Текст книги "Советская поэзия. Том первый"

Автор книги: авторов Коллектив

АННА АХМАТОВА

(1889–1966)

* * *

 
Не с теми я, кто бросил землю
На растерзание врагам.
Их грубой лести я не внемлю.
Им песен я своих не дам.
Но вечно жалок мне изгнанник,
Как заключенный, как больной.
Темна твоя дорога, странник,
Полынью пахнет хлеб чужой.
А здесь, в глухом чаду пожара,
Остаток юности губя,
Мы ни единого удара
Не отклонили от себя.
И знаем, что в оценке поздней
Оправдан будет каждый час…
Но в мире нет людей бесслезней,
Надменнее и проще нас.
 

‹1922›

* * *

 
Тот город, мной любимый с детства,
В его декабрьской тишине
Моим промотанным наследством
Сегодня показался мне.
Все, что само давалось в руки,
Что было так легко отдать:
Душевный жар, молений звуки
 И первой песни благодать —
Все унеслось прозрачным дымом,
Истлело в глубине зеркал…
И вот уж о невозвратимом
Скрипач безносый заиграл.
Но с любопытством иностранки,
Плененной каждой новизной,
Глядела я, как мчатся санки,
И слушала язык родной.
И дикой свежестью и силой
Мне счастье веяло в лицо,
Как будто друг, от века милый,
Всходил со мною на крыльцо.
 

‹1929›

БОРИС ПАСТЕРНАК

 
Он, сам себя сравнивший с конским глазом,
Косится, смотрит, видит, узнает,
И вот уже расплавленным алмазом
Сияют лужи, изнывает лед.
В лиловой мгле покоятся задворки,
Платформы, бревна, листья, облака.
Свист паровоза, хруст арбузной корки,
В душистой лайке робкая рука.
Звенит, гремит, скрежещет, бьет прибоем
И вдруг притихнет, – это значит, он
Пугливо пробирается по хвоям,
Чтоб не спугнуть пространства чуткий сон
И это значит, он считает зерна
В пустых колосьях, это значит, он
К плите дарьяльской, проклятой и черной,
Опять пришел с каких-то похорон.
И снова жжет московская истома,
Звенит вдали смертельный бубенец…
Кто заблудился в двух шагах о г дома,
Где снег по пояс и всему конец?
За то, что дым сравнил с Лаокооном,
Кладбищенский воспел чертополох,
За то, что мир наполнил новым звоном
В пространстве новом отраженных строф, —
Он награжден каким-то вечным детством,
Той щедростью и зоркостью светил,
И вся земля была его наследством,
А он ее со всеми разделил.
 

‹19 января 1936 г.›

МАЯКОВСКИЙ В 1913 ГОДУ

 
Я тебя в твоей не знала славе,
Помню только бурный твой рассвет,
Но, быть может, я сегодня вправе
Вспомнить день тех отдаленных лет.
Как в стихах твоих крепчали звуки,
Новые роились голоса…
Не ленились молодые руки,
Грозные ты возводил леса.
Все, чего касался ты, казалось
Не таким, как было до тех пор,
То, что разрушал ты, – разрушалось,
В каждом слове бился приговор.
Одинок и часто недоволен,
С нетерпеньем торопил судьбу,
Знал, что скоро выйдешь, весел, волен
На свою великую борьбу.
И уже отзывный гул прилива
Слышался, когда ты нам читал,
Дождь косил свои глаза гневливо,
С городом ты в буйный спор вступал.
И еще не слышанное имя
Молнией влетело в душный зал,
Чтобы ныне, всей страной хранимо.
Зазвучать как боевой сигнал.
 

‹1940›

МУЖЕСТВО

 
Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова, —
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки!
 

‹Февраль 1942 г.›

* * *

 
1
 
 
Щели в саду вырыты,
Не горят огни.
Питерские сироты,
Детоньки мои!
Под землей не дышится,
Боль сверлит висок,
Сквозь бомбежку слышится
Детский голосок.
 
 
2
 
 
Постучи кулачком – я открою.
Я тебе открывала всегда.
Я теперь за высокой горою,
За пустыней, за ветром и зноем,
Но тебя не предам никогда…
Твоего я не слышала стона,
Хлеба ты у меня не просил.
Принеси же мне ветку клена
Или просто травинок зеленых,
Как ты прошлой весной приносил.
Принеси же мне горсточку чистой,
Нашей невской студеной воды,
И с головки твоей золотистой
Я кровавые смою следы.
 

‹1942›

ЛЕТНИЙ САД

 
Я к розам хочу, в тот единственный сад,
Где лучшая в мире стоит из оград.
Где статуи помнят меня молодой,
А я их под невскою помню водой.
В душистой тиши между царственных лип
Мне мачт корабельных мерещится скрип.
И лебедь, как прежде, плывет сквозь века,
Любуясь красой своего двойника.
И замертво спят сотни тысяч шагов
Врагов и друзей, друзей и врагов.
А шествию теней не видно конца
От вазы гранитной до двери дворца.
Там шепчутся белые ночи мои
О чьей-то высокой и тайной любви.
И все перламутром и яшмой горит,
Но света источник таинственно скрыт.
 

‹1959›

ТАЙНЫ РЕМЕСЛА

 
1. ТВОРЧЕСТВО
 
 
Бывает так: какая-то истома;
В ушах не умолкает бой часов;
Вдали раскат стихающего грома.
Неузнанных и пленных голосов
Мне чудятся и жалобы и стоны,
Сужается какой-то тайный круг,
Но в этой бездне шепотов и звонов
Встает один, все победивший звук.
Так вкруг него непоправимо тихо,
Что слышно, как в лесу растет трава,
Как по земле идет с котомкой лихо…
Но вот уже послышались слова
И легких рифм сигнальные звоночки, —
Тогда я начинаю понимать,
И просто продиктованные строчки
Ложатся в белоснежную тетрадь.
 
 
2
 
 
Мне ни к чему одические рати
И прелесть элегических затей.
По мне, в стихах все быть должно некстати,
Не так, как у людей.
Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда,
Как желтый одуванчик у забора,
Как лопухи и лебеда.
Сердитый окрик, дегтя запах свежий,
Таинственная плесень на стене…
И стих уже звучит, задорен, нежен,
На радость вам и мне.
 
 
3. МУЗА
 
 
Как и жить мне с этой обузой,
А еще называют Музой,
Говорят: «Ты с ней на лугу…»
Говорят: «Божественный лепет…»
Жестче, чем лихорадка, оттреплет,
И опять весь год ни гугу.
 
 
4. ПОЭТ
 
 
Подумаешь, тоже работа, —
Беспечное это житье:
Подслушать у музыки что-то
И выдать, шутя, за свое.
И, чье-то веселое скерцо
В какие-то строки вложив,
Поклясться, что бедное сердце
Так стонет средь блещущих нив.
А после подслушать у леса,
У сосен, молчальниц на вид,
Пока дымовая завеса
Тумана повсюду стоит.
Налево беру и направо,
И даже, без чувства вины,
Немного у жизни лукавой
И все – у ночной тишины.
 
 
5. ЧИТАТЕЛЬ
 
 
Не должен быть очень несчастным
И, главное, скрытным. О нет! —
Чтоб быть современнику ясным,
Весь настежь распахнут поэт.
И рампа торчит под ногами,
Все мертвенно, пусто, светло,
Лайм-лайта холодное пламя
Его заклеймило чело.
А каждый читатель как тайна,
Как в землю закопанный клад,
Пусть самый последний, случайный,
Всю жизнь промолчавший подряд.
Там все, что природа запрячет,
Когда ей угодно, от нас.
Там кто-то беспомощно плачет
В какой-то назначенный час.
И сколько там сумрака ночи,
И тени, и сколько прохлад,
Там те незнакомые очи
До света со мной говорят,
За что-то меня упрекают
И в чем-то согласны со мной…
Так исповедь льется немая,
Беседы блаженнейший зной.
Наш век на земле быстротечен,
И тесен назначенный круг,
А он неизменен и вечен —
Поэта неведомый друг.
 
 
6. ПОСЛЕДНЕЕ СТИХОТВОРЕНИЕ
 
 
Одно, словно кем-то встревоженный гром,
С дыханием жизни врывается в дом,
Смеется, у горла трепещет,
И кружится, и рукоплещет.
Другое, в полночной родясь тишине,
Не знаю, откуда крадется ко мне,
Из зеркала смотрит пустого
И что-то бормочет сурово.
А есть и такие: средь белого дня,
Как будто почти что не видя меня,
Струятся по белой бумаге,
Как чистый источник в овраге.
А вот еще: тайное бродит вокруг —
Не звук и не цвет, не цвет и не звук, —
Гранится, меняется, вьется,
А в руки живым не дается.
Но это!., по капельке выпило кровь,
Как в юности злая девчонка – любовь,
И, мне не сказавши ни слова,
Безмолвием сделалось снова.
И я не знавала жесточе беды.
Ушло, и его протянулись следы
К какому-то крайнему краю,
А я без него… умираю.
 
 
7. ЭПИГРАММА
 
 
Могла ли Биче, словно Дант, творить,
Или Лаура жар любви восславить?
Я научила женщин говорить…
Но, боже, как их замолчать заставить!
 
 
8. ПРО СТИХИ
 
 
Владимиру Нарбуту
Это – выжимки бессонниц,
Это – свеч кривых нагар,
Это – сотен белых звонниц
Первый утренний удар…
Это – теплый подоконник
Под черниговской лупой,
Это – пчелы, это – донник,
Это – пыль, и мрак, и зной.
 
 
9
 
 
Осипу Мандельштаму
Я над ними склонюсь, как над чашей,
В них заветных заметок не счесть —
Окровавленной юности нашей
Это черная нежная весть.
Тем же воздухом, так же над бездной
Я дышала когда-то в ночи,
В той ночи, и пустой и железной,
Где напрасно зови и кричи.
О, как пряно дыханье гвоздики,
Мне когда-то приснившейся там, —
Это кружатся Эвридики,
Бык Европу везет по волнам.
Это наши проносятся тени
Над Невой, над Невой, над Невой,
Это плещет Нева о ступени,
Это пропуск в бессмертие твой.
Это ключики от квартиры,
О которой теперь ни гугу…
Это голос таинственной лиры,
На загробном гостящей лугу.
 
 
10
 
 
Многое еще, наверно, хочет
Быть воспетым голосом моим:
То, что, бессловесное, грохочет,
Иль во тьме подземный камень точит,
Или пробивается сквозь дым.
У меня не выяснены счеты
С пламенем, и ветром, и водой…
Оттого-то мне мои дремоты
Вдруг такие распахнут ворота
И ведут за утренней звездой.
 

‹1936–1960›

* * *

 
А я иду, где ничего не надо,
Где самый милый спутник – только тень,
И веет ветер из глухого сада,
А под ногой могильная ступень.
 

‹1964›

* * *

 
Что войны, что чума? Конец им виден скорый;
Их приговор почти произнесен.
Но кто нас защитит от ужаса, который
Был бегом времени когда-то наречен?
 

ДАВИД ГОФШТЕЙН

(1889–1952)

С еврейского

НАЧАЛО

 
Идет моя нить от начала,
Висит на зеленом стебле,
На люльке, в которой ребенком качали,
И вьется по теплой земле,
Зеленая, гибкая, словно змея,
Все тянется, тянется нитка моя.
За солнечным годом срывается год,
Как будто минута одна,
А нить мою треплет под ветром невзгод,
Вот-вот оборвется она!
Но вижу я снова Начало начал,
Блестящее, светлое снова.
И прялка, как прежде, вертясь и стуча
Прядет моей пряжи основу.
Мне знать хорошо,
Что умел я хранить
Сквозь годы и беды
Блестящую нить…
 

‹1921›

ВДОХНОВЕНИЕ

 
На просторах родимых
В стране,
Что прекраснее всех,
Я тебя не искал —
Ты само приходило ко мне.
Ты, как свежесть плода,
Утоляло мне жажды огонь,
Ты, как друга рука,
На мою опускалось ладонь…
Потому,
Знаю я,
Тайной прелести полон наш труд,
В каждом слове моем
Тлеет миру невидимый трут —
То грядущего пламя
Сегодня тобой зажжено,
Овладеет сердцами
И души согреет оно.
Это время придет —
Во всю мощь прозвучит моя песнь
Это время придет,
И потомки услышат:
– Я есмь! —
Ибо песня поэта —
Грядущее
В нынешнем дне, —
То грядущее лето
В сегодняшней
Трудной Весне!
 

‹1939›

СТАРЫЕ КНИГИ

 
Люблю грядущий день, с которым прошлый – рядом
В Москве достал я книг старинных груду,
И образов гряда приходит отовсюду,
И давние миры охватываю взглядом.
Как жалок жизненный надел, как узок он,
Когда одним лишь «я» так слепо ограничен.
Наш день торопится, торопит зычным кличем
Прорваться к свету будущих времен.
И этот день, и этот миг пройдут, как вехи,
Мелькнет, и вот – он в прошлом, этот час.
Так дружно строится грядущее у нас,
Затем что связь времен скрепили мы навеки.
Не я, не ты с семьей в родстве старинном,
А весь народ-творец передо мной.
Вот с ним-то жить хочу семьей одной,
Всего народа быть удачным сыном.
Его быть сыном. От души, со страстью
Входить в громадный мир его труда.
Он в муках очищался; никогда
Не ищет счастья он в чужом несчастье.
 

‹1944›

СЕРГЕЙ КЛЫЧКОВ

(1889–1940)

* * *

 
Сегодня день морозно-синий
С румянцем был во все лицо,
И ели, убранные в иней,
Обстали к вечеру крыльцо.
Вздыхая грузно на полатях,
До света грежу я всю ночь,
Что эти девки в белых платьях
И между ними моя дочь…
Глаза у них круглы и сини
Под нежной тенью поволок,
И наверху, посередине,
Луны отбитый уголок…
Глаза их радостны и чисты,
А щеки мягче калачей…
…И звезды снизаны в мониста
На нити тонкие лучей!
И дух такой морозно-синий,
Что даже распирает грудь…
И я отряхиваю иней
С висков, но не могу стряхнуть!
 

‹1929›

XОЦА НАМСАРАЕВ

(1889–1959)

С бурятского

ВЕЧНОЕ СТРЕМЛЕНИЕ

 
Наверно, родилось со мной «в сорочке»
Мое стремленье вечное вперед…
Оно кипя выносит песен строчки
Из-под пера шестидесятый год.
Пускай порой негромким было пенье,
Но десять или – более того,
Но двадцать волн моих стихотворений
Живут в душе народа моего.
Я не кончал научных академий,
Но тем горжусь я, что прошел бои,
Что были жизнь народа, труд и время —
Правдивые учители мои.
Стремленье сердца, лучшие порывы
В реальность строк полезных воплоти,
Работай, избегая перерыва,
Чтоб множить строки —
мысли во плоти,
Чтоб человеку помогать в пути.
Чтоб песней с ним беседовать сердечно.
Как видите вы, юные друзья,
Я не в расцвете юности, конечно,
Но молод вашей молодостью я.
Я полон счастья, полон новых звуков.
Как солнце, светит будущее мне.
За судьбы наших правнуков и внуков
Готов быть вечным воином в стране.
Вперед стремленье вечное, к высотам
У человека жить должно в крови
И звать к победам – первым, третьим, сотым
В работе, в жизни, к счастию в любви.
Не будет счет годов моих несметным,
И я, конечно, смертный человек.
Но в то же время стать могу бессмертным,
Коль, как река – теченью новых рек,
Вам передам свой опыт по работе,
Коль вы, горячий, молодой народ,
Как эстафету, дальше понесете
Мой труд, мое стремление вперед.
 

‹1945›

НИКОЛАЙ ПОЛЕТАЕВ

(1889–1935)

КРАСНАЯ ПЛОЩАДЬ

 
Знамен кровавых колыханье
На бледно-синих небесах,
Их слов серебряных блистанье
В холодных и косых лучах.
Рядов сплоченных шаг размерный,
И строгость бледно-серых лиц,
И в высоте неимоверной
Гудение железных птиц.
Не торжество, не ликованье,
Не смехом брызжущий восторг.
Во всем холодное сознанье,
Железный, непреложный долг.
 

‹7 ноября 1918 г.›

* * *

 
Перевешу сапоги па плечи,
Положу в котомку сухарей
И пойду от раскаленной печи
В беспредельную тоску полей.
Синева и зелень не задушат
Задымленного в огне печей,
Я иду не бор зеленый слушать,
Не звенящий в сумраке ручей.
Я пойду в немытую деревню,
Я пойду к забытому отцу
Не скулить, не каяться плачевно,
Не кадить корявому лицу.
Я грозой спалю мою деревню,
Я дождем смету тоску с полей,
Чтоб победней, веселей, напевней
Засверкал и зазвенел ручей.
Чтоб в глаза покорные коровьи
Бросил он серебряную дрожь,
Чтоб пожаром вспыхнула на нови
Золотом бушующая рожь.
Чтоб на месте земляных конурок
Солнечные вздыбились дома,
Чтобы, сбросив бабий плат понурый
Солнцем захлебнулась синева.
 

‹1921›

* * *

 
Портретов Ленина не видно:
Похожих не было и нет.
Века уж дорисуют, видно,
Не дорисованный портрет.
Перо, резец и кисть не в силах
Весь мир огромный охватить,
Который бьется в этих жилах
И в этой голове кипит.
Глаза и мысль нерасторжимы,
А кто так мыслию богат,
Чтоб передать непостижимый,
Века пронизывающий взгляд?
 

‹1923›

ХАКИМЗАДЕ НИЯЗИ ХАМЗА

(1889–1929)

С узбекского

МЫ – РАБОЧИЕ

(Песня)

 
Мы все – рабочие – живем
Своей работой и трудом.
Мы тоже люди – почему ж
Нам быть у баев под ярмом?
От грузной ноши тяжко нам,
И кровь струится по плечам.
Они хотят, чтоб мы, как скот,
Подвластны были их бичам.
Богато баи все живут,
Богатство баям дал наш труд,
Но в благодарность нам за то
Они нас мучают и бьют.
Но мы хотим идти вперед,
Сотрем с лица кровавый пот.
Поднимем головы свои
Из праха, из-под ног господ.
Настало время, батраки!
С плеч сбросим бремя, бедняки!
Победа впереди встает,
Лучи сияют нам в пути!
День этот – праздник для труда,
Да сгинет байство навсегда!
Бездомными нам не бродить
И не батрачить никогда.
Оружье нужно для борьбы,
На бой вооружимся мы.
Прогоним баев-кровопийц,
Защитников насилья, тьмы!
 

‹1918›

УЗБЕКСКОЙ ЖЕНЩИНЕ

 
Сними чиммат, открой лицо, для всех прекрасной будь,
Оковы на куски разбей, им неподвластной будь!
Невежеству кинжал наук вонзи глубоко в грудь,
Науке, мудрости мирской, всегда причастной будь!
Поблекшему во тьме лицу дай радостью цвести,
Укрась ученых мудрых пир и розой красной будь!
Невежества и рабства яд тебе дают муллы,
Ты ханжество их обличай и речью страстной будь!
Заставь их лица почернеть от злобы и стыда,
Для всех, кто женщину не чтит, стрелой опасной будь!
Из тьмы чиммата, как из туч луна, блесни лицом,
Из темной жизни выходи, зарею ясной будь!
Лучи учености возьми, а не сурьму для глаз,
Войди в дворцы наук, искусств, для всех прекрасной будь!
 

‹1927›

ОШЕР ШВАРЦМАН

(1889–1919)

С еврейского

ВЕСНА

 
Иду я – и светится день обновление.
В свободно-весенней,
Сердечной и мягкой тиши небосклона —
Ледоход!
У черного лона
Размокшей земли, как слепые кутята,
Беспомощно булькая, дергаясь, роясь,
Ручьи копошатся, неловко, с трудом…
А там, отдаленно,
Ждет нежное облачко в небе пустом:
Когда же простор лучезарный и синий
Не станет разбрасывать утренний иней,
Воскреснут сады в черноземе и глине
И легкая туча прискачет потом
В лазурном плаще, на коне золотом.
 

‹Киев, 1918›

ПЕЧАЛЬ

 
В нежнейшей из моих улыбок,
В моем внимательнейшем взгляде
Печаль, как вор, присутствует незримо.
И вот опять печаль сейчас
Сквозь дверь распахнутую, не стучась,
Пришла ко мне, как гость на пир приходит…
Она пришла от мальчика обиженного,
Родителями изгнанного из хижины.
В миг одиночества она спешит ко мне,
Ложится на сердце мое,
Как тусклый зимний день на снежные поляны
Иду я тихо к родникам моих страданий,
Не зная – боль моя легла ли на весы,
Я вижу взгляды жертв залитых, посиневших.
Мои страдания растут над бездной мира,
И старая тоска бредет, как ветер ночи,
Чтоб мне сказать:
«Ты одинок в страданьях глубочайших,
Умом и сердцем бродишь над мирами,
Как тихую овцу на отдых к ночи,
Тебя погонит смерть и заберет с собой».
И тяжко, тяжко за непрожитые дни, —
Как бы на старом тракте вехами они, —
И тяжело и больно мне за мир,
Что перед лезвием стоит себе с молитвой…
И обнимаю я столпы душевной веры
И говорю:
«Я человек, чей малый след затерян в поле,
Я человек, в чьем теле скорбь, чье сердце без защиты
Чего еще я жду!»
 

‹1919›

ЙОХАННЕС БАРБАРУС

(1890–1946)

С эстонского

ВЕСНОЙ

 
Вглядись, как к чаше полного бутона
пчела приникла в жажде воспаленной:
отрава или мед?
Поникли лепестки под бременем тяжелым,
и клонится бутон на стебле напряженном:
блаженство или смерть?
В порыве яростном, безудержном и жадном
до сердцевины проникает жало:
убийство или страсть?
Вглядись, как к чаше полного бутона
пчела приникла в жажде воспаленной:
так расцветает жизнь.
 

‹1918›

АНАРХИЧЕСКАЯ ПОЭЗИЯ

 
Презренье мое уничтожит сто тысяч солдат,
сто тысяч штыков, сто тысяч винтовок, что смерть изрыгали,
Я таков. Я безжалостной ненавистью испепелю
пятьдесят королей, пятьдесят королевских регалий и тронов.
Ярость моя – сильнее патронов,
разрушительней бризантных снарядов, летящих, визжа.
О, громовые раскаты, бунтарский порыв миллионов,
взметнувших плакаты багряного мятежа в ливне пуль…
Погоди, погоди! Проклятье мое распрямится и кинется к сейфам и кассам.
Никакая броня не в силах укрыть от меня сокровищ награбленных!
Биржевикам толстомясым спасения нет!
Взгляды рабочих голодных, как летучие змеи огня,
 настигают везде богачей.
Куда бежать от суда?
Эй, заводчик, торгаш, кровопийца-кащей!
Вы страшитесь погибели неминучей,
цепляетесь жадно за жизнь и висите
подле сети паучьей, у края ловчих тенет,
где гудящие мухи в агонии дергают клейкие нити.
Вам – пасторы да попы, духовная каста. – пора
с пирами проститься, поститься вам надо!
Беснуется паства: баста! Смиренные чада до самой земли
сровняли строптивых церквей шпила и вместо лживой любви,
возглашаемой в храмах, взрастили таинства истинной дружбы людей.
В страданьях рождаются тысячи ересиархов упрямых,
незримых мучеников, апостолов новых идей…
Презренье мое уничтожит сто тысяч солдат,
сто тысяч штыков, сто тысяч винтовок, что смерть изрыгали.
Я безжалостной ненавистью испепелю
пятьдесят королей, пятьдесят королевских регалий
и тронов!..
 

‹1920›

ВОЗРОЖДЕНИЕ

 
Я сгорел в пожарах страсти, горя, ненависти, счастья.
Пепел мой смешался с прахом юной ведьмы и монаха,
с поцелуем их прощальным на огне костра венчальном!
Но, сожженный, возрождаюсь в новой плоти, в новой жажде жизни,
творчества, горенья – вновь костры, вновь Воскресенье…
 

АВТОПОРТРЕТ

 
О душе промолчу: душа – вне предела
Магнетической буре страстей отдана,
бесформенна, эфемерна она.
Я опишу геометрию тела.
Лицо – круг. Выдвинут вперед нос —
треугольник с гипотенузой. Очерченный
поцелуями рот навечно обвенчан с музой.
Транспортир бровей: не видать ни зги
в чернети этих разлатых штуковин.
У смуглых век две синих дуги, —
поверьте, я очень греховен.
Глаза – оттенка балтийской волны.
Зрачков расширенных темные недра,
горящие взоры из глубины, как снопы цветов,
исторгают щедро.
В ушах «Интернационал» – хорал.
Шкала настроений – непостоянна.
В моей груди – мятежа интеграл.
Сердце – радуга, флейта Пана.
 

‹1924›

ОСЕННЕЕ

 
Пол опустевшей безрадостной нивы вымела осень – до колоса.
В сердце – зевота полей сиротливых, засухой сжатые полосы.
Грабли сгребли все, что срезали косы. Вянет листва облетелая.
Осень подходит, туманная осень.
Что ж! Ничего не поделаешь!
Ветер осенний ограбил природу.
Нивы остались раздетыми.
Может, и творчество этого года как-то невзрачно поэтому?
Да уж: посев мой удачливым не был! Сеянный в засуху грустную,
вырос без влаги чахоточный стебель, зерна качая безвкусные.
Чахлых скирдов обнаженные ребра встали скелета громадою.
Стук молотилок добычею доброй хмурое сердце не радует.
Осень шумит на картофельном поле ржавой ботвой да бурьянами.
Борозды, вдаль убегая на волю, рельсами блещут туманными.
Грустные мысли бегут поневоле в дали, где озимь печалится.
Что-то припомнилось… Так среди поля камень знакомый встречается.
 

ОТДАЛЕНЬЕ

 
Еще во мгле ты виден, край мой бедный, —
насильем заткнут рот, и зубы гневно сжаты,
но расцветает в синеве победной душа —
окровавленной, но крылатой.
Пусть в ранах сердце, пот на лбу смертельный,
но зори все светлей, и день приносит вести,
что близится из дали запредельной час
начинать святое дело мести.
День в пушечных громах встает, штыками лучей —
свободу нам неся и рабство руша; звени же,
 песня, словом и делами, в лесу и в ветре шаг победы слушай!
Цепь свастики уже теряет звенья, советский
мощный меч не ласков к вражьим спинам.
Народ! Все меньше наше отдаленье,
и сам его убавить помоги нам!
 

‹Февраль 1944 г. Листовка›

ОБ ОДНОЙ ПОТЕРЕ

…Я тем упорней отдаюсь работе,

Чем ближе чую грустный свой конец.

Ю. Сютисте. «Чужие мысли»

 
Кто сердцем лишь живет, – идет путем страданий
по щебню колкому былых очарований:
что шаг, то в чувстве рушится мечта.
Но так, лишь так поэзия родится;
когда в душе кровавый терн язвит,
то в корчах слов родится красота.
Кто жизнью лишь живет,
в том смерть и воскресенье,
несет он груз забот, признанья и презренья;
неугасимым пламенем объят,
страшится: все ль он втиснет в стих потоки,
спешит, пером выгранивая строки,
почуяв – жизнь уходит на закат.
Кто жил поэзией, тот знает, сколь суровый долг
налагает жизнь, когда столь хрупко слово:
а что, коль труд навек прервется вмиг,
когда в глазах внезапно мир темнеет?
Электролампа тоже вдруг мертвеет,
взор ослепив, когда накал велик.
Кто для народа жил, для торжества идеи,
тот жив, поэзией и нас и внуков грея:
нам самое большое отдал он!
То, в чем сердец богатство воплотилось,
что по волнам столетий устремилось,
сильней, чем смерть, чем жадный зуб времен!
 

РАЗДУМЬЯ

 
1
 
 
Прими мой привет, знакомая чаща.
Вершины запомнили буйство шквала
и злобного ветра кашель свистящий,
но эта пора уже миновала.
Мне кажется, нынче праздник пресветлый:
устав от рычанья гневного грома, чуть слышно
вздыхают мирные ветви, спокойно
под крышей зеленого дома.
Прими мой привет, обитель лесная.
Разлука с тобой далась нелегко мне,
я все твои влажные шелесты знаю,
объятья и тихие сказки помню.
Покой обрету в материнском лоне.
Тоску одиночества сразу снимет
нежнейшая ласка листьев-ладоней,
к просторному небу рванусь я с ними.
Склонюсь головой на колени леса,
услышу, как травы встают из праха,
сомкнется шуршащих ветвей завеса,
и разум прогонит призраки страха.
 
 
2
 
 
Посмотришь назад – сплошные пустоты,
пробелы, огрехи, не спетые песни.
Потери считать – собьешься со счета,
в пыли затерялись ценные перстни.
Но если мы душу, как платье, проветрим
и, слушая пенье простенькой птицы,
забытой мелодии вдруг поверим,
из Савла апостол может родиться.
Любви не ценили, не верили в верность,
на чувства смотрели с легкой улыбкой,
а нынче, из памяти всплыв на поверхность,
мелькают они не пойманной рыбкой…
Деревья стоят, в мундиры одеты,
и мох под ногами – ковром наилучшим,
и радость полета теплится где-то —
в зеленой траве, под камнем горючим.
В дыханье земли свобода такая,
что сердце летит к вершинам крылатым,
а солнце, по капле с деревьев стекая,
становится вдруг стихов концентратом.
Я кланяюсь лесу низким поклоном,
как любящий сын, певец и наследник!
И будет моим талисманом зеленым
иголка сосны в разлуке последней.
Сегодня стволы поют, словно струны,
и я растворяюсь в наплыве аккорда…
А лес прославляет счастья кануны
и гимны победе слагает гордо.
 

‹1946›