Текст книги "Советская поэзия. Том второй"

Автор книги: авторов Коллектив

ВЛАДИМИР ЦЫБИН^{178}

(Род. в 1932 г.)

СКАЗОЧНОЕ

 
В темноте почти,
в тесноте,
на печи —
на теплое место —
к домашнему солнышку
сказки сели погреться:
ребрышко к ребрышку.
Чтоб не смог сон уломать —
сказку сказывает мать:
– Ты не спи,
малышка ушлый,
ты не спи.
И сказку слушай:
птицы спят в ветвях густых —
этой сказки нет у них!
Если будешь слушать смирно,
без шлепков и без хлопот, —
на свои на именины
тебя месяц позовет,
старый, добрый месяц лысый
под студеной шубой лисьей,
он с подоблачных высот
звезд пригоршню сыпанет
в обе руки, в обе горсти!
Нет?
Тогда другую в гости
приглашу, скажу: «Пожалуй!»
Накладу в печь больше дров,
 принесет она, пожалуй,
целую подушку снов!
На печи, на сугреве
сказки новые сели,
сказки сели, как гуси,
кличу их: «Гули-гули!..»
Сказки слушаю, надеясь,
что придет с войны отец…
За окошком нашим месяц
тает,
будто леденец.
Вьюга ходит
вкось
по снегу,
так лишь ходит
лось
по следу, —
жж! —
и вот уже с кита
встала новая скирда!
На заре узоры гладки,
на окне морозный пух…
Сказки словно на салазки
посадили меня – ух!
Через зимы, через ветры
я лечу,
лечу,
лечу,
через рощи, что одеты
в черно-бурую лису!
Через веси, через песни!..
Стоп! У нашего двора.
На печи как будто в пекле —
от сосновых дров жара,
на печи как будто в марте!
Укачав, как на возу,
вороной каленой масти
сон в глазах наспал слезу…
И, уставший, как от гонки,
 как набегавшись в лапту,
сказки глажу я по холке
и под бок их греть кладу!
Печь, вся жаром залитая,
будет доброй до утра.
Сказки глажу, засыпая:
– Спите, сказки! Спать пора!
 

‹1963›

ПОСЛЕДНЯЯ СОЛДАТКА

 
В избе, где нет без мужика достатка,
на самой крайней улице села
она живет – последняя солдатка,
степенна, крепкотела и бела.
Ни матери, ни мужа, ни ребенка —
кругом одна уже который год,
и лишь порой нетрезвый мужичонка
на огонек привычно забредет.
– Кто там? – на стук откликнется охотно,
а у самой забьется вдруг в груди.
– Я так, Марина, вижу, светят окна,
на разговор… Чтоб душу отвести. —
Поставит чай, поправит наспех платье,
отсядет в тень от строгого огня,
податливой улыбкою и статью
ночного посетителя дразня.
К такой носить не водку, а подарки
и душу открывать свою в тоске.
А он глядит, как нежно дышат ямки
на правом и на левом локотке,
разглядывает молча, без заминки,
как дышит всею грудью тяжело,
как медленно стекает по ложбинке
от шеи – вниз спокойное тепло…
Раскаяньем и горечью объята,
она привыкла думать напрямик:
«Ну вот пришел, а в чем я виновата?
Что из того,
что он не мой мужик!»
Она прижмется головой украдкой
к его груди, доверчива, нежна,
на этот миг – не прежняя солдатка,
а как у всех – невеста иль жена…
Кто все поймет, а кто ее осудит…
А утром все не так уже, все – врозь.
Уйдет
и попрощаться с ней забудет
с похмельной головой случайный гость…
Она идет, душою всей святая,
и слышит:
– Поглядите, какова! —
Она идет спокойно, как святая,
разлучница, солдатская вдова.
Идет она, стеснительна по-русски,
и думает отчаянно про то,
чтоб около локтей на старой блузке
протертых дыр не увидал никто.
 

‹1967›

ДОЖДИ

 
В моей родительской глуши,
заночевав среди соломы,
стучат,
стучат,
стучат дожди
о ставни, словно почтальоны.
Я берегу тоску избы
который год неотвратимо
по круглому комочку дыма,
что выкатился из трубы.
Она еще жива, изба,
не зря ведь тычется спросонок
в глухую ставень, как теленок,
лучом упавшая звезда…
Я берегу тоску избы
и в памяти, и в каждой строчке!
Туда, как пестрые столбы,
бегут года поодиночке!
Я жду, что вот за много лет
в избе, куда стучится дождик,
распустится однажды свет
и задрожит вдруг, как листочек!
О тяга в дальние места,
нам даль сверкнет – и станет тускло!
У каждого своя изба,
куда не суждено вернуться…
И все ж захолодит от стуж,
и так потянет тебя в глушь,
где в изморози, как в пуху
цыплячьем, средь тиши и света,
прижавшись тесно к лопуху,
с росою высыхает лето.
Немало нас, что от своей избы,
прислушиваясь к веку,
от дальних дней и от дождей
разъехались по белу свету!
Сны высыпали, как грибы,
в глаза – и стало все не просто,
что ходит мать лишь от избы
тебя встречать до перекрестка.
Остановите, поезда,
возле нее свои вагоны.
Стоит село.
Стоит изба.
Стучат дожди, как почтальоны.
 

‹1967›

ЛЮБИ

 
Чтобы у нас с тобой
все было в жизни равно,
люби меня тоской,
люби самодержавно.
Чтоб не убыть опять
душою, – все морока! —
люби меня прощать,
люби обидеть строго.
Не бойся, что вернусь
я к прежним подозреньям,
ведь боль моя и грусть
освещены прозреньем.
Люби, что я такой,
люби за невезучесть,
чтобы одной тобой
моя слагалась участь.
Люби, чтоб я плечом
прикрыл – лишь бой наступит,
люби меня мечом,
ведь меч не только рубит.
Люби, чтоб лучшим был,
веди меня по краю,
как я тебя любил,
за что – и сам не знаю.
Люби меня легко,
отверженно и грустно,
и больше ничего
на свете мне не нужно.
В моих словах простых
я жил, как в глухомани.
И ты, хотя бы миг,
люби меня заране.
Попробуй доберись
в судьбе моей до сути —
как будто вниз всю жизнь
лечу на парашюте,
и кажется: вот-вот
и приземлюсь я во поле,
и век, как самолет,
летит со мною в штопоре.
Люби меня, скорбя,
люби до самовластья,
люби, чтоб я себя
обрек навек на счастье.
 

‹1968›

МАМЕД АРАЗ^{179}

(Род. в 1933 г.)

С азербайджанского

ГОРДОСТЬ ПОЭТА

 
Как гордо жили древние поэты,
Как истинно, как искренне во всем.
И каждый знал, что он – источник света…
А мы – как свой огонь сквозь дни несем?
Величием души умы тревожа,
Поэт познал, в чем истинная честь.
Поэт, когда с него сдирали кожу,
Не забывал и в муках, кто он есть.
А горд ли тот, кто всуе подожжен,
Как будто спичкой, похвалою мелкой?
Лишь цвет огня, не пламя держит он,
Хоть и не каждый отличит подделку.
Уйдет из жизни – и прервется нить.
Был только что – и сразу канул в бездну…
И слава не сумеет исцелить
Людей, влекомых славой, как болезнью.
И ты, мое перо, не прячься в тень,
Как будто бы не отдаешь отчета,
Как бы не знаешь, что настанет день
И каждого сурово спросит: «Кто ты?»
Отчетный день —
Он всем необходим,
И в жизни нет серьезнее момента,
И слава, не подписанная им,
Фальшивому подобна документу.
Что ж, каждому – заслуженный успех.
Поэтам слава их необходима,
Как детям, тем, что биты больше всех
И больше всех наставником любимы.
Поэт любовью этою силен.
Бессмертие его такого рода,
Что лишь тогда подвластен смерти он,
Когда лишишь его любви народа.
 

* * *

 
Не миновать и мне со смертью поединка.
И прежде снег был бел и ал был цвет огня.
Такая этот мир предолгая пластинка,
Что будет петь, как пел со мной, и без меня.
Но он поет со мной,
И я иду по миру.
И мир передо мной мой расстилает путь.
И кто-то должен был меня окликнуть: «Милый…»
И этим словом все в душе перевернуть.
И ты пришла ко мне в свой срок, без опозданья…
Все помнить о тебе, все знать и заодно
Почувствовать в груди огонь того свиданья,
Что впереди опять, как жизнь, мне суждено.
Что б ни было со мной на повороте неком,
Счастлива ли любовь, приносит ли беду,
Что б ни было, скала очнется человеком,
Когда, влюбленный, к ней я грудью припаду.
Так быть должно…
И я возьму любую ношу.
И ослабею – лишь любви меня лиши.
Что может значить ум, пускай и всем хороший,
Когда не знает он веления души?
Есть в жизни суд любви,
И пусть он ждет нас где-то,
Но каждый, где б ни шел, приходит и туда.
Что б ни было, любовь должна остаться светом,
Защитником моим перед лицом суда.
Открытый путь любви не знает ложных петель.
Иди вперед, не стой, раз выпало идти.
Пускай огонь горит, ложь превращая в пепел.
Пускай огонь горит, что б ни было в пути.
 

ПАВЕЛ БОЦУ^{180}

(Род. в 1933 г.)

С молдавского

ПОРОГИ

 
Должны перешагивать мы по дороге
Пороги, пороги, пороги, пороги.
Веселой гурьбой под веселый звонок
Переступаем мы школьный порог.
Вот, за руки взявшись с девчонкою милой
И клятвой связавшись любить до могилы,
Зажмурив глаза перед бездной слепящей,
Порог переходим любви настоящей.
С невестой вдвоем в предназначенный срок
Переступаем семейный порог.
Уже не юны, но еще не солдаты,
Приходим к порогу военкомата.
И вместе с народом, потрясены,
Ступаем из мира в пучину войны.
Шампанское льется: то мы всенародно
Порог новогодний берем ежегодно.
Пороги вопросов, пороги решений,
Пороги падений, пороги свершений.
По парам, по семьям, толпой и рядами
Мы валим и валим, пороги под нами.
А время торопится, время летит,
Последний порог перейти предстоит.
Где други? Где люди? На самом краю
Один перед этим порогом стою.
Последний приступок в бездонную тьму
Переступаем по одному.
 

‹1966›

БЕРЕЗ БЕЛОСТВОЛЬНЫЕ АРФЫ….

 
Сквозь ливни, осенний ночной не уют,
Как светлые окна, как свечи,
Откуда-то,
Из глубины,
Издалече
Берез белоствольные арфы встают.
Полоски свеченья, огней —
Скольженье в воде лебедей,
Русалок немое круженье,
Томленье, что в цвете нашло выраженье.
А может, струятся слезою святой
На те, на могилы родные…
В ночи вырастает, как выдох земной,
Негромкая песня России…
Сквозь ливни, осенний ночной не уют,
Как светлые окна, как свечи,
Откуда-то,
Из глубины,
Издалече
Берез белоствольные арфы встают.
 

‹1973›

К МОЛДАВИИ

 
Позволь тебя назвать и сводом синим,
Ведь голыша листвой ты укрывала,
Костры дарила вечером, а чаще
Своим зеленым сердцем согревала.
Позволь назвать сперва тебя землицей,
Хранящей исцеление для раны,
Той, что меж листьев аира таится
Воспоминанием о боли ранней.
Позволь назвать тебя сначала песней,
В душе сверкнувшей золотой зарницей, —
Богатством, что для вечности кудесник
Припас, а сам забыл на свет родиться.
Позволь еще назвать тебя, дать имя
Той влаги ключевой, живой, глубинной,
Когда ее губами пьешь сухими.
Позволь тебя назвать и сводом синим,
Чтобы, обняв от края и до края,
Благодаря за сердце, свет и слово,
В себе тебя до капли узнавая,
Тебя назвать мог матерью, Молдова!
 

‹1973›

ОЯР ВАЦИЕТИС^{181}

(Род. в 1933 г.)

С латышского

* * *

 
В этом доме
дни засолены,
как селедки.
С утра до вечера
плавают в рассоле.
Здесь едят и гостям
подают селедку
на завтрак, и на обед, и на ужин.
О ней мечтают,
из-за нее грызутся,
в восторг приходят из-за нее.
Какую рыбу, закуску какую
изгадили мои соседи!
Не ходи в этот дом.
Здесь пить не дают.
Попросишь глоток воды.
Потом о роднике
вспомнишь,
реки,
озера,
моря
возжаждешь.
Станут мерещиться
волны, волны, волны…
Но ты не прильнешь
к ним губами —
заперта будет дверь
селедкой.
 

‹1962›

БАЛЛАДА О СИНЕМ КИТЕ

 
Нет, не мечтал он о странах,
где знойное солнце слепит.
Он знал холодное море,
где плавает синий кит.
Он знал: там копытами волны
колотят обшивку бортов.
Он знал: сыновей лупцуют
отцы из-за синих китов.
Кто знает, как часто брови
он хмурил от бед и обид,
но видел всегда сквозь слезы!
плыл по морю синий кит.
Хвостом колотил он волны,
и океан гудел:
– Что медлишь?
Ты – мой соперник,
на бой выходи, коль смел.
Набьешь ты трескою трюмы,
но это – не для души.
Я тебе только нужен,
и я тебя жду. Спеши!
Под пристальным взглядом отцовским,
уже не помня обид,
выпрямился мальчишка,
хоть был напоследок побит.
Отец свою кожанку скинул:
– Бери. Пригодится потом. —
У сына взгляд с синевою,
с упрямством и синим китом.
И парень уходит в море,
в тяжесть свинцовых вод.
Что он делает в море,
спроси у полярных широт.
Я понял: свята свобода
и нет ничего святей.
Слышу: мой сын сегодня
запел о синем ките.
 

‹1963›

СТАРАЯ ГЕЙША

 
Только волны, волны, волны —
в море.
Только чая, чая,
чашку чая мне дайте,
не бойтесь, я уплачу.
Только френчи, френчи, френчи…
Уходили все,
кого я любила,
за море – в море, в море,
в туманы седые.
И не вернулись.
Плакать
не буду, не буду, не буду.
Человек не может исчезнуть.
Только смерть, смерть,
смерть могла перейти им дорогу.
Но как же много смертей…
Только ласк, ласк, ласк больше, чем звезд.
Поцелуев больше, больше, больше песчинок.
Чего на земле еще больше?
Только волн, волн, волн, с белой мертвой пеной.
Я прошу, прошу, прошу – не надо о белом цвете.
Без вас я вижу, это – не вишни.
 

‹1964›

ПЕСНЯ

 
Крапива жжется,
не скули – что жжется.
Ну кто тебя просил
хватать рукой?
А боль уймется,
скоро все уймется,
но не проси судьбу,
чтоб твой покой
она хранила,
чтоб тебя хранила,
как слух хранят,
когда гремит гроза,
как жизнь, как силы, —
из последней силы,
и как зеницу ока,
как глаза.
Пусть все коснется нас,
как всех коснется,
оставит смех и горечь на губах.
Сквозь тьму колодца,
глухоту колодца
свет, запах не пробьется,
пуля, страх.
Где запахи цветенья —
без цветенья?
Чем нам дышать?
Что ветер принесет?
Река забвенья,
быстрина забвенья
дней наших баржи
дальше понесет.
Крапива жжется,
не скули – что жжется.
И у крапивы есть
свой странный май.
А боль уймется,
навсегда уймется,
и все тогда пройдет,
и все – прощай.
 

‹1967›

* * *

 
Я полюбил тебя,
летом увидев белой.
Подумал:
вот это характер! —
не сбросишь зимней одежды
и рыжей не станешь,
хотя известно тебе,
что есть в каждом доме
двустволка и каждый охотник
по дичи палит, о запрете не помня.
Я подошел к тебе, белое чудо, и понял —
двустволкам ты знаешь счет.
Ты мне сказала,
что хочешь остаться белой
и жить
мгновенье,
зато не по воле двустволок,
а по своей воле.
И я полюбил тебя
еще крепче.
 

‹1967›

АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ^{182}

(Род. в 1933 г.)

ГОЙЯ

 
Я – Гойя!
Глазницы воронок мне выклевал ворог,
слетая на поле нагое.
Я – Горе.
Я – голос
войны, городов головни
на снегу сорок первого года.
Я – голод.
Я горло
повешенной бабы,
чье тело, как колокол,
било над площадью голой…
Я – Гойя!
О, грозди
возмездья! Взвил залпом на Запад —
я пепел незваного гостя!
И в мемориальное небо
вбил крепкие звезды – как гвозди.
Я – Гойя.
 

‹1959›

ОСЕНЬ В СИГУЛДЕ

 
Свисаю с вагонной площадки,
прощайте,
прощай, мое лето,
пора мне,
на даче стучат топорами,
мой дом забивают дощатый,
прощайте,
леса мои сбросили кроны,
пусты они и грустны,
как ящик с аккордеона,
а музыку – унесли,
мы – люди, мы тоже порожни,
уходим мы,
так уж положено,
из стен,
матерей
и из женщин,
и этот порядок извечен,
прощай, моя мама, у окон
ты станешь прозрачно, как кокон,
наверно, умаялась за день,
присядем,
друзья и враги, бывайте,
гуд бай, из меня сейчас
со свистом вы выбегаете,
и я ухожу из вас,
о родина, попрощаемся,
буду звезда, ветла,
не плачу, не попрошайка.
Спасибо, жизнь, что была.
На стрельбищах в 10 баллов
я пробовал выбить 100,
спасибо, что ошибался,
но трижды спасибо, что
в прозрачные мои лопатки
вошла гениальность, как в резиновую
перчатку красный мужской кулак,
«Андрей Вознесенский» – будет,
побыть бы не словом, не бульдиком,
еще на щеке твоей душной —
«Андрюшкой».
Спасибо, что в рощах осенних
ты встретилась, что-то спросила
и пса волокла за ошейник,
а он упирался, спасибо,
я ожил, спасибо за осень,
что ты мне меня объяснила,
хозяйка будила нас в восемь,
а в праздники сипло басила
пластинка блатного пошиба,
спасибо,
но вот ты уходишь, уходишь,
как поезд отходит, уходишь,
из пор моих полых уходишь,
мы врозь друг из друга уходим,
чем нам этот дом неугоден?
Ты рядом и где-то далеко,
почти что у Владивостока,
я знаю, что мы повторимся
в друзьях и подругах, в травинках,
нас этот заменит и тот —
«природа боится пустот»,
спасибо за сдутые кроны,
на смену придут миллионы,
за ваши законы – спасибо,
но женщина мчится по склонам,
как огненный лист за вагоном…
Спасите!
 

‹1961›

ТИШИНЫ!

 
Тишины хочу, тишины…
Нервы, что ли, обожжены?
Тишины…
чтобы тень от сосны,
щекоча нас, перемещалась,
холодящая, словно шалость,
вдоль спины, до мизинца
ступни, тишины…
звуки будто отключены.
Чем назвать твои брови
с отливом?
Понимание —
молчаливо.
Тишины.
Звук запаздывает за светом.
Слишком часто мы рты разеваем.
Настоящее – неназываемо.
Надо жить ощущением, цветом.
Кожа тоже ведь человек,
с впечатленьями, голосами.
Для нее музыкально касанье,
как для слуха – поет соловей.
Как живется вам там, болтуны,
чай, опять кулуарный авралец?
Горлопаны, не наорались?
Тишины…
Мы в другое погружены.
В ход природы неисповедимый.
И по едкому запаху дыма
мы поймем, что идут чабаны.
Значит, вечер. Вскипает приварок.
Они курят, как тени тихи.
И из псов, как из зажигалок,
светят тихие языки.
 

‹1964›

ПЛАЧ ПО ДВУМ НЕРОЖДЕННЫМ ПОЭМАМ

 
Аминь.
Убил я поэму.
Убил, не родивши.
К Харонам! Хороним.
Хороним поэмы. Вход всем посторонним.
Хороним.
На черной Вселенной
любовниками
отравленными
лежат две поэмы,
как белый бинокль театральный.
Две жизни прижались
судьбой половинной —
две самых поэмы моих
соловьиных!
Вы, люди,
вы, звери,
пруды, где они зарождались
в Останкине, —
встаньте!
Вы, липы ночные,
как лапы в ветвях
хиромантии, —
встаньте,
дороги, убитые горем,
довольно валяться в асфальте,
как волосы дыбом над городом,
вы встаньте.
Раскройтесь, гробы,
как складные ножи гиганта,
вы встаньте —
Сервантес, Борис Леонидович,
Браманте,
вы б их полюбили,
теперь они тоже останки,
встаньте.
И вы, Член Президиума Верховного Совета
товарищ Гамзатов,
встаньте,
погибло искусство, незаменимо это,
и это не менее важно,
чем речь на торжественной дате,
встаньте.
Их гибель – судилище.
Мы – арестанты.
Встаньте.
О, как ты хотела,
чтоб сын твой шел чисто
и прямо,
встань, мама.
Вы встаньте в Сибири,
в Москве,
в городишках,
мы столько убили
в себе,
не родивши,
встаньте,
Ландау, погибший в косом лаборанте,
встаньте,
Коперник, погибший в Ландау галантном,
встаньте,
вы, девка в джаз-банде,
вы помните школьные банты?
встаньте,
геройские мальчики вышли в герои,
но в анти,
встаньте,
встаньте.
Погибли поэмы.
Друзья мои в радостной
панике —
«Вечная память!»
Министр, вы мечтали,
чтоб юнгой
в Атлантике плавать,
вечная память,
громовый Ливанов,
ну, где ваш не сыгранный
Гамлет?
вечная память,
где принц ваш, бабуся?
А девственность
можно хоть в рамку обрамить,
вечная память,
зеленые замыслы,
встаньте,
как пламень, вечная память,
мечта и надежда,
ты вышла на паперть?
Вечная память!..
Аминь.
Минута молчанья.
Минута – как годы.
Себя промолчали —
все ждали погоды.
Сегодня не скажешь,
а завтра уже
не поправить.
Вечная память.
И памяти нашей,
ушедшей, как мамонт,
вечная память.
Аминь.
Тому же, кто вынес
огонь сквозь потраву, —
Вечная слава!
Вечная слава!
 

‹1965›

ТОСКА

 
Загляжусь ли на поезд с осенних откосов,
забреду ли в вечернюю деревушку —
будто душу высасывают насосом,
будто тянет вытяжка или вьюшка,
будто что-то случилось или случится —
ниже горла высасывает ключицы.
Или ноет какая вина запущенная?
Или женщину мучил – и вот наказанье?
Сложишь песню – отпустит, а дальше – пуще,
Показали дорогу, да путь заказали.
Точно тайный гроб на груди таскаю —
тоска такая!
Я забыл, какие у тебя волосы,
я забыл, какое твое дыханье,
подари мне прощенье, коли виновен,
а простивши – опять одари виною…
 

‹1967›

НОСТАЛЬГИЯ ПО НАСТОЯЩЕМУ

 
Я не знаю, как остальные,
но я чувствую жесточайшую,
не по прошлому ностальгию —
ностальгию по настоящему.
Будто послушник хочет к господу,
ну а доступ лишь к настоятелю —
так и я умоляю доступа
без посредников к настоящему.
Будто сделал я что-то чуждое,
или даже не я – другие…
Упаду на поляну – чувствую
по живой земле ностальгию.
Нас с тобой никто не расколет.
Но когда тебя обнимаю —
обнимаю с такой тоскою,
будто кто тебя отнимает.
Одиночества не искупит
в сад распахнутая столярка.
Я тоскую не по искусству,
задыхаюсь по настоящему.
Когда слышу тирады подленькие
оступившегося товарища,
я ищу не подобья – подлинника,
по нему грущу, настоящему.
Все из пластика, даже рубища.
Надоело жить очерково.
Нас с тобою не будет в будущем,
а церковка…
И когда мне хохочет в рожу
идиотствующая мафия,
говорю: «Идиоты – в прошлом.
В настоящем рост понимания».
Хлещет черная вода из крана,
хлещет рыжая, настоявшаяся,
хлещет ржавая вода из крана.
Я дождусь – пойдет настоящая.
Что прошло, то прошло. К лучшему.
Но прикусываю, как тайну,
ностальгию по настоящему.
Что настанет. Да не застану.
 

‹1976›

ЛЮДВИГ ДУРЯН^{183}

(Род. в 1933 г.)

С армянского

НАШИ ПЕСНИ

 
Из пепла,
Пропитанного слезами,
Из благоуханья цветов чудесных
Они поднимаются сами —
Наши песни.
Из угасающего звона
Всех колокольчиков вместе,
Заблудившихся где-то под солнцем, —
Сплетены наши песни.
Из стонов скитальца слезных, —
Хвороста нету если,
Сжигающего свой посох, —
Сплетены наши песни.
Из тяжелого и мокрого
Сумрака круч отвесных,
Впитавшего в себя все молнии, —
Сплетены наши песни.
Из хмеля вина задремавшего,
Из цвета его, что так весел,
Из алого цвета нашего —
Сплетены наши песни.
Из скрежета ворот открывающихся,
Где сплетенью узоров тесно,
Из радуг водопадов ниспадающих —
Сплетены наши песни.
Из смеха парней сасунских,
Вспотевших от плясок здешних,
Из удали их,
Из их судеб —
Сплетены наши песни.
Из звездной россыпи молота,
С детства известной,
Из огнебородой молодости —
Сплетены наши песни.
Из сияния золотистого
Хлебных колосьев спелых,
Из ударов сердечка чистого —
Сплетены наши песни.
Из клекота орлов, сидящих
На солнце, как на насесте,
Из надежды настоящей —
Сплетены наши песни.
Из надежды,
Дарующей радость,
Нас сплетающей вместе,
Чтобы петь перед Араратом,
Перед вечностью —
Наши песни.
 

КОСТЕР ПОЭТА

 
Этот костер – мой костер,
Это – костер поэта.
Смотри,
Огневые копыта простер Пегас
Из крылатого света.
Кони заржали, кони…
Смотри,
В костре полыхают мои мечты,
Астральных лучей сплетенья;
В нем солнца, как лиры, горят,
И лир
Взволнованы звонкие струны.
Смотри,
Золотые сошлись языки,
И длится объятье любовной тоски,
И катятся вспышек буруны.
И в сумасшествии света Возник
Из пламени, гибкого, как тростник,
Огненновласый младенец.
Этот костер – мой костер.
Его серповидный изгиб остер,
И пляшут серпы,
И пляска
Становится жатвой колосьев-лучей
Средь пламени, треска и лязга. Смотри,
Как, цветеньем воспламенясь,
Изламываются деревья.
И кружатся искры, как пчелы жужжа,
Опьянены ароматом.
А пламя взмывает, и все выше летит,
И парит, как свободный орел.
Этот костер – мой костер.
Это – самосожженье поэта.
 

* * *

 
Лирою я ответил на голос своей любимой…
Я песней прославил тебя… Не умолкая гремит
Песня моя, словно гимн, цветущий неопалимо,
Сложенный жрецами у подножия пирамид.
Верно, моя лира не колокольчик пастуший,
Болтающийся на шее заблудшего бычка…
Натянуты жилы тигра на лиру, ты только послушай
Струны, что звонче водопада и жалобнее смычка.
Впрочем, моя лира – это сердце мое, в котором
Дрожит и трепещет дыхание всеобщей любви,
И я стихов свободных свободным и гулким хором
Славлю свободные, вещие, мудрые чары твои.