Текст книги "Советская поэзия. Том второй"

Автор книги: авторов Коллектив

МИХАИЛ КИЛЬЧИЧАКОВ^{81}

(Род. в 1919 г.)

С хакасского

БАЛЛАДА О БРЕВНАХ

 
1
 
 
В тайге живут деревья ста пород,
И ста характеров здесь люди проживают.
А бурелом охотника встречает
Такой, что даже лошадь не пройдет.
Народам, племенам здесь счету нет,
Их различают лишь язык да кожи цвет.
Но чистота и цвет один у крови,
Завидно всем сибирское здоровье.
Вот перевала стройные стволы.
Здесь кедр лежит упавшим обелиском.
Упал он, даже каплею смолы
Своих соседей-кедров не забрызгав.
И молодая поросль так стремится
Увидеть солнце на спине бревна,
И, с черноглазою черемухой равна,
Стоит березка рядом, белолица.
Здесь папоротник без границ,
Как некая зеленая блокада,
И скопища разнообразных птиц
В нем выводить птенцов счастливо рады.
На месте том, где кедр могучий пал,
Встал молодняк разноплеменный —
Кедр молодости место уступал,
Хоть был силен он необыкновенно.
Потомок мой придет за мною вслед,
Народа ввек не оскорбит другого…
О ты, мое взволнованное слово,
Могучим будь, как тот таежный кедр!
 
 
2
 
 
Гора нависла каменным ребром,
И над прозрачным горным ручейком
Тропинка узкая, что здесь жила-была,
Погибла жертвой старого ствола.
Копытным не пройти, не пересечь
Здесь царствующей грязной, топкой глины —
Упало дерево, как ржавый старый меч,
И весь ручей отравлен ржавой тиной.
Влача существование свое,
Без пользы жило дерево, и ныне
Сто тысяч гадов обрели жилье
В его прогнившей сердцевине.
На нем зеленой плесени наряд,
Поганка за поганкой нарастали,
Рога сохатого из-под земли торчат,
Их время и дожди отшлифовали.
И кажется, что солнце не взойдет,
Не осветит места глухие эти…
Давным-давно, уже который год,
Клок шерсти на суку колышет ветер.
И, обойдя тот ствол издалека,
Тропинка малая уходит в гору,
И даже помутневшая река
Изменит русло скоро.
Все зло в бревне на жизненном пути,
Знакомо каждому оно, пожалуй.
Я так хочу всю жизнь свою пройти,
Чтоб на него не походить нимало.
Любовь моя, мое стремленье к людям,
Давай с тобой тропинкой к счастью будем!
 
 
3
 
 
У подножья белого Тасхыла
Многоцветный мир тайга укрыла.
Все в объятьях знойной тишины,
Только птицы изредка слышны.
Босоногий кедр повздорил с елью.
– Кто выше? – он затеял спор,
А смородины кусты успели
Первыми взбежать на косогор.
Одному лишь дереву в долине
Никогда не в радость солнца свет:
На корню иссохшая лесина
Трет его и точит много лет.
Оттого горбатая, кривая
У него спина давным-давно,
Потому, смолою истекая,
Сверстникам завидует оно.
А с Тасхыла ветры налетят,
Весело деревья зашумят,
И умоет майская гроза
Черные смородины глаза.
Дерево, поникшее от груза,
Стонет, не находит утешенья:
«Ты не будь мне вечною обузой,
Жизнь моя, беда моя с рожденья!»
 
 
4
 
 
Как замороженная туша,
Что топором расколота была,
Над бурною рекою, камни руша,
Скала высоко гребни подняла.
То красные, то сизо-голубые,
Как радуга, горят ее бока,
Кипя айраном, мчась в края глухие,
Бурлит неугомонная река.
Она летит, она несется в пене…
Таких отважных не было и нет,
Чтоб реку переплыли! Но спасеньем,
Мостом сосна служила много лет.
Когда она погибла? Вам и мне
Никто не сможет толком рассказать.
Как на рогах быка, на том бревне
Не держится ни снег и ни роса.
Какая б сила вас ни догоняла,
Вас дерево упавшее спасет —
Оно, как мост уставшему маралу,
На помощь обязательно придет.
И пусть мой стих спасенья путь укажет,
Пусть он стволом над бурной речкой ляжет,
Пусть по глухим местам непроходимым
Уляжется мостом неколебимым!
 

МИХАИЛ КУЛЬЧИЦКИЙ^{82}

(1919–1943)

* * *

 
Самое страшное в мире —
Это быть успокоенным.
Славлю Котовского разум,
Который за час перед казнью
Тело свое граненое
Японской гимнастикой мучил.
Самое страшное в мире —
Это быть успокоенным.
Славлю мальчишек смелых,
Которые в чужом городе
Пишут поэмы под утро,
Запивая водой ломозубой,
Закусывая синим дымом.
Самое страшное в мире —
Это быть успокоенным.
Славлю солдат революции,
Мечтающих над строфою,
Распиливающих деревья,
Падающих на пулемет!
 

‹Октябрь 1939 г.›

* * *

 
Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник!
Что? Пули в каску безопасней капель?
И всадники проносятся со свистом
Вертящихся пропеллерами сабель.
Я раньше думал: лейтенант
Звучит «налейте нам»,
И, зная топографию,
Он топает по гравию.
Война ж совсем не фейерверк,
А просто – трудная работа,
Когда – черна от пота – вверх
Скользит по пахоте пехота. Марш!
И глина в чавкающем топоте
До мозга костей промерзших ног
Наворачивается на чоботы
Весом хлеба в месячный паек.
На бойцах и пуговицы вроде
Чешуи тяжелых орденов.
Не до ордена.
Была бы Родина
С ежедневными Бородино.
 

‹26 декабря 1942 г. Хлебниково – Москва›

НИКОЛАЙ МАЙОРОВ^{83}

(1919–1942)

АВГУСТ

 
Я полюбил весомые слова,
Просторный август, бабочку на раме
И сон в саду, где падает трава
К моим ногам неровными рядами.
Лежать в траве, желтеющей у вишен,
У низких яблонь, где-то у воды,
Смотреть в листву прозрачную
И слышать,
Как рядом глухо падают плоды.
Не потому ль, что тени не хватало,
Казалось мне, Вселенная мала?
Движения замедленны и вялы,
Во рту иссохло. Губы как зола.
Куда девать сгорающее тело?
Ближайший омут светел и глубок.
Пока трава на солнце не сгорела,
Войти в него всем телом до предела
И ощутить подошвами песок!
И в первый раз почувствовать так близко
Прохладное спасительное дно.
Вот так, храня стремление одно,
Вползают в землю щупальцами корни,
Питая щедро алчные плоды, —
А жизнь идет, – все глубже и упорней
Стремление пробиться до воды,
До тех границ соседнего оврага,
Где в изобилье, с запахами вин,
Как древний сок, живительная влага
Ключами бьет из почвенных глубин.
Полдневный зной под яблонями тает,
На сизых листьях теплой лебеды.
И слышу я, как мир произрастает
Из первозданной матери – воды.
 

‹1939›

ТВОРЧЕСТВО

 
Есть жажда творчества,
Уменье созидать,
На камень камень класть,
Вести леса строений.
Не спать ночей, по суткам голодать,
Вставать до звезд и падать на колени.
Остаться нищим и глухим навек,
Идти с собой, с своей эпохой вровень
И воду пить из тех целебных рек,
К которым прикоснулся сам Бетховен.
Брать в руки гипс, склоняться на подрамник,
Весь мир вместить в дыхание одно,
Одним мазком весь этот лес и камни
Живыми положить на полотно.
Не дописав,
Оставить кисти сыну,
Так передать цвета своей земли,
Чтоб век спустя всё так же мяли глину
И лучшего придумать не смогли.
 

‹1939›

МЫ

Это время

трудновато для пера.

В. Маяковский

 
Есть в голосе моем звучание металла,
Я в жизнь вошел тяжелым и прямым.
Не все умрет. Не все войдет в каталог.
Но только пусть под именем моим
Потомок различит в архивном хламе
Кусок горячей, верной нам земли,
Где мы прошли с обугленными ртами
И мужество, как знамя, пронесли.
Мы жгли костры и вспять пускали реки.
Нам не хватало неба и воды.
Упрямой жизни в каждом человеке
Железом обозначены следы —
Так в нас запали прошлого приметы.
А как любили мы – спросите жен!
Пройдут века, и вам солгут портреты,
Где нашей жизни ход изображен.
Мы были высоки, русоволосы.
Вы в книгах прочитаете, как миф,
О людях, что ушли недолюбив,
Не докурив последней папиросы.
Когда б не бой, не вечные исканья
Крутых путей к последней высоте,
Мы б сохранились в бронзовых ваяньях,
В столбцах газет, в набросках на холсте.
Но время шло. Меняли реки русла.
И жили мы, не тратя лишних слов,
Чтоб к вам прийти лишь в пересказах устных
Да в серой прозе наших дневников.
Мы брали пламя голыми руками.
Грудь раскрывали ветру. Из ковша
Тянули воду полными глотками
И в женщину влюблялись не спеша.
И шли вперед, и падали, и, еле
В обмотках грубых ноги волоча,
Мы видели, как женщины глядели
На нашего шального трубача.
А тот трубил, мир ни во что не ставя
(Ремень сползал с покатого плеча),
Он тоже дома женщину оставил,
Не оглянувшись даже сгоряча.
Был камень тверд, уступы каменисты,
Почти со всех сторон окружены,
Глядели вверх – и небо стало чисто,
Как светлый лоб оставленной жены.
Так я пишу. Пусть неточны слова,
И слог тяжел, и выраженья грубы!
О нас прошла всесветная молва.
Нам жажда зноем выпрямила губы.
Мир, как окно, для воздуха распахнут,
Он нами пройден, пройден до конца,
И хорошо, что руки наши пахнут
Угрюмой песней верного свинца.
И как бы ни давили память годы,
Нас не забудут потому вовек,
Что, всей планете делая погоду,
Мы в плоть одели слово «Человек»!
 

‹1940›

* * *

 
Нам не дано спокойно сгнить в могиле —
Лежать навытяжку, – и, приоткрыв гробы,
Мы слышим гром предутренней пальбы,
Призыв охрипшей полковой трубы
С больших дорог, которыми ходили.
Мы все уставы знаем наизусть.
Что гибель нам? Мы даже смерти выше,
В могилах мы построились в отряд
И ждем приказа нового. И пусть
Не думают, что мертвые не слышат,
Когда о них потомки говорят.
 

ЭДУАРДАС МЕЖЕЛАЙТИС^{84}

(Род. в 1919 г.)

С литовского

ЧЕЛОВЕК

 
В шар земной упираясь ногами,
Солнца шар я держу на руках.
Так стою, меж двумя шарами —
Солнечным и земным.
Недра мозга, пласты мозга
Глубоки, словно рудные недра.
Я из них вырубаю, как уголь,
Выплавляю из них, как железо,
Корабли, бороздящие море,
Поезда, обвившие сушу,
Продолжение птиц – самолеты
И развитие молний – ракеты.
Это все я добыл из круглой,
Словно шар земной, головы.
Голова моя – шар солнца,
Излучающий свет и счастье,
Оживляющий все земное,
Заселяющий землю людьми.
Что земля без меня?
Неживой,
Сплюснутый и морщинистый шар
Заблудился в бескрайних просторах
И в луне, словно в зеркале, видел,
Как он мертв
И как некрасив.
Я был создан землею – с тоски.
А в минуту печали земля
Подарила мне шар головы,
Так похожий на землю и солнце.
Подчинилась земля мне, и я
Одарил ее красотой.
Земля сотворила меня,
Я же землю пересотворил —
Повой, лучшей, прекрасной, – такой
Никогда она не была!
В шар земной упираясь ногами,
Солнца шар я держу на руках.
Я – как мост меж землею и солнцем,
И по мне
Солнце сходит на землю,
А земля поднимается к солнцу.
Обращаются вкруг меня
Ярко-пестрою каруселью
Все творения, произведения,
Изваяния рук моих:
Города вкруг меня кружатся,
И громады домов,
И асфальт площадей,
И мосты, что полны машин и людей.
Самолеты и лайнеры – вкруг меня,
Трактора и станки – вкруг меня,
И ракеты вращаются вкруг меня…
Так стою:
Прекрасный, мудрый, твердый,
Мускулистый, плечистый.
От земли вырастаю до самого солнца
И бросаю на землю
Улыбки солнца.
На восток, на запад,
На север, на юг.
Так стою:
Я, человек,
Я, коммунист.
 

МЫСЛИ

 
Мои мысли, словно птицы, поднялись,
С каждым днем быстрее их движенье,
Звездную преодолели высь
И земное победили притяженье.
Мы отвергли царства тьмы приход,
В нем поэзия давно заглохла б наша!
Мы обогатили небосвод
Звездами кремлевских башен.
Я смотрю на наших звезд огни,
Это мы отправили в полет их,
Не на землю падают они,
Ярче разгораются в высотах.
Не обгонит время мысль мою,
Всадника такого нет на свете!
Вот я победителем стою
У подножия тысячелетий.
Мысль моя
Преодолела горы,
Вырвалась
В бескрайние просторы.
Мои мысли раз и навсегда
Между звезд высоких гнезда свили,
Но грустят, бывает, иногда
И в тоске заламывают крылья.
На земле далекой все сродни,
Бесконечно дорог день вчерашний!
Тихо опускаются они,
Чтоб идти за трактором по пашне.
Вот они над заводским двором,
Вот они летят над каждой кровлей
И садятся на руки потом
Той, что я зову своей любовью.
По траве густой они идут,
Клювики в речушке умывают,
Ягодки пунцовые клюют
И в стихотворенье собирают.
Отдыхают ночью меж ветвей,
Чтобы утром к звездам устремиться,
Снятся сны им на земле своей,
Отдыхают мои мысли-птицы…
Утром – снова в путь далеких странствий!
И соединяется вдали
Притяженье звездного пространства
С древним притяжением земли.
 

РАСПУТЬЕ

 
Талый лед засветился по-мартовски матово,
но еще я могу поскользнуться на льду…
Ты любишь меня. И в стихах, как Ахматова,
пишешь грустные письма себе на беду.
Глаза твои не тосковать не могут —
два блуждающих, два болотных огня…
Ты меня не люби – только щеки намокнут,
будешь плакать из-за меня.
Когда-то под липами, на улице,
с проклятьем скрестился мой путь.
И осталось мне только сумрачно хмуриться.
И ты обо мне позабудь.
Ты меня не люби ни сегодня, ни завтра.
Не люби, не люби, затверди одно!
Хуже будет, когда потом внезапно
разочаруешься все равно…
Не хочу, чтобы жизнь моя послужила
ни женщине, ни просто жизни.
Только поэзия раскроет мои жилы
или кровь, которая клокочет в жилах.
Ты вернись в свой полдень с терпкостью сосен,
с крепким запахом табака и кофе.
А я уйду в свою осень,
к березе, что силы на весну копит…
Но, может, я все же поскользнусь на льду
и светлым из черных ночей приду…
«Я буду любить тебя, как Ахматова…»
«Не люби…»
«Поцелуешь?»
«Ах, ты!..»
 

ЛИРА

 
В море, где Сафо давным-давно
утопила лиру,
из бокала вылил я вино.
Утопила лиру, а потом
упорхнула с бурей,
словно чайка, трепеща крылом.
За ее любовную строфу
кровь земли дарую морю,
по которому плыву.
И густое красное вино,
как большая роза,
выросшая в море, расцвело.
Красной розой расцвело
оно над ее могилой
и над лирой, канувшей на дно.
 

‹Афины›

КАМНИ

 
Камни, камни… Где их нету?!
Начиная от Литвы,
Как пойдешь по белу свету —
Не приклонишь головы.
Щеку к камню бы прижал,
Если б камень утешал.
Но имеет ли он душу,
Прорасти ль на нем цветку,
Может видеть он и слушать,
Понимать мою тоску?!
На камнях цветут, как розы,
Кровь и слезы, кровь и слезы…
Тяжело, лишившись крова,
По чужой земле идти,
Как судьба тогда сурова —
Камни, камни на пути!
А чужую воду пить —
Лишь бы жажду утолить.
И, испытывая муку,
Из-под черных смотрит век
И протягивает руку
К человеку человек.
Не по камню, глыбе серой,
Истомился он – по сердцу!
 

‹Рим›

НА ТЕМЫ М. К. ЧЮРЛЁНИСА

ЕГО ИНИЦИАЛЫ

«…я как вольная птица (без крыльев)».

М. К. Чюрлёнис

 
МКЧ —
как странная птица,
из тех, что мы не видали,
из тех, несомненно, живущих в сказочных рощах,
летит и летит, пробиваясь к солнечной дали,
этот резкий причудливый росчерк.
МКЧ —
эти волны
набегающего прилива,
где чайка четко очерчена лучом заката,
или реющая над раскрытым роялем грива
за роялем сидящего гениального музыканта.
МКЧ —
это в сумерках,
когда очертанья туманны
и звезды так странны над розовыми куполами,
рядом с легкой летящей готикой святой Анны
черная его крылатка бьет на ветру крылами.
МКЧ —
это башня и гений, простирающий руку
к месяцу или к птице, что над ним летает:
гений – вольная птица, понимающая эту муку
быть вольной птицей, когда ей крыл не хватает.
МКЧ —
это мера гения,
что, как собственные владенья,
небеса перекраивает и каждый этот отрезок
превращает потом в удивительные виденья,
фантастические цветные виденья фресок.
МКЧ – это подпись
на полотнах, отмеченных вечностью,
это волшебный ключик от затворенных
 башен, наполненных доброй его человечностью,
от бесконечных галактик, им сотворенных.
 

СОНЕТ

 
Покачивается птица утешенья на алом камне длани святой Анны,
Но, муча грудь, как будто в сердце прямо
Вклеваться хочет орлий клюв Адама.
А мне как быть? Сонета странны раны.
Ронсар, Омар Хайям – рондо, рубайи —
Но одиночество компрессы ли? Теряя
Все не свое, свое найду я, как
Гоген свей ветров красок!
Но не устал ли, по нему тоскуя?
О нет. Моне поймет меня: в тумане, не в мерцанье
Неоновом, моих (его Руана!) Анне
Хватает красок… Слез микрокристаллы
Горят… «и кохаць без надзеи муше…»[1]1
  Я должен любить без взаимности (польск.).


[Закрыть]
Черно, Адам, мне утешает душу
Твой том! Но вдруг и верно час настал?
А?…
 

ЗИМНЯЯ НОЧЬ. ПОЛНОЛУНИЕ

 
На черных стеклах белые сверкают иглы,
Под крышами горят гирлянды белых свеч,
И белых лип аллитерируются циклы,
И льется «эл» – елейная лелюмок речь.
И ловит лунный луч взволнованные лица,
И длится вереница ангельских имен,
И плещут крылья белых плеч, и длится-длится
Прилив беспамятства и белопенный сон…
Они белее лебедей в мгновенья эти,
Они белее первой замети сейчас.
Нет ничего белее их на белом свете,
Когда стоит в оконной раме светлый час.
 

ТИЦИАН

 
Спокойно мое лицо – как у того, кто вкусил сладчайшего зелья,
Бородача, – как у большой и лохматой собаки, которая, навсегда
С гитарой пикассовской сросшись, глядит, как у стен Колизея
Любопытных туристских овец прогуливаются стада…
Ясно мое лицо, как мраморный факел, которому имя
Рим, – в полдень, когда восставшим улицам нет числа
И солнце палит и палит, желая, чтоб сердце Рима
Потухло навеки или сгорело дотла.
Спокойно мое лицо, как та, в зрачке телескопа, оранжевая
Звезда. Ну и что же, что ты наблюдаешь за мной, меня ослепив?
Кто первым на мрамор легенды ногою ступил? Кто был раньше
Кого? Мне пока неизвестно. Но важен ли этот миф?
Спокойно мое лицо, словно холст живописца. Я знаю
Судьбу свою. И да сбудется… Ты свою участь постиг?
Что ж ты улыбаешься, как заведенный? Почуял – уже начинают
Те тридцать сребреников гореть на ладонях твоих?
Поцеловать меня тянешься, словно пьяница, в щеку?
Ну что ж, я готов, я знаю, знаю ее,
Судьбу свою: если мыслящему на Голгофу дорога,
Твоя же – до первой сосны… Так делай дело свое!
Спокойно мое лицо, как ягненка, дрожащего еле-еле,
Которого седовласый пастырь подносит к губам своим.
Я глубоко вздохну. И прошепчу, глаза закрывая: «Eli,
Eli, lama azabtani!»[2]2
  Господи, господи, зачем ты покинул меня! (древнееврейск.)


[Закрыть] И затихну – как мраморный Рим.
 

‹Рим›

НАРЦИСС

 
Жил-был Нарцисс. Имел он приятнейшую внешность.
Жил без любви, не зная, что без любви – нельзя.
И вдруг объяли разом его и страсть, и нежность:
Узрел он два алмаза – в ручье свои глаза.
Но отличили боги его не только ликом, —
И торс был прям, и ноги на диво хороши.
И вот он, бесподобный, воспламенившись мигом,
Горстьми бросает воду в костер своей души.
К себе он вожделеет, и жадными руками
Он рвет остервенело свой образ из ручья,
И, точно мост, до ночи висит меж берегами,
И плюхается в воду, от ярости крича…
Но можно ли такою любовью насладиться?
Нет повести печальней, чем эта, о Нарциссе.
 

‹Рим›

СЕРГЕЙ НАРОВЧАТОВ^{85}

(Род. в 1919 г.)

ОБЛАКА КРИЧАТ

 
По земле поземкой жаркий чад.
Стонет небо, стон проходит небом!
Облака, как лебеди, кричат
Над сожженным хлебом.
Хлеб дотла, и все село дотла.
Горе? Нет… Какое ж это горе…
Пол-плетня осталось от села,
Пол-плетня на взгорье.
Облака кричат. Кричат весь день!..
И один под теми облаками
Я трясу, трясу, трясу плетень
Черными руками.
 

‹1941›

В ТЕ ГОДЫ

 
Я проходил, скрипя зубами, мимо
Сожженных сел, казненных городов,
По горестной, по русской, по родимой,
Завещанной от дедов и отцов.
Запоминал над деревнями пламя,
И ветер, разносивший жаркий прах,
И девушек, библейскими гвоздями
Распятых на райкомовских дверях.
И воронье кружилось без боязни,
И коршун рвал добычу на глазах,
И метил все бесчинства и все казни
Паучий извивающийся знак.
В своей печали древним песням равный,
Я сёла, словно летопись, листал
И в каждой бабе видел Ярославну,
Во всех ручьях Непрядву узнавал.
Крови своей, своим святыням верный,
Слова старинные я повторял, скорбя:
– Россия, мати! Свете мой безмерный,
Которой местью мстить мне за тебя?
 

‹1941›

КОСТЕР

 
Прошло с тех пор немало дней,
С тех стародавних пор,
Когда мы встретились с тобой
Вблизи Саксонских гор,
Когда над Эльбой полыхал
Солдатский наш костер.
Хватало хвороста в ту ночь,
Сухой травы и дров,
Дрова мы вместе разожгли,
Солдаты двух полков,
Полков разноименных стран
И разных языков.
Неплохо было нам с тобой
Встречать тогда рассвет
И рассуждать под треск ветвей,
Что мы на сотни лет,
На сотни лет весь белый свет
Избавили от бед.
И наш костер светил в ночи
Светлей ночных светил,
Со всех пяти материков
Он людям виден был,
Его и дождь тогда не брал,
И ветер не гасил.
И тьма ночная, отступив,
Не смела спорить с ним,
И верил я, и верил ты,
Что он неугасим,
И это было, Джонни Смит,
Понятно нам двоим.
Но вот через столбцы газет
Косая тень скользит,
И снова застит белый свет,
И свету тьмой грозит.
Я рассекаю эту тень:
– Где ты, Джонни Смит?!
В уэльской шахте ли гремит
Гром твоей кирки,
Иль слышит сонный Бирмингем
Глухие каблуки,
Когда ты ночью без жилья
Бродишь вдоль реки?
Но уж в одном ручаюсь я,
Ручаюсь головой,
Что ни в одной из двух палат
Не слышен голос твой
И что в Париж тебя министр
Не захватил с собой.
Но я спрошу тебя в упор:
Как можешь ты молчать,
Как можешь верить в тишь, да гладь,
Да божью благодать,
Когда грозятся наш костер
Смести и растоптать?
Костер, что никогда не гас
В сердцах простых людей,
Не погасить, не разметать
Штыками патрулей,
С полос подкупленных газет,
С парламентских скамей.
Мы скажем это, Джонни Смит,
Товарищ давний мой,
От имени простых людей,
Большой семьи земной,
Всем тем, кто смеет нам грозить Войной!
Мы скажем это, чтоб умолк
Вой продажных свор,
Чтоб ярче, чем в далекий день
Вблизи Саксонских гор,
Над целым миром полыхал
Бессмертный наш костер!
 

‹Октябрь 1946 г. Москва›

ПЕС, ДЕВЧОНКА И ПОЭТ

 
Я шел из места, что мне так знакомо,
Где цепкий хмель удерживает взгляд,
За что меня от дочки до парткома
По праву все безгрешные корят.
Я знал, что плохо поступил сегодня,
Раскаянья проснулись голоса,
Но тут-то я в январской подворотне
Увидел замерзающего пса.
Был грязен пес. И шерсть свалялась в клочья.
От голода теряя крохи сил,
Он, присужденный к смерти этой ночью,
На лапы буйну голову склонил.
Как в горести своей он был печален!
Слезился взгляд, молящий и немой…
Я во хмелю всегда сентиментален:
«Вставай-ка, пес! Пошли ко мне домой!»
Соседям, отказав в сутяжном иске,
Сказал я: «Безопасен этот зверь.
К тому ж он не нуждается в прописке!»
И с торжеством захлопнул нашу дверь.
В аду от злости подыхали черти,
Пускались в пляс апостолы в раю,
Узнав, что друга верного до смерти
Я наконец нашел в родном краю.
Пес потучнел. И стала шерсть лосниться.
Поджатый хвост задрал он вверх трубой,
И кошки пса старались сторониться,
Кошачьей дорожа своей судьбой.
Когда ж на лоно матери-природы
Его я выводил в вечерний час,
Моей породы и его породы
Оглядывались женщины на нас.
Своей мечте ходили мы вдогонку
И как-то раз, не зря и неспроста,
Случайную заметили девчонку
Под четкой аркой черного моста.
Девчонка над перилами застыла,
Сложивши руки тонкие крестом,
И вдруг рывком оставила перила
И расплескала реку под мостом.
Но я не дал девице утопиться
И приказал послушливому псу:
«Я спас тебя, а ты спасай девицу», —
И умный пес в ответ сказал: «Спасу!»
Когда ж девчонку, словно хворостинку,
В зубах принес он, лапами гребя,
Пришлось ей в глотку вылить четвертинку,
Которую берег я для себя.
И дева повела вокруг очами,
Классически спросила: «Что со мной?»
«Посмей еще топиться здесь ночами!
Вставай-ка, брат, пошли ко мне домой!»
И мы девчонку бедную под руки
Тотчас же подхватили с верным псом
И привели от муки и разлуки
В открытый, сострадательный наш дом.
С утопленницей вышли неполадки:
Вода гостеприимнее земли —
Девицу вдруг предродовые схватки
Едва-едва в могилу не свели.
Что ж! На руки мы приняли мужчину,
Моих судеб преемником он стал,
А я, как и положено по чину,
Его наутро в паспорт записал.
Младенец рос, как в поле рожь густая,
За десять дней в сажень поднялся он,
Меня, и мать, и пса перерастая, —
Ни дать ни взять, как сказочный Гвидон.
В три месяца, не говоря ни слова,
Узнал он все земные языки,
И, постигая мудрости основы,
Упрямые сжимал он кулаки.
Когда б я знал, перед какой пучиной
Меня поставят добрые дела:
Перемешалось следствие с причиной,
А мышь взяла да гору родила!
В моем рассказе можно усомниться
Не потому, что ирреален он,
Но потому, что водка не водица,
А я давно уж ввел сухой закон.
И в этот вечер я не встал со стула.
История мне не простит вовек,
Что пес замерз, девчонка утонула,
Великий не родился человек!
 

‹Январь 1959 г.›

ЗЕЛЕНЫЕ ДВОРЫ

 
На улицах Москвы разлук не видят встречи,
Разлук не узнают бульвары и мосты.
Слепой дорогой встреч я шел в Замоскворечье,
Я шел в толпе разлук по улицам Москвы.
Со всех сторон я слышал ровный шорох,
Угрюмый шум забвений и утрат.
И было им, как мне, давно за сорок,
И был я им давным-давно не рад.
Июльский день был жарок, бел и гулок,
Дышали тяжко окна и дворы.
На Пятницкой свернул я в переулок,
Толпу разлук оставив до поры.
Лишь тень моя составила мне пару,
Чуть наискось и впереди меня,
Шурша, бежала тень по тротуару,
Спасаясь от губительного дня.
Шаги пошли уже за третью сотню,
Мы миновали каменный забор,
Как вдруг она метнулась в подворотню,
И я за ней прошел в зеленый двор.
Шумели во дворе густые липы,
Старинный терем прятался в листве,
И тихие послышались мне всхлипы,
И кто-то молвил: – Тяжко на Москве…
Умчишь по государеву указу,
Намучили меня дурные сны.
В Орде не вспомнишь обо мне ни разу,
Мне ждать невмочь до будущей весны.
Ливмя лились любовные реченья,
Но был давно составлен приговор
Прообразам любви и приключенья,
И молча я прошел в соседний двор.
На том дворе опять шумели липы,
Дом с мезонином прятался в листве,
И ломкий голос: – Вы понять могли бы,
Без аматёра тяжко на Москве.
Сейчас вы снова скачете в Тавриду,
Меня томят затейливые сны.
Я не могу таить от вас обиду,
Мне ждать нельзя до будущей весны.
Нет, я не взял к развитию интригу,
Не возразил полслова на укор,
Как дверь, закрыл раскрывшуюся книгу
И медленно пошел на третий двор.
На нем опять вовсю шумели липы,
Знакомый флигель прятался в листве,
И ты сказала: – Как мы несчастливы,
В сороковые тяжко на Москве.
Вернулся с финской – и опять в дорогу,
Меня тревожат тягостные сны.
Безбожница, начну молиться богу,
Вся изведусь до будущей весны.
А за тобой, как будто в зазеркалье,
Куда пройти пока еще нельзя,
Из окон мне смеялись и кивали
Давным-давно погибшие друзья.
Меня за опоздание ругали,
Пророчили веселье до утра…
Закрыв лицо тяжелыми руками,
Пошел я прочь с последнего двора.
Не потому ли шел я без оглядки,
Что самого себя узнал меж них,
Что были все разгаданы загадки,
Что узнан был слагающийся стих?
Не будет лип, склонившихся навстречу,
Ни теремов, ни флигелей в листве,
Никто не встанет с беспокойной речью,
Никто не скажет: – Тяжко на Москве.
Вы умерли, любовные реченья,
Нас на цветной встречавшие тропе.
В поступке не увидеть приключенья,
Не прикоснуться, молодость, к тебе.
Бесчинная, ты грохотала градом,
Брала в полон сердца и города…
Как далека ты! Не достанешь взглядом…
Как Финский, как Таврида и Орда.
Захлопнулись ворот глухие вежды,
И я спросил у зноя и жары:
– Вы верите в зеленые надежды,
Вы верите в зеленые дворы?
Но тут с небес спустился ангел божий
И, став юнцом сегодняшнего дня,
Прошел во двор – имущий власть прохожий, —
Меня легко от входа отстраня.
Ему идти зелеными дворами,
Живой тропой земного бытия,
Не увидать увиденного нами,
Увидеть то, что не увижу я.
На улицах Москвы разлук не видят встречи,
Разлук не узнают бульвары и мосты.
Слепой дорогой встреч я шел в Замоскворечье,
Я шел в толпе разлук по улицам Москвы.
 

‹1966›

О ГЛАВНОМ

 
Не будет ничего тошнее, —
Живи еще хоть сотню лет, —
Чем эта мокрая траншея,
Чем этот серенький рассвет.
Стою в намокшей плащ-палатке,
Надвинув каску на глаза,
Ругая всласть и без оглядки
Все то, что можно и нельзя.
Сегодня лопнуло терпенье,
Осточертел проклятый дождь, —
Пока поднимут в наступленье,
До ручки, кажется, дойдешь.
Ведь как-никак мы в сорок пятом,
Победа – вот она! Видна!
Выходит срок служить солдатам,
А лишь окончится война,
Тогда – то, главное, случится!..
И мне, мальчишке, невдомек,
Что ничего не приключится,
Чего б я лучше делать смог.
Что ни главнее, ни важнее
Я не увижу в сотню лет,
Чем эта мокрая траншея,
Чем этот серенький рассвет.
 

‹1970›