Текст книги "Советская поэзия. Том второй"

Автор книги: авторов Коллектив

АЛЬГИМАНТАС БАЛТАКИС^{160}

(Род. в 1930 г.)

С литовского

* * *

 
Я ухожу, как корабли уходят
От берегов туманных и глухих.
И первый хмель во мне уже не бродит,
Дорога не связала нас двоих.
Я понимаю: тот туманный берег
Недолог был и ненадежен был…
А я в тот берег ненадежный верил,
Я руки твои белые любил.
Из плена красоты твоей осенней
Не выбраться, как из силка грачу.
Я и сейчас не верую в спасенье
И тайно по глазам твоим грущу.
А мне б умчать тебя, как ветер, к свету,
Под свежую соленую волну…
Еще я долго буду помнить это,
Еще не раз себя я прокляну.
А на губах твоих опять усмешка.
Чужая ты. Ты где-то там, вдали.
И, как корабль, у берега помешкав,
Я удаляюсь от твоей земли.
 

БЫКИ МОСТА

 
Взвалив на плечи мост,
Гранитные быки
Шагают поперек
Взбесившейся реки.
От напряжения
Спины сгибаются,
Но движение
Не прекращается.
Река из берегов
Весенним днем выходит,
И льдины бьют быков.
Быки же не уходят!
Стоят могучие,
Непобедимые.
Пускай забытые —
Необходимые.
 

ОКНА

 
Окна солнце пьют взахлеб,
Как глаза, лучи вбирают.
А когда настанет ночь,
Сами весело сияют.
Словно радостная весть
Окон яркие квадраты.
Свет, что пили целый день,
Отдают после заката.
Так сменяется волна
В час прилива и отлива:
Волны моря – из залива,
Волны света – из окна.
 

ВОЛШЕБНАЯ ТРАВА

 
Как сборщик целебных растений,
Согнувшись, кругами хожу.
Ту самую травку. Из сказки.
Редчайшую травку ищу.
Луга здесь обширны. Не просто
Траву отыскать средь травы.
Немало отбил я поклонов.
Да зря. Все не та и не та.
А рядышком – баба с мешками
Готовится к долгой зиме.
Все просто и, ясно. Не глядя,
Руками обеими рвет.
И, может быть, ей попадется
Моя ненароком. В мешок.
И, может быть, в качестве корма
Достанется травка козе.
Но втрое страшней, если нету
И вовсе такой на лугу.
Той самой. Волшебной. Из сказки.
Редчайшей на свете травы.
 

ПАМЯТЬ

 
Ты, может быть, чему-то был началом,
Что кончится беспамятно с тобой.
Мотив колес затих в ночи печальной,
Задушенный оглохшей тишиной.
Осядет пыль. Следы телеги шаткой
Весна затянет новою травой,
Но в запахе дурманящем и сладком
Воскреснет привкус горечи былой.
И в долгожданном ласковом молчанье
Вдруг голоса ушедших зазвучат,
С собою принося воспоминанья
Находок, узнаваний и утрат.
Скрываются в долинах расставаний
Начала всех истоптанных дорог.
Сомнения, победы и исканья
Покрыли сердце клинописью строк.
И кровоточат буквы. Бесполезно
Забвенья ждать от памяти больной —
Нет скальпеля нить прошлого обрезать,
Звенящую надорванной струной.
Вот музыка стареющего сердца,
Сигналы возраста, которых не сменить, —
Пусть новою мечтой не загореться,
Но старую не время хоронить.
Порой вздохнешь: как быстро жизнь промчалась
Но сдержишь скорбь надеждою святой:
Ты, может быть, чему-то был началом,
Что не умрет беспамятно с тобой.
 

ВЛАДИМИР ГОРДЕЙЧЕВ^{161}

(Род. в 1930 г.)

НАШЕ ВРЕМЯ

 
Не могу отмалчиваться в спорах,
если за словами узнаю
циников, ирония которых
распаляет ненависть мою.
И когда над пылом патриотов
тешатся иные остряки,
я встаю навстречу их остротам,
твердо обозначив желваки.
Принимаю бой!
Со мною вместе встаньте здесь,
сыны одной семьи,
рыцари немедленного действия,
верные товарищи мои!
Встаньте вы, слепяще белозубы,
с вами я мужал и вырастал,
станции Касторной жизнелюбы,
чьи ладони грубы, как металл!
Вас зову, – в мерцании коптилок,
реве гроз и топоте сапог, —
с кем потом судьба меня сводила
на вокзалах тысячи дорог.
Мы из тех, кто шел босой за плугом,
помогая старшим в десять лет,
кто в депо грузил тяжелый уголь,
чтоб пойти с любимой на балет,
кто, в себя до дерзости поверив,
в двадцать лет пластует целину
и в зрелости обдуманно намерен
повести ракету на Луну.
Принимаем имя одержимых!
Нам дремать по-рыбьи не дано, —
кровью, ударяющей по жилам,
сердце в наши будни влюблено.
Пусть во всем, что сделано моими,
твердыми ладонями, живет
душу озаряющее имя,
знамя поколенья, – патриот!
 

‹1955›

АНАТОЛИЙ ЖИГУЛИН^{162}

(Род. в 1930 г.)

БЕРЕЗА

 
Звенел топор, потом пила.
Потом – последнее усилье.
Береза медленно пошла,
Нас осыпая снежной пылью.
Спилили дерево не зря, —
Над полотном, у края леса,
Тугие ветры декабря
Могли свалить его на рельсы.
Его спилили поутру.
Оно за насыпью лежало
И тихо-тихо на ветру,
Звеня сосульками, дрожало…
Зиме сто лет еще мести,
Гудеть в тайге, ломая сосны,
А нам сто раз еще пройти
Участок свой По шпалам мерзлым.
И, как глухой сибирский лес,
Как дальний окрик паровоза,
Нам стал привычен темный срез —
Большая мертвая береза.
Пришла весна.
И, после вьюг
С ремонтом проходя в апреле,
Мы все остановились вдруг,
Глазам испуганно не веря:
Береза старая жила.
Упрямо почки распускались.
На ветках мертвого ствола
Сережки желтые качались!..
Нам кто-то после объяснил,
Что бродит сок в древесной тверди,
Что иногда хватает сил
Ожить цветами
После смерти…
Еще синел в низинах лед
И ныли пальцы от мороза,
А мы смотрели,
Как цветет
Давно погибшая береза.
 

‹1963›

УТИНЫЕ ДВОРИКИ

 
Утиные Дворики – это деревня.
Одиннадцать мокрых соломенных крыш.
Утиные Дворики – это деревья,
Полынная горечь и желтый камыш.
Холодный сентябрь сорок пятого года.
Победа гремит по великой Руси.
Намокла ботва на пустых огородах.
Увяз «студебеккер» в тяжелой грязи.
Утиные Дворики…
Именем странным
Навек очарована тихая весь.
Утиные Дворики…
Там, за курганом,
Еще и Гусиные, кажется, есть…
Малыш хворостиной играет у хаты.
Утиные Дворики…
Вдовья беда…
Всё мимо
И мимо проходят солдаты.
Сюда не вернется никто никогда…
Корявые вербы качают руками.
Шуршит под копной одинокая мышь.
И медленно тают в белесом тумане
Одиннадцать мокрых
Соломенных крыш.
 

‹1966›

* * *

 
О Родина! В неярком блеске
Я взором трепетным ловлю
Твои проселки, перелески —
Все, что без памяти люблю:
И шорох рощи белоствольной,
И синий дым в дали пустой,
И ржавый крест над колокольней,
И низкий холмик со звездой…
Мои обиды и прощенья
Сгорят, как старое жнивье.
В тебе одной – и утешенье,
И исцеление мое.
 

‹1967›

* * *

 
Вот и снова мне осень нужна,
Красных листьев скупое веселье,
Словно добрая стопка вина
В час тяжелого, злого похмелья.
Вот и снова готов я шагать
По хрустящим бурьянам за город,
Чтобы долго и жадно вдыхать
Этот чистый целительный холод…
Тяжелее струится вода,
Горизонт недалек и прозрачен.
И полоскою тонкого льда
Тихий берег вдали обозначен.
А вокруг ни единой души.
И обрывы от инея белы.
И в заливе дрожат камыши,
Словно в сердце вонзенные стрелы.
 

‹1967›

ИРИНЕ

 
В тумане плавают осины.
И холм маячит впереди.
Не удивленно и несильно
Дрожит душа в моей груди.
Вот так, наверно, и застыну,
И примет мой последний взгляд
Морозом схваченную глину
И чей-то вырубленный сад.
Издалека, из тьмы безгласной,
Где свет качается в окне,
Твой лик печальный и неясный
На миг приблизится ко мне.
Уже без вздоха и без мысли
Увижу я сквозь боль и смерть
Лицо, которое при жизни
Так и не смог я рассмотреть.
 

‹1967›

* * *

А. Твардовскому

 
Осень, опять начинается осень.
Листья плывут, чуть касаясь воды.
И за деревней на свежем покосе
Чисто и нежно желтеют скирды.
Град налетел. Налетел и растаял
Легким туманом в лесной полосе.
Жалобным криком гусиная стая
Вдруг всполошила домашних гусей.
Что-то печальное есть в этом часе.
Сосны вдали зеленей и видней.
Сколько еще остается в запасе
Этих прозрачных стремительных дней?
Солнце на миг осветило деревья,
Мостик, плотину, лозу у пруда.
Словно мое уходящее время,
Тихо в затворе струится вода.
 

‹1969›

* * *

 
Ржавые елки
На старом кургане стоят.
Это винтовки
Когда-то погибших солдат.
Ласточки кружат
И тают за далью лесной.
Это их души
Тревожно летят надо мной.
 

‹1969›

* * *

И. Ж.

 
Ты о чем звенишь, овес,
На вечернем тихом поле?
От твоих зеленых слез
Сердце тает в сладкой боли.
И слышны во все концы
На последнем склоне лета
Тоненькие бубенцы
Из серебряного света.
Голоса сухой травы,
Голоса сырой дороги.
О покое, о любви,
О растаявшей тревоге.
О неведомой судьбе.
И о днях моих начальных.
И, конечно, о тебе.
О глазах твоих печальных.
 

‹1973›

* * *

 
Мелкий кустарник, —
Сырая осина,
Синие ветки
В лесной полосе.
Тонкая, легкая
Сладость бензина
После заправки
На раннем шоссе.
А впереди —
Догорают березы.
Черная елка,
Сосна и ольха.
Тихое солнце
Глядит на покосы,
На побелевшие
За ночь луга.
Утренний иней,
Конечно, растает,
Снова откроется
Зелень травы.
Словно опять
Ненадолго настанет
Легкое время
Беспечной любви.
Милая женщина,
Грустная птица!
Все в этой жизни —
До боли всерьез.
Сколько еще
Оно может продлиться,
Это дыхание
Желтых берез?
Сколько еще
За твоими глазами
В кружеве этой
Последней листвы
Там, впереди,
За полями, лесами —
Жизни, печали,
Дороги, любви?…
 

‹1974›

АЛЬФОНСАС МАЛДОНИС^{163}

(Род. в 1930 г.)

С литовского

НЕРИНГА

 
Стоит меж двух морских волнений,
Меж двух бушующих брегов,
Как статуя, что создал гений,
Среди дождей и холодов.
С заката осенью безлунной
Задует ветер ледяной…
И дышат медленные дюны,
Омыты буйною волной.
А ночью лезут оголтело
На берег волны все лютей.
И белых дюн нагое тело
Изрыто оспою дождей.
С заката осенью безлунной
Задует ветер ледяной,
И дышат медленные дюны,
Омыты буйною волной.
 

‹1957›

НАЧАЛО РЕК

 
Звучали то громче, то тише
Всю ночь соловьиные трели,
И взгляды, во тьме оступаясь,
Вслепую брели еле-еле.
И мысли во тьме, словно рыбы,
Когда им пора нереститься,
Все против теченья стремились,
Куда-то хотели пробиться.
Не спрашивая, безрассудно
Тянулись к началу, к истоку.
Без устали год за годом
Искали на ощупь дорогу.
Одну – как у птицы на север
К далеким родимым гнездовьям.
Одну – как у маленькой речки
К своим океанским низовьям.
 

‹1962›

САМОЕ ДОРОГОЕ

 
Родились, подросли, созрели,
чтоб работать, жуя папиросу,
пока головы не поседели
и покамест нету склероза.
Так работай, пока смекалист,
думай думу свою упорно,
ты ведь не записан покамест
золотом на граните черном.
Так работай же неуклонно,
тихо, как подземные воды.
Если жизнь к тебе благосклонна,
то тебе оставляют годы
чувство творчества, чувство долга,
чувство цели, и чувство власти,
и работы ровно настолько,
чтобы хлеб твой сделался слаще.
 

‹1962›

РИТОРИКА

 
Мы говорим. Меж пальцев сигареты,
Как молнии домашние, храним.
Как будто наше назначенье в этом,
Страшась остановиться – говорим.
В клочки друг друга рвем, сорим словами
На сцене, на работе и во сне,
И наши тени под прожекторами
Комически шныряют по стене.
Но это – камуфляж и дань рекламе.
Сюжет – вне нас. И эпилог – за ним.
Хоть ты смешон и странен, в этой драме
Ты должен быть опорою другим.
А время, наш невидимый закройщик,
Другим слова и мысли передаст.
Придет герой. Без слов свершит геройство,
Вернув спектаклю ясность и контраст.
 

‹1965›

СЕРЕДИНА ЗИМЫ

 
Следы саней, все боле их и боле,
и снег блестит чешуйками слюды.
В рассветный час отчетливее в поле
испуганные заячьи следы.
На белизне, окрестности укрывшей,
как восковой рисунок, предо мной
высокий дым над низенькою крышей,
колодец, словно холмик ледяной.
Давайте же, снега, запорошите
всего меня, и на исходе дня,
как будто вокруг дерева, спляшите
вокруг меня, снега, вокруг меня!
И пусть, как заклинаньем, в этом круге
я буду защищен от голосов
ночных зверей, что бродят по округе
в безмолвье коченеющих лесов.
 

‹1967›

ЮСТИНАС МАРЦИНКЯВИЧУС^{164}

(Род. в 1930 г.)

С литовского

СТЕНА

ПОЭМА ГОРОДА

(Отрывок)

Памяти моей матери

 
I
 
 
Снаружи дома старого,
К Стене,
В морщинах и рубцах,
Лишенной окон, —
К слепой Стене
На внутреннем дворе
Прижалось время,
Прислонилась вечность.
Вкось указатель —
Молния ночная,
Стрелы неоперенной чернота
Преследует и гонит Человека
Во тьму, в извечный страх, —
Чтоб возвратить
Назад
На несколько тысячелетий.
 
 
УБЕЖИЩЕ
 
 
Стрела вопит истошно:
Нет ничего
И не было.
Вернись
В пещерный век, —
Тебе придется снова,
Ты должен будешь
Заново открыть Все —
И топор,
И клинопись,
И бога.
РИСУЙ НА ЧЕРНОМ ВЫСТУПЕ СТЕНЫ
СВОЙ СТРАХ
В ОБЛИЧЬЕ ЗВЕРЯ
 
 
ИЛИ ВЫЙДИ
 
 
ЕМУ НАВСТРЕЧУ
И УБЕЙ ЕГО.
Вопит истошно
Молния ночная.
А рядом слово белое
Спокойно
Вещает:
РАЗМИНИРОВАНО.
Трудно
Уверовать душой в его реальность.
Оно такое белое,
Почти
Бессильное, как ЭТОТ
Вот ребенок,
Который в ЭТОТ миг
Среди двора На ЭТУ Стену,
Как на доску в классе,
Внимательно глядит.
Потом подходит
И ржавой шляпкой старого гвоздя,
Осколком кирпича или гранаты
Вычерчивает первое, кривое Аз, букву А.
Постигнуты азы,
Положено начало.
Ах, Эвклиды,
Ньютоны, Лобачевские, Сократы,
Все ваши параллельные прямые,
Параболы, трапеции, углы
И этот исполинский знак вопроса,
Стоящий перед миром,
 
 
2+2
 
 
Все это разве не следы усилий
Убить свой страх
В обличье Динозавра,
Которого никто еще не видел,
Но о котором каждому известно:
Он существует…
 
 
Серая Стена
Изрезанного трещинами крова,
Как старый холст экрана,
Год за годом,
Не избегая современных средств,
Жизнь человека
Излагает скупо.
КОНЕЧНО, МЫ НЕРЕДКО УСТАЕМ И ЧАСТО ОШИБАЕМСЯ.
КОНЕЧНО,
ВСЕ ЭТО ТАК, —
НО ВЗГЛЯДЫ ОТ СТЕНЫ НЕ ОТРЫВАЕМ НИКОГДА, СТАРАЯСЬ
ПОСТИГНУТЬ ТАЙНЫЙ СМЫСЛ, ПОНЯТЬ ЕЕ.
 

‹Вильнюс, 1965›

КРОВЬ И ПЕПЕЛ

ГЕРОИЧЕСКАЯ ПОЭМА

(Отрывок)

 
ПРЕЛЮДИЯ
 
 
Была деревня – и деревни нет.
Ее сожгли живьем – со всеми,
Кто должен жить,
Кто должен умереть,
И с теми, кто на свет
Родиться должен.
Была деревня – и деревни нет.
Неправда!
Есть деревня эта.
Есть!
Она горит и по сей день,
Сегодня, —
И будет до тех пор гореть, пока
Те, кто поджег деревню эту, живы.
Так расступись, огонь,
Раздайся шире, пламя,
Дай мне взглянуть на тех, которые горят…
Вот парень… Разве он
Мне не сказал однажды:
– Мне эта жизнь нужна затем, чтоб мог я жить… —
Как много он хотел и как немного!
Мой брат, ровесник мой, и почему,
О, почему ты не сказал в тот день:
– Мне эта жизнь нужна, чтобы я мог бороться. —
Как горячо в моей груди!
Что там горит? Быть может, это сердце…
Гори, о сердце! Ты должно гореть,
Чтоб не сжигали никогда людей.
Дзукиец этот, он пахал в тот день,
Пар под озимые двоил напором плуга.
Его остановили. Борозду
Не дали кончить. Плуг, вонзенный в землю,
Так и остался в ней.
Но не ржавеет он,
Нет, не ржавеет, потому что в поле
Приходит еженощно тот дзукиец,
И, засучив дерюжные штаны,
Крестом он осеняется и пашет.
И протянулась эта борозда
От Пирчюписа к Панеряй,
От Панеряй к Освенциму, в Маутхаузен,
Она, как жизнь, длинна, та борозда,
И, как траншея жизни беспредельной,
Рвам смерти противостоит повсюду.
Пусть никогда не заржавеет плуг.
 

МОРИС ПОЦХИШВИЛИ^{165}

(Род. в 1930 г.)

С грузинского

ИСПОВЕДЬ СЕРДЦА

 
Бывает, что другие рады,
А у тебя горчит во рту…
Бывает, так устанешь за день,
Что и заснуть невмоготу…
Бывает, можно, как ни странно,
В лучах ушедших дней гореть…
Бывает, одного стакана
Довольно, чтобы опьянеть…
Бывает, что звезда над крышей
Луной взойдет в твоей мечте…
Бывает, что стихи твои же,
Коль издадут их – уж не те…
Бывает, ищешь и не видишь,
Бывает, видишь – не возьмешь…
Бывает, вдруг возненавидишь
То, что любить не устаешь…
Бывает, в голосе клокочет
Из сердца вытекшая грусть…
Бывает, показать не хочешь,
Что радость распирает грудь…
Бывает, путь прямой теряют,
Находят вдруг огонь в воде…
Бывает, ложь преуспевает
И плачет истина в беде…
Бывает, критик, славя краткость,
Длиннотой букву назовет…
Бывает, что тебя за храбрость
Умалишенным трус сочтет…
Бывает, ищешь и не видишь,
Бывает, видишь – не возьмешь…
Бывает, вдруг возненавидишь
То, что любить не устаешь…
Несется жизни колесница.
Мы – пассажирами сидим…
Хотим скорей остановиться
И дальше двигаться спешим!
 

‹1960›

* * *

 
Сколько я должен страдать,
чтоб не отвергли, виня?
Сколько я должен рыдать,
чтоб услыхали меня?
Сколько бежать от узды,
чтоб отдохнуть хоть чуток?
Сколько принесть мне воды,
чтобы мне дали глоток?
Сколько мне песен пропеть,
чтобы запел и другой?
Сколько тревожиться впредь,
чтоб у других был покой?
Чтобы, прощаясь с судьбой,
молвить без всякого зла:
– Жизнь, я доволен тобой!
Жизнь, ты прекрасной была!
 

‹1964›

ЖИЗНЬ

 
Коль захочу, вступлю я в волчью стаю
И буду жить в лесу, как волк.
Но верным псом твоим опять я стану
И верно свой исполню долг.
Я буду кости греть под солнцем красным,
С высокой крыши зарычу.
И стану я судьей твоим пристрастным,
Чтоб отомстить, коль захочу.
Коль захочу, вломлюсь, забыв о страхе,
К богам, в приют их неземной.
Коль захочу, то приколю к рубахе
Луну с кулак величиной.
Коль захочу, то подружусь хоть с чертом —
Смущенным душам на беду —
И миру возражу в порыве гордом,
Шутя на эшафот взойду.
Приму и крест. Пойду по суховею,
По долам края моего.
Но что необходимо – то имею.
А сверх – не надо ничего!
 

‹1967›

СТРЕМЛЕНИЕ

 
Впереди опять дороги,
Снова горы впереди.
В сердце новые тревоги —
Сердце прежнее в груди!
Как вначале ты храбрился,
Лихо крыльями махал!
Но ведь то, к чему стремился,
Ты, достигнув, потерял!
Пламя страсти потушила,
Став реальностью, мечта.
Покоренная вершина —
Разве это высота?
Значит, снова за горами
Горизонт твоей мечты:
Разве пламя – это пламя,
Если в нем не вспыхнешь ты?
Разве требует награды
За победу
гордый дух?
Разве может слово правды
Быть не высказанным вслух?
Разве небо – это небо,
Если в небе не летать?
… Как прекрасно и нелепо —
Обрести, чтоб потерять!
В сердце новое волненье.
В мире буйствует апрель.
Цель – порой само стремленье
В большей степени, чем цель.
 

‹1970›

* * *

 
Последнее стихотворенье
Свое – никому нарасхват!
Так пулю, попав в окруженье,
Себе оставляет солдат.
И я называюсь солдатом
И не покоряюсь врагу.
Последняя пуля – стаккато,
Ее для себя сберегу.
И солнце мое – песнопенье,
Во тьму переходит – любя.
Последнее стихотворенье —
Последняя пуля – в себя.
 

‹1974›

ЮРИЙ АНКО^{166}

(1931–1960)

С эскимосского

ПАРТИЯ ЛЕНИНА

 
Наша земля холодна, словно лед,
Ей мало отпущено теплых дней,
Но любит, как сын, эту землю тот,
Кто родился и вырос на ней.
Не бойся тьмы! Чтоб в дороге помочь,
Чтоб нам в торосах навек не уснуть, —
В полярную непроглядную ночь
Партия Ленина осветит наш путь.
Чтоб ветер снегом нас не занес,
Чтоб лед не сковал нам навеки глаз, —
В полярную стужу, в лютый мороз
Партия Ленина согреет нас.
Партия нас оградит от беды,
Для партии – невозможного нет:
Партия скажет – и тают льды,
Партия взглянет – и всюду свет.
Партия скажет – и счастье придет,
Партия взглянет – заря горит…
«Спасибо!» – наш эскимосский народ
Партии Ленина говорит.
 

‹1959›

ВИЗМА БЕЛШЕВИЦ^{167}

(Род. в 1931 г.)

С латышского

ЧЕРНЫЙ ВЕЧЕР

 
Мрак наполнен горечью пахучей,
Вздохи листьев… Увяданья грусть…
Знаешь что? Наверно, даже лучше,
Если губ твоих я не дождусь.
Может, лучше тропкой одинокой
В спящей роще не бродить вдвоем…
Вечер слишком черный и глубокий, —
Вдруг и ты со мной утонешь в нем.
 

‹1955›

АЛЫЕ ПАРУСА

Памяти А. Грина

 
Каждый знает, что они когда-то
Выплывают из костра заката.
Не считала я одна часов
В ожиданье алых парусов.
Как-то в грустный одинокий вечер
Мачты брига вспыхнули далече.
Парусов алеющий цветок
В море света потонуть не мог.
Плыл ко мне он… Волны зеленели,
Как зеленые колокола звенели,
Только бриг свернул внезапно прочь
И ушел в синеющую ночь.
Паруса погасли. Боль застлала
Зренье мне. И мне понятно стало:
Оттого их поглотила мгла,
Что поверить в них я не смогла.
 

‹1956›

ОБЛАКО

 
Родившись однажды в озерном тумане,
Оно еще долго хранит очертанье
Знакомых заливов, родимой излуки.
Но вот его ветер-завистник подхватит,
И облако первый свой облик утратит
В тревоге и боли насильной разлуки.
И рвет его ветер, и гонит, и злится,
И облако в непостоянстве томится
И хочет к себе возвратиться, но тщетно.
И смотрит в озера блуждающий облак.
Напрасно он ищет утраченный облик,
Он к прихотям ветра привык неприметно.
 

‹1957›

* * *

 
Море, спаси меня, я тону!
Горечь былых поцелуев и ласк
Рот заливает, и волны ее
Плотно смыкаются над головой.
Руки застряли в сетях ожиданья,
Воспоминанья сквозь пальцы струятся
Легким и призрачным, белым песком.
Кто мне соломинку с берега кинет?…
Море, иду к тебе! Чтобы щека,
Если и будет опять солона —
Только от пены горячей твоей!
Если вскричу, – значит, ветер в лицо
Больно ударил меня кулаком!
А затоскую под вечер с тобою —
Лишь оттого, что увижу закат,
Тяжкую смерть одинокого солнца…
Море, спаси меня! Ты одно —
Больше любви, необъятней тоски,
Пламенней ласки. К тебе я бегу,
С криком бросаюсь в зеленые волны —
Море, спаси меня, я тону!
Дай покачаться в твоей колыбели,
Чтобы, как прежде, стал твердой землей
Берег, изъеденный памятью сердца!..
 

‹1961›

* * *

 
Я горе выкричать могу корявой сливе.
К ее стволу, что в ранах весь, припав.
И ветви склонятся в слезах тяжелых синих.
Пока я выплачусь, замрут, меня обняв.
Могу зарыться с головой в седые травы,
Иль в рожь зеленую, что зреет на ветру,
И маки добрые спасительной отравой
Поделятся, и я забвенье обрету.
Но против взгляда твоего нет слез, нет стона.
Пчеле, что бьется о стекло, – как быть?
А мне как быть? Я улыбаюсь непреклонно,
Ну трудно ли, скажи, тебя любить?
 

‹1963›

* * *

 
Отлив житейский отступает в пене,
Цепляясь за песок корявыми корнями.
На берегу – остатки отступленья,
Обычный сор, оставленный волнами.
В осколках чешуи и в пряже рыжей пены,
Как солнце в облаках – без блеска и без зноя, —
Кусочек янтаря лежит – один, бесценный.
Кусочек янтаря – сокровище морское.
О детство!.. Ты, смола, застывшая в узоре
Еловых игл… Какими долгими веками
Должно было тебя давить и мучить море,
Чтоб нежность леса превратилась в камень.
Сомкнулся круг. Волнами свет струится:
В песке тоска нетронутости стынет.
И берег ждет того, кто должен появиться.
И ждет янтарь того, кто вновь его подымет.
 

‹1963›

* * *

 
Знакомый,
Прости меня, когда не подаю руку.
Моя ладонь лежит
На пугливой шее оленя,
Лаская, хочет унять его дрожь,
Ведь оленю в городе страшно.
Не обижайся,
Если обхожу тебя на улице:
Твои ноги могут нечаянно
растоптать желтое племя лисичек, —
Грибы ходят за мной,
Как нанизанный на веревочку детский сад.
Не сердись,
Если не слышу твоих слов,
Это голубые колокольчики
Назвонили мне полные уши
Радостями и горестями рощ.
А круглые щеки хлопушки лопнут,
Если она не выболтает
Всех сплетен соснового бора…
Хлопушка в бору – важная особа.
Не смотри на меня удивленно, знакомый,
И еще раз прости —
Я слишком часто забываю,
Что все, кто ходит за мной следом,
Не видны глазам города,
И ты меня вовсе не знаешь,
Знакомый…
 

‹1968›

СОЗВЕЗДИЕ ГОНЧИХ ПСОВ

 
Душная слабость, тяжелое тело безвольно.
Вижу сквозь веки отблеск ушедшей грозы.
Гончие Псы, созвездье мое роковое,
Слышите мой молчаливый далекий призыв?
Стиснуло горло, мне сладко бездумье немое.
Сон пересилил, устала я звать и звать.
Гончие Псы, не давайте мне сна и покоя —
Кровь мою будет ленивую скоро земля лакать.
В теплую землю вросла, оторвите скорее!
Вместе наш путь – через ночь – на рассвет.
Веки открыла, гляжу – высота пламенеет,
Гончие Псы, это ваш милосердный и яростный свет.
 

‹1970›