Текст книги "Советская поэзия. Том второй"

Автор книги: авторов Коллектив

ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО^{184}

(Род. в 1933 г.)

СВАДЬБЫ

А. Межирову

 
О, свадьбы в дни военные!
Обманчивый уют,
слова не откровенные
о том, что не убьют…
Дорогой зимней, снежною,
сквозь ветер, бьющий зло,
лечу на свадьбу спешную
в соседнее село.
Походочкой расслабленной,
с челочкой на лбу
вхожу, плясун прославленный,
в гудящую избу.
Наряженный,
взволнованный,
среди друзей, родных,
сидит мобилизованный
растерянный жених.
Сидит с невестой – Верою.
А через пару дней
шинель наденет серую,
на фронт поедет в ней.
Землей чужой, не местною,
с винтовкою пойдет,
под пулею немецкою,
быть может, упадет.
В стакане брага пенная,
но пить ее невмочь.
Быть может, ночь их первая —
последняя их ночь.
Глядит он опечаленно
и – болью всей души
мне через стол отчаянно:
«А ну, давай пляши!»
Забыли все о выпитом,
все смотрят на меня,
и вот иду я с вывертом,
подковками звеня.
То выдам дробь, то по полу
носки проволоку.
Свищу, в ладоши хлопаю,
взлетаю к потолку.
Летят по стенам лозунги,
что Гитлеру капут,
а у невесты слезоньки
горючие текут.
Уже я измочаленный,
уже едва дышу…
«Пляши!..» – кричат отчаянно,
и я опять пляшу…
Ступни как деревянные,
когда вернусь домой,
но с новой свадьбы
пьяные являются за мной.
Едва отпущен матерью,
на свадьбы вновь гляжу
и вновь у самой скатерти
вприсядочку хожу.
Невесте горько плачется,
стоят в слезах друзья.
Мне страшно. Мне не пляшется,
но не плясать – нельзя.
 

‹1955›

* * *

Б. Ахмадулиной

 
Со мною вот что происходит:
ко мне мой старый друг не ходит,
а ходят в праздной суете
разнообразные не те.
И он
не с теми ходит где-то
и тоже понимает это,
и наш раздор необъясним,
и оба мучаемся с ним.
Со мною вот что происходит:
совсем не та ко мне приходит,
мне руки на плечи кладет
и у другой меня крадет.
А той —
скажите, бога ради,
кому на плечи руки класть?
Та,
у которой я украден,
в отместку тоже станет красть.
Не сразу этим же ответит,
а будет жить с собой в борьбе
и неосознанно наметит
кого-то дальнего себе.
О, сколько
нервных
и недужных,
ненужных связей,
дружб ненужных!
Во мне уже осатаненность!
О, кто-нибудь,
приди,
нарушь
чужих людей соединенность
и разобщенность
близких душ!
 

‹1957›

ПОДРАНОК

А. Вознесенскому

 
Сюда, к просторам вольным, северным,
где крякал мир и нерестился,
я прилетел, подранок, селезень,
и на Печору опустился.
И я почуял всеми нервами,
как из-за леса осиянно
пахнуло льдинами и нерпами
в меня величье океана.
Я океан вдохнул и выдохнул,
как будто выдохнул печали,
и все дробинки кровью вытолкнул,
даря на память их Печоре.
Они пошли на дно холодное,
а сам я, трепетный и легкий,
поднялся вновь, крылами хлопая,
с какой-то новой силой летною.
Меня ветра чуть-чуть покачивали,
неся над мхами и кустами.
Сопя, дорогу вдаль показывали
ондатры мокрыми усами.
Через простор земель не паханых,
цветы и заячьи орешки,
меня несли на пантах бархатных
веселоглазые олешки.
Когда на кочки я присаживался, —
и тундра ягель подносила,
и клюква, за зиму прослаженная,
себя попробовать просила.
И я, затворами облязганный,
вдруг понял – я чего-то стою,
раз я такою был обласканный
твоей, Печора, добротою!
Когда-нибудь опять, над Севером,
тобой не узнанный, Печора,
я пролечу могучим селезнем,
сверкая перьями парчово.
И ты засмотришься нечаянно
на тот полет и оперенье,
забыв, что все это не чье-нибудь —
твое, Печора, одаренье.
И ты не вспомнишь, как ты прятала
меня весной, как обреченно
то оперенье кровью плакало
в твой голубой подол, Печора…
 

‹1963›

ГРАЖДАНЕ, ПОСЛУШАЙТЕ МЕНЯ…

Д. Апдайку

 
Я на пароходе «Фридрих Энгельс»,
ну а в голове – такая ересь,
мыслей безбилетных толкотня.
Не пойму я – слышится мне, что ли,
полное смятения и боли:
«Граждане, послушайте меня…»
Палуба сгибается и стонет,
под гармошку палуба чарльстонит,
а на баке, тоненько моля,
пробует пробиться одичало
песенки свербящее начало:
«Граждане, послушайте меня…»
Там сидит солдат на бочкотаре.
Наклонился чубом он к гитаре,
пальцами растерянно мудря.
Он гитару и себя изводит,
а из губ мучительно исходит:
«Граждане, послушайте меня…»
Граждане не хочут его слушать.
Гражданам бы выпить да откушать
и сплясать, а прочее – мура!
Впрочем, нет, – еще поспать им важно…
Что он им заладил неотвязно:
«Граждане, послушайте меня…»?
Кто-то помидор со смаком солит,
кто-то карты сальные мусолит,
кто-то сапогами пол мозолит,
кто-то у гармошки рвет меха.
Но ведь сколько раз в любом кричало
и шептало это же начало:
«Граждане, послушайте меня…»
Кто-то их порой не слушал тоже.
Распирая ребра и корежа,
высказаться суть их не могла.
Вряд ли, что с недоброю душою,
но не слышат граждане чужое:
«Граждане, послушайте меня…»
Эх, солдат на фоне бочкотары,
я такой же – только без гитары…
Через реки, горы и моря
я бреду, и руки простираю,
и, уже охрипший, повторяю:
«Граждане, послушайте меня…»
Страшно, если слушать не желают.
Страшно, если слушать начинают.
Вдруг вся песня, в целом-то, мелка,
вдруг в ней все ничтожно будет,
кроме этого мучительного, с кровью:
«Граждане, послушайте меня…»?!
 

‹1963›

ЛЮБИМАЯ, СПИ…

 
Соленые брызги блестят на заборе.
Калитка уже на запоре.
И море,
дымясь, и вздымаясь, и дамбы долбя,
соленое солнце всосало в себя.
Любимая, спи…
Мою душу не мучай.
Уже засыпают и горы и степь.
И пес наш хромучий,
лохмато-дремучий, ложится
и лижет соленую цепь.
И море – всем топотом,
и ветви – всем ропотом,
и всем своим опытом —
пес на цепи,
а я тебе – шепотом,
потом – полушепотом,
потом – уже молча:
«Любимая, спи…»
Любимая, спи…
Позабудь, что мы в ссоре.
Представь:
просыпаемся.
Свежесть во всем.
Мы в сене.
Мы сони.
И дышит мацони
откуда-то снизу,
из погреба, —
в сон.
О, как мне заставить
все это представить
тебя, недоверу?
Любимая, спи…
Во сне улыбайся
(все слезы отставить!),
цветы собирай
и гадай, где поставить,
и множество платьев
красивых купи. Бормочется?
Видно, устала ворочаться?
Ты в сон завернись
и окутайся им.
Во сне можно делать
все то, что захочется,
все то, что бормочется,
если не спим.
Не спать безрассудно,
и даже подсудно, —
ведь все, что подспудно,
кричит в глубине.
Глазам твоим трудно.
В них так многолюдно.
Под веками легче
им будет во сне.
Любимая, спи…
Что причина бессонницы?
Ревущее море?
Деревьев мольба?
Дурные предчувствия?
Чья-то бессовестность?
А может, не чья-то,
а просто моя?
Любимая, спи…
Ничего не попишешь, но знай,
что невинен я в этой вине.
Прости меня – слышишь? —
люби меня-слышишь? —
хотя бы во сне,
хотя бы во сне!
Любимая, спи…
Мы на шаре земном,
свирепо летящем,
грозящем взорваться, —
и надо обняться,
чтоб вниз не сорваться,
а если сорваться —
сорваться вдвоем.
Любимая, спи…
Ты обид не копи.
Пусть соники тихо в глаза заселяются.
Так тяжко на шаре земном засыпается,
и все-таки —
слышишь, любимая? —
спи…
И море – всем топотом,
и ветви – всем ропотом,
и всем своим опытом —
пес на цепи,
и я тебе – шепотом,
потом – полушепотом,
потом – уже молча:
«Любимая, спи…»
 

‹1963›

ИМАНТ ЗИЕДОНИС^{185}

(Род. в 1933 г.)

С латышского

МЕД ТЕЧЕТ В МОРЕ

 
Полно цветов, но мало пчел…
Сестра, лети пчелой в простор.
Потек нектар, живой укор.
Но где медовый сбор?
В росе преобладает мед,
В ложбины рек впадает мед.
Прочь льется, пропадает мед,
Нас покидает мед.
Хочу сдержать, а он плывет,
Бреду в меду, а он – вперед,
Сливается в медоворот,
Впадает в море мед.
Мать! Слышишь, мед к чертям летит!
Сестра-пчела, кто нас простит,
Кто прекратит весь этот стыд?
Мед пчелами забыт.
Но что поделать, если мед
По горизонты край займет?
Пчела устала, как пилот,
И в мед летит с высот.
Как задержать медоворот?
Иль не мешать, наоборот?
Рекой впадает в море мед,
Впадает в море мед.
 

* * *

 
Я не нуждаюсь в пожеланьях благ,
Пусть не сбываются – не пожалею.
Лишь времени тяжелый мерный шаг
В душе моей ложится все больнее.
Не жажду я ни зрелищ, ни забав,
Ни тихих снов, ни громкого успеха…
Мне ничего не стоит в год собрать
Все эти ценности, не будь они помехой.
Но время слишком ценно самому.
Стыд – тратить дни в других приобретешь х,
Чем в том, что нужно чувству и уму:
В познанье, созерцании, сомненьях.
Мне и друзья и недруги – враги,
От их общенья никуда не деться.
Когда звезда спадает, в этот миг
Одна надежда у меня на сердце:
Чтоб не пришел ни родственник, ни друг
С обычным пожеланием успехов,
Я без труда добиться в год могу
Всех ваших ценностей, не будь они помехой.
 

ДМИТРИЙ КАРАЧОБАН^{186}

(Род. в 1933 г.)

С гагаузского

ИЗ ПРОШЛОГО

 
Мы засух боялись – они нас губили.
Так кожа боится, чтоб кожу дубили.
Боялись мы голода в год недорода —
Как черта, боялись голодного года.
Как слова колдуньи, боялись мы бога —
Была его милость мала и убога.
Боялись болезней – они нас косили,
Косили до срока и в гроб уносили.
И податей, гнувших нас день ото дня,
Боялись, как волки боятся огня…
Но пуще с годами сердца распалялись,
И вышло, что нас-то бояре боялись.
Боялись бояре суда и расправы,
Боялись, как пахаря – сорные травы.
Боялись, как вывиха или увечья,
Да так, что дрожала душа их овечья.
Боялись бояре сидеть на пороге,
Как черви боятся колес на дороге.
Боялись бояре волненья в народе,
Как палки боится козел в огороде.
Боялись бояре, в постели вздыхая,
Как искры боится солома сухая.
 

‹1961›

НАНСЕН МИКАЭЛЯН^{187}

(Род. в 1933 г.)

С армянского

ЖИЗНЬ

 
Всю жизнь обтесывал он камки
И по лесам взбирался ввысь.
Возведены его руками,
Дворцы до неба поднялись.
На лбу сверкали капли пота.
Да, это был нелегкий труд!
Каменотес! Он так работал,
Как с бою высоту берут.
Но груз годов налег на плечи.
И, предвкушая торжество,
Когда он вниз сошел навечно —
Хотела Смерть схватить его.
– Попался ты наверняка мне! —
Он усмехнулся ей в ответ:
– Я отдал жизнь бессмертным камням,
А потому мне смерти нет!
 

АБРИКОСЫ РАСЦВЕЛИ

 
Не знающий птичьего языка,
Молчащий на ласточкины вопросы,
Я все напевы пойму, пока
Весной расцветают все абрикосы.
Я голос горы пойму любой
И то, что кричат на скалах козы,
Недаром мир наполняет любовь,
Когда расцветают весной абрикосы.
Замшелых корней разговоры ясны,
Понятно, о чем говорят откосы,
И верится людям в счастье весны,
Когда расцветают все абрикосы.
 

ВИКТОР ТЕЛЕУКЭ^{188}

(Род. в 1933 г.)

С молдавского

ПРОЛОГ К БИОГРАФИИ

 
Скажите мне,
кто напевал мне колыбельную?
– Колосья.
– Почва.
– Перепелки.
– Посвист кос.
– И ветра тихое касанье.
– И тысячи усталых женщин, красивых
несказанно.
Не потому ль теперь везде
колосья следуют за мною?
И руки, словно глыбы в борозде,
полны глубинной тяжестью земною…
И беззаботен я, как перепел, порой.
И, как земле, нужны мне хлеб, дожди, покой.
Но я, как почва, что лучом насквозь прогрета, —
к лицу мне посвист кос и посвист ветра.
И вся бескрайность, глубина и тайны роста
мне дали ярость, нежность и упорство.
Те тысячи женщин красивые крестьянки были,
что снопы вязали,
пугая дроф тяжелых на межах,
когда с мужьями в поле выходили жать.
Но лишь теперь я, вглядываясь в дали,
стал запоздало понимать —
те женщины, и мой отец, и мать
лишь горлом пели. А лица их рыдали.
 

‹1963›

* * *

 
Вот колодец, жаворонок, апрель голубой,
вот пострел озорной,
вот звезда зоревая,
сторожевая,
что заходит, и всходит,
и стынет вдали,
ждет посланца земли…
Вот город, земля, любовь и рассвет,
вот осень, и лист, и цвет,
вот свет, что пожаловал в дом,
вот и снег вперемежку с дождем,
вот и взрыв немой
первой почки на ветке зеленой,
вот и день обновленный
над моею землей,
над прекрасной и мудрой…
Вот человек, достающий до звезд головой,
вот и небо, поющее всей синевой,
и я, говорящий им: доброе утро.
 

‹1970›

ОТАР ЧИЛАДЗЕ^{189}

(Род. в 1933 г.)

С грузинского

* * *

 
Растаял год бесследной тенью,
незрим не только для меня —
для всех… Быть впору сожаленью,
но ожиданьем полон я.
Я рад, что сгинул он, как сплетня,
и закатился, как звезда
к исходу светлой ночи летней,
ушел, как юность, навсегда.
В снегах и вихрях город глохнет,
когда метелица, клубясь,
влетит в подъезд и дверью грохнет,
и сохнет на ступеньках грязь.
А год, как промельк заоконный,
как тень, влетел в тенистый лес,
как чудотворная икона
из храма спящего, исчез.
Кафе вечернее закрыто,
уже закончено кино,
и возвращенье к будням быта
в который раз предрешено.
Неистовствуют снег и ветер,
от лживых клятв и слез устав,
бездомней всех на белом свете
луна предместий и застав.
Уйдя от прошлогодних тягот,
мерцают свечи в городьбе
 густых ветвей еловых…
На год
вновь приближаюсь я к тебе.
 

‹1969›

ДО РАЗЛУКИ

 
Так время пробежало черной кошкой по закоулкам.
И лицо зимы
с простыми и суровыми чертами размылось в стеклах.
Только этот лист сковало льдом…
В котором отразится
во сне ли явленное или наяву —
как в зеркале,
чтобы шипы воспоминаний
не раз отверзли нам глаза души:
усталые от дней однообразья,
искусственного солнца с лживым блеском,
ворованного неба, даже жизни,
столь не осмысленной порою до конца.
Блестит сосулька, сладкий зуб зимы.
И вздох трубы, и выдох человека
с теплом, как в только что убитом звере, —
полотнищем трепещут на ветру.
И вот, как если б сотню лет спустя,
когда всем-всем – от красок и до звуков —
перенасыщен дух, я вновь прошу
вернуть мои права на все былое.
Мне нужно их вернуть, чтоб нас с тобой,
едва почуя трещину отхода,
не поглотило облако забвенья
своей зловеще-топкой чернотой.
Дай руку мне,
горячую обычно и слабую.
Дай сердце мне свое, такое же горячее —
и строже которого не ведал в жизни я!
Покуда позволяет нам судьба,
давай же не утрачивать доверья —
и да прислушается к нам извечный мир,
и наши головы на грудь себе положит,
и будет он по-прежнему стараться
хоть в чем-то измениться… но не сможет.
 

‹1969›

* * *

 
Светоносные сумерки, напряженный покой.
Вспыхивают над лесом искры вешнего дня.
Неизбывно сияние над мраморною рекой.
Сталь топора срастается с мякотью пня.
Радуется кому-то – одному иль двоим —
пылкой жизни комочек в камине или костре.
Млечный Путь над опушкою – или стелется дым?
Ветер уснул на войлочном волокнистом ковре.
Вспыхивают светила – слепнут, замертво мчась,
и царит равновесие в мирозданье сквозном:
люди – хотя бы двое – в этот хотя бы час —
любят друг друга в доме лесном.
 

‹1975›

* * *

 
Кура плеснет воды и рыбы,
траву и птиц отдаст мне роща,
и, загораясь над горами,
Луна подскажет путь попроще.
И гость придет с открытым сердцем,
и я прочту при лунном свете
стихи, рожденные так тихо,
как без отца родятся дети.
Прочту я что-нибудь такое,
что зрелый гость поймет и юный, —
что означают для грузина
и свет Куры, и отблеск лунный.
 

‹1975›

ЛЮДМИЛА ЩИПАХИНА^{190}

(Род. в 1933 г.)

* * *

 
Цветенье сладкого левкоя,
Деревьев шум, прилив покоя,
И ветер, дующий в трубе,
И дождь, и горький дух полыни, —
На веки вечные отныне
Тебе принадлежат. Тебе,
Свет солнечный, и отсвет лунный,
И остров с медленной лагуной,
В которой облако дрожит,
И для которой волны шепчут,
И в раковинах зреет жемчуг,
Тебе, тебе принадлежит.
И тот ледник, сверкнувший глазом,
Не льдом одетый, а алмазом
С печатью гордости в судьбе,
И холмик тот на поле близком
С не позабытым обелиском —
Тебе принадлежит. Тебе.
Роса и звезды над планетой,
Мрак в жизни – той, и радость – в этой
И воздух Родины в судьбе,
Звон тундры и тайга над Обью, —
Весь мир по твоему подобью
Тебе принадлежит. Тебе.
 

‹1975›

ТАНЗИЛЯ ЗУМАКУЛОВА^{191}

(Род. в 1934 г.)

С балкарского

ГОРСКИЕ ПОЭТЕССЫ

 
В краю балкарцев, где снега и скалы
От века молчаливы и тихи,
До моего рожденья не бывало,
Чтоб сочиняли женщины стихи.
Так говорят, но я не верю в это.
Я знаю о не ведомых никем
Создательницах песен не пропетых,
Баллад неизреченных и поэм.
Как много поэтесс лежит безмолвно
На кладбищах в селениях у нас,
Они ль виновны, что беспрекословно
При жизни были немы, как сейчас!
Им уши затыкал закон проклятый
И на уста накладывал печать.
Они рождались, чтобы по адату
Безмолвно жить и молча умирать.
Я вижу их, сестер моих далеких,
Чей крик немой касается небес.
Я вижу – слезы прожигают строки
На лицах бессловесных поэтесс.
Праматери мои, мне хвастать нечем.
Из сердца слово я могу извлечь
Не потому ль, что вас лишали речи,
А мне сегодня подарили речь.
И оттого так строго и сурово
Сужу я каждый мной рожденный стих.
Я думаю: смогла ль вместить я в слово
Молчание предшественниц моих?
 

НОВЕЛЛА МАТВЕЕВА^{192}

(Род. в 1934 г.)

ДОМА БЕЗ КРЫШ

 
Летняя ночь была
Теплая, как зола…
Так, незаметным шагом, до окраин я дошла.
Эти окраины
Были оправлены
Вышками вырезными, кружевными кранами.
Облики облаков, отблески облаков
Плавали сквозь каркасы недостроенных домов.
Эти дома без крыш – в белой ночной дали —
В пустошь меня зазвали, в грязь и в глину завели…
На пустыре ночном светлый железный лом,
Медленно остывая, обдавал дневным теплом.
А эти дома без крыш – в душной ночной дали —
Что-то такое знали, что и молвить не могли!
Из-за угла, как вор, выглянул бледный двор:
Там, на ветру волшебном, танцевал бумажный сор…
А эти дома без крыш словно куда-то шли… Шли…
Плыли, – как будто были не дома, а корабли…
Встретилась мне в пути между цементных волн
Кадка с какой-то краской, – точно в теплом море – челн;
Палка-мешалка в ней – словно в челне – весло…
От кораблей кирпичных кадку-лодку отнесло.
Было волшебно все: даже бумажный сор!
Даже мешалку-палку вспоминаю до сих пор!..
И эти дома без крыш, – светлые без огня;
Эту печаль и радость;
Эту ночь с улыбкой дня!
 

‹1961–1962›

СЛЕДЫ

 
Ночь напечатала прописью
Чьи-то на глине следы…
Над плоскодонною пропастью
Эхо, как пушечный дым…
Видно, прошел тут и, шепотом,
Песню пропел пилигрим:
Долго – стреляющим хохотом! —
Горы смеялись над ним…
(Вижу, как ночь приближается
Высохшим руслом реки:
Но все равно продолжается
Песня, словам вопреки!)
Где это море? – вы спросите, —
Где этот пляшущий риф?
Где – без морщинки, без проседи —
Юный зеленый залив?
Где эти заросли тесные,
В лунной бесплотной пыльце?
Звери да птицы чудесные?
Люди с огнем на лице?
Гибкие пальцы упрямые?
Чаши? Цепочки с резьбой?
(Эхо! Не путай слова мои:
Я говорю не с тобой!
…Вишу, как ночь приближается
Высохшим руслом реки:
Но все равно продолжается
Песня, словам вопреки.)
Ночь напечатала прописью
Чьи-то на глине следы.
Над плоскодонною пропастью
Эхо, как пушечный дым.
В сумрак, исчерченный змеями,
Русло уходит, ветвясь…
В путь! – между розными звеньями
Рвусь восстанавливать связь.
 

‹1962›

СТАРИННЫЕ КОРАБЛИ

 
Как прекрасны старые корабли!
Будто жарким днем, в холодке квартир,
Крушевницы гентские их плели,
А точили резчик и ювелир.
Грациозно выгнуто их крыло.
И настолько тонкий на них чекан,
Будто их готовили под стекло.
А послали все-таки – в ураган.
(Лишь обломки их под «секло» легли…)
Хороши старинные корабли!
Были души: чистые, как хрусталь,
Тоньше кружев, угольев горячей;
Их обидеть жаль, покоробить жаль, —
А ушли они – в перестук мечей,
Словно к мысу Горн – корабли…
Да уж как не так! Перестук мечей
Сладкой музыкой был бы для их ушей!
Но ушла их жизнь… в толчею толчей,
На съеденье крыс, на расхват мышей,
На подметку туфель для мелкой тли…
Потому от них на лице земли
И следа следов не нашли…
Опустелые, как безлистый сад,
Бригантины спят:
Им равны теперь ураган и бриз, —
Паруса, как тени, скользнули вниз,
Такелаж провис…
Уж теперь и в прошлое не спешат:
Сколько могли – ушли.
…Но опять над вами сердца дрожат!
Но опять заботы на вас лежат!
И опять вам жребии подлежат,
О старинные корабли!
 

‹1975›

К МУЗЕ КОМЕДИИ

 
Кто смешным боится быть:
кто в смешные положенья
Не стремится угодить, —
тот боится униженья.
Кто боится униженья,
Кто вкусил от поношенья,
Кто забит и напряжен,
Тот не может быть смешон.
Тот же (храбрый!),
кто беднягу не страшится оскорбить;
Кто не даст ему и шагу
без стеснения ступить,
Кто не в меру задается,
Кто над слабостью смеется,
Кто сердечности лишен, —
Тот действительно смешон!
Не смешна мне ущемленность
(если злоба ей чужда):
Мне смешна самовлюбленность,
не имущая стыда.
Не смешны ведь ни калеки,
ни шуты, ни горбуны:
Душечки-сверхчеловеки —
вот кто подлинно смешны!
На подмостках театральных
Лица клоунов печальных —
Известковой белизны —
Не смешны.
Торт, который в пол-момента
Влеплен в «рыло» оппонента, —
Мудро, ново, ярко! – Но Не смешно.
Избиенье (хоть бы вора!),
освистание актера,
Одураченный поэт,
Строчки выстраданной кража,
книг ворованных продажа, —
Остроумно? Ловко? – Нет.
Жар напрасный, гнев больной
Тоже фокус не смешной.
Не смешны: ни свист одышки,
ни походка старых дев
(Над которой животишки
Надрывают старичишки,
На сто лет помолодев);
Ни носов чужих фасоны,
ни проделки злых пажей,
Ни обманутые жены,
ни рога во лбах мужей, —
Нет! – (пока не проступили
В них такие же лгуны), —
Не смешны мне простофили:
Мне обманщики смешны.
О Комедия святая!
Столь не часто к нам слетая,
Жалость, милость нам яви!
Путь закрой насмешке злобной,
Гогот изгони утробный, —
Суть вещей восстанови!
С простодушием лукавым
Вещий толк верни забавам,
Слезы вызови из глаз, —
О смешливая! И снова
Острым чувством Не смешного
Наделяющая нас.
 

‹1976›

РАМИС РЫСКУЛОВ^{193}

(Род. в 1934 г.)

С киргизского

РОССИЯ

 
Тебя и взглядом не окинуть, о Россия,
Но уместились все ж в душе моей
Твои невероятные просторы.
И нет числа тем жизням, что во имя
Грядущего России отданы.
Твоя неотвратимая печаль
Глодала сердце многих поколений.
Так не забудь страдальцев имена
И подвиг тех, кто пролил кровь за счастье.
И счастье нынче у тебя размахом
С былое горе. И прекрасна ты
В своем высоком радостном сиянье.
Россия, ты – такая высота,
Куда не каждому дано подняться:
Твои недосягаемые выси
Звенят над головами древних гор.
Горишь ты во вселенной самоцветом,
Которому нет равного нигде.
Хоть раз за век мне хочется услышать
Вздох, вырвавшийся из твоих глубин,
Почуять богатырское дыханье
Твоей могучей молодой груди,
Бездонное над головою небо
И небо, отражающее море.
И окоем за бездной голубою
Обманчивую ограничил даль…
Мечты Россия
И Россия яви —
Одно и то же,
Тождество их вот —
Перед тобой!
Моя Россия,
Дай заглянуть в грядущее твое
И в прошлое – сквозь времени потопы.
Как много утомилось аргамаков,
Не в силах одолеть такой простор,
Как много было соколов могучих
Ветрами северными сметено!
О, покажи свой вечный лик, Россия,
Хоть на мгновенье предо мной рассей
Туман загадочности первозданной.
Россия, ты во времени стоишь,
Как гордый дуб, могучими корнями
Ушедший в недра темные веков,
Стоишь неколебимо и бесстрашно
Под злыми, ураганными ветрами.
Ты будешь цвесть, пока жива земля,
Россия, о великая Россия!
 

‹1965›