Текст книги "Советская поэзия. Том второй"

Автор книги: авторов Коллектив

ИВАН ТАРБА^{106}

(Род. в 1921 г.)

С абхазского

МОЛИТВА

 
Пусть не заблудится путник в дороге,
Пусть над ним светит во мраке луна,
Пусть его женщина ждет на пороге,
Пусть она будет в него влюблена.
Пусть не томит меня лето жарою,
Пусть ко мне тянутся с веток плоды,
Пусть меня встретит родник под горою,
Пусть будет кружка стоять у воды.
Пусть мои годы не канут в туманы,
Пусть меня манит завидная даль,
Пусть заживут наболевшие раны,
Пусть будет горькой, но светлой печаль.
Пусть прошумят благодатные грозы,
Пусть превращается в колос зерно,
Пусть не ломаются старые лозы,
Пусть не кислит молодое вино.
Пусть повезет в этом мире влюбленным,
Пусть превратятся в мужей женихи,
Пусть поклоняются собственным женам,
Пусть искупают пред ними грехи.
Пусть мы прославимся, кое-что знача,
Пусть о нас добрая ходит молва,
Пусть нам сопутствует в жизни удача,
Пусть не сотрутся святые слова.
Пусть не напрасною будет ловитва,
Пусть упований взойдут семена,
Пусть не состарится эта молитва,
Пусть отвратит все плохое она.
 

ПЕСНЯ МУЖА О СОБСТВЕННОЙ ЖЕНЕ

 
Еще мне женою жена не была,
Когда я, не скрыв одержимого пыла,
Поклялся в любви ей.
Вчера ли то было,
А может быть, целая вечность прошла?
Пригожа обличьем и нравом жена,
Пусть слов о любви не шепчу ей, как прежде,
В супружеской я пребываю надежде,
Что все о любви моей знает она.
Давно, как цветов не дарю я жене,
Но в ясных очах ее нету укора.
Я – дома глава,
она – дома опора,
Единственный свет в его каждом окне.
В разлуке скучаю о ней неспроста,
Ценю и заботу ее и усердье.
Я – мужество мира,
она – милосердье,
Я – строгость закона,
она – доброта.
И, в путь провожая близ отчих ворот
С любовью меня,
не скрывая тревоги,
Она мне желает счастливой дороги
И стремя удачи сама подает.
 

ЗЕМЛЯ

 
Я – житель волн и житель скал,
Сын милой горной стороны.
Я много ездил и видал
Мир весь почти – со стороны.
Опять по глобусу гоню,
Опять кручу его – крути!
А в сердце бережно храню
Все, что увиделось в пути.
Мы все по-разному живем
На этой маленькой земле:
И на просторе полевом,
И в птичьих гнездах на скале.
Умом и сердцем не пойму,
Никак не объяснят умы,
Как все они разъяли тьму
И лишь едва коснулись тьмы.
Куда с высот ни поглядишь,
Увидишь сразу в немоте
Дома без окон и без крыш
И небоскребы в темноте.
Но время все-таки не спит,
Готовя новогодний стол,
Земля пылает и кипит,
Как утром праздничный котел.
 

* * *

 
Как в незаконченной поэме,
Живут младенец и старик,
Звучат в одно и то же время
Предсмертный вздох и первый крик.
Века проходят величаво
Над полем справедливых битв,
А тот, кто бредил вечной славой,
В чужой земле безвестно спит.
Все мы заметили воочью
И все приучены давно,
Что вслед за уходящей ночью
Рассвет торопится в окно.
Роняя свой убор зеленый,
Могучий дуб, меняя вид,
Потерянно и оголенно
На зябком зареве стоит.
У всех записано в анкете,
Что положений вечных нет.
Проходит все на белом свете,
Лишь не проходит белый свет.
 

СУЮНБАЙ ЭРАЛИЕВ^{107}

(Род. в 1921 г.)

С киргизского

Я ИДУ

 
Грядущее, будем знакомы!
На перевале двадцатого века
ты видишь меня,
человек,
потомка ушедших времен
и предка грядущих племен.
А время шумит, как река.
Я иду.
Я в ответе за дела,
что творятся на нашей планете.
Я иду по земле, и по звездам,
и по времени, и по пространству…
Моему постоянству удивляется время.
Я иду, сапогами гремя.
Из-под ног вылетают горячие искры,
словно из-под кремня, я иду,
а вокруг жеребятами прыгают дни.
Я иду среди песен и звезд,
через мост, называемый веком.
Солнце завтрашним светом
озаряет мой путь.
Так и кажется:
стоит лишь руку свою протянуть —
и достанешь до солнца.
Шеног мой услыхала луна.
Я иду,
а дорога длинна,
окликают меня повороты.
Но попробуй
меня удержи, ухвати —
разве воду удержишь в горсти?
Разве ветер взнуздаешь?
Если остановлюсь,
если сердце устанет,
то кружиться в пространстве
земля перестанет,
время в бездну глубокую канет.
Ведь планета и я
составляем одно…
Я иду.
Я зерно,
из которого будущее прорастает!
 

‹1963›

* * *

 
Моим горам, по-моему, подобен
Тот путь, который называем жизнь.
Он не всегда приятен и удобен,
Но если уж родился, то держись!
Твой конь не только по вершинам скачет —
Ущелья и потоки на пути.
Но ты живешь на свете. Это значит —
Их надо переплыть и перейти.
Сорвешься вниз – не причитай, не сетуй,
Вставай и с пораженьем не мирись.
Упорство награждается победой.
И ты стремись в таинственную высь.
Одно печально: кто внизу, бывает,
Уткнется в землю, небо забывает.
А тот, кто на вершине, тот порой
Не замечает тех, кто под горой.
 

‹1974›

АТА АТАДЖАНОВ^{108}

(Род. в 1922 г.)

С туркменского

* * *

 
Не спеши, моя нежная, погоди.
Дай еще поглядеть на твое лицо.
Дай мне розу к твоей приколоть груди.
Покажи мне глаза, пророни словцо,
Наглядеться мне дай на твое лицо.
Подыми глаза – ежевики черней.
О, когда бы я мог не смотреть на них,
Озаренных звездой золотой твоей!
Не ловить этих отблесков золотых
На лице твоем, ярче цветов степных.
Только не уходи. Еще рано. Когда б
Знала ты, как я гнал торопливый челн,
Пел про белый твой хлопок и твой Мургаб,
Так тянулся к тебе от каспийских волн!
Вот стою пред тобой, новых песен полн.
Дай мне гребнем коснуться косы твоей,
Ослепи меня блеском красы твоей,
Только не уходи. Я – живой ручей —
Пред тобой разольюсь: пить захочешь – пей.
 

‹1954›

ПИСЬМО

 
Открыв окно, я сел писать письмо,
а утро было раннее в тумане.
Казалось, что молчание само
задумано природою заране.
Но вот на ветке прямо у окна
запела песню утреннюю птица
так хорошо, что я хотел зерна
ей принести и дать воды напиться.
Но не успел я подойти к окну,
она взмахнула крыльями – и нету.
Вот так и ты, нарушив тишину,
оставила одни мечты поэту.
Здесь на окне рассыпано зерно…
Мне та певунья очень часто снится…
Пишу письмо, чтоб мне тебя оно
вернуло, как испуганную птицу.
 

‹1954›

УЕДИНЯЮСЬ Я…

 
Издревле мудрецы твердили многократно, —
И под сомненье я их мудрость не беру! —
Что человек один – не воин в поле ратном,
Что трудно, удалясь от мира, жить в миру.
Пускай они правы! Но вот, когда селенья
Притихнут под луной, за дымкой голубой,
Я чувствую, что нужно мне уединенье,
Что время, взяв перо, побыть с самим собой.
Уединяюсь я… И оживает в думах
Все, что вокруг и там, за тридевять морей:
Слышнее мне дуда подпаска в Каракумах
И тихий, горький плач вьетнамских матерей.
Уединяюсь я… С товарищами в связке
Штурмую склоны гор над кромкой ледника.
Уединяюсь я… И трепетнее краски
Стихов Махтумкули, звучней его строка.
Уединяюсь я… И, сердце открывая,
Мне девушка – на суд – несет свою печаль,
Иль кровом служит мне хибарка полевая;
С геологами я завариваю чай…
Уединяюсь я… И зори над полями
Приветствуют меня. Шагаю налегке;
Могу поговорить в дороге с тополями,
С пичугами в лесу – на птичьем языке.
Побыть наедине люблю со всей планетой,
Побыть наедине с блокнотом – мой конек,
И лучшего, по мне, уединенья нету:
Уединяясь, я не так уж одинок.
 

‹1964›

ПЕСНЯ ЖАВОРОНКА

 
Тебе приходилось в песках застревать?
А мне довелось, и не раз —
На машине.
Такое не дай никому —
Бедовать
В горячих песках Каракумской пустыни…
Мотор, словно раненый тигр, изнемог.
Рычит, завывает
Минуту…
Другую…
Все глубже и глубже уходят в песок
Колеса,
Прокручиваясь вхолостую.
Как черные волны, барханы кипят.
Машину заносит по самые дверцы.
Не сдвинуть ее ни вперед, ни назад.
Свинцовой тоской наполняется сердце.
А тут еще глохнет внезапно мотор.
И ты гробовой поражен тишиною.
Нигде ни души.
Лишь орел распростер
Два мощных крыла над твоей головою.
Никто в целом мире,
Подумаешь ты,
Сейчас о тебе и не помнит, наверно.
Вот только зловеще орел с высоты
Следит,
Круг за кругом чертя равномерно.
Мечтаешь:
Чабан бы с отарой прошел,
Забрел бы геолог, что всюду бывает…
Наплыв тишины нестерпимо тяжел.
Надежда, как марево,
Призрачно тает.
И вдруг в поднебесье запела струна, —
То жаворонок зазвенел на просторе.
Мала эта птица.
Ну разве она
Способна помочь или выручить в горе?
Но песенка, словно веселый ручей,
Прерывисто льется,
И, слушая птаху,
Такое доверье почувствуешь к ней,
Какого не чувствовал, может, к аллаху.
И знаешь,
Зовет меня песня: «Иди!
Ведь ты человек, ты сильнее металла.
Отбрось все сомнения.
Чуда не жди.
Иди
И пробейся во что б то ни стало».
 

‹1970›

СЕРГЕЙ ВИКУЛОВ^{109}

(Род. в 1922 г.)

ПОСТОЯНСТВО

Г. Н. Троеполъскому

 
Славлю постоянство гордых елей,
потому как ели не из тех,
у кого семь пятниц на неделе,
кто взирает робко снизу вверх!
Рыжим рылом поведет лишь осень,
как уже готово все в лесу
порыжеть и даже вовсе сбросить
с плеч свою зеленую красу.
Только ели, – не бывало сроду,
чтобы перекрасились до пят! —
несмотря на рыжую погоду,
хоть руби – зеленые стоят!
Мало! Даже в белые метели,
даже в холода, когда вода
замерзает, не сдаются ели,
не меняют цвета и тогда!
Вот они стоят – сам черт не страшен!
Отряхают белое с боков,
здорово похожие на наших
очень зимостойких мужиков.
Засугробит все кругом – не дрогнут!
Лишь сгореть, как свечка, на ветру
могут ели… Большего не могут.
Мне такой характер по нутру!
 

‹1974›

«АВОСЬ!»

 
Уж это наше русское «авось»!
Не счесть, издевок сколько да насмешек
за тыщу лет из-за него нам, грешным,
со стороны услышать довелось!
Мы «на авось» вбивали в стену гвоздь,
пахали, выходили на охоту…
О, господи, какую мы работу
не начинали только «на авось»!
И очертя головушку то вниз
летели мы, то вверх – судьбу пытали,
ее капризу противопоставив
души смятенной собственный каприз!
…Смеяться над «авось» – ты это брось!
Отвага. Не покой. Игра в удачу.
И риск еще… И дерзость…
Вот что значит
от века наше русское «авось»!
С рождения – болота да леса
в глаза нам: мы не баловни природы.
Нет хуже нам – ждать у моря погоды:
– Авось! – и поднимаем паруса.
Кто первым встал – тому хвала и честь!
Нет злей для нас и нет жесточе муки
сидеть, когда прижало, сложа руки,
смириться и оставить все как есть!
Такой уж нрав с рождения у нас…
Мы ищем не «нельзя» во всем, а «можно»!
Мы в деле, даже самом безнадежном,
всегда «авось» имеем про запас!
 

‹1975›

НОВОГОДНИЙ ТОСТ В КРУГУ ВЕТЕРАНОВ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ

 
Побратимы, мальчики, ребята
с белым ранним снегом в волосах!
В самой верхней точке циферблата
вновь сомкнулись стрелки на часах.
Ясно, что не стали мы моложе:
нам уж не по силам марш-бросок,
сдало зренье… Но и все же, все же —
пьем за порох, а не за песок!
Ну-ка, есть ли он в пороховницах?!
Есть!.. Сухой ли? Как всегда, сухой!
Пьем за порох! Порох пригодится,
если это порох неплохой.
Пусть дельцы сегодняшние, кстати,
знают, что и в мирные года
мы его умеем с толком тратить,
защищая чести города!
И ни ложь, ни лесть – мы не допустим! —
эти города не покорят.
Пьем за право первым встать на бруствер,
если долг и совесть повелят!
Не водой оплачено, а кровью
это право, кровью тех ребят,
что сейчас в лесах по Подмосковью
в братских, наспех вырытых, лежат.
Страх нам просто должен быть неведом,
ветераны, жребий наш таков…
Иль не нами добыта победа
в величайшей битве всех веков?
Прожитое в этот миг итожа,
скажем прямо: полдень наш высок,
мы уже не те… И все же, все же
пьем за порох, а не за песок!
 

‹1975›

ПРОЗРЕНИЕ

Матери

 
Пришло прозренье в дальнем далеке:
как мало я пожил с тобой, как мало
твою ладонь я грел в своей руке,
как много задолжал тебе я, мама.
И по своей, и по чужой вине:
мне рано в жизни выпала дорога.
И часто снится, снится часто мне,
что я у твоего стою порога.
Стою и оправдания слова
невнятно бормочу, почти рыдая…
А у тебя, ах, мама, голова
уже совсем, совсем почти седая.
Ты на меня, печальная, в упор
глядишь, не начиная разговора…
О, молчаливый матери укор!
На свете тяжелее нет укора.
– Прости… – я в тишине произношу. —
Прости, что добротой твоей беспечно
дышал я – так, как воздухом дышу…
И это, мне казалось, будет вечно.
Но от тебя и дома вдалеке
пришло прозренье все-таки: как мало
твою я руку грел в своей руке,
как много задолжал тебе я, мама!
 

‹1976›

ПОЭТ

 
Поведай тайну мне, Природа:
ты, в череде бегущих лет,
зачем кого-то из народа
венчаешь званием – Поэт?
И наделяешь даром скорби
и ликования, любя?…
И мне ответил голос горний:
– Затем, чтоб выразить себя.
Поэт – мой слух. Поэт – мой голос.
Он говорит – я говорю.
Поэт – мой самый спелый колос
из тех, которые творю.
И самый хрупкий и ранимый,
и самый твердый… Если ж – нет,
ищи ему другое имя —
любое! – это не Поэт.
 

‹1976›

СЕМЕН ГУДЗЕНКО^{110}

(1922–1953)

* * *

 
Прожили двадцать лет.
Но за год войны
мы видели кровь
и видели смерть —
просто,
как видят сны.
Я все это в памяти сберегу:
и первую смерть на войне,
и первую ночь, когда на снегу
мы спали спина к спине.
Я сына верно дружить научу, —
и пусть не придется ему воевать,
он будет с другом плечо к плечу,
как мы, по земле шагать.
Он будет знать: последний сухарь
делится на двоих.
…Московская осень, смоленский январь.
Нет МНОГИХ уже В ЖИВЫХ.
Ветром походов, ветром весны
снова апрель налился.
Стали на время большой войны
мужественней сердца, руки крепче,
весомей слова.
И многое стало ясней.
…А ты по-прежнему не права —
я все-таки стал нежней.
 

‹Май 1942 г.›

ПЕРЕД АТАКОЙ

 
Когда на смерть идут – поют,
а перед этим можно плакать, —
Ведь самый страшный час в бою —
час ожидания атаки.
Снег минами изрыт вокруг
и почернел от пыли минной.
Разрыв – и умирает друг.
И, значит, смерть проходит мимо.
Сейчас настанет мой черед.
За мной одним идет охота.
Будь проклят сорок первый год,
ты, – вмерзшая в снега пехота!
Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв – и лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо.
Но мы уже не в силах ждать.
И нас ведет через траншеи
окоченевшая вражда,
штыком дырявящая шеи.
Бой был коротким.
А потом глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
из-под ногтей я кровь чужую.
 

‹1942›

* * *

 
Я был пехотой в поле чистом,
в грязи окопной и в огне.
Я стал армейским журналистом
в последний год на той войне.
Но если снова воевать…
Таков уже закон:
пускай меня пошлют опять
в стрелковый батальон.
Быть под началом у старшин
хотя бы треть пути,
потом могу я с тех вершин
в поэзию сойти.
 

‹Действующая армия, 1943–1944›

* * *

 
Мы не от старости умрем, —
от старых ран умрем.
Так разливай по кружкам ром,
трофейный рыжий ром.
В нем горечь, хмель и аромат
заморской стороны.
Его принес сюда солдат,
вернувшийся с войны.
Он видел столько городов!
Старинных городов.
Он рассказать о них готов.
И даже спеть готов.
Так почему же он молчит?
Четвертый час молчит.
То пальцем по столу стучит,
то сапогом стучит.
А у него желанье есть.
Оно понятно вам?
Он хочет знать, что было здесь,
когда мы были там…
 

‹1946›

* * *

 
Как без вести пропавших ждут,
меня ждала жена.
То есть надежда, то слеза
без спросу упадет.
Давно уж кончилась война,
и не моя вина,
что я в разлуке целый год,
что столько горестных забот.
Жестка больничная кровать,
жестка и холодна.
А от нее рукой подать
до светлого окна,
там за полночь не спит жена,
там стук машинки, скрип пера.
Кончай работу, спать пора,
мой друг, моя помощница,
родная полуночница.
Из-за стола неслышно встала,
сняла халат, легла в постель.
А от нее за три квартала,
а не за тридевять земель,
я, как в окопе заметенном,
своей тревоги начеку,
привыкший к неутешным стонам,
к мерцающему ночнику,
лежу, прислушиваясь к вьюге,
глаза усталые смежив,
тяжелые раскинув руки,
еще не веря в то, что жив.
Но мне домой уйти нельзя,
трудна, длинна моя дорога,
меня бы увезли друзья,
их у меня на свете много,
но не под силу всем друзьям
меня отсюда взять до срока.
Жду. Выкарабкиваюсь сам,
от счастья, как от звезд, далеко.
Но приближается оно,
когда ко мне жена приходит,
в больничный садик дочь приводит,
стучит в больничное окно.
Ее несчастье не сломило,
суровей сделало чуть-чуть.
Какая в ней таилась сила!
Мне легче с ней и этот путь.
Пусть кажешься со стороны ты
скупой на ласки, слезы, смех, —
любовь от глаз чужих укрыта,
и нежность тоже не для всех.
Но ты меня такою верой
в печальный одарила час,
что стал я мерить новой мерой
любовь и каждого из нас.
Ты облегчила мои муки,
всё вынести мне помогла.
Приблизила конец разлуки,
испепеляющей дотла.
Благословляю чистый, чудный,
душа, твой отблеск заревой,
мы чище стали в жизни трудной,
сильнее – в жизни горевой.
И все, что прожито с тобою,
все, что пришлось нам пережить,
не так-то просто гробовою
доской, родная, задушить.
 

‹Март – апрель 1952 г.›

ВААГН ДАВТЯН^{111}

(Род. в 1922 г.)

С армянского

АРМЕНИЯ

 
Горы, близкие к звездам, – порывы моей души,
Что бушевали от горя и каменели в тиши.
Темные мои бездны – вы пораженья мои,
Где гнев клокотал веками в громе пенной струи.
С мечом по мне проходили тысячи тысяч врагов,
Араке, наполненный кровью, рвался из берегов.
Враги! – история знала столько их черных дел,
Что даже сухой пергамент от ужаса побледнел.
Но снег на вершине Масиса, чистый, нетронутый снег, —
Это – мои надежды, не таявшие вовек.
И в самые темные годы, чтоб тронуть его крылом,
К величественной вершине взлетала душа орлом.
И снова я оживала и строила города,
Величье свое измеряла великой мерой труда.
Я синее сердце Севана сквозь мрак пронесла в себе,
Храня его, как легенду о свете и о судьбе…
Истерзанная веками неравной тяжкой борьбы,
Сквозь слезы я увидала, как в небе моей судьбы
Повис полумесяц острый, горя в зловещей тени,
Как огненное проклятье, как ятаган резни.
Мои сыновья, не видя всем злодеяньям конца,
Под пеплом отчего дома оставив свои сердца,
Разбросанные бедою, по белу свету брели,
В суме унося с собою горстку моей земли…
Но – близкие к звездам горы – порывы души моей,
Всегда устремлялись в вечность, ловили снопы лучей, —
И думы мои вековые, хранимые в сердце моем,
Вдруг превратились в зори, зажженные Октябрем.
На пашню под щедрым солнцем вышли мои сыновья,
Набухшие зерна счастья земля вбирала моя.
Торжественно опускались мирные вечера
На буйство долин, что были бесплодны еще вчера.
Дома, сады и ограды – я строила города,
Свои мне вручала клады таинственных гор гряда,
Потоки я приручала, клубящиеся, как дым,
Я свет из воды получала и мир наводняла им!..
Веками бурями битый, согнувшийся от тоски,
Древний наирский тополь снова дает ростки,
Сзывает в мои объятья – машет листвой своей —
Моих дорогих далеких странников-сыновей.
 

* * *

 
Я сегодня во сне тебя видел, далекую, —
Снова были мы вместе с тобой, моя милая…
Переполнены счастьем, тропинкою легкою
Подымались, смеясь, из ущелья унылого.
Мы с тобой подымались, осыпаны росами,
И, с утра озаренная нежными красками,
Ты была той далекою девушкой с косами,
Самой лучшей на свете – и доброй и ласковой.
Не прошли еще бури, грозящие бедами,
Над простором любви нашей, солнцем сияющей,
Злые шутки тебе еще были неведомы,
С горькой болью любовной не встретился я еще…
Небо синью светилось – безудержной радостью,
Закипали деревья в весеннем цветении.
Как паломник, охвачен любовью и святостью,
Пред тобою склонялся я в благоговении.
Ручейки засверкали слезами счастливыми,
Задымилась земля зеленеющей порослью…
…Я проснулся порою осенней, дождливою,
Плакал дождь затяжной безутешно и горестно.
 

* * *

 
Седые камни, древние руины
Хранят следы искусного резца.
Смотрю я на замшелые картины
И славлю их безвестного творца.
Тот мастер, что трудился здесь когда-то
Над глыбами тысячелетних скал,
Изображал лишь гроздья винограда
И никогда копья не высекал.
А кто с копьем шагал и грубой силой
Те памятники злобно разрушал,
Кто выбивал из наших рук зубила, —
Давным-давно летучей пылью стал.
И, в мастерстве себе не зная равных,
Вновь виноград и голубей полет
Неведомого мастера праправнук
На стройках вдохновенно создает.
 

ДОБРОЕ УТРО

 
Ты пришло, мое доброе утро, с добром,
Ты стекаешь лучами с листвы тополиной,
К солнцу венчики тянут вьюнки под окном,
Тебе славу готовы трубить над долиной.
Ты волной из-за гор поднялось – и тотчас
На земле, на камнях, на листве растянулось.
Мой ребенок проснулся и ловит, смеясь,
Отраженье твое, что стены вдруг коснулось.
Ты пришло, мое доброе утро, с добром,
Ты добро и любовь разостлало пред нами.
Черный край мой умылся твоим серебром
И горит золотыми твоими лучами.
Подымается дым над разбегом дорог,
С черных пашен плывет еле слышная песня,
И, сорвавшись с цветущих садов, ветерок,
Белой пены белее, летит в поднебесье.
Ты пришло, мое доброе утро, с добром,
Раскрываешься ты – хлебороба десница,
Сердце юноши, полное светлым огнем,
Моего малыша золотые ресницы.
Запах утренних трав пить и пить мне опять,
Свет, любовь и добро всей душою вбирая,
Чтобы доброго утра всем встречным желать,
Всей земле, пробужденной от края до края!
 

ДАВИД КУГУЛЬТИНОВ^{112}

(Род. в 1922 г.)

С калмыцкого

* * *

 
Жизни мира, длящейся века,
Жадною душою не завидуй!
То, что жизнь людская коротка,
Не считай ошибкой и обидой.
О ничтожном сроке говоря,
Не терзай себя, не мучься зря!
Чтоб увидеть мира мудрый лик,
Этот срок достаточно велик.
Чтоб свершить свое предназначенье
И служить Добру,
нам всем дана
Вечность.
Если вдуматься, она —
Беспредельно долгое мгновенье.
 

* * *

 
Когда средь степи – одинок —
Стою над гладкою равниной
И чистотой дышу полынной, —
Мне чудится, что я высок.
Я осязаю бесконечность,
Душа моя вмещает вечность.
Где все преграды бытия?!
Неразличимы быль и небыль,
На свете – только степь и небо,
На свете – птицы, степь и я!..
О счастье духа, счастье тела —
Простор, не знающий предела!
 

* * *

 
Как ты прекрасна, степь моя, в апреле!
Хрустально-звонкий воздух, и простор,
И колокольчик – жаворонка трели!..
Ты – музыка, чьи звуки с давних нор
Какой-то гений, в неизвестность канув,
Переложил на живопись тюльпанов.
Как счастлив я, что голос твой пойму,
Что человек я, и душе все чаще
Доступна радость красоты щемящей…
Иль человек я только потому,
Что внемлет скрытой музыке душа?…
О жизнь, как ты щедра!.. Как хороша!..
 

* * *

 
Когда весна – медлительно, не сразу, —
Нагреет землю и войдет в зенит
И, ароматом полный до отказу,
Над многоцветьем воздух зазвенит,
Я ухожу один в степные дали,
Бездумно опускаюсь на траву
И – это мыслью назовешь едва ли —
В тени кургана грежу наяву…
А надо мною в синеве бесплотной,
На ниточке весеннего луча
Трепещет жаворонок беззаботный,
Как колокольчик радости звуча.
Тогда душа– светла и невесома,
Весь мир во мне. И в мире я – как дома.
 

* * *

 
Осенний лист на длинном черенке
Поник, подумал… и слетает в воздух.
А степь в рассветном голубом дымке
Примолкла, долгий предвкушая роздых.
Давно пшеница убрана в полях.
Стерни колючки в пахоте размякли.
Скирды в низинах – на манер папах
Из серебристо-серого каракуля.
И, пробиваясь нехотя из мглы,
Лучи ложатся– все спелей, багряней,
Они как будто слишком тяжелы
Для зябкой, паутинно-тонкой рани.
 

* * *

 
Проходят мимо – парами, толпой —
Ничем, ничем не схожие с тобой:
Ни голосом, ни поступью, ни взглядом…
О, сколько женщин – в отдаленье, рядом —
Совсем других, чем ты… Что мне до них?!
Но если и представлю хоть на миг,
Что каждая из проходящих мимо
Кому-то на земле необходима,
Как ты – моей душе… И что, любя,
О них тоскуют и светло, и больно, —
То в этот миг покажется невольно,
Что все они похожи на тебя!
 

ЖЕНЩИНА

 
Мужчин сухой, рассудочный расчет,
Ошибки исключив и милосердье,
Он верным – будто бы! – путем ведет…
Но почему ж иные перед смертью
Вдруг понимают: цель была не та,
И позади зияет пустота?
А женщина?! О, нежность! О, сама
Причудливость, изменчивость, наитье!..
Ты только сердцем делаешь открытья,
Являя этим глубину ума.
Порою ты, подвластная минуте,
Являешь красоту в бессмертной сути…
 

* * *

С. Я. Маршаку

 
Никто не помнит
Своего рожденья.
Никто не вспомнит
Свой последний час.
Два рубежа,
две грани,
два мгновенья
Неведомы ни одному из нас.
И все пространство, весь кипучий бег
Ночей и дней меж рубежами теми,
Все, что философ именует «время»,
Что жизнью называет человек, —
Ничем не пресекается оно.
Оно в сознанье нашем – бесконечно.
И человеку смертному дано
Жить на земле, не зная смерти, вечно.
Другому жизнь дарит он в свой черед,
Другого, плача, одевает в саван…
Сам человек не умирает… Сам он
Только живет.
 

МЫСЛЬ И ВРЕМЯ

 
В прошедшем растворяясь на бегу,
Ты, Время, мне виски посеребрило,
Но, не старея, Мысль кипит в мозгу
С волшебной, той же благодатной силой.
Захочет – может в прошлое вести,
В грядущее, в далекий мир Вселенной…
Куда тебе, о Время, нет пути,
Она меня перенесет мгновенно.
Всесильна Мысль: и горечь подсластит,
И облегчит печали тяжкой бремя,
И мудростью своей предотвратит
Твои невольные ошибки, Время!
Ты в поединке с ней – побеждено,
Исход борьбы тебе заране ведом:
Ты, Время, лишь туда приходишь следом,
Где побывала Мысль уже давно.
 

* * *

 
Случалось мне старцев калмыков
Не раз и не два изучать,
Но тщетно на бронзе их ликов
Искал я былого печать.
Ничто не пробилось наружу,
Молчат письмена их морщин…
Что видели – спрятали в душу
С достоинством истых мужчин.
Сквозь муки, сквозь голод и жажду
Прошли и не кляли судьбы.
В сражениях были отважны,
Не зная пустой похвальбы.
Награды свои и невзгоды
Они принимали равно.
Характер степного народа
Надежно хранить им дано.
 

СКОНЧАЛСЯ МОЙ ДРУГ

 
Скончался мой друг. Но лишь тело
Исчезло, как рябь на воде,
Лишь куртка его опустела,
Обвиснув на ржавом гвозде.
Лишь речи затихли, хоть мало
Тревожили воздух они,
Земля же просторнее стала
Всего только на две ступни.
Но как велико его место
Во мне! Это знаю лишь я,
Как сердцу безвыходно, тесно,
Как сдавлена память моя!
 

* * *

 
Я помню прошлое. Я помню
Свой голод. Больше я не мог,
И русская старушка,
Помню,
Мне хлеба сунула кусок.
Затем тайком перекрестила
В моем кармане свой ломоть
И быстро прочь засеменила,
Шепнув: «Спаси тебя господь!»
Хотелось мне, ее не зная,
Воскликнуть: «Бабушка родная!»
Хотелось петь, кричать «ура!»,
Рукой в кармане ощущая
Существование добра.
 

* * *

 
Сколько свежести в народном слове,
Вещей мудрости, что вечно внове!..
С завистью учусь ему, дивясь
Простоте, не знающей прикрас,
Уху, что полет пушинки слышит,
Глазу, видящему дрожь звезды,
Сердцу, что со всеми вместе дышит,
Замирая от чужой беды…
Полный благодарности, храню
С детских лет усвоенное мною…
Вслушайтесь: «Уставшему коню
В тягость даже облачко сквозное».
 

* * *

Памяти

Анны Андреевны Ахматовой

 
Я знаю: вечного на свете нет,
Тому свидетель опыт прошлых лет…
И все же видеть мертвые черты
Прекрасного так больно, так тоскливо!
Так страшно возле гроба красоты
Вновь убеждаться, что уродство живо.
Я знаю, что уродство в свой черед
Умрет, исчезнет, навсегда уйдет.
Но красоту, что, музыкой дыша,
Нас ввысь влекла
и вот смежила веки,
Ту красоту не воскресить вовеки!..
И плачет безутешная душа…
 

БОЛЬ

 
Кольнув нежданно изнутри
И затемнив благополучье,
Предупреждает боль: – Смотри! —
И, как дозорный самый лучший,
Тревогу бьет, гремит в набат…
И вот покой убит, разъят.
Мобилизует сил запас
И чувства стынущие будит…
Нет, если боль отнять у нас,
Добра от этого не будет!
Ведь я живу, покуда чую
И боль свою, и боль чужую.
 

* * *

 
Перешагнув жестокости предел,
Решил Чингис украсить общий жребий:
Он улыбаться подданным велел
Весь день, пока сияет солнце в небе,
А кто дерзнет на жалобы и плач,
Тому отрубит голову палач.
И улыбался весь Чингисов край,
И деспот убеждал молву мирскую,
Что создал в ханстве образцовый рай…
А люди ждали сумерек, тоскуя,
Чтоб в степь уйти, ничком в траву упасть
И в одиночку выплакаться всласть.
 

* * *

Л. С. Соболеву

 
Дайте, дайте первую удачу!
Пусть в себя поверит человек!
Пусть в приливе радости горячей
Ощутит себя потомком всех,
Кто творил, кто сделал мир богаче…
Дайте, дайте первую удачу!..
Дайте, дайте первую удачу!..
Чтобы, гордость юную не пряча,
Человек, как молодой орел,
Прянул в небо и себя обрел,
Путь свой во Вселенной обознача!..
Дайте, дайте первую удачу!
 

* * *

 
О жизнь!
Когда ты на моем пути
Затем, чтоб за провинность наказать
Иль чтобы испытать меня опять,
Противника захочешь мне найти
И нас друг с другом на пути столкнуть,
Молю, о жизнь, ко мне добрее будь!
Из множества народа, что идет
Сейчас сквозь времени водоворот,
Того, кого борьба не закалила,
Того, чей ум незрел и уязвим,
Кто послабей меня своею силой, —
Не делай, жизнь, противником моим.
 

* * *

Кайсыну Кулиеву

 
Приснились джунгли нынче мне во сне.
Кругом визжала обезьянья стая…
Раздобрясь, хвост они давали мне,
Чтоб лезть в верхи, при случае петляя…
Но отказался я от этих прав,
Остаться человеком пожелав.
Свирепых львов увидел я во сне,
Развеселило их мое обличье!..
И дать клыки они решили мне,
Чтоб слабых бить и жадно рвать добычу…
Но отказался я от этих прав,
Остаться человеком пожелав.
 

* * *

 
Бейте, люди, пестрых волков!
В дни, когда опустели хотоны,
О хозяевах исступленно
Выли псы калмыцкой земли,
Одичали, в степи ушли…
Бейте, люди, пестрых волков!
Не боятся огня и слова
И не терпят духа людского
Почитавшие нас, как богов,
Твари, одичавшие снова,
Порождения времени злого…
Бейте, люди, пестрых волков!
 

* * *

 
Когда я замечаю с чувством боли,
Что, прошагав изрядный путь земной,
Не совершил я и десятой доли
Всего того, что замышлялось мной,
Я не ищу тогда причин извне, —
Истоки бед – они во мне.
Ни злобной завистью, ни нелюбовью
Никто, поверь, мне не чинил помех.
Во мне самом, в душе моей – гнездовье
Всех промахов моих, ошибок всех.
В том, что с мечтой свершения – не вровень,
Не мир, не люди, – только я виновен.
 

* * *

 
Когда, о степь! – и впрямь морской стихией
Была ты встарь и в синеве твоей,
Блестя, сновали рыбки золотые —
Веселые солдатики морей,
Скажи мне, степь, в траве твоей густой
Где весточка о рыбке золотой?
И если это повторится въяве,
Когда пройдет веков круговорот —
И зелень радостную разнотравья
Накроет синева слоистых вод,
Скажи мне, степь, как, вопреки судьбе,
Хоть весточку оставить о себе?