Текст книги "Советская поэзия. Том второй"

Автор книги: авторов Коллектив

РЫГОР БОРОДУЛИН^{194}

(Род. в 1935 г.)

С белорусского

КАМНИ БРЕСТСКОЙ КРЕПОСТИ

 
На висках земли
Мы бьемся тревожными жилками.
Мы, как воины, полегли,
А стенами были живыми.
Это наш гнев
Стонет, окаменев,
Мы сгорели в огне войны,
Мы от гари и боли черны,
Мы хотели для вас тишины,
Люди…
 

Я – СЫН ЗЕМЛИ

 
Я – сын земли,
наследник хлебопашцев.
Вослед за солнцем
Долго мне брести.
Я был бы счастлив
зернышком упавшим
в земле отцов и дедов прорасти.
Во мне одном
и быль ее, и сказка,
ее крыло несет меня в полет.
Шлем космонавта пасечника маской
мне кажется: сосед качает мед.
Издревле человек, дождавшись ночи,
в глазах пересыпает Млечный Путь.
Но сердце только о земле хлопочет,
и лишь земное не дает уснуть.
Не спит земля, мое благодаренье
планеты-сестры позывные шлют.
Чем выше в небо тянутся деревья,
тем дальше корни в глубь земли идут.
 

О МОЕМ ЯЗЫКЕ

 
Утверждают историки, языковеды, ученые,
Будто есть языки, на смерть обреченные,
Будто как пережиток уже отмереть готово —
Колыбельная песня моя – белорусское слово,
Будто скоро при встрече
Таращиться немо нам.
Будто Неман и Нямунас
Будут единственно – Неманом.
Я мечтаю о дружбе великой, всеобщей людской,
Но не верю тому, что родные реченья лузгой
Отвеются от семян человечества,
Что прорастают в вечности.
Облетают по осени боры-космачи,
А весной разжимает листва
Свои кулачки молодые.
Если даже слово мое замолчит,
Не стать ему мертвой латынью.
Живые слова
Не будут утерянными,
Им вовеки не стать
Медицинскими терминами.
Каждое слово
Языка моего выучат снова,
Чтобы узнать по нему,
Как Русь моя, белая
От весенней кипени,
От костей и саванов гибельных
Над пауками свастик,
Вольной волей своей дорожила
И как с кровными сестрами
Крепко дружила.
Когда слово мое
Вольется в людской океан,
Оно на себя примет
Роль ручейка в Гольфстриме, —
Будет мне сердце греть
Возрождаемое снова и снова,
Мое вековечное
белорусское слово!
 

ГРИГОРЕ ВИЕРУ^{195}

(Род. в 1935 г.)

С молдавского

* * *

 
Когда родился я, на лбу моем
Корона царская заискрилась —
Рука родная материнская,
Рука родная материнская.
Моей любимой нежная ладонь
И матери моей рука – на миг
Вы встретились впервые в волосах моих,
Вы встретились впервые в волосах моих.
Есть дети у меня. Но и теперь,
Лишь ночь распорота зарею пламенной.
На лбу своем найду я руку мамину,
На лбу своем найду я руку мамину.
О, та рука, ее рука,
Как ветвь, увядшая на склоне дней.
Состарилась на голове моей,
Состарилась на голове моей.
 

‹1965›

ПЕРЕСАДКА СЕРДЦА

 
Необходимо
мне в грудь вживить
иное сердце,
иначе
Я умру.
И мать
свое мне сердце отдает.
Но сердце продолжает все болеть.
Оно болит особенно, когда
горит земля от жажды по дождю.
Особенно, когда отец все не идет с войны.
Особенно, когда брожу среди чужих людей
и месяцами не пишу домой.
Особенно по вечерам,
когда за холм заходит солнце, оно болит.
Подобной боли не знал я никогда,
но и таким терпеньем не обладал я тоже.
 

‹1965›

НАШ ДОМ

 
Много я стихотворений
Написал, но вот понять
Лишь одно, о доме нашем,
И смогла старуха мать.
Текст, подтекст – все это к черту!
Рифм изысканность – при чем?
Я пишу стихи простые,
Словно наш крестьянский дом.
Полночь. Белый лист бумаги.
Рукавом стираю пот;
Ох, достался трудно маме
Глинобитный домик тот.
 

‹1965›

ТЫ

 
Чуть свет домой вернулся,
чтоб знать, что скажешь ты,
к еде не прикоснулся,
чтоб знать, что скажешь ты.
Мне девушка мигнула,
чтоб знать, что скажешь ты,
с тобой расстался было,
чтоб знать, что скажешь ты.
В морскую глубь ныряю,
чтоб знать, что скажешь ты,
с кораллом выплываю,
чтоб знать, что скажешь ты.
Я высох, словно дерево,
чтоб знать, что скажешь ты.
Пускай умру я первым,
чтоб знать, что скажешь ты.
 

‹1968›

Я ВЗЯЛ У МАТЕРИ…

 
Синим поясом,
что забыла мать на приступках,
подпоясался я и ушел.
Я взял у матери все:
молодую улыбку, голос, слова.
Каждый раз, когда слышу свой смех,
я вздрагиваю. И вдруг умолкаю.
Летом мой сын,
который пошел
этой осенью в школу,
мячом выбил стекло,
за которым мать поджидала меня.
Я взял у матери все:
взгляда грустную синь, снег зубов,
темноту волос.
Почти ничего
Не могу ей обратно вернуть.
О боже,
хотя бы вернуть ей
этот синий пояс и вставить стекло.
 

‹1972›

СЛОВО «МАМА»

 
Дети звенят им.
Старикам снится оно.
Больные шепчут его.
Немые думают им.
Трусы его кричат.
Сироты рыдают им.
Раненые взывают к нему.
Остальные его забывают.
О мама! Мама!
 

‹1972›

ФИКРЕТ ГОДЖА^{196}

(Род. в 1935 г.)

С азербайджанского

РОДНАЯ МОЯ ДЕРЕВНЯ

 
С горизонта упало за кромку земную
пожелтевшее солнце осенним листом.
И негромко звучат,
чтоб погаснуть потом,
как огонь,
голоса…
Лишь один не засну я.
В волосах поздней ночи запутались
зерна фонарей придорожных.
Но первой росой заблестела листва,
словно бисер узорный.
Молодая луна с золотистой косой
по равнине свое расстелила сиянье.
Расстелила – и тени как будто длинней.
И теперь уже небо земли зеленей —
словно поле с цветами.
Чтоб в холоде раннем не продрогли дороги,
их, как одеялом, застелили следами,
уйдя по домам.
Словно думы земли, закурился туман.
О деревня моя,
как ты за день устала.
Как душа моя с детства в тебя влюблена.
Как скучал без тебя я,
Родная деревня.
Все до малости дорого,
Близко в тебе мне.
Над тобою, уставшей, стоит тишина.
Но лишь солнце взойдет, ты пробудишься снова.
Вновь проснутся дела – и тебя не узнать…
В каждой песне – тебе
мое лучшее слово,
дорогая моя, хлопотливая мать.
 

МОЯ СВОБОДА

 
Вот солнце,
сверкнув в голубой волне,
коснулось каспийских вод.
И солнце во мне,
и море во мне,
и дождь для меня идет.
Цветы я красивыми быть учу,
деревья счастливыми жить учу
и землю доброю быть учу —
это нетрудно мне.
И эти здания
все мои, и степи дальние
все мои, во всех садах соловьи мои,
и горы вокруг мои…
Так радостно видеть бывает мне
и птиц в веселой голубизне,
и рыб, сверкающих в глубине,
игрой встревоживавших воды…
Поэтому вольное сердце во мне —
это и есть свобода.
 

ЛИВИУ ДАМИАН^{197}

(Род. в 1935 г.)

С молдавского

ЧТОБ ПИСАТЬ

 
Нужно бросить на чашу весов что-то совсем простое,
простое, как камень, как древесина, как пух,
как горькое сердцебиенье, тугою
лентой бинтующее дух.
Нужно бросить на чашу весов, что бросить
вовсе нельзя и нельзя проглотить, —
как лугового тумана проседь,
что хочет за стадом куда-то плыть.
Нужно бросить на чашу трепещущее и высокое,
словно лист, что только дыханием мы поддерживаем над головой,
когда душа, совсем одинокая,
защищает все, что есть за душой.
Нужно бросить на чашу все, без чего распадется и рассыплется
жизнь на мильоны простейших частей,
как без воды из колодца,
как без воздуха меж ветвей.
Ну, а если слезу твою тоже бросить на чашу,
и смех заразительный женщины,
мне незнакомой совсем,
и тоски тростниковую чащу, —
с чем останусь, писать буду чем?
 

‹1974›

УТРО БЕЛОСНЕЖНО

 
Утро белоснежно, и любовь бела.
И слеза звездою по лицу стекла.
Белоснежно утро, острой белизной,
как косой, коснулось до лица слезой.
Белоснежно утро, бедер белизна…
Слезы покатились пропастью без дна.
Утро белоснежно, белое вдали —
и слеза со смертью по лицу прошли.
 

‹1974›

БОРИС ОЛЕЙНИК^{198}

(Род. в 1935 г.)

С украинского

ПОХОРОНЫ УЧИТЕЛЯ

Памяти

Алексея Антоновича Вовнянко

 
Как несли его к нему в новый дом,
Как по улице проносили, —
Был веселый май, все дышало теплом…
А руки стыли.
Покрывала пыль перекрестка крест.
Старики жалели покойника.
Громыхал, трепетал, ошибался оркестр,
Играли школьники.
А когда миновали школьный сад,
Как антоновка – всех моложе
Подбежала одна, и сразу назад:
– Алексей Антонович, что же вы!
Не услышал он или сделал вид,
Что заснул, – высоко несли его.
Лишь рукой шевельнул, так шевелит
Осень сухими листьями.
У обочин шоферы затихших машин
В рукава сигареты прятали, —
Его ученики – все, как один,
А он – преподаватель их.
По хатам не ссорились мужики,
Стояли на улицах чинные.
А были его ученики
Старинные.
Ну а пьяница – тот хулиганил, галдел,
Такое при детях калякал, —
Увидел его и протрезвел
И, протрезвев, заплакал.
А герой-генерал, вся грудь – ордена
За подвиги боевые —
Прочитал телеграмму, побелел как стена
Впервые.
Скорбной вербой поник я и сам тогда.
Все напасти в душе подытожил,
Для чего к ним прибавилась эта беда,
Для чего, для чего, для чего же…
Как могли, наш учитель, вы умереть?
Были вы моей детскою верой,
Были другом моим и останетесь впредь
Образцом для меня и примером.
И хотя б в непогоду, хотя б в смертный час
Ливень лил, ветер выл не смолкая,
Но зачем, почему вы оставили нас
В удивительном месяце мае?
Он ответил:
– Дружок, не томись, не страдай,
На моей не терзайся могиле.
Потому-то и выбрал я месяц май,
Чтобы жизнью вы дорожили.
 

* * *

 
Ты – звездою…
А я – кленом…
Ты – звездою…
Ах, когда бы и осталось так в веках!
И ходил бы между небом и землею
Белый ветер в самодельных сапогах.
А девчата из проектных институтов
Эти клены ставят в профиль и анфас.
Подровняют их, подпилят и подкрутят,
Как-никак, а есть порядок и… асфальт.
Все замерят, предусмотрят все детали,
Запланируют положенный газон,
Чтоб вдоль улицы колоннами шагали,
Чтоб не лезли, где не надо, на рожон.
А мы яростные песни в жизни пели,
И любили, и страдали от обид,
И детей своих сажали на пропеллер,
И срывались с предначертанных орбит.
Не печалься, дорогая! С небосклона
Ты склоняйся надо мною иногда…
Ты – звездою… А я – кленом…
Будут клены!
Только б ты не угасала, как звезда…
 

БЕЛАЯ МЕЛОДИЯ

 
Глянул: белые лилии,
Белоснежные линии —
Я во сне?
Серебристою ниткою
Дали белые вытканы —
Выпал снег.
Тихо бродит безмолвие,
Дышит снегом приволье,
Дышит негой приволье,
Дышит вечностью даль.
Небо – выгнутым зеркалом,
Звезды – льдинками звенькают,
«Дзииь-дзинь» – тоненько звенькают,
Как на люстре хрусталь.
Я один.
Только след на снегу.
Только тени белесые бегают
По библейской нетронутой белости,
Только иней смеется и ластится,
И к плечу прикасается лапкою…
Кто плечо мое трогает ласково?
Озираюсь —
лишь тени вокруг.
Только тень
белой белкою
бегает.
Скок на ветку
серебряно-белую,
Вверх и вниз,
Вверх и вниз,
Скок да скок…
Ветка с веткой.
А я одинок.
Белый ветер в сугробах нетронутых
Строит замок для фей зачарованных.
Они кружатся призрачно-белые,
И танцуешь ты празднично-белая
Подарила мне взгляд с белой лоджии,
И застыл я, навек завороженный…
Белый замок уплыл белым облаком,
Лишь осталась мелодия отзвуком.
Кружит снежною вьюжною ночью…
Белым-белая…
Как одиночество…
 

ВЛАДИМИР САНГИ^{199}

(Род. в 1935 г.)

С нивхского

* * *

 
Я северянин. Нивх.
Мне колыбель – метели,
С рожденья я на «ты»
С бураном и тайгой.
И где бы ни был я —
Везде мне снятся ели,
И, словно предков зов,
Я слышу ветра вой.
Конечно,
Есть края,
Где вся земля – ручная.
Конечно,
Есть края,
Где зреет виноград.
Но там – я только гость,
Там по тебе скучаю,
О край суровый мой.
Я новой встрече рад.
И я иду туда,
Где кочевали деды.
Я пью истоки рек,
И радуюсь я вновь,
Когда один в кустах
Иду медвежьим следом
И слышу, как во мне
Опять играет кровь.
Угрюмая тайга
Меня встречает нежно,
А реки резво мчат,
Играючи, звеня.
Да разве есть края
Под солнцем иль под снегом,
Чтоб звали так меня,
Как ты, моя земля!
 

‹1959–1963›

МАЙРАМКАН АБЫЛКАСЫМОВА^{200}

(Род. в 1936 г.)

С киргизского

* * *

 
Аил мой милый… Дикая природа.
Не новый дом от гор невдалеке,
мой добрый дом, хранящий сказки рода,
где дым над крышей в сладком завитке,
где можно от восхода до захода
играть на камышовом чердаке…
Летела юность, как сплошная шалость,
рвала цветы и припадала к ним,
как будто это к матери прижалось
дитя – и стало с матерью одним…
Босая юность… Мы к тебе не жалость,
а зависть удивленную храним.
В горах росла я. Эти склоны – голы,
те – в зелени дымящейся, как шерсть…
Люблю высокогорные просторы.
Вы, горы, словно жизнь,
а в жизни есть пустые склоны,
что не красят горы, и все,
чего в родных горах не счесть…
Но юным днем, голубизной сиявшим,
в хрустальность и прозрачность первых слов
война вломилась самолетом вражьим,
шипеньем бомб над сказкой тихих снов,
над Ала-Тоо, над знакомым кряжем,
над родиной – основою основ.
А мама умерла. Ушла так рано.
Другим мои капризы не нужны…
Жить без нее так страшно и так странно.
Но мама – это где-то до войны.
А у меня – зеленая поляна
да там речонка в полторы волны…
Как горько надо мной склонились ивы,
как горько отвечало эхо скал,
как будто голосок его пугливый
со мною вместе мать мою искал…
А шквал трепал кустов прибрежных гривы,
седые ивы за косы таскал…
Спросите, как я выросла без мамы.
Я расскажу, как ласковы арчи
и как лучи рассвета горячи,
как скалы научили быть упрямой,
как горы говорили мне: «Молчи!
Не унывай. Ходи легко и прямо…»
И молодость любви была полна,
не важно, что была она сурова,
что обожгла великая война
все камышинки у родного крова,
любила так, что умереть она
была готова – и воскреснуть снова!
Я вспоминаю это все не часто,
задевши память кончиком пера…
А дни идут, а годы мчатся,
мчатся, и вот все чаще – эти вечера,
когда, нахлынув, сердце рвет на части
та славная и трудная пора…
 

‹1965›

ЭРКИН ВАХИДОВ^{201}

(Род. в 1936 г.)

С узбекского

БАШНЯ

 
У древней башни купол набекрень —
как старый шлем, во вмятинах и шрамах.
И вход забит… А сбоку, на бедре,
дыра зияет, как сквозная рана.
Как дерево, истлели кирпичи,
в изломах трещин обнажая торец,
слиняли краски в солнечной печи,
и письмена затейливые стерлись.
А мимо – мчит асфальт, и новый клуб
напротив окна в удивленье пялит.
Еще он просто по-мальчишьи глуп —
в него пока не заложили память…
Он думает о башне: «Ну и ну!
Впервые вижу древность таковую.
Чего она торчит здесь, не пойму?
Давно бы ей пора на боковую.
Сломать ее, поставить новый дом…»
Он слишком юн еще и, как ни хочет,
никак не может разобраться в том,
что с башнею напротив происходит.
Зачем приходят люди и опять
колдуют над орнаментами теми
и, ветхие, готовые упасть,
упорно восстанавливают стены…
Нет, он понять не в силах!
Для него тут только разорительная смета,
ему противно башни торжество,
в нем сантиментов нет ни сантиметра.
Он не постиг, едва свой путь начав,
что жить нельзя без прошлого и тени
на этих вот истлевших кирпичах
укрыли память прошлых поколений —
их чаянья, их боль и мастерство —
то, без чего и не было б, пожалуй,
сегодняшней разумности его,
его красы и стройности поджарой;
что времени не рвущаяся нить
вручается в безвестное идущим —
и так порою важно им сравнить,
поставить рядом прошлое – с грядущим…
 

РОДНИК

 
Всю медленную нежность мест родных
я оценил и понял по-иному,
когда в жару, о ледяной родник,
ты жажду мне утишил понемногу.
Весь труд пути, и одурь, и жару
я напрочь смыл глубинною прохладой
и ощутил: тому, чем я живу,
из тех же недр пробиться к сердцу надо…
Пока я пил, пока родник бежал
в ладонь мою и дальше в камни мчался,
я чувствовал, как рук остывших жар
по жилам снова в сердце возвращался.
 

ЭНН ВЕТЕМАА^{202}

(Род. в 1936 г.)

С эстонского

ВОПРОС О ЛОШАДКЕ – КАЧАЛКЕ

 
Герр штурмфюрер! Прошло
после капитуляции
двадцать спокойных лет.
И вот
с лошадкой-качалкой на поводу
иду к вашей совести
вопрос пустяковый выяснить.
Нет!
Не глобальный вопрос грабительства —
убийства – насилия – зверства.
Детский пустячный вопрос
о деревянной лошадке.
Я ездил не раз в автомобиле,
на самолете, на корабле
и настоящем коне, как тот,
что хрустит гладиолусом
в вашем цветущем саду.
Но,
как вам известно с детства,
бывают далекие страны,
в которые можно добраться
лишь на лошадке-качалке.
В прошлой войне,
начавшейся по вашему произволу,
под рухнувшей кровлей дома
сгорели права на вождение
моей деревянной лошадки.
О доме давайте забудем —
давно уже выстроен новый,
но прав на вожденье лошадки
нигде я достать не могу.
Так что, штурмфюрер в штатском,
не знаю, как нам помириться,
если вы мне не вернете
потерянные права.
Хотя бы годика на два.
 

‹1965›

ИВАН ДРАЧ^{203}

(Род. в 1936 г.)

С украинского

БАЛЛАДА О ЗОЛОТОЙ ЛУКОВИЦЕ

 
Она – золотая богиня горланящих рынков —
Амулетом качается на гирляндах венков,
Обвивающих шею горбатой Горпины.
Она – златовласая нимфа с косою,
Вплетенною в косы подружек,
Провожаемая миллионами жадных зрачков,
Ждет того, кто развяжет золотистый девический пояс.
Она – золоченая главка подземных церковок —
Дрожит за свою золотую нетленную душу
Перед языческой жестокостью тупого ножа,
Тысячу раз обагренного, покупающего ее золото
За тускнеющий хлам медяков!
Она уже чувствует, как немеют ее золотые груди
В объятиях бродяги-жигана Огня.
Она, – королева красоты деревенских базаров, —
Пригорюнясь, сидит на гауптвахте солдатского вещмешка,
Золотая фея, плененная свирепым Аппетитом!
Она – родная сестра краюхи черного Хлеба
И двойняшка-сестрица белокафтанного щеголя Чеснока,
Она – золотая граната в львиной пасти студенческого голода,
Извечная соперница разваренной рохли Картошки,
Верная подруга кухонной скромницы Соли,
Маленькая Жанна д’Арк, сражающаяся с полчищами микробов,
Она – нежная Лаура безвестного Петрарки,
Некоего курносого Петра из технического училища на Подоле,
Укрытая в теплице его самодельного сундучка;
Неужели она – простодушная золотце-Золушка,
Что безвременно сгинет в темнице желудка,
Неужели она, золотая красавица, не догадывается,
Как ей суждено умереть:
То ли украсить белыми светозарными нимбами
Святые дары черствого пшеничного ломтя,
То ли нежно-лиловыми кольцами хула-хупа
Крутиться на серебряном стане Шампура
Перед кровавым откормленным Шашлыком…
Начинается золотая агония предсмертного стриптиза:
Она сбрасывает золотистую шубку,
Она сбрасывает золотящийся джемпер,
Она сбрасывает золотое тончайшее платьице,
Она сбрасывает золотенькую рубашечку-кожурку
И, оголенная, белая, плачет над поруганной чистотой —
Золотая Луковичка из огородов моего деревенского детства,
Золотая весталка из таинственного Храма Бытия,
Сжавшаяся в золотой кулачок испуга…
 

ЛЕБЕДИНЫЙ ЭТЮД

 
Ночь, укрой меня тьмою, укрой меня синью усталой
И взмахни надо мною своим лебединым крылом,
Пусть навеются сны – облаков лебединая стая —
И качает их месяц обструганным светлым веслом.
Виноградной лозой зацветут автострады бетонные,
Окунет свои косы в пахучий любисток заря,
И, созвездием Лебедя, в отраженных огнях Ориона
Ты по спящей лагуне поплывешь в голубые моря.
Ночь! Укрой меня тьмою, укрой меня синью усталой
И взмахни надо мною своим лебединым крылом.
Кружат голову думы, плывут лебединою стаей,
Отсвет месяца дышит дремотным покоем и сном…
 

КАЛИНА

 
Пью сок густой багряных терпких ягод;
Пью алый сок морозных жгучих зорь,
Пью листопада утомленный шелест,
Пью пряное теченье октября —
Расплавленное золото распада.
Дыханье перехватывает нежность
От горечи в вине любимых губ,
От вечности в напитке материнства…
Хрустит осадок грусти на зубах,
И саднит горло сладость увяданья.
Тянусь к тебе сквозь поросль прошлых лет
И трепетной горячею ладонью
Касаюсь ягод девичьей груди.
Ты хлещешь меня веткою наотмашь
И стан ствола надменно отклоняешь —
Аристократка с сельскими корнями…
Все оттого, что мои ноги в туфлях
Свой след босой не могут отыскать.
 

ДЕВИЧЬИ ПАЛЬЦЫ

 
Сколько стона, сколько муки в пальцах,
Сколько дрожи в крике их немом,
В пальцах – истомившихся страдальцах,
Трепетно лучащихся теплом.
Сколько бликов, отсветов, мерцанья,
Призрачных блуждающих огней
В страстных безъязыких заклинаньях
Пятерых полночных ворожей.
Бледные, в наручниках запястий,
Пленницами бьются до зари
Пальчики – рабыни нежной страсти
На бессрочной каторге любви.
Как же их утешить, бессловесных,
Как же их, пугливых, не спугнуть,
Не обжечь огнем прикосновений,
Холодностью губ не полоснуть!
Пять лампад, пять светлячков, пять зорек
В полутьме мерцают надо мной…
Господи! Как сладостен и горек
Мед ваш светлый, солнечно-густой!
 

БАЛЛАДА ЛЮБВИ

 
Земля из пепла. Вихрились столетья,
Роняя пепел зорь из рукава.
Рванись к ним мыслью – вспышка мозг осветит,
И в пепел тело, и душа – вдова.
Земля из кремня. Стали камнем предки
И пыль дорог – святой прах естества…
Как будто мне лицо прошили реки,
Как будто мной от века Рось жива!
Земля из пыли от обломков сабель,
Что въелась в кожу со времен Орды,
Когда орлы, слетаясь, рвали падаль
И солнце жгло запекшиеся рты.
Отечество! Как жалки наговоры!
Сквозь очи предков бьет разрыв-трава…
Кто грудь могил священных опозорит,
Того земля откажет укрывать.
Нам жить на ней. Жать жито, сеять, строить
И дымом домен полнить небосвод…
Твое бытье былинное, народ мой,
В моей крови клокочет и поет!
 

СОНЕТ

(Подражание Петрарке)

 
Благословен тот месяц, вечер, миг,
Моей души благословенны раны,
Благословен тот взгляд, что в грудь проник
И сердце жжет страданьем непрестанным.
Благословен волнения родник
И этот плен томительно-желанный,
Где бог любви стрелой своей настиг,
Неотразимой, быстрой и нежданной.
Благословенна речь, которой я
Ее прославил, где любовь моя
Рождала медь сонетов многозвонных.
Благословенны вы, ее канцоны;
Иных не исповедую имен —
Ей каждый слог навеки посвящен.
 

ВИТАЛИЙ КОРОТИЧ^{204}

(Род. в 1936 г.)

С украинского

* * *

 
Тем спасибо
у нас на звезде,
кто согражданам строил дом,
кто указывал путь воде,
чтоб всегда была в доме том.
Настоящую радость дает
не случайность в нашей судьбе,
а сознанье:
на свете живет
человек, благодарный тебе.
 

ПЕСНЯ

 
Если не будет хлеба – не дадут умереть от голода,
Если не будет рубахи – кто-нибудь даст свою.
Если совсем одиноко – пройдись по улицам города,
Он поймет, улыбнется и примет тебя в свою толчею.
Не спится?
Значит, усталость время для сна выбирает,
Она заставит спуститься толпы видений с лестниц.
Если нет за душою песни, тогда человек умирает,
И даже не похоронишь
Как надо, —
Ведь нету песни…
 

* * *

 
Поведай-ка, трава,
Как ты приходишь в свет, —
Взрезаешь воздух, новизною вея,
Поведай о рождении поверья,
Где папоротник прячет
Редкий цвет.
Раскрой секрет своих волшебных слов,
Очарованья,
Взлетов затаенных, —
Ты поднимаешь на ножах зеленых
Бетон, лежащий
В несколько слоев.
Проходишь сквозь асфальт —
И ты права,
Готова к наводненью и к морозу.
…Так проросла поэзия сквозь прозу.
О, продиктуй мне свой закон,
Трава!
 

ОСЕНЬ

 
А кони мчатся в золоте холмов,
Табун, приговоренный к вечной скачке, —
Мерещатся над крышами домов
Хребты коней в божественной раскачке.
Табун, который облакам – пример,
Летит, загадочный в любом своем усилье.
У осени – своя система мер
И собственные кони в карусели.
На черепичных треуголках дач
Еще журчит, бог весть откуда, ливень.
Там кони листопада пьют из туч,
А ветер им расчесывает гривы.
 

ТЫ

 
Ты приходишь ко мне не сразу,
а как бы понемногу —
то в товарище, то в женщине,
то в минутном знакомом.
Ты приходишь ко мне не сразу,
а как бы понемногу.
И я не могу собрать тебя
в одного человека,
которого я когда-то знал…
Ты раздробился, и напрасно
искать тебя, потому что я
всюду вижу твои копии,
которые близки тебе
только своими
случайными признаками.
Эти копии яростно
враждуют между собою.
И все же это ты…
Только низкую душу
можно собрать по частям.
И снова ты придумываешь себя,
чтобы казаться не тем, кто ты есть.
Ты хочешь быть идолом всех вероучений
и полководцем всех армий,
даже враждующих между собой.
Скажи: что я должен делать,
если в иконных брызгах
ста зеркал я теряю твой облик?
А когда ты выносишь вперед руку,
я не знаю для чего:
для удара или для рукопожатья?
Скажи: что я должен делать,
если ты приходишь ко мне не сразу,
а как бы понемногу?
Я не могу собрать тебя
в одного человека,
которого я когда-то знал.
 

ОСВОБОЖДЕНИЕ

В 1837 году под Петербургом убили Пушкина.

В 1837 году в Петербурге выкупили из крепостной зависимости Шевченко.

 
Свободен Пушкин – в небе свободно.
Свободен Шевченко – имеет право
Отныне ездить когда угодно
Хоть от Кавказа и до Варшавы.
В люди его предлагали вывести:
«Иди на задних лапках за нами».
Ему сулили царские милости
И соблазняли его чинами.
Ему похвалы выдавали законники —
Грехов отпущенье в письменном виде.
Его исключали из светской хроники:
Из этого, думали, что-то выйдет.
А после, глазки прищурив заячьи,
Храня в зрачках ледяной заслон,
К нему приглядывались, размышляючи,
Во сколько монет обойдется он.
Почем она, улыбка поэта?
За сколько и кто подхихикнуть может?
«Смейся!» – велят. Несмотря на это,
Губы поэта гримаса корежит.
Пытают, грозят – пошло, томительно, —
Слова словно погреб,
Слова как грязь…
Доволен царь, когда сочинители
Показывают зубы, только смеясь!
Одного – повесили, другой – веселится,
Один – во злате, другой – во зле.
А ты сквозь набрякшие подлостью лица
Плывешь, плывешь, как лодка во мгле.
На берег выйдешь – там тоже пусто,
Но – снова смейся! Не потому ли
Шевченко смеется, словно Пушкин,
Который только что встретил пулю.
Над мертвым Пушкиным царь колдует,
А ты свободный – над всем встаешь,
А судьи почтенные негодуют
И в пальцах унять пытаются дрожь.
Клеветники по следу пущены —
Наивернейшие слуги застенка…
Над непросохшею кровью Пушкина
Уже проступает кровь Шевченко.
На царских поминках – зловонный ладан.
Есть ярость, когда свободы нет.
Поэт умрет за народ, коль надо,
А это значит – вечен поэт!
Друг другу видны и слышны давно вы,
И вдоль дороги – то здесь, то там —
Яблони важно кивают вам,
А на ладони – цветок пунцовый,
Словно бы с кровью пополам.