Текст книги "Советская поэзия. Том второй"

Автор книги: авторов Коллектив

МАРИС ЧАКЛАЙС^{223}

(Род. в 1940 г.)

С латышского

ДЕНЬ УКРОПА

 
День укропа, день в дурмане,
Горе, сладкое, как тмин.
Без очков душа в бурьяне
Огуречных именин.
Как планета – из сарая,
Перебежкой громовой
Бочка жаркая, сырая
Оставляет след кривой.
Прямо в братскую могилу,
Доброволец-лист идет.
Опустился через силу,
Как взошел на эшафот.
Огурец уже на месте,
Добросовестный службист.
Как разборчивой невесте,
Свекле твист милей, чем Лист.
Осознав, что все в порядке,
Циник, жизнелюб, толстяк,
На своей уютной грядке
Ухмыляется желтяк.
Тлеет, веет, полыхает,
В лабиринте летних троп,
Пахнет он, благоухает,
Он главенствует, укроп.
Нынче наши ноздри шире,
Ноздри, как у лошадей.
Завтра будет осень в мире
И для звезд, и для людей.
Справив это новоселье,
Прежде чем листве конец,
Каин-пьяница с похмелья
Съест соленый огурец.
 

‹1968›

ПЕСЕНКА ПРО ДОН-КИХОТА

 
Неужто снова – мимо трав зеленых,
Канав, заборов, и цветущих кленов,
И наших сонных домиков, – с разгона
На мельницу он мчится непреклонно?…
Неужто он до огорчений жаден?
Неужто не спасет его от ссадин
Уменье все, что гоже и негоже,
Переплетать тисненой прочной кожей?
Неужто вправду там, как луч десницы,
Смех Дульцинеи тихо серебрится?
Пред взором город мельниц громоздится.
О Дульцинеи, приоткройте лица!
И – сквозь судьбу, и – мимо трав зеленых,
Канав, заборов и цветущих кленов,
По улочкам, кривым и немощеным,
Прямым путем – к цирюльням немудреным…
Ну, а когда исход уже известен?
Все точно так же. Праздник чист и честен.
Ни лжи, ни страха не познав с пеленок,
Рождаясь, мысль смеется, как ребенок.
Пой, не смолкай! Я становлюсь сильнее.
Тьма задохнется, корчась и бледнея,
От песни той. И я увижу – где я.
Сиди в окне и пой мне, Дульцинея!
Не умолкай! Ведь песня мимо кленов,
Канав, цирюлен, мимо трав зеленых,
По лабиринтам улиц немощеных
Всегда дойдет до мельниц укрепленных.
Глоток вина и хлеб. И можно снова
Идти сквозь мрак – ведь рыцарь держит слово.
Звезда горит лукаво и высоко.
О Дульцинеи, пойте свет из окон!
 

‹1971›

* * *

 
Будешь плакать, коли с юных лет
Моря, моря, моря нет как нет.
Море девушке принадлежало.
Море убежало.
Шел я, пел я среди бела дня.
Море было домом для меня.
И сказал я девушке: – Войдем
В наш стеклянный дом,
Где пируют рыбы!
– Разве мы войти могли бы?
Видишь, двери нет. —
Девушка в ответ. —
В гости нас не звали.
Впустят нас едва ли. —
Девушке сказал я напрямик:
– Хочешь, все это растает вмиг?
Грустно девушка мне отвечала:
– Лета бы дождаться нам сначала! —
Между тем ночная мгла сгущалась,
Месяц нам светил, земля вращалась,
В сумраке бесснежной той зимы
Шиш судьбе показывали мы.
Хочешь сетуй, хочешь веселись —
Буря на камнях оставит слизь.
Шел я, напевая, той зимой.
Шел я к морю, нет, к себе домой.
 

‹1972›

АБДУЛЛА АРИПОВ^{224}

(Род. в 1941 г.)

С узбекского

* * *

 
– Проснись скорей, что без толку валяться?
Не надо спать иль спящим притворяться.
Играют блики солнца на стене.
Что ж ты молчишь, не отвечаешь мне?
И слезы на ресницах серебрятся.
Ты почему не хочешь просыпаться?
– Я спал, я видел молодость во сне!
 

‹1967›

ПОЭТ

 
Не думай, что поэт земного сторонится.
Он не обходит зол и не таит добра.
На то он и поэт, что легок, словно птица,
хоть груз его тяжел, как снежная гора.
 

‹1968›

* * *

 
Благословенно прожитое мною,
все, что уже не повторится впредь,
все то хорошее и то дурное,
чем мне гордиться и о чем жалеть.
Все было: и падения и взлеты,
но, размотав клубки своих дорог,
я видел то, что не увидел кто-то,
и то сказал я, что другой не смог.
Хоть мне неведомо, что предо мною,
но я благословляю наперед все то
хорошее и то дурное,
что ждет меня и что уже не ждет.
И пусть за тем ближайшим поворотом
лучи не мне назначенных дорог.
Что не увижу я, увидит кто-то,
и кто-то скажет то, что я не смог.
 

‹1969›

ЗОЛОТАЯ РЫБКА

 
Едва от рожденья – попала она
в тот грязный, заиленный хауз,
и крошки ловила, и илом со дна
играла, и в нем задыхалась.
И все, что на свете ей видеть пришлось, —
лишь хауз, да палые листья разросшихся талов,
да небо, насквозь прошитое веткою лысой.
Лишь хауз заброшенный с грязной водой,
с листвой полусгнившей да илом…
И горько, что рыбке моей золотой вот это —
и кажется миром.
 

‹1968›

ЯАН КАПЛИНСКИ^{225}

(Род. в 1941 г.)

С эстонского

ПЕСНЯ О ЖИЗНИ И СМЕРТИ

 
1
 
 
Для тех, кто зарабатывает деньги,
и тех, кто зарабатывает славу,
и тех, кто зарабатывает женщин,
я умер.
Для тех, кто в чтении находит только скуку,
и тех, кто истину находит только в книгах,
и тех, кто пользы не находит в песне,
и тех, кто выгоду в стихах находит,
я умер.
Для тех, кто голосит о торжестве сознанья,
и тех, кто шамкает о смерти интеллекта,
и тех, кто превозносит чистый разум,
и тех, кто никогда не произнес: «Я не разумен», —
я умер.
Я умер.
Но как же тогда продолжаю
любить потемневшую роспись,
скульптуры ольмеков и римлян,
полотна японцев и эстов?
Любить всех, оставивших в камне
и в глине, в немеркнущих красках
глаза свои, руки и кровь?
 
 
2
 
 
Я знаю:
на тяжелой, влажной пашне,
на трещинах камней, на стоптанной дороге,
хранящей след животных и людей,
я оживаю.
В лиловой тишине, когда сзывают стадо,
в рассветном беге розовых коней,
в смоленых желваках натруженных уключин,
держа весло, лопату и перо,
я оживаю.
Когда учусь у пахарей и формул
стремиться к точности,
и у ночных костров учусь добру,
и открываю в песне или картине слепок чьих-то рук,
я чувствую: не всякий смертный умер,
и я живу и мыслю вместе с ним.
Бессмертные, мы молча размышляем
о зарослях дождей и перелетах птиц,
о радующей тяжести пшеницы,
об узловатой речи рыбаков
и пенящемся говоре южанок,
о плитах Тоомпеа и валунах Байкала,
о тех, кто был, кто есть, и тех, кто будет.
И в смене смерти, роста и рожденья
я чувствую.
Я знаю.
Я живу.
 

‹1964›

ЮРИЙ КУЗНЕЦОВ^{226}

(Род. в 1941 г.)

ОТЦУ

 
Что на могиле мне твоей сказать?
Что не имел ты права умирать?
Оставил нас одних на целом свете,
Взгляни на мать – она сплошной рубец.
Такая рана видит даже ветер,
На эту боль нет старости, отец!
На вдовьем ложе, памятью скорбя,
Она детей просила у тебя.
Подобно вспышкам на далеких тучах,
Дарила миру призраков летучих:
Сестер и братьев, выросших в мозгу…
Кому об этом рассказать смогу?
Мне у могилы не просить участья.
Чего мне ждать?…
Летит за годом год.
– Отец! – кричу. – Ты не принес нам счастья!.. —
Мать в ужасе мне закрывает рот.
 

ГИМНАСТЕРКА

 
Солдат оставил тишине
Жену и малого ребенка
И отличился на войне…
Как известила похоронка.
Зачем напрасные слова
И утешение пустое?
Она вдова, она вдова…
Отдайте женщине земное!
И командиры на войне
Такие письма получали:
«Хоть что-нибудь верните мне…»
И гимнастерку ей прислали.
Она вдыхала дым живой,
К угрюмым складкам прижималась,
Она опять была женой,
Как часто это повторялось!
Годами снился этот дым,
Она дышала этим дымом —
И ядовитым, и родным,
Уже почти неуловимым…
…Хозяйка юная вошла.
Пока старуха вспоминала,
Углы от пыли обмела
И – гимнастерку постирала.
 

ЛОИК ШЕРАЛИ^{227}

(Род. в 1941 г.)

С таджикского

ПЕСНЯ ТРУДУ

 
Что же ты ищешь в поле, склонив молодое лицо?
Юность,
надежду
или щепотку соли?
Или же ты потеряла свое золотое кольцо
и ищешь под каждым кусточком в хлопковом поле?
Среди воды и глины, жары и глины
каждое утро я вижу тебя,
каждый вечер я вижу тебя —
запястья твои, и локти твои,
и спину среди воды и глины,
жары и глины.
Только не вижу твою высокую грудь
в хлопковом поле, молочном,
как Млечный Путь, —
ты нагибаешь стан свой
к каждой коробочке,
в каждой коробочке хлопка —
по ясной звездочке.
Ты собираешь в подол
свой звезды цвета зимы,
не с купола неба ты
их собираешь – с земли.
Я вижу тебя, и я позабыть не смогу,
как ярко-зеленому шарообразному кураку
с утра дотемна ты приносишь земные поклоны,
чтоб белые звезды не жили в зеленом полоне.
И так ты в ладони берешь этот шар курака,
что кажется, землю саму ты нянчишь в ладони.
А солнце Востока из своего далека
так накаляет поле, как наковальню кузнец, —
и ты, как железка в печи,
как лепешка в печи, наконец,
и словно тлеющий уголь твоя щека.
Зимою лицо твое тоже светлого цвета —
ты не темней, чем красавицы Душанбе,
но лето, душное лето, кирпичное лето
обычно кирпичный цвет кожи приносит тебе.
Губы твои – шершавые, руки твои – усталые,
но силы, ушедшие силы, ищут только в земле.
И чтоб описать красоту твою средь белого хлопка
и солнца алого, нету пера на моем столе,
нету пера на столе!
Бороздки каналов между рядами саженцев
по-праздничному заплетенными,
твоими косичками кажутся,
а если сверканию хлопка сравнение есть —
то это только твоя пресветлая честь!
И, на мгновенье презрев свой письменный стол,
одно лишь могу говорить тебе в этот вечер:
Земля – твой престол,
Земля – твой вечный престол,
единственный трон, который незыблем и вечен…
О ты, чья красота
подымает землю,
о ты, чья красота
украшает землю,
о таджичка, избравшая вечный трон,
научи ты меня обычаю земле отдавать поклон,
чтобы белый мой стих мог быть
с белым хлопком сравним или,
подобно тебе, постоянно был связан с ним.
 

‹1966›

ОТНОСИТЕЛЬНО СПОРОВ ВОКРУГ АВИЦЕННЫ

 
Одни говорят:
Авиценна – узбек!
Другие, что он – араб.
Споры идут из века в век.
Кто виноват?
Кто прав?
Иные считают что он таджик,
а иные – что перс…
Так каков же его родной язык?
Кем он был, наконец?
Язык фарси был его языком,
но знал он много других.
А лучше всего он был знаком
с языком страданий людских.
Боль человечества он понимал —
зачем ему рубежи,
если он в себя принимал
язык мировой души?
Он знал язык травы и цветка,
слышал вздохи земли…
Знание этого языка
спорщики не учли.
 

‹1970›

* * *

 
Если с неба падает звезда —
больно мне от горестной приметы.
Если ломят дерево ветра —
больно слышать, как стенают ветви.
Вижу, что тропинка заросла, —
сразу мысль, что ты меня забыла…
Вижу – речка высохла до дна:
больно мне, как будто кровь остыла.
Если вдруг скончается дитё —
все горюют, слез своих не прячут.
Женщины бездетные – и то,
словно умер их ребенок, плачут.
Сердце, сердце! Что это с тобой?
Можно ль быть чувствительней и шире!
Если боль Вселенной – наша боль,
мир во мне иль мы в бескрайнем мире?
 

‹1970›

ПАУЛЬ-ЭРИК РУММО^{228}

(Род. в 1942 г.)

С эстонского

ВСТРЕТИЛИСЬ ПУТНИК И КУСТ

 
Розовый шиповник на окраине луга.
Лютики, ромашки, бурые лужи дороги.
С какой стороны подошел я, не помню.
Небо сбросило поклажу грузных туч.
Влажен по грудь, по губы рисунок мира.
Опрокинуто ведерко на изгороди.
Солнце Опускается.
Розовые размывы до горизонта.
Розовый шиповник на окраине луга.
Когда все это возникло? Надолго ли?
Пчелы уже отлетели ко сну.
И бабочки. Луга наедине с собой.
Запах меда. Цветенье. Умиротворенность.
Розовый шиповник в мире, в закате, в цвету.
Тот, кто заблудился, дойдет? Хоть однажды?
 

РАВИЛЬ ФАЙЗУЛЛИН^{229}

(Род. в 1943 г.)

С татарского

* * *

 
Когда звезда моей жизни
над миром зажглась?
Не знаю.
А мама знает.
Когда улыбнулся я
первый раз?
Не знаю.
А мама знает.
Когда первые слезы
из глаз скатились?
Не знаю.
А мама знает.
Закроет ли небо
атомный гриб?
Не знаю.
И мать не знает.
Скажите ей, старой,
кто знает об этом.
Мой путь яснооко
мать видеть должна.
Скажите…
И думает старая думу вечную.
Та дума свята, чиста:
«Сын ушел на войну
таким же вечером…
Сын вернется с войны
таким же вечером…
Этим мостом деревянным…
Он не знает другого моста».
 

МОЙ ЯЗЫК

 
Язык народа моего,
как тысячи других:
несуетлив и скромен.
Сродни пожатию руки,
неслышному движенью крови.
Как деревенской девушки наряд,
застенчив он и прост, —
парламенты на нем не говорят,
конгрессы открывать не привелось
на моем языке…
Не украшает чеки он и деньги,
не объявляет войны никому.
На языке моем смеются дети
в густом ромашковом дыму лугов.
Язык народа моего,
как тысяча других, певуч, протяжен,
свой лад-печаль «Рамай» и «Аллюки»
о нем расскажет.
«Караурман», «Сарман» и «Гульджамал» —
щемящая душа народа,
как будто бы упал туман
и сон рассветный встретила природа.
Общедоступен он, но не в единый миг
хлеб зреет, нить прядется,
дубится кожа, бьет родник.
Кому испить его воды придется,
тот не забудет мой язык.
 

БУЛГАРЫ

 
Оседают руины. Седая,
сном столетий полынь встает.
Небо выше. Паломников стаю —
птиц бездомных – несет небосвод.
Плач и стон… Тишина такая,
что мерещится лёт стрелы,
конский топот вдали затихает,
вьется облачко мертвой золы…
Я один. К валуну моя лодка
прислонилась. Не звякнет цепь.
Воздух Булгар, твой свет короткий
узкий месяц, руины, степь.
 

ИЛЛЮСТРАЦИИ