —
и как будто с лаской и приветом
наклонился надо мной Урал.
Друг-поэт, такой же сын Урала,
вечера уфимские весной
и цветы в долинах и на скалах
в этот миг возникли предо мной.
Хоть стихи ложились непривычно
в музыку иного языка,
стала сразу девушка-москвичка
мне совсем по-новому близка.
Это чувство ворвалось, как ветер
в настежь отворенное окно.
Хорошо с друзьями жить на свете,
если хочешь счастья – вот оно!
 

‹1951›

ХУТА БЕРУЛАВА^{127}

(Род. в 1924 г.)

С грузинского

ЛЕНИНУ

 
На камне гробовом от века
Две даты ставились всего:
Одна – рожденье человека,
Другая дата – смерть его.
Одной-единственною датой
Венчает время жизнь твою —
Год восемьсот семидесятый
Я прославляю и пою.
Грохочет горным водопадом
Десятилетий череда,
Но встать с твоим рожденьем рядом
Смерть не посмеет никогда.
 

В ДЕТСТВЕ

 
Меня на мельницу отправили,
пока заря,
пока роса.
Вот тени тихие отпрянули
 под утренние голоса.
Запахло травами целебными,
зарозовело там, вдали.
И колокольчики серебряные
над садом песню завели.
И, головы склоняя буйные,
вершили по полю круги
малиновые в утре буйволы
и круторогие быки.
И все крылатое, ветвистое,
трепещущее в этот час,
в честь солнца пело и высвистывало,
рассветной радостью сочась.
А вот и мельничная лесенка,
а вот – глухие жернова…
…Во мне самом – как будто песенка!
в цепочку вяжутся слова.
И это все перекликается
и птицей рвется в облака,
и облака переливаются,
и проливается строка.
И что-то в ней, впервые встреченное,
само возносится без крыл…
…Домой я воротился к вечеру.
Зерно – на мельнице забыл.
 

ПОЭЗИЯ

 
Что бы там ни твердили, я себя твоим сыном считаю.
С этой гордою верой по белому свету шагаю.
С детства жил сиротой. Доброты мое детство искало.
Я к тебе потянулся – и ты моей матерью стала.
И тебе я поведал надежды свои и печали.
Ты одна не смеялась, одна не пожала плечами.
Так спасибо тебе, что не бросила, не позабыла:
В нас с тобою, наверное, поровну горечи было.
Так спасибо тебе, мне теперь не вернуться обратно.
Как измерить твою доброту? Ведь она необъятна.
Нет, неведома жалость тебе. Это боль и горенье.
Многим плакать пришлось, пред тобою упав на колени.
Выпадала у многих из рук твоя горькая чаша…
О владычица добрая, грозная-грозная наша!
Вот кружится твой свет над Чаргали, над Темзой, Невою,
Весь пронизанный мудростью, свежестью и синевою.
Только горе поэту, что оставлен любовью твоею.
Я любую измену снесу, но твою – не сумею.
Так гори мне, гори, чтоб с тобой до скончания века,
Чтобы правду я смог донести до души человека.
 

КАРТИНА НА СЛОНОВОЙ КОСТИ

 
Может, когда Руставели слагал свои песни,
эту картину задумывал мастер безвестный…
Мысли свои в это древнее-древнее следуют:
белые люди в белой беседке беседуют.
Слышно мне даже, о чем разговор их ведется:
вот человек – это тайна, но тайна и солнце.
Кто его в небе зажег дерзновенной рукою?
Век человеческий краток… С чего бы такое?
Есть ли на свете грядущее… кто его знает?
Разве не все осыпается и исчезает?
Разве не все преходяще и бренно на свете?
Есть ли бессмертье?… А может быть, нету бессмертья?
Им никуда не укрыться от этих вопросов.
Юноша грустен. Старец оперся на посох.
Белые руки третий воздел над собою:
может быть, небо ответит ему голубое?
Тянется эта беседа, течет – не кончается.
Белое дерево тихо над ними качается.
Белые листья к белым склоняются веткам.
Белые птицы белым овеяны ветром.
…Значит, тот мастер безвестный все-таки вечен,
хоть и лавровым венком никогда не увенчан.
Долго он бился, свое создавая творение,
вот и живет оно, будто бы стихотворение.
В белой беседке белые люди беседуют.
Просто беседуют белые люди. Не сетуют.
 

СТАРЫЙ МОТИВ

 
Эти горы и поля
золото вот-вот покроет,
землю дождичек омоет,
успокоится земля.
Ты летишь, как ястреб, в небо,
я ущельями брожу,
от страдания и гнева
отдыха не нахожу.
Сплю, туманами повитый,
кутаюсь в сырую мглу…
Замки с древнею обидой
громко плачут на ветру.
Замки, в синь вознесены,
на седое время ропщут
и как будто бы бормочут;
– Ожидай приход зимы!
Жду. А горы и поля
скоро золото укроет,
землю дождичек омоет,
успокоится земля.
 

ПОРТРЕТ ДРУГА

 
Хоть минутку оставить про черный день,
Хоть мгновение пустоты!..
Только труд, только труд. Сколько всяких дел!
И укоры: – Да где же ты?
Тяжкий путь в Цицамури, что к гибели вел, —
Словно рана в груди… И как знать:
Если вдруг голова его рухнет на стол,
Он сумеет ли снова поднять?
А раскатится гром над разливами вод
И туману случится упасть,
Затаенную силу на помощь зовет
Беспокойства отцовская страсть.
И мне кажется, будто не он, а пророк,
Жезл сжимая, стоит, побледнев, —
И глубок его голос, и властен, и строг,
И в глазах его сдержанный гнев.
Если видит: форель уходит из рек,
Равнодушия крепнет лед,
Правда губится – и ни один человек
Против этого не восстает!
Хоть минутку оставить про черный день,
Хоть мгновение пустоты!..
Только труд, только труд. Сколько всяких дел!
И укоры: – Да где же ты?
 

НАФИ ДЖУСОЙТЫ^{128}

(Род. в 1924 г.)

С осетинского

* * *

 
Человеческое сердце
Словно горная вершина,
На которую восходят
И веселье и печаль.
В недра пламенной вершины
Не природа ли вложила
С мягким воском по соседству
Неподатливую сталь?
Человеческое сердце
Словно горная вершина.
И легко с вершины этой
Заглянуть в любую даль.
Тот, чье сердце, как вершина,
Кто не мальчик, а мужчина,
Пусть поделится весельем,
Отзовется на печаль!
 

ТАЙНАЯ МОЛИТВА

 
Произносили тосты в горском доме
За то, чтоб слава предков не старела,
А долголетье сделалось уделом
И близких и далеких кунаков.
И за возлюбленных сдвигали чарки,
И за детей, что нас должны продолжить,
И чокались за будущие встречи,
А я молился тайно за столом:
«Бог милосердный, если в самом деле
Ты внемлешь только искренним молитвам
И если в самом деле было счастье
Тобой между людьми разделено,
Возьми мне предназначенную долю
Благополучья, радости, удачи
И передай той женщине, которой
Желаю счастья больше, чем себе.
Она меня любовью возвышала,
И грешницей прослыть не побоялась,
И шла, словно босая по колючкам,
По тем шипам, что клеветой зовутся.
А я неблагодарным был и часто
Печалил эту женщину.
О боже,
Ты ангелу, которого я мучил,
Всю долю счастья моего отдай.
Она щедра, отзывчива, душевна
И доброты не пожалеет людям.
Ты ангелу, которого я мучил,
Всю долю счастья моего отдай».
…Так я молился, но моей молитве
Всевышний внять не захотел, как видно.
Я с той поры не обращался к богу,
Но пил за эту женщину не раз.
 

ЮЛИЯ ДРУНИНА^{129}

(Род. в 1924 г.)

* * *

 
Я только раз видала рукопашный.
Раз – наяву. И тысячу – во сне.
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне.
 

‹1943›

ЛЮБОВЬ

 
Опять лежишь в ночи, глаза открыв,
И старый спор сама с собой ведешь.
Ты говоришь: «Не так уж он красив!»
А сердце отвечает: «Ну и что ж!»
Все не идет к тебе проклятый сон,
Все думаешь, где истина, где ложь…
Ты говоришь: «Не так уж он умен!»
А сердце отвечает: «Ну и что ж!»
Тогда в тебе рождается испуг,
Все падает, все рушится вокруг.
И говоришь ты сердцу: «Пропадешь!»
А сердце отвечает: «Ну и что ж!»
 

‹1972›

НАШЕ-НАМ!

Наше – нам, юность – юным,

и мы не в обиде.

С. Орлов

 
Пусть певичка смешна и жеманна,
Пусть манерны у песни слова, —
В полуночном чаду ресторана
Так блаженно плывет голова.
Винограда тяжелые гроздья
Превратились в густое вино,
И теперь по артериям бродит,
Колобродит, бунтует оно.
А за маленьким столиком рядом
Трое бывших окопных солдат
Невеселым хмелеющим взглядом
На оркестр и певичку глядят.
Я, наверное, их понимаю:
Ветераны остались одни —
В том победном ликующем мае,
В том проклятом июне они…
А смешная певичка тем часом
Продолжает шептать о весне,
А парнишка в потертых техасах
Чуть не сверстницу видит во мне!
В этом спутник мой искренен вроде,
Лестно мне и немного смешно.
По артериям весело бродит,
Колобродит густое вино.
А за маленьким столиком рядом
Двое бывших окопных солдат
Немигающим пристальным взглядом
За товарищем вставшим следят.
Ну, а тот у застывшей певицы
Отодвинул молчком микрофон,
И, гранатой, в блаженные лица
Бросил песню забытую он —
О кострах на снегу, о шинели
Да о тех, кто назад не пришел…
И глаза за глазами трезвели,
И смолкал вслед за столиком стол.
Замер смех, и не хлопали пробки.
Тут оркестр очнулся, и вот
Поначалу чуть слышно и робко
Подхватил эту песню фагот,
Поддержал его голос кларнета,
Осторожно вступил контрабас…
Ах, нехитрая песенка эта,
Почему будоражишь ты нас?
Почему стали строгими парни
И никто уже больше не пьян?…
Не без горечи вспомнил ударник,
Что ведь, в сущности, он – барабан,
Тот, кто резкою дробью в атаку
Поднимает залегших бойцов.
Кто-то в зале беззвучно заплакал,
Закрывая салфеткой лицо.
И певица в ту песню вступила,
И уже не казалась смешной…
Ах, какая же все-таки сила
Скрыта в тех, кто испытан войной!
Вот мелодия, вздрогнув, погасла,
Словно чистая вспышка огня.
Знаешь, парень в модерных техасах,
Эта песенка и про меня.
Ты – грядущим, я прошлым богата,
Юность – юным, дружок, наше – нам.
Сердце тянется к этим солдатам,
К их осколкам и к их орденам.
 

‹1975›

ПРОЩАНИЕ

 
Тихо плакали флейты, рыдали валторны,
Дирижеру, что Смертью зовется, покорны.
И хотелось вдове, чтоб они замолчали —
Тот, кого провожали, не сдался б печали.
(Он войну начинал в сорок первом, комбатом,
Он комдивом закончил ее в сорок пятом.)
Он бы крикнул, коль мог:
– Выше голову, черти!
Музыканты, не надо подыгрывать смерти!
Для чего мне рапсодии мрачные ваши?
Вы играйте, солдаты, походные марши!
Тихо плакали флейты, рыдали валторны,
Подошла очень бледная женщина в черном.
Всё дрожали, дрожали припухшие губы,
Всё рыдали, рыдали военные трубы.
И вдова на нее долгим взглядом взглянула:
Да, конечно же, эти высокие скулы!
Ах, комдив! Как хранил он поблекшее фото
Тонкошеей девчонки, связистки из роты.
Освещал ее отблеск недавнего боя
Или, может быть, свет, что зовется любовью.
Погасить этот свет не сумела усталость…
Фотография! Только она и осталась.
Та, что дни отступленья делила с комбатом,
От комдива в победном ушла сорок пятом,
Потому что сказало ей умное сердце:
Никуда он не сможет от прошлого деться —
О жене затоскует, о маленьком сыне…
С той поры не видала комдива доныне,
И встречала восходы, провожала закаты
Все одна да одна – в том война виновата…
Долго снились комдиву припухшие губы,
Снилась шейка, натертая воротом грубым,
И улыбка, и скулы высокие эти!..
Ах, комдив! Нет без горечи счастья на свете!..
А жена никогда ни о чем не спросила,
Потому что таилась в ней умная сила,
Потому что была добротою богата,
Потому что во всем лишь война виновата…
Чутко замерли флейты, застыли валторны,
И молчали, потупясь, две женщины в черном.
Только громко и больно два сердца стучали
В исступленной печали, во вдовьей печали…
 

‹1976›

ПЕРЕД ЗАКАТОМ

 
Пиджак накинул мне на плечи —
Кивком его благодарю.
«Еще не вечер, нет, не вечер!» —
Чуть усмехаясь, говорю.
А сердце замирает снова,
Вновь плакать хочется и петь…
Гремит оркестра духового
Всегда пылающая медь.
И больше ничего не надо
Для счастья в предзакатный час,
Чем эта летняя эстрада,
Что в молодость уводит нас.
Уже скользит прозрачный месяц,
Уже ползут туманы с гор.
Хорош усатый капельмейстер,
А если проще – дирижер.
А если проще, если проще:
Прекрасен предзакатный мир!
И в небе самолета росчерк,
И в море кораблей пунктир.
И гром оркестра духового,
Его пылающая медь.
…Еще прекрасно то, что снова
Мне плакать хочется и петь.
Еще мой взгляд кого-то греет
И сердце молодо стучит.
Но вечереет, вечереет —
Ловлю последние лучи…
 

‹1976›

САЛЕХЖАН ЗАЛЕНДИН^{130}

(Род. в 1924 г.)

С ногайского

САДЫ

 
Еще покрыты тонким льдом
Кубани быстрые протоки,
А ветер весть несет о том,
Что уж весна неподалеку.
Что вот придет, пахнет теплом,
Украсит землю цветом вешним.
И шумно ладят всем звеном
Ребята новую скворечню.
Друзья мои! Здесь саду быть!
Уже поставлена ограда, —
Здесь будут птицы гнезда вить
И песни петь в просторах сада…
Чтоб гнулись ветки от плодов,
Чтоб Родина в цветах сияла,
Должны мы тысячи садов
Взрастить чудесных, небывалых!
 

‹1957›

АННА КАЛАНДАДЗЕ^{131}

(Род. в 1924 г.)

С грузинского

* * *

 
Тень яблони
живет на красивом лугу.
Она дышит,
пугливо меняет рисунок.
Там же живет самшит,
влюбленный в луну,
одетый кольчугой росинок.
Цикады собираются оркестрами.
Их музыка достойна удивленья,
и шепчутся с деревьями окрестными
около растущие деревья.
А к утру затихнет их шепот, погаснет
и ветром задунется.
О, есть что-то,
безмерно заставляющее задуматься…
 

‹1946›

* * *

 
Двух миров я граница. Я двух мирозданий примета…
Отчего так страдаешь ты, сердце?
Солнце мертвых я, солнце лишившихся света,
воробьиное племя в лучах моих вздумало греться…
Набухает уснувшее семя травы корчиоты,
пар от вздохов земли проплывает…
Трав дыхание слышу, и вновь отчего-то
мое сердце страдает…
Спит под пенье ручья коростель. Уже позднее время…
Птичьим гомоном полнятся сизые дали.
С ветки розы отцветшей засохшее семя
воробьи поклевали…
Двух миров я граница. И все не найду я ответа:
отчего так страдаешь ты, сердце?
Солнце мертвых я, солнце лишившихся света,
воробьиное племя в лучах моих вздумало греться…
 

‹1946›

МРАВАЛЖАМИЕР

 
Твоим вершинам,
белым и синим,
Дарьялу и Тереку,
рекам твоим,
твоим солдатам,
статным и сильным,
а также женщинам, верным им, —
мравалжамиер, многие лета!
Твоим потокам,
седым потокам,
твоим насупленным ледникам,
предкам твоим
и твоим потомкам,
их песням,
танцам
и смуглым рукам —
мравалжамиер, многие лета!
Твоим героям,
делам их ратным,
их вечной памяти на земле,
твоим языкам и наречьям разным,
лету,
осени,
весне
и зиме —
мравалжамиер,
многие лета!
Горам и ущельям,
низу и долу,
каждому деревцу
во дворе,
Волге твоей,
и Днепру, и Дону,
Сырдарье и Амударье
мравалжамиер,
многие лета!
Твоим строителям неутомимым,
могучей
жизни
живой струе,
тебе, овеянной светом и миром, тебе,
моей дорогой стране, —
мравалжамиер, многие лета!
 

‹1952›

* * *

 
Вы в сердце скал хоть раз взглянуть могли?…
Свечою там мерцает сокровенность,
там сплавились покой и мощь земли,
в одно слились бессмертье и мгновенность…
Великая душа таится там, полна покоя,
неподвластна страхам…«
Но стоит прикоснуться к небесам скале —
и вмиг рассыплется все прахом…
Вы не взглянули в сердце скал?
Во тьму? Какую тайну крутизна скрывает?…
Прислушайтесь, как здесь земля вздыхает,
ран не показывая никому.
 

‹1961›

* * *

 
Кто б это вынес, если б не звезды?…
В пропасти эти кто, кроме ветра,
проникнуть может?…
Снег лепестковый, падая сверху,
сумрак тревожит.
Плавно цветочный сверху слетает
снег невесомый,
мшистые глыбы окутав, смягчает
мрак невеселый…
Кто-то звезду в высоте зажигает —
и до рассвета
свечкой горит она, тает, стекает
каплями где-то…
Кто бы иначе вынес – без света —
хлад этот мглистый?…
Благословим же звездочку эту,
луч ее чистый…
 

‹1961›

ОКРЕСТНОСТИ ХРАМА КИНЦВИСИ ПОЗДНЕЙ ОСЕНЬЮ

 
Шиповник в зарослях просвечивал,
и сумрак полон был тщеты…
Цветы ушли… Искать их нечего.
О, где же все-таки цветы?
Хребты белеют среди мрака,
в долине – все скупей лучи…
– О, не страшитесь, дети праха,
от рая у меня ключи! —
Мертво ущелье в лунном свете,
исчезли листья, словно дым…
О тайне рождества и смерти
гадает в тучах серафим,
с безрадостного неба вечером
с тоской взирая на хребты…
Шиповник в зарослях просвечивал,
и сумрак полон был тщеты.
 

‹1965›