Текст книги "Советская поэзия. Том второй"

Автор книги: авторов Коллектив

ГУЛЧЕХРА СУЛЕЙМАНОВА^{152}

(Род. в 1928 г.)

С таджикского

ВОЗДУШНЫЙ ЗМЕЙ

 
Ты лети,
Мой змей воздушный,
В облака легко лети.
И мои мечты послушно
В даль с собою
Захвати.
Над горами,
Над долиной
Свой верша
Небесный путь,
Пару крыльев голубиных
Взять с собой не позабудь!
На сияющем экране
Тянет нитку парусок —
И мальчишеских исканий
И дерзания исток.
Схвачен солнечным пожаром,
Пролетай, бумажный змей,
Над дувалом,
Над базаром
В страны юности моей,
Ты,
Летающий всех выше,
Здесь покинь седую высь,
На одну родную крышу
Белой птицей опустись.
Там,
Где, голову закинув,
Взор от солнца заслоня,
Мальчик смотрит в сердцевину
Расцветающего дня.
В неокрепшей
Юной силе,
Вешним солнцем озарен, —
Словно пару ловких крыльев
За спиной почуял он.
Вспоминаю я рассвет тот,
Пору юности моей.
Где теперь мальчонка этот?
Где его воздушный змей?
 

В ПОЛЕ

 
Не баловень куртины пышной —
Цветок мне дорог полевой,
Непритязательной, неслышной,
Такой обычной красотой.
С таким простым очарованьем
Он пахнет лугом и травой,
Как песня в поле утром ранним, —
Дыханье жизни в ней самой.
 

ВЛАДИМИР БЭЭКМАН^{153}

(Род. в 1929 г.)

С эстонского

ДЕВУШКИ МОИХ ШКОЛЬНЫХ ВЕЧЕРОВ

 
Вечеров моих школьных девушки
тащат сумки, бредут усталые,
дома дети, заботы семейные,
тяжесть буден на плечи легла.
Встретишь изредка одноклассника,
на макушке лысина светится.
Малый гордый был и уверенный,
а ведь сколько сбил каблуков.
Не заметил – а лет прибавилось,
не заметил – а дело к старости,
дети выросли, время катится,
что поделаешь? – годы идут.
Споры, свары и неурядицы,
деньги, глупые подозрения.
Где же синяя птица юности?
Улетела юность искать.
Рано, рано оружие складывать,
туфли стоптанные разыскивать.
До зимы еще время немалое,
все заветное – впереди.
Смех храните, в глазах сверкающий,
до последнего вальса щемящего,
школьный вечер храните и девушек,
все, что было единственный раз.
 

‹1963›

БЕЛЫЕ СНЕГА

 
Снегопады, снегопады,
белый свет заволокло,
 неба гулкие громады,
как зеленое стекло.
Стынет иней млечно-синий,
белым следом блещет мгла,
из-за льдистых дышит линий
жажда слова и тепла.
Толпы звезд мигают чудно, —
То ли знанье? то ль вопрос?
Кто ответит? Как безлюдна
даль земли, когда мороз.
Только скрежет взлета в холод
 перережет неба мглу, —
там сиротство, вечный голод
этой жизни по теплу.
Смутный вешний дух отрады
ищет к нам следы колес.
Снегопады, снегопады
ненадолго, но всерьез.
 

‹1966›

МИРОЗДАНИЯ

 
Во Вселенной
отдаляются галактики друг от друга.
Ежеминутно, ежесекундно
они уносятся вдаль от своих собратьев
к бесконечному горизонту,
который так далеко, что даже луч не вернется.
Так исчезают галактики
почти со скоростью света
и невозвратно.
Миллион мирозданий
удаляется, чтоб не вернуться обратно.
И успеешь ли ты
взглядом или стеклом голубым
уловить на прощанье хотя бы одно мироздание
перед тем, как оно насовсем
исчезнет за темной чертой бесконечности?
 

‹1966›

ЧАСОВЩИК

 
Видите —
вот оно, время,
за которое люди готовы отдать
три последние капли крови и
бессмертную душу.
Вот оно тикает.
Я день изо дня
пропадаю в чужом времени,
вечно в котором времени нет.
Часы, как куры, клюют секунды,
и волосяные пружинки в сумерки,
как паутина, заткут мне глаза.
Не будьте ребячливы – поверьте,
часы – не игрушки, у них своя частная жизнь,
и, как у сердец, свое счастье.
И они боятся безвременья.
Знаете, часы на башне боятся удара,
я их должен лечить в тяжелые дни,
иначе – пробьет их час.
Как-то вечером на исходе лета,
когда тучи никак не могли
разрешиться громом и перехаживали
с ним пятый час сверх срока,
мне пришлось двенадцать раз взбираться
на башню, чтобы выходить их.
А вы говорите – колесики.
Но порой ни к чему машинное масло,
хватает вздоха сочувствия и доброго слова.
К ним особенно чутки большие часы на башне.
И не усмехайтесь, пожалуйста,
щербатыми зубками перфокарт.
Время было задолго до счетных машин,
и если вам недосуг вспомнить об этом,
то лучше оставьте нас.
В добрый час!
 

‹1969›

КЕРИМ КУРБАННЕПЕСОВ^{154}

(Род. в 1929 г.)

С туркменского

СТАРИК

 
Я был на скачках. Около меня
Сидел старик, и напряженным взглядом
Следили мы за тем, как два коня —
Гнедой и вороной – скакали рядом.
Был слаб гнедой, не резов вороной.
Наездники искусством не блистали.
И, чтобы победить любой ценой,
Соперники мешать друг дугу стали.
Неловко плетью взмахивал ездок,
И вздрагивал чужой скакун с испугу.
Сказал старик, бесстрастный, как пророк:
«Бессильные всегда вредят друг другу!»
Другие скакуны других мастей
По кругу понеслись – ну кто же первый?
Скакал на сильном опытный жокей,
На слабом восседал жокей прескверный.
Каурый конь бросался резко вбок, —
С ноги сбивался серый в клубах пыли.
Сказал старик, бесстрастный, как пророк:
«Так слабость мстит умению и силе!»
Опять вперед помчались скакуны,
То красный выходил вперед, то сивый,
И были люди заворожены
Борьбой прекрасной, схваткою красивой.
Жокеи понимали, что подлог
Желанную победу не приблизит.
Сказал старик, бесстрастный, как пророк:
«Достойного достойный не унизит!»
 

‹1972›

В ГОРАХ

 
Он лез по острым граням скал —
Не шел красивою долиной,
В горах на высоте орлиной
Он дерзновенно возникал.
Ружье, патроны и кинжал
Он в горы брал не для убоя.
Он, видя зверя пред собою,
На спуск ни разу не нажал.
Он прижимал к плечу ружье,
Стрелял по неприступным скалам
И соскребал с камней кинжалом
Коричневое мумиё.
Его нередко с ног сбивал
Рожденный выстрелом обвал —
Прыжок рассерженной лавины.
Но он из каменной могилы,
Собрав остатки сил, вставал.
И вновь на узенький карниз
Он ставил ногу непреклонно,
Да вдруг с предательского склона
Сам заскользил, как камень, вниз…
Его считали чудаком,
Его безумцем называли,
Но он, наверное, едва ли
Был с этим мнением знаком.
Он не затем часы берег,
Чтоб слушать глупое злословье:
Он людям возвращал здоровье,
Он в горы не идти – не мог!
Так он погиб.
И нет следа Могилы павшего героя.
Над ним, как вечное надгробье,
Стоит вся горная гряда.
 

‹1972›

ШОТА НИШНИАНИДЗЕ^{155}

(Род. в 1929 г.)

С грузинского

* * *

 
Вон человек повис на костылях.
Так день сражения висит на двух ночах,
так наша жизнь обычно повисает
меж датами рождения и смерти.
Висит меж костылями человек.
Жизнь, вставшую на шаткие ходули,
оглядывают молча пешеходы…
И плоть и душу вытоптали годы,
как гусеницы в лязгающем гуле.
Он так вцепился в костыли, как будто,
карабкаясь, застрял в могильной яме.
Вот картина в раме
из костылей, исполненная кистью
войны.
О, душа дубравы праматерь древа!
Пусть больше не растут ни ствол, ни корень
для виселицы… Кряжей пусть не прочат
в могильные кресты, и пусть не точат
и не строгают костылей вовеки…
Аминь!
 

‹1960›

АМАЗОНКИ

 
Отвергли мужское начало,
и на жеребцах оскопленных
им весело мчаться…
Укрытое шкурами тело…
Стрела из колчана взвивается —
и долетела почти до Фазиса!
За ужин садятся толпою,
свежуют быка не по-женски —
 о, страшные жертвы богам,
никому не известным!
За ветром!
За скифами!
Топот погони…
Летят оскопленные кони,
копыта их звонки.
На седлах убитою дичью
свисают легенды…
Степная луна трепещет,
как грудь амазонки.
О, полночь!
О, крайности матриархата!
Исчезла прохлада, и ложе на остров,
сметаемый ветром горячим, похоже.
Звериная страсть из отрезанной груди струится,
из мрака вздымаются руки,
и мужество медленно тает.
И правая грудь,
что мешала натягивать луки,
отрезанная, вырастает.
 

‹1965›

КАМЕНЬ

 
Камень есть камень.
Но даже гранитом
правит немая судьба.
Вьется орнамент по мраморным плитам,
кладка амбара груба.
Кварц непокорный, песчаник ли хрупкий,
застланный сухостью мха.
Памятник,
камень расколотой ступки,
камень с обрывком стиха.
Будет ли он, словно горе, огромен,
ростом ли только велик,
Сын громовержущих каменоломен,
красный базальт базилик?
Камень для храма, тюрьмы и пекарни,
для межевого столба…
Но большинство – неприметные камни…
Может быть, это – судьба.
 

‹1969›

* * *

 
Гибли вы – на войне,
на дуэли, честь любя.
Скольких я пережил!
Неужели пережил и себя?
Умереть в 37, в 28
Загнать коня!
Вот моя совершается осень,
осыпает меня.
Все леса побурели, как руда…
Не хочу, чтоб афиши пестрели,
суетились года.
Верю в старость.
Не хочу ничего.
Пусть господня обрушится ярость
на меня одного.
Ибо знаю сурово и вижу из мглы,
что забили другого в мои кандалы.
Что другой неповинно принял пулю —
моя была! – и травою полынной земля поросла.
Сколько – много ли, мало проживу-простою?
Смерть чужую душа принимала – как свою.
 

‹1973›

СУДЬБА

 
Он трагик,
но позорища и срама
изведал чад – привычна клоунада…
«К чему тебе, неблагодарный, драма? —
кричат ему. – Трагедии не надо!»
Один летит
сквозь время прямо к цели, другой,
чуть жив, ползет в пыли, во прахе,
но ведь не зря воскликнул древний эллин:
«Не обогнать Ахиллу черепахи!»
Тот в тень свою сойдет, скучая в блеске, —
и назовут гиганта лилипутом,
а этот с детства носит крыл обрезки,
но их горбом считают почему-то!
 

‹1973›

ДМИТРО ПАВЛЫЧКО^{156}

(Род. в 1929 г.)

С украинского

ВОСПОМИНАНИЕ

 
…Босым в то утро прибежал я в школу,
Хватил мороз, тропу оледенив,
И белокрылые роились пчелы, —
Пришла зима с гуцульских бедных нив.
Звенел звонок. По снегу необутым
Я шел домой, унять не в силах дрожь.
Казалось, шел я годы – не минуты,
И каждый шаг был – как с ножа на нож.
…Когда тот путь сегодня вспоминаю,
Гуцульщина мне видится в былом,
Что прямо к Сентябрю сквозь даль без края
Идет в слезах по снегу босиком.
 

‹1950›

* * *

 
Зачем ты мной пренебрегаешь,
На мой поклон не отвечаешь,
Когда тебя встречаю я?
Ведь если любишь ты другого
И моего не слышишь слова,
Признайся мне, любовь моя!
Чтоб сердцу с горя не разбиться,
Ему дам крылья голубицы, —
Пускай взовьется в вышине.
Оно с моим страданьем – знаю —
К родному устремится краю,
К моей карпатской стороне.
За голубым далеким кряжем
Все матери моей расскажет…
Найдет такое зелье мать,
Что быстро исцеляет рану…
И больше я тебя не стану
Ни в снах, ни наяву встречать.
 

‹1954›

* * *

 
Я от земли неотделим, —
Пахал отец мой эту землю.
Я силу от нее приемлю
Поющим существом своим.
Я рос в родимой стороне,
Как в поле колосок зернистый,
Могучий телом, духом чистый, —
Ведь кровь земли моей во мне.
Мое зерно – слова мои.
Коль их возьмут на сев весенний,
То ждут меня и воскресенье,
И света вешние ручьи,
И урожайной славы час.
Но не хотел бы лучшей доли,
Когда бы их на хлеб смололи
Народу моему хоть раз.
 

‹1956›

* * *

 
Поэзия, назначено тебе
Ответить сердца слабого мольбе,
Подругой в трудной сделаться судьбе,
Оружьем, побеждающим в борьбе.
Отдать народу правду слов своих,
Свет новых дней провидеть, славить их,
Быть вдохновеньем в битвах трудовых,
Хранить любовь и ненависть живых,
А мертвых славу сквозь века нести.
Ты ж в лавке, вижу, вся в пыли…
Хотел к тебе я подойти
И поклониться до земли.
Но присмотрелся ближе я —
Это не ты, лишь тень твоя!
 

‹1957›

* * *

 
Люблю я жизни быстрину,
Что так стремительна, бурлива,
И я не прячусь в глушь залива,
Где сор и пена, ил по дну.
На быстрине так трудно плавать —
Волна бросает, сносит, рвет.
Кто прозябает, не живет,
Пускай глухую ищет заводь!
Там на гнилом и вязком дне
Жабье от страха замирает,
А быстрина плоты качает,
Форель играет в быстрине.
Затем с годами мускул туже,
Затем поет душа моя,
Чтоб там, где побыстрей струя,
Мне плыть, а не валяться в луже.
Я славой век не обольщусь,
И гниль мещанского болотца —
Клянусь! – вовеки не коснется
Моих светлейших, чистых чувств!
 

‹1960›

РАЗГОВОР С КАМЕНЯРОМ

 
Он в трещину глухой скалы гранитной
Воткнул березовый засохший прутик
И наказал до тех пор поливать,
Пока не вырвется росток зеленый
И не ухватится когтями почек
За утреннее солнце деревцо…
И, словно крошка соляного камня,
Вода блестела у подножья кручи;
Я посмотрел, и показалось мне:
Слизать ту воду сможет и косуля.
Да разве этот родничок способен
На голых скалах возродить леса?
Он угадал тотчас мои сомненья,
Спросил меня, что вижу я в кринице.
И я сказал, что вижу неба синь.
Он улыбнулся мне: «Какого неба?»
«Того, что здесь, над нами», – я ответил.
«Нет, – крикнул он, – мы видим здесь надир!
Не дар дождя – в гранитном блюдце влага,
Здесь – посмотри! – земля насквозь пробита,
Воды тут хватит целый мир залить!
Тот родничок – поэта вдохновенье.
За то, что ничего в нем не увидел,
Ты в жилы камня кровь свою вольешь,
И никогда об этом не узнают.
Ведь не расскажет дерево немое,
Чем век его питала глубь земли.
Вот так и стих. Никто тебя не спросит,
Из радужного света вдохновенья
Или из тьмы твоей он крови рос!»
 

‹1966›

* * *

 
Сквозь униженья дым она прошла,
Отвергла стыд по приказанью сердца,
И мне любовь так нежно принесла,
Как мать приносит своего младенца.
Но на руки не взял я малыша —
Меня пугала одержимость эта.
Сверкнула совесть острием ножа —
Зачем я у нее просил совета?
Я зарыдать от радости не мог,
Не смел сказать, что долга не нарушу.
И слово «нет» вонзил я, как клинок,
По рукоять в безропотную душу.
Я знал, что сердце не простит мне зла,
А разум будет защищаться громко.
Она ушла и скорбно унесла
Свою любовь, как мертвого ребенка.
Я не кричал: «Любимая, вернись!»,
Я не молил, чтоб чудо победило.
Мне к горлу правда прыгнула, как рысь,
И в озлобленье за неправду мстила.
 

‹1966›

* * *

 
Летят по полю белы кони —
Ветров январских табуны.
Мороз привстал на подоконник
И на стекле рисует сны.
Не сном ли стало то оконце
С деревьями чужих сторон,
Где в темя бьет жестоко солнце,
Где не бывал вовеки он?
 

‹1966›

* * *

 
Снег летит, как день, как век…
В поле – след, над ним – метели.
Шел сквозь вьюгу человек,
Пробивался к дальней цели.
И прошел, а снег метет, —
Тонут в нем следы людские…
Оставляет след лишь тот,
Вслед за кем идут другие.
 

‹1966›

* * *

 
Зима, словно античный храм,
Легла руиной перед нами.
Открыты водам и ветрам,
Столбов и стен крошатся камни.
Разрушен мраморный порог,
Прозрачны плиты льдин, как сети.
И постепенно тает бог,
Которого лепили дети.
 

‹1967›

* * *

 
Заходит солнце в золотых лесах.
Пылают смолы на стволах, как маки,
И, как ручей весенний в буераке,
Сверкает кромка тучи в небесах.
День подает мне огненные знаки,
Но ночь, как взрыв, клубится на горах,
И кажется, что взор твой только прах,
Бесследно исчезающий во мраке.
Нет, сохранят и звезды и цветы
След твоего пылающего взгляда,
Коль он омыт слезами доброты.
Но, если жжет не пламень звездопада,
А ненависть и злобная досада
Твой дух, – страшись грядущей темноты!
 

‹1967›

АГНЕССА РОШКА^{157}

(Род. в 1929 г.)

С молдавского

ГОРНЫЙ КАМЕНЬ

 
Я камень,
Я сдвинут лавиной,
Я в реку обрушился вниз,
Приняв на гранитную спину
Мильоны светящихся брызг.
Рожденный утробою горной,
Водой ледников отбелен,
Для берега стал я опорой
И сторожем
С давних времен.
Я корни столетнего кедра
Тугими узлами скрутил
И ствол его бронзовый щедро
Тяжелою силой
Налил.
Ко мне,
Оторочена солнцем,
Тропинка,
Умывшись росой,
По мшистым пригоркам,
По склонцам
Вбежала девчонкой босой.
Недаром, шершавый и крепкий,
Я взял над грозой перевес, —
Разбил в искрометные щепки
Бушующий молнией лес.
Я камень,
Тружусь я упорно,
Отесанный верной рукой,
И стали пшеничные зерна
Летящей по ветру мукой.
И воду прошел, и огонь я,
Чтоб стать и сильней
И добрей.
Есть в хлебе
На женской ладони
Частица работы моей.
Военные дни отшумели,
И утром,
Седым от росы,
Я внемлю пастушьей свирели
И посвисту мирной косы.
Я камень,
Надежный и вечный,
В горах пролежал я века.
Я первой стрелы наконечник,
Нацеленной
В сердце врага.
 

‹1973›

* * *

 
Я пред тобой замру без слов,
Таюсь тропинкою окольной,
Которой так бывает больно
От грубой тяжести шагов.
 

‹1973›

ОЛЕГ ШЕСТИНСКИЙ^{158}

(Род. в 1929 г.)

* * *

 
Пахнет темная чаща теплой смолой еловой,
пахнет июльский ветер дальней волной соленой,
солнцем полуденным пахнут ветви сосны суровой,
девичьим тихим дыханьем – мой березняк зеленый.
Если бы стал я незрячим,
если бы ночью туманной
в темные дали чужие меня бы враги увели,
я бы нашел тебя, Родина, по запахам нежным и пряным,
что до меня долетели б от ивовой русской земли.
 

‹1958›

ДРУЗЬЯМ, ПАВШИМ НА ЛАДОГЕ

 
Я плыву на рыбацком челне,
холодна вода, зелена…
Вы давно лежите на дне.
Отзовитесь, хлопцы, со дна.
Борька Цыган и Васька Пятак,
огольцы, забияки, братцы,
я – Шестина из дома семнадцать,
вы меня прозывали так.
В том жестоком дальнем году,
чтоб не лечь на блокадном погосте,
уезжали вы – кожа да кости —
и попали под бомбу на льду.
Непроглядна в путину вода,
не проснуться погодкам милым,
их заносит озерным илом на года,
на века, навсегда.
 

‹1958›

* * *

 
Матери бессонны,
когда дети маленькие.
Матери бессонны,
когда дети большие.
Матери бессонны,
когда дети стареют.
О, святая бессонность!
Чем отблагодарить матерей?
Целовать ли им руки,
гладить ли белые волосы, —
поливать ли цветы
на их ранних могилах?
Не отблагодарим!..
Как солнце не отблагодарим за свет.
Как землю не отблагодарим за зелень.
Не отблагодарим!..
Надо просто что-то хорошее делать,
что-то доброе,
что-то великое делать, —
тогда улыбнутся и заплачут от счастья
матери, наши матери,
живые и мертвые.
 

‹1962›

* * *

 
Без березы не мыслю России, —
так светла по-славянски она,
что, быть может, в столетья иные
от березы – вся Русь рождена.
Под березами пели, женили,
выбирали коней на торгах;
дорогих матерей хоронили
так, чтоб были березы в ногах.
Потому, знать, березы весною
человеческой жизнью живут:
то смеются зеленой листвою,
то сережками слезы прольют.
 

‹1963›

* * *

 
Куда соловей исчезает,
отпев по июню? Куда?…
Кто видел его и кто знает,
как гаснет над рощей звезда?
В июле трава налитая,
грибной и малиновый лес,
но, в летнем тумане растая,
певун несравненный исчез.
Хватил ли он горькое лихо,
свое потеряв божество,
за харчем когда соловьиха
послала на гряды его?
А может, влюбленно и сладко
мечтал он до осени петь,
но, брошен подругой-касаткой,
поклялся не петь уже впредь?
А может, в урочище затхлом,
где льется вино, как вода,
он пропил с бессмысленным дятлом
свой дивный талант навсегда?
Мой голос не соловьиный,
проста моя жизнь и груба, н
о ночью морозной и длинной
приснись мне воочыо, судьба!
Приснись в негодующем гуле
иль в славе, звенящей, как медь…
Смогу ли запеть я в июле,
в июле смогу ли запеть?
 

‹1971›

НА МОГИЛЕ А. П. КЕРН

Л. Балаю

 
Пасмурно было, промозгло,
капли, кружа на лету,
белые, как бы из воска,
падали ниц на плиту.
И с подступившей тревогой
я, по кладбищу пройдя,
вышел к реке неширокой,
встал под половой дождя.
Поле озимое ровно,
дождь превращается в снег…
Дивная Анна Петровна,
нежный его человек!..
И без особого толка
в памяти я ворошил
образы тех, что недолго,
но сумасшедше любил.
Чем уж рассказ ни дополни,
только одно оттени, —
как озарения молний,
были те краткие дни.
…Вымокший под ледяными
струями, думал тогда:
был я счастливым – лишь с ними,
все остальное – езда
в бричке, с лошадкой послушной,
чинно, а не во весь дух,
мимо толпы равнодушной
и любопытных старух.
 

‹1974›

МАТЕРИ

 
Чем дальше ухожу от даты
нелепой гибели твоей,
тем больше, в чем-то виноватый,
жду добрых от тебя вестей, —
то в чьем-то постороннем взгляде,
то в чьей-то фразе обо мне…
Не оставляй же, бога ради,
меня с бедой наедине.
 

‹1975›

* * *

 
Задумайтесь:
это ведь счастье, что вы живете.
Задумайтесь:
это ведь счастье, что вы творите.
Оно, конечно, может быть полным,
если вы честны.
 

‹1976›

* * *

 
Время от времени нужно
душу свою очищать
так, как чердак иль подполье
мы очищаем от хлама:
выкинуть ветошь страстей,
медную рухлядь гордыни
и себялюбья зерцало
в трещинках паутинных,
и невоздержанности
позеленевший сосуд…
В чистой и ясной душе
вдруг я услышу, смятенный,
как зажужжала пчела,
мед собирая…
 

‹1976›

ИБРАГИМ ЮСУПОВ^{159}

(Род. в 1929 г.)

С каракалпакского

МУХАЛЛЕС

 
От снега искорки летят, где ты, любимая, пройдешь,
Разносит ветер аромат, где ты, любимая, пройдешь,
Была пустыня– будет сад, где ты, любимая, пройдешь,
И трели соловья звучат, где ты, любимая, пройдешь,
Там дол, шагам внимая, рад, где ты, любимая, пройдешь.
Поток Амударьи бурлив – летит отважным скакуном.
Ты, ветры за собой сманив, стоишь на берегу речном.
В глубокий омут, под обрыв, приплыл дремать ленивый сом,
Но, как джигит, в воде ретив при приближении твоем.
Там чувств порыв и сил прилив, где ты, любимая, пройдешь.
Твой легкий шаг, твой жгучий взор растопят снег, оплавят лед,
С журчаньем устремятся с гор весенние потоки вод.
Тут – буйной зелени ковер, там – ивы отдадут свой мед,
Пернатый хор вокруг озер на птичий соберется слет.
Там сокол сменит свой убор, где ты, любимая, пройдешь.
«Увидишь – расскажи о ней!» – зарю упрашивает ночь.
«Касаться щек ее не смей!» – роса пылинку гонит прочь.
И все быстрей, и все вольней, восторги удержать невмочь,
Стрекозы, бабочки кружат – цветистый хоровод, точь-в-точь!
Там пчелы загудят сильней, где ты, любимая, пройдешь.
Весна моей мечты, приди, о ясноликая моя!
Ты вечно у меня в груди, жизнь без тебя не мыслю я.
Бутоны к жизни пробуди, тепло и свет вокруг струя.
Цветами взор наш услади, каракалпакская земля.
Там всяк весенней ласки жди, где ты, любимая, пройдешь!
 

АРБА СЛАВЫ

 
Коль свяжешься в пути с арбою славы,
То так и знай: беды не миновать!
И канет в пустоту твой голос слабый,
Когда, застряв, на помощь будешь звать.
Пусть обод украшает позолота
И весь навес из серебра на ней,
Твоя дорога – черная работа,
Тебе б арбу хоть проще, да прочней.
Здесь слева – горный кряж, обрывы – справа…
Колени ободрав о камни круч,
Узнаешь сразу, сколько весит слава,
Приняв на плечи тяжесть темных туч.
А те, кому отваги недостало
Достичь вершины волей и трудом,
Увидят ли, как трудно дышит слава,
Хватая воздух пересохшим ртом?
Передохнув на горном перевале,
Почувствуешь прилив внезапных сил,
Хотя готов был к этому едва ли
И у судьбы пощады не просил.
И больше ноги не болят натужно…
Ты победил. Окончена борьба.
И там, где транспорта совсем не нужно,
Тебя ждет славы странная арба.
И непомерно узкою тропою
Помчит тебя она в волшебный сон,
Которым над восторженной толпою
На краткий миг ты будешь вознесен.
Но пользы в ней – не больше, чем в игрушке,
А это не игра – твоя судьба.
…Когда в дорогу отправлялся Пушкин,
Его ждала обычная арба.