Текст книги "Советская поэзия. Том второй"

Автор книги: авторов Коллектив

ВЕРОНИКА ТУШНОВА^{47}

(1915–1965)

КУКЛА

 
Много нынче в памяти потухло,
а живет безделица, пустяк:
девочкой потерянная кукла
на железных скрещенных путях.
Над платформой пар от паровозов
низко плыл, в равнину уходя…
Теплый дождь шушукался в березах,
 но никто не замечал дождя.
Эшелоны шли тогда к востоку,
молча шли, без света и воды,
полные внезапной и жестокой,
горькой человеческой беды.
Девочка кричала, и просила,
и рвалась из материнских рук, —
показалась ей такой красивой
и желанной эта кукла вдруг.
Но никто не подал ей игрушки,
и толпа, к посадке торопясь,
куклу затоптала у теплушки
в жидкую струящуюся грязь.
Маленькая смерти не поверит,
и разлуки не поймет она…
Так хоть этой крохотной потерей
дотянулась до нее война.
Некуда от странной мысли деться:
это не игрушка, не пустяк, —
это, может быть, обломок детства
на железных скрещенных путях.
 

‹1943›

* * *

 
Вот говорят: Россия…
Реченька да березки…
А я твои руки вижу,
узловатые руки, жесткие.
Руки, от стирки сморщенные,
слезами горькими смоченные,
качавшие, пеленавшие,
на победу благословлявшие.
Вижу пальцы твои сведенные, —
все заботы твои счастливые,
все труды твои обыденные,
все потери неисчислимые…
Отдохнуть бы, да нет привычки
на коленях лежать им праздно…
Я куплю тебе рукавички,
хочешь, синие, хочешь, красные?
Не говори «не надо», —
мол, на что красота старухе?
Я на сердце согреть бы рада
натруженные твои руки.
Как спасенье свое держу их,
волнения не осиля.
Добрые твои руки,
прекрасные твои руки,
матерь моя, Россия!
 

‹1962›

* * *

 
Сто часов счастья…
Разве этого мало?
Я его, как песок золотой,
намывала,
собирала любовно, неутомимо,
по крупице, по капле, по искре,
по блестке, создавала его
из тумана и дыма,
принимала в подарок
от каждой звезды и березки…
Сколько дней проводила
за счастьем в погоне
на продрогшем перроне,
в гремящем вагоне,
в час отлета его настигала
на аэродроме,
обнимала его, согревала
в не топленном доме.
Ворожила над ним, колдовала…
Случалось, бывало,
что из горького горя
я счастье свое добывала.
Это зря говорится,
что надо счастливой родиться.
Нужно только, чтоб сердце
не стыдилось над счастьем трудиться,
чтобы не было сердце
лениво, спесиво,
чтоб за малую малость
оно говорило «спасибо».
Сто часов счастья,
чистейшего, без обмана…
Сто часов счастья!
Разве этого мало?
 

‹1962›

* * *

 
Осчастливь меня однажды,
позови с собою в рай,
исцели меня от жажды,
подышать немного дай!
Он ведь не за облаками,
не за тридевять земель, —
там снежок висит клоками,
спит апрельская метель.
Там синеет ельник мелкий,
на стволах ржавеет мох,
перепархивает белка,
будто розовый дымок.
Отливая блеском ртутным,
стынет талая вода…
Ты однажды ранним утром
позови меня туда!
Я тебе не помешаю
и как тень твоя пройду…
Жизнь такая небольшая,
а весна – одна в году.
Там поют лесные птицы,
там душа поет в груди…
Сто грехов тебе простится,
если скажешь:
– Приходи!
 

* * *

 
Человек живет совсем немного —
несколько десятков лет и зим,
каждый шаг отмеривая строго
сердцем человеческим своим.
Льются реки, плещут волны света,
облака похожи на ягнят…
Травы, шелестящие от ветра,
полчищами поймы полонят.
Выбегает из побегов хилых
сильная блестящая листва,
плачут и смеются на могилах
новые живые существа.
Вспыхивают и сгорают маки.
Истлевает дочерна трава…
В мертвых книгах
крохотные знаки
собраны в бессмертные слова.
 

‹1965›

ВАДИМ ШЕФНЕР^{48}

(Род. в 1915 г.)

ДЕТСТВО

 
Ничего мы тогда не знали,
Нас баюкала тишина,
Мы цветы полевые рвали
И давали им имена.
А когда мы ложились поздно,
Нам казалось, что лишь для нас
Загорались на небе звезды
В первый раз и в последний раз.
…Пусть не все нам сразу дается,
Пусть дорога жизни крута,
В нас до старости остается
Первозданная простота.
Ни во чьей (и не в нашей) власти
Ощутить порою ее,
Но в минуты большого счастья
Обновляется бытие,
И мы вглядываемся в звезды,
Точно видим их в первый раз,
Точно мир лишь сегодня создан
И никем не открыт до нас.
И таким он кажется новым
И прекрасным не по летам,
Что опять, как в детстве, готовы
Мы дарить имена цветам.
 

ЗЕРКАЛО

 
Как бы ударом страшного тарана
Здесь половина дома снесена,
И в облаках морозного тумана
Обугленная высится стена.
Еще обои порванные помнят
О прежней жизни, мирной и простой,
Но двери всех обрушившихся комнат,
Раскрытые, висят над пустотой.
И пусть я все забуду остальное —
Мне не забыть, как, на ветру дрожа,
Висит над бездной зеркало стенное
На высоте шестого этажа.
Оно каким-то чудом не разбилось.
Убиты люди, стены сметены, —
Оно висит, судьбы слепая милость,
Над пропастью печали и войны.
Свидетель довоенного уюта,
На сыростью изъеденной стене
Тепло дыханья и улыбку чью-то
Оно хранит в стеклянной глубине.
Куда ж она, неведомая, делась
Иль по дорогам странствует каким,
Та девушка, что в глубь его гляделась
И косы заплетала перед ним?…
Быть может, это зеркало видало
Ее последний миг, когда ее
Хаос обломков камня и металла,
Обрушась вниз, швырнул в небытие.
Теперь в него и день и ночь глядится
Лицо ожесточенное войны.
В нем орудийных выстрелов зарницы
И зарева тревожные видны.
Его теперь ночная душит сырость,
Слепят пожары дымом и огнем,
Но все пройдет. И, что бы ни случилось, —
Враг никогда не отразится в нем!
 

СЛОВА

 
Много слов на земле. Есть дневные слова —
В них весеннего неба сквозит синева.
Есть ночные слова, о которых мы днем
Вспоминаем с улыбкой и сладким стыдом.
Есть слова – словно раны, слова – словно суд, —
С ними в плен не сдаются и в плен не берут.
Словом можно убить, словом можно спасти,
Словом можно полки за собой повести.
Словом можно продать, и предать, и купить,
Слово можно в разящий свинец перелить.
Но слова всем словам в языке у нас есть:
Слава, Родина, Верность, Свобода и Честь.
Повторять их не смею на каждом шагу, —
Как знамена в чехле, их в душе берегу.
Кто их часто твердит – я не верю тому,
Позабудет о них он в огне и дыму.
Он не вспомнит о них на горящем мосту,
Их забудет иной на высоком посту.
Тот, кто хочет нажиться на гордых словах,
Оскорбляет героев бесчисленных прах,
Тех, что в темных лесах и в траншеях сырых,
Не твердя этих слов, умирали за них.
Пусть разменной монетой не служат они, —
Золотым эталоном их в сердце храни!
И не делай их слугами в мелком быту —
Береги изначальную их чистоту.
Когда радость – как буря, иль горе – как ночь,
Только эти слова тебе могут помочь!
 

ВЕЩИ

 
Умирает владелец, но вещи его остаются,
Нет им дела, вещам, до чужой, человечьей беды.
В час кончины твоей даже чашки на полках не бьются
И не тают, как льдинки, сверкающих рюмок ряды.
Может быть, для вещей и не стоит излишне стараться, —
Так покорно другим подставляют себя зеркала,
И толпою зевак равнодушные стулья толпятся,
И не дрогнут, не скрипнут граненые ноги стола.
Оттого, что тебя почему-то не станет на свете,
Электрический счетчик не завертится наоборот,
Не умрет телефон, не засветится пленка в кассете,
Холодильник, рыдая, за гробом твоим не пойдет.
Будь владыкою их, не отдай им себя на закланье,
Будь всегда справедливым, бесстрастным хозяином их, —
Тот, кто жил для вещей, – все теряет с последним дыханьем,
Тот, кто жил для людей, – после смерти живет средь живых.
 

ГЛОТОК

 
До обидного жизнь коротка,
Ненадолго венчают на царство, —
От глотка молока – до глотка
Подносимого с плачем лекарства.
Но меж теми глотками – заметь! —
Нам немало на выбор дается:
Можно дома за чаем сидеть,
Можно пить из далеких колодцев.
Если жизнь не легка, не гладка,
Если в жизни шагаешь далеко,
То не так уж она коротка
И бранить ее было б жестоко.
Через горы, чащобы, пески,
Не боясь ни тумана, ни ветра,
Ты пошел от истоков реки —
И до устья дошел незаметно.
Вот и кончен далекий поход, —
Не лекарство ты пьешь из стакана:
Это губы твои обдает
Горьковатая зыбь Океана.
 

ПЕРЕУЛОК ПАМЯТИ

 
Есть в городе памяти много домов,
Широкие улицы тянутся вдаль,
Высокие статуи на площадях
Стоят – и сквозь сон улыбаются мне.
Есть в городе памяти много мостов,
В нем сорок вокзалов и семь пристаней,
Но кладбищ в нем нет, крематориев нет, —
Никто в нем не умер, пока я живу.
Есть в городе памяти маленький дом
В глухом переулке, поросшем травой;
Забито окно, заколочена дверь,
Перила крыльца оплетает вьюнок.
…Когда это дело случится со мной, —
С проспектов стремительно схлынет толпа
И, за руки взявшись, друзья и враги
Из города памяти молча уйдут.
И сразу же трещины избороздят
Асфальт и высокие стены домов,
Витрины растают, как льдинки весной,
И башни, как свечи, начнут оплывать.
 

МИГ

 
Не привыкайте к чудесам —
Дивитесь им, дивитесь!
Не привыкайте к небесам,
Глазами к ним тянитесь.
Приглядывайтесь к облакам,
Прислушивайтесь к птицам,
Прикладывайтесь к родникам,
Ничто не повторится.
За мигом миг, за шагом шаг
Впадайте в изумленье.
Все будет так – и все не так
Через одно мгновенье.
 

НОЧНАЯ ЛАСТОЧКА

 
Кто белой ночью ласточку вспугнул, —
Полет ли дальнего ракетоносца
Или из бездны мирозданья гул,
Неслышный нам, в гнездо ее донесся?
Она метнулась в воздухе ночном,
И крылья цвета вороненой стали
Цветущий мир, дремавший за окном,
Резнули дважды по диагонали.
Писк судорожный, звуковой надрез
Был столь пронзителен, как будто разом
Стекольщик некий небеса и лес
Перекрестил безжалостным алмазом.
И снова в соснах дремлет тишина,
И ели – как погашенные свечи,
И этот рай, что виден из окна,
Еще прекрасней, ибо он не вечен.
 

ОЖИДАНИЕ

 
За пятьдесят, а все чего-то жду.
Не бога и не горнего полета,
Не радость ожидаю, не беду,
Не чуда жду – а просто жду чего-то.
Хозяин вечный и недолгий гость
Здесь на Земле, где тленье и не тленье,
Где в гордые граниты отлилось
Природы длительное нетерпенье, —
Чего-то жду, чему названья нет,
Жду вместе с безднами и облаками.
Тьма вечная и негасимый свет —
Ничто пред тем, чего я жду веками.
Чего-то жду в богатстве и нужде,
В годины бед и в годы созиданья;
Чего-то жду со всей Вселенной, где
Материя – лишь форма ожиданья.
 

ТОУШАН ЭСЕНОВА^{49}

(Род. в 1915 г.)

С туркменского

КЕМИНЕ

 
Кемине! Во славу твою
Племена собрались на той.
Чередой веселых торжеств
Прославляется образ твой,
Жизнь твоя достойна хвалы,
Стих твой – грамоты золотой!
Был твой стих жемчужным ручьем,
Грудь твоя – алмазной горой.
Моего народа любовь,
Незабвенный мастер, тебе!
Ты с весельем дружил: душа
У поющего не строга.
Уток – девушек ты унес
На зеркальные берега.
Молодицам ты песни пел,
Кемине – «покорный слуга».
Ты – бахши великой любви!
Вся любовь, наш мастер, тебе!
«Мы – у ног Кемине!» – гремят
Соловьи у кибитки твоей.
Ты умолк. Но стих твой живет
Сотню лет – словно сотню дней.
Крепнет песня из века в век
Чистотой и силой своей.
Ты певец народной любви,
И любовь наша, мастер, – тебе!
Баев, ханов, кази – их всех
Кемине за ворот держал!
Все богатство твое, певец, —
Огневое сердце твое!
Замиравшее от любви,
Молодое сердце твое!
Окрыленное, как струна,
Ветровое сердце твое!
Запахнувшееся в тряпье,
Кочевое сердце твое!
От него – и песни зажглись,
Наш великий мастер, в тебе!
 

‹1940›

КУСТ ВИНОГРАДА

 
Ты подрос, и в твоей благодатной тени,
Мой зеленый, мой солнечный сад в Ашхабаде,
Потекли чередой беспечальные дни,
Словно строки дестана в заветной тетради.
На тебя я немало потратила сил,
Но за это мне каждую осень в награду,
Не скупясь, полновесные гроздья дарил
Возле дома разросшийся куст винограда.
Ночь, та темная ночь, перед тем как прийти,
Долго, видно, подспудную злобу копила,
Чтобы наше предгорье, как сито, трясти,
Стены руша и наземь швыряя стропила, —
И засыпала щебнем, втоптала в песок
Размозженные зеленокудрые лозы,
И пролившийся крупными каплями сок
Мать-земля приняла, словно чистые слезы.
Черной тучей над городом ночь пронесло…
Наконец-то заря занялась молодая!
И лучистое солнце над нами взошло,
На горючие раны бальзам проливая.
И на небо высокое глянула я —
Там, как пчелы весной, самолеты гудели:
К нам на выручку верные наши друзья
Из Москвы, из Баку, из Ташкента летели.
С белой марлей в руках наклонясь надо мной,
Мне грузинка по-своему что-то сказала,
И язык ее был для меня как родной,
Потому что я сердцем его понимала…
Над постройками новые зори встают,
Дни проходят в забрызганной краской одежде,
И не знает усталости радостный труд,
И становится город мой краше, чем прежде.
Дни проходят… И я возвратилась в свой дом,
Лучше прежнего стал он – просторный, высокий,
И в ожившей лозе у меня под окном
По весне забродили кипучие соки.
Я проснулась однажды – цветет виноград,
Сад лучами пронизан и залит сияньем;
И подумала я: верно, весь Ашхабад
Дышит этим сверкающим благоуханьем.
За весною и жаркое лето пришло, —
Я запела опять, как певала когда-то,
И на стол мой широкий легли тяжело
Виноградные гроздья в пыльце лиловатой.
 

‹1949›

ДЕБОРА ВААРАНДИ^{50}

(Род. в 1916 г.)

С эстонского

НА ПОРОГЕ ТАЛЛИНА

 
Долгой и трудной дорогой к тебе возвращалась я, Таллин!
Волосы гладили мне Балтики ветры родные.
Мимо тянулись обозы, танки кругом грохотали.
Радостью грудь наполнялась, хотелось смеяться впервые.
Вновь я тебя увидала, мой Таллин родной и прекрасный,
Тихо из волн восстающий, подобно морскому миражу.
Волны тебя выносили виденьем из дымки неясной,
И облака над тобою плели золотистую пряжу.
Таллин, скажи, кто кормил без меня голубей сизокрылых,
Кто, поднимаясь на холм твой, привычные трогал ступени,
Окна заре открывал и, как прежде, на улицах милых,
Тихий, влюбленный, скитался с охапкой росистой сирени?
Полы шинели походной в пыли от пути боевого.
Издали вижу тебя я, смотрю, не скрывая волненья…
Как мне в единственный взгляд свой вложить всю печаль
прожитого,
Как в этот радостный вечер свое удержать нетерпенье?
Вот я пришла к тебе, Таллин, окутана запахом гари,
Жарким дыханием танков, долгою стужей кочевья…
Дети, голодные дети стоят на твоем тротуаре,
Возле разрушенных зданий спаленные чахнут деревья.
Это ли, Таллин, порог твой, испытанный злобою вражьей?
Вот я иду, твоя дочь, с истомленной, но гордой душою.
Горе увидев твое, становлюсь я суровей, отважней, —
Только глаза, как в тумане, подернуты горькой слезою.
 

‹1944›

ВЕСНОЙ

 
Кап да кап – и все хрустальней
Слышу чистый звук с утра;
Гном ли бьет по наковальне
Из литого серебра?
И мне прутья вербы голой
Продавщица продает,
А певец небес веселый
В горле новых ищет нот.
Мышь бежит средь мерзлых кочек;
Над кустами вьется дым.
Тот же гномов молоточек
Бьет по веточкам сухим.
И он в грудь мою стучится,
Тот весенний милый гном,
Зная, что обогатится
Нужным для него зерном.
 

‹1955›

СТАРЫЙ СНИМОК

 
Жалкие искусственные розы
Обрамляют карточку венком.
Выбрав неестественные позы,
Замерли невеста с женихом.
Ничего понять не в состоянье,
Парень пялится, как истукан:
Мол, сейчас бы самое гулянье,
А на шее у него аркан!
Да еще воротничок крахмальный
Так сдавил, что замирает дух!..
Выгорает снимок моментальный,
Покрывается следами мух.
Сделан он фотографом с базара.
И, признаться, в день далекий тот
Знать не знала молодая пара,
Кто ей на ночь угол отведет.
Ей теперь не грех и подивиться,
В час, когда могучая семья
Всем колхозом ужинать садится:
И отец, и мать, и сыновья.
Маленькие, средние, большие…
Есть и рыбаки, как их отец…
И со снимка видят молодые,
Что неплох их повести конец.
 

‹1957›

ТЫСЯЧЕЛИСТНИК

 
Сегодня дружба лишь нужна
и никого нет лишних.
Зачем ты хочешь для меня
воспеть тысячелистник?
Иль для меня цветок иной
не вырос при дороге?
Тысячелистник? Да, ты мой,
полезен для здоровья.
Когда увязнет даль в снегах
за нашею хибарой,
мы сядем с чашками в руках
и стих припомним старый.
И поднесем навар к губам.
Горчащий тот напиток…
Пусть дружба бродит по снегам,
не зная троп избитых.
 

‹1959›

УТРО – ОТДАТЬ САДОВОДУ

 
Что лучше других это утро —
проснувшись, я вдруг поняла.
Октябрь мой – близнец мой мятежный —
сжигал все, что было, дотла.
Час пробил для осени нежной.
Вдоль Пирита море дремало.
По солнечной стороне бульвара —
в потоке народа – мы шли.
Было радостно мне!
Шло утро во власть садовода.
Ни пик, ни знамен, но, на плечи
взяв саженцы, все же могли
за войско сойти мы хоть внешне.
Ладони черны от земли.
Шли яблони, вишни, черешни.
Вдруг, розу увидев в витрине,
я стала над ней, не дыша:
ах, сердце – пугливо и ало —
в ней билось, была в ней душа.
Казалось, вновь детство настало.
Душа, как ладонью прикрытый
огонь – чтобы ветер утих,
достойна и дрожи сердечной,
и сотен томов золотых, —
останься со мною навечно.
И взоры детей пораженных
и краскам теряющих счет
в крутых пирамидах из яблок,
а рядом – варенье и мед.
Домой мы шли в запахе яблок.
Потом мы, усталые, сели
на камне, заговорив
о том величавом и белом
красавце, зашедшем в залив.
Ледовые саги нам пел он.
Еще этот атомный белый
корабль говорил, что вернут
плодами сады, огороды
затраченный некогда труд.
А утро – отдать садоводу.
 

‹1959›

* * *

 
Я знаю – внизу, в голубом тумане
твой сказочный город огнями горит.
И все меня мучит
одно желанье —
тебе его снова и снова
дарить!
Я б ставила перед тобой постепенно
его закоулки, его уголки,
замшелые башни,
старинные стены,
где эхом твои отдаются шаги;
его телемачту – мечту модерна;
кафе уютные, без затей;
базар, куда запах привносит деревня,
где лошаденка
восхищает детей;
небесные тропы перелетной стаи;
ночных самолетов бортовые огни;
и траулеры, что на рейде стали
и в море уйдут на долгие дни;
и багряный парк, где ощутима осень,
где листьев цветная пурга;
и спокойную, чистую струйку дыма,
что вьется из нашего очага.
 

‹1960›

В ОСЕННЕЙ ЛИСТВЕ

 
Осень полна детьми,
старыми и молодыми;
тянут ее за подол,
ловят ее ладошки,
ржавые, мокрые
бабочки-листья.
Голые и каштановые
дети каштана
смотрят сквозь веер листвы.
Желтым одеялом,
толстеющим с каждой ночью,
славно бы с головою укрыться.
Дуб бросается желудями.
Черные зернышки мака
с грохотом скачут в коробочке.
Доблестный алый цветок
бодро качался под ветром
и вдруг загрустил.
Желтая крыша над нами
редеет и пропадает.
Желтый ковер
словно сворачивают.
Белые снежные дети
серого облака
падают с неба.
 

‹1960›

ГРУСТЬ

 
Они рождаются в студеную ночь, когда…
…Я распахнула окно и увидела северное небо.
Я глядела на Большую Медведицу
и на Полярную звезду,
словно опять я была в чужом краю.
Но я была не в чужом краю,
и кругом царил глубокий мир.
Мое дыханье исчезало в ночи.
Где-то внизу, во тьме, меж деревьев,
ручей Волчьей пропасти
журчал так громко и гулко,
словно сотни деревянных башмаков стучали
по земле, схваченной стужей…
Звук, непонятный, неясный,
безмолвный и совершенно отдельный,
в одно мгновенье сгущался
в глубокую черно-синюю ночь.
Мысли, странствующие бок о бок с моими,
легкие и безошибочные,
как спевшиеся в дуэте.
Чуткие руки,
настолько подлинные,
что они могли бы изваять меня заново
совершенно и безгранично счастливой.
И любовь, словно солнце,
отбрасывающее длинные тени,
 смешные тени с длинными ушами,
бегущие впереди нас.
И ты говоришь:
«Смотри, скоро вечер.
Ты боишься, бедный дружок мой?»
 

‹1962›

ЛИМОННОЕ ДЕРЕВО

 
В вечерних сумерках,
когда я чужестранкой прохожу
под стук шаров бильярдных
и бормотанье радио,
под сенью лавров и магнолий, всякий раз
меня задерживает кто-то, со мною заговаривает.
Оно единственное
Своим звенящим ароматом,
своим чуть слышным ароматом,
словно звезда забытая сквозь тучу.
Оно единственное.
Я узнаю тебя,
твой аромат соединил в себе
всю кислоту плодов, которые созреют,
и упоение и горечь.
И гибель белых лепестков.
 

‹1964›

ГРУСТНАЯ ПЕСЕНКА

 
Подпирают дерева-плакуши
неподвижно виснущие тучи.
Свет из неба выцежен до капли.
Море тоже наподобье пакли.
Кто тут ходит и чего он ищет?
Тут одно сплошное пепелище.
Далеко умчался парус алый,
кинулся вдогонку ветер шалый,
сразу же серебряный прибой
повернулся к берегу спиной.
Потускнели радужные зори,
и осталось брошенное море
в неживой дремучей тишине
с вечером своим наедине.
Лишь рыдающие где-то птицы
преданно мечтают возвратиться.
 

‹1969›

ОСТРОВ

 
Забрести на берег до рассвета,
в час, когда волна встает с трудом,
и себя отдать на милость ветра
перед близящимся зимним днем,
перед неуемным снегопадом,
веру в тайный смысл вещей храня,
ибо остается неразгадан
заговор земли, воды, огня.
Ибо переменчива пучина.
Ибо храбр еще мой островок.
Не безжизненна и не пустынна
тишина его лесных дорог.
Через хвойный полог наглядеться
на пригашенные очаги
и в груди услышать вместо сердца
радости мгновенные толчки.
Выхватить из тьмы ненастный берег,
вспыхнув, как багровый звездный след,
и угаснуть меж снежинок серых
в час, когда еще далек рассвет.
 

‹1970›

МИХАИЛ ДУДИН^{51}

(Род. в 1916 г.)

СОЛОВЬИ

 
О мертвых мы поговорим потом.
Смерть на войне обычна и сурова.
И все-таки мы воздух ловим ртом
При гибели товарищей. Ни слова
Не говорим. Не поднимая глаз,
В сырой земле выкапываем яму.
Мир груб и прост. Сердца сгорели. В нас
Остался только пепел, да упрямо
Обветренные скулы сведены.
Трехсотпятидесятый день войны.
Еще рассвет по листьям не дрожал,
И для острастки били пулеметы…
Вот это место. Здесь он умирал —
Товарищ мой из пулеметной роты.
Тут бесполезно было звать врачей,
Не дотянул бы он и до рассвета.
Он не нуждался в помощи ничьей.
Он умирал. И, понимая это,
Смотрел на нас, и молча ждал конца,
И как-то улыбался неумело.
Загар сначала отошел с лица,
Потом оно, темнея, каменело.
Ну, стой и жди. Застынь. Оцепеней.
Запри все чувства сразу на защелку.
Вот тут и появился соловей,
Несмело и томительно защелкал.
Потом сильней, входя в горячий пыл,
Как будто настежь вырвавшись из плена,
Как будто сразу обо всем забыл,
Высвистывая тонкие колена.
Мир раскрывался. Набухал росой.
Как будто бы еще едва означась,
Здесь рядом с нами возникал другой
В каком-то новом сочетанье качеств.
Как время, по траншеям тек песок.
К воде тянулись корни у обрыва,
И ландыш, приподнявшись на носок,
Заглядывал в воронку от разрыва.
Еще минута. Задымит сирень
Клубами фиолетового дыма.
Она пришла обескуражить день.
Она везде. Она непроходима.
Еще мгновенье. Перекосит рот
От сердца раздирающего крика, —
Но успокойся, досмотри: цветет,
Цветет на минном поле земляника.
Лесная яблонь осыпает цвет,
Пропитан воздух ландышем и мятой…
А соловей свистит. Ему в ответ
Еще – второй, еще – четвертый, пятый.
Звенят стрижи. Малиновки поют.
И где-то возле, где-то рядом, рядом
Раскидан настороженный уют
Тяжелым громыхающим снарядом.
А мир гремит на сотни верст окрест,
Как будто смерти не бывало места,
Шумит неумолкающий оркестр,
И нет преград для этого оркестра.
Весь этот лес листом и корнем каждым,
Ни капли не сочувствуя беде,
С невероятной, яростною жаждой
Тянулся к солнцу, к жизни и к воде.
Да, это жизнь. Ее живые звенья,
Ее крутой, бурлящий водоем.
Мы, кажется, забыли на мгновенье
О друге умирающем своем.
Горячий луч последнего рассвета
Едва коснулся острого лица.
Он умирал. И, понимая это,
Смотрел на нас и молча ждал конца.
Нелепа смерть. Она глупа. Тем боле
Когда он, руки разбросав свои,
Сказал: «Ребята, напишите Поле:
У нас сегодня пели соловьи».
И сразу канул в омут тишины
Трехсотнятидесятый день войны.
Он не дожил, не долюбил, не допил,
Не доучился, книг не дочитал.
Я был с ним рядом. Я в одном окопе,
Как он о Поле, о тебе мечтал.
И, может быть, в песке, в размытой глине,
Захлебываясь в собственной крови,
Скажу: «Ребята, дайте знать Ирине:
У нас сегодня пели соловьи».
И полетит письмо из этих мест
Туда, в Москву, на Зубовский проезд.
Пусть даже так. Потом просохнут слезы,
И не со мной, так с кем-нибудь вдвоем
У той поджигородовской березы
Ты всмотришься в зеленый водоем.
Пусть даже так. Потом родятся дети
Для подвигов, для песен, для любви.
Пусть их разбудят рано на рассвете
Томительные наши соловьи.
Пусть им навстречу солнце зноем брызнет
И облака потянутся гуртом.
Я славлю смерть во имя нашей жизни.
О мертвых мы поговорим потом.
 

‹1942›

* * *

И. Т.

 
В моей беспокойной и трудной судьбе
Останешься ты навсегда.
Меня поезда привозили к тебе,
И я полюбил поезда.
Петляли дороги, и ветер трубил
В разливе сигнальных огней.
Я милую землю навек полюбил
За то, что ты ходишь по ней.
Была ты со мной в непроглядном дыму,
Надежда моя и броня,
Я, может, себя полюбил потому,
Что ты полюбила меня.
 

‹1947›

НАШИ ПЕСНИ СПЕТЫ НА ВОЙНЕ

 
Седина отсчитывает даты,
И сквозит тревогою уют.
В одиночку старые солдаты
Песни позабытые поют.
Может, так, а может, к непогоде
Ноют раны у седых солдат.
Песни тоже вроде бы не в моде,
Вроде устарели, говорят.
Может быть, и мы, и песни стары.
Высохла кровавая роса.
Новое под перебор гитары
Новые выводят голоса.
Легкие и свежие. Обиде
Не копиться, не кипеть во мне.
Наши песни спеты в лучшем виде,
Наши песни спеты на войне.
Там, где переходы и завалы,
Рваная колючка на столбах,
Умирали наши запевалы
С не допетой песней на губах.
С не допетой песней умирали,
Улыбаясь солнцу и весне.
И ко мне из неоглядной дали
Песня выплывает в полусне.
Песне что – звенеть на вольной воле,
До звезды вытягивая нить.
Только мне какой-то смутной боли,
Что ни делай, не угомонить.
И не надо! Ты меня не трогай.
У Победы тоже боль своя.
А тебе своей идти дорогой
И с девчонкой слушать соловья.
Он поет. Вовсю поет в подлеске.
Ночь тиха. Вселенная глуха.
Над ручьем пушистые подвески
Осыпает старая ольха.
Звезды затихают в хороводе.
Соловьи выводят соловьят.
Может, так, а может, к непогоде
Нынче ноют раны у солдат.
 

‹1965›

ВДОГОНКУ УПЛЫВАЮЩЕЙ ПО НЕВЕ ЛЬДИНЕ

 
Был год сорок второй.
Меня шатало
От голода,
От горя,
От тоски.
Но шла весна —
Ей было горя мало
До этих бед.
Разбитый на куски,
Как рафинад сырой и ноздреватый,
Под голубой Литейного пролет,
Размеренно раскачивая латы,
Шел по Неве с Дороги жизни лед.
И где-то там,
Невы посередине,
Я увидал с Литейного моста
На медленно качающейся льдине
Отчетливо Подобие креста.
А льдина подплывала,
За быками
Перед мостом замедлила разбег.
Крестообразно,
В стороны руками,
Был в эту льдину впаян человек.
Нет, не солдат, убитый под Дубровкой
На окаянном «Невском пятачке»,
А мальчик,
По-мальчишески неловкий,
В ремесленном кургузом пиджачке.
Как он погиб на Ладоге,
Не знаю.
Был пулей сбит или замерз в метель.
…По всем морям,
Подтаявшая с краю,
Плывет его хрустальная постель.
Плывет под блеском всех ночных созвездий,
Как в колыбели,
На седой волне.
…Я видел мир,
Я пол-земли изъездил,
И время душу раскрывало мне.
Смеялись дети в Лондоне.
Плясали
В Антафагасте школьники.
А он
Все плыл и плыл в неведомые дали,
Как тихий стон
Сквозь материнский сон.
Землетрясенья встряхивали суши.
Вулканы притормаживали пыл.
Ревели бомбы.
И немели души.
А он в хрустальной колыбели плыл.
Моей душе покоя больше нету.
Всегда,
Везде,
Во сне и наяву,
Пока я жив,
Я с ним плыву по свету,
Сквозь память человечества плыву.
 

‹1966›

ВСТРЕЧАЯ РАССВЕТ

Зачем мы люди, почему?

В. Хлебников

 
Я долго думал на рассвете,
Смотря на дальние холмы:
Кто мы? Земли слепые дети
Или самоубийцы мы?
Протоки светлое колено
Дрожало рябью мелких жил.
И белый аист копны сена,
Расхаживая, сторожил.
Тянулось облако на север,
Пересекала тень тропу.
Гудел пчелиным роем клевер,
И рожь готовилась к серпу.
Мир пробуждался без расчета,
На свой, особенный манер.
И треснул выхлоп самолета,
Скрывая звуковой барьер.
За ним тянулся шлейф невесты,
Сбегающей от жениха.
Качался трактор, словно в тесте,
В суглинок врезав лемеха.
Над взгорьем жаворонок звонко
Сорил казенною казной.
Мир открывал глаза ребенка,
Захлебываясь новизной.
 

‹1967›

НЕБОЛЬШОЙ ДЕВОЧКЕ ЕЛЕНКЕ

 
Какая ты смешная, право,
Походкой легкою, как дождь,
Чтобы не сделать больно травам,
Почти на цыпочках идешь.
А я оглядываюсь ради
Твоей судьбы, тебя любя,
Мне кажется, что кто-то сзади
Стоит и целится в тебя.
 

‹1967›

И НЕТ БЕЗЫМЯННЫХ СОЛДАТ

 
Гремят над землею раскаты.
Идет за раскатом раскат.
Лежат под землею солдаты.
И нет безымянных солдат.
Солдаты в окопах шалели
И падали в смертном бою,
Но жизни своей не жалели
За горькую землю свою.
В родимую землю зарыты,
Там самые храбрые спят.
Глаза их Победой закрыты,
Их подвиг прекрасен и свят.
Зарница вечерняя меркнет.
В казарме стоит тишина.
Солдат по вечерней поверке
В лицо узнает старшина.
У каждого личное имя,
Какое с рожденья дают.
Равняясь незримо с живыми,
Погибшие рядом встают.
Одна у нас в жизни Присяга,
И Родина тоже одна.
Солдатского сердца отвага
И верность любви отдана.
Летят из далекого края,
Как ласточки, письма любви.
Ты вспомни меня, дорогая.
Ты имя мое назови.
Играют горнисты тревогу.
Тревогу горнисты трубят.
Уходят солдаты в дорогу.
И нет безымянных солдат.
 

‹1969›

ТВОЕЙ СВОБОДЫ ВЫСТРАДАННЫЙ ПУТЬ

 
Стихи, стихи, бойцы моей души.
Моя победа и моя отрава.
Забвенья и сомненья камыши…
И под обстрелом стонет переправа.
Что ждет тебя на дальнем берегу? —
Неведомо перегорелым нервам.
Сквозь тину и болотную кугу
Какое слово выберется первым?
Но ты жива, поэзия, жива!
Как тот приказ в фельдъегерском конверте,
Всегда твои нуждаются слова
Не в чем-нибудь, а в подтвержденье смертью.
Ты весь огонь берешь себе на грудь,
И, свет зари перемежая тенью,
Твоей Свободы выстраданный путь
Проходит через гибель к воскресенью.
 

‹1969›