Текст книги "Советская поэзия. Том первый"

Автор книги: авторов Коллектив

МИХАСЬ ЧАРОТ

(1896–1938)

С белорусского

ПЕСНЯ БЕЛОРУСА

 
Не осенний вихрь уныло
Воет-завывает —
Белорус о крае милом
Грустно запевает.
В каждой песне безответной
Проклинает долю,
Шить не хочет в муке этой,
Рвется он на волю.
Песня пусть звенит сильнее
О нашей недоле,
Может, люди пожалеют,
Дадут хлеба-соли.
Эх, подачек нам не нужно,
Вас просить не будем,
Сгинут тучи по окружью,
Сами все добудем.
Сгинут тучи, сникнут тучи,
Солнце заиграет,
Выйдем мы семьей могучей,
Песню запевая.
Пусть услышат лес и поле
На всем белом свете,
Что живут уже на воле
Лучшей доли дети.
Хватит плакать над судьбою,
Брат мой, плакать хватит,
Хоть смеются над тобою
В твоей даже хате.
Верь, настанет час-година —
Смех свой враг забудет:
Ему будет домовина,
А мы жить все будем.
 

‹1919›

* * *

 
Затихла буря, и солнце глянет
Над милым краем болот и нив,
Наш край свободный к жизни встанет
И миру скажет всему, что жив!
Пусть стонет, плачет, пусть он томится,
Слезами моет разделов след, —
Как сильным станет, он в бой помчится,
О кривде скажет на целый свет.
Пусть их смеются и пусть не верят,
Что ты, могучий, сметешь их всех,
Мужик-работник сам будет мерить
Свою всю землю без их помех.
Так встань же дружно за нивы, хаты,
За край, где лил ты и кровь и пот…
Орлам на смену идут орлята,
Они – могучий страны оплот.
 

‹1922›

* * *

 
Я в жизни радость рассыпаю
И песнями и словом —
Мое ведь сердце расцветает
Лучом весенним, новым.
Бывает: что-нибудь коснется,
Суровое такое,
Как будто черный ворон вьется, —
Я и тогда спокоен.
Ни друг, ни враг мой не разрушат
Моей глубокой веры.
На свете много криводушных,
К чему искать примеры.
Бывает так, что стелют гладко,
А как нам жестко спится.
От них далёко правда-матка —
Как за морем синица.
К чему сводить мне с ними счеты,
Ведь я их презираю.
Отбросив все, я их заботы
Все к черту посылаю.
Я в жизни радость рассыпаю
И песнями и словом,
Мое ведь сердце расцветает
Лучом весенним, новым.
 

‹1928›

САМУИЛ ГАЛКИН

(1897–1960)

С еврейского

* * *

 
Песнь моя – трепет счастливый,
Жизнь, что сияет вокруг…
В снопах золотого налива —
Дорогая усталость рук.
Радостно землю нашу
Приветствовать славой такой,
Снопы, словно полную чашу,
Едва подымая рукой.
Да будут большими стадами
Благословенны луга!
Да блещет руно завитками,
Да будет их завязь туга!
Да прольются в земные недра
Грозы водою живой!
Да воздастся деревьям щедро
Цветами, плодами, листвой!
Да придут в этот мир поколенья
Разливом вскрывшихся рек!
Да будет страх истребленья
Из памяти стерт навек!
 

‹1928›

ЗВЕЗДА

 
Мне звезда отрадна эта
Чистотой и блеском света,
Тем, что ни одно светило
Свет подобный не струило,
Тем, что блеск ее ночной
В капле заключен одной.
Мне звезда отрадна эта
Тем, что блещет до рассвета,
Тем, что, блеск на воды сея,
Не становится тусклее
На своем пути большом
С звездной выси в водоем.
Мне звезда отрадна эта
Щедростью безмерной света,
Тем, что, свет ее вбирая,
Я безмерность постигаю,
Тем, что сразу отдана
Небу и земле она.
 

‹1937›

ЕЩЕ ПРИДЕТ ВЕСНА

 
Все в прежнюю, мой друг, вернется колею:
Еще не раз весна согреет кровь твою,
Еще вино и хлеб вернутся на столы,
Заблещет в окнах свет, тепло придет в углы,
И возвратится вновь семья под кров родной.
Дождемся ль только мы такого дня с тобой?
Ты знаешь, как одной на свете тяжело!
А письма от тебя не часты, как назло,
Обрадует письмо от давнего числа,
Блеснет, как молния, и вновь – на сердце мгла«.
Куда прийти, припасть усталой головой?
Скажи: и это мы переживем с тобой?
Да, это я! Иль ты не узнаешь, мой друг,
Вот этих рук моих, моих усталых рук?
Ты прежних синих глаз не сыщешь под платком.
Весь мир оледенел под грозным сквозняком.
И руки прячу я, коль гость зайдет порой…
Ну что ж? И это мы переживем с тобой?
Возьми мою ладонь, к губам ее прижми,
Узнай меня опять, смятение уйми…
Скажи: придет весна, наступит лето в срок,
Раздастся стук дверей и топот детских ног,
И зашумит весь дом от радости живой.
Мой друг, мы доживем до этого с тобой?…
 

‹1942›

БЕССМЕРТНОМУ ПОЭТУ

Гете

 
Наставник мой, певец с осанкой полубога!
О, если мне твоей и не достичь вершины,
Ты с высоты своей подай хоть знак единый,
Чтоб легче от тебя мне вниз была дорога.
И горести мои и радости – ничтожней,
Я малым уголком в твоих садах владею,
Но и над ним порой встает звезда, светлея,
И ясный мир тогда цветет красой не ложной.
Пусть никакого нет в твоем венце изъяна,
Одно всегда мой дух и волю укрепляло:
Что ты, подобно мне, от самого начала,
Предвидя свой конец, страшился непрестанно,
Пускай мои мечты вдохновлены твоими,
В том сходстве нахожу опору не всегда я;
И мне в тревожный час, когда я созидаю,
Мысль о твоем конце еще невыносимей.
 

‹1947›

ПОЭТ

 
Стихия ночи не страшит меня,
Трудней преодолеть смятенье дня:
Сердечных слов живое естество
Слабеет пред могуществом его.
Что мрак?… Привычно прост его закон;
Ты в поединок честный вовлечен, —
Ты слово сотворишь – и сгинет он.
А если слово в строку не пришлось,
Иль слишком поздно было рождено,
Иль светом не пронизано насквозь —
Ну что ж? Ты не в убытке все равно.
Ты радость познавания вкусил,
Проверил глубину сокрытых сил.
А властный день – попробуй одолей,
Когда, своим сиянием слепя,
Он ввергнет в бездну белую тебя,
Тебя закружит в суете своей!
Когда ж и здесь ты одолеть сумел,
Когда своим смятеньем овладел,
Когда с собою выиграл ты бой, —
Тогда и впрямь – победа за тобой!
 

‹1955›

ТИШИНА

 
Снег примять ногою жалко в этот день,
Кажется, не смеет лечь на землю тень.
Ты опять о том же? Ты опять про снег —
Первый снег, который потревожить грех.
До сих пор не мог ты, видно, передать,
Как чиста, безгрешна утренняя гладь.
Но опять ты счастья попытать готов —
Повторить словами чистоту снегов.
Для начала только веточку сосны
Нарисуй под тонким слоем белизны.
На развилках вишни снег лежит гнездом,
На дрожащих прутьях держится с трудом.
Да на грустных гроздьях, на ветвях рябин
Башенки построил кто-то в миг один.
Только поселилась в башенках зима,
Тишина приходит, радостно нема.
Тишину без слова передать умей.
Как она нисходит, разглашать не смей.
Разве только думай, что тебе опять
Тишина дается, словно благодать.
Думай: «Слава жизни!» Помни, что дана
Нам с тобой недаром эта тишина.
 

‹1956›

ПАВЕЛ КУЧИЯК

(1897–1943)

С алтайского

ЧЕМАЛ

Строителям Чемалъской гидростанции, первой на Алтае

 
Оттуда, где льдами сверкают
За тучами головы скал,
Ревя и ворочая камни,
Летит белопенный Чемал.
Людская нога не ступала
По скалам во веки веков,
И даже следов марала
Не сыщешь у синих снегов.
От этих снегов синелицых
По черным расселинам скал
Быстрее и ветра и птицы
К Катуни летит Чемал…
В дни ярких строительных буден
На берег суровой реки
Пришли наши новые люди —
Строители-большевики.
Рукой большевистской могучей
Тебя укротили, Чемал!
Ты нашим работником лучшим,
Ты нашим помощником стал.
И новая громкая песня
Гремит по Алтаю сейчас
О наших победах чудесных,
О лампочках Ильича!
 

ГЕОРГИЙ ЛЕОНИДЗЕ

(1897–1966)

С грузинского

В СТРАНУ ХАЗАР ПЛЫВЕТ ЖУРАВЛЬ

 
Мрака шаль на поля упала,
Вышли из лесу тени марева.
Вырывающийся из Дарьяла,
Уплывает журавль в Хазарию.
Вот – Иверия! Пепел пожарищ,
Пенье сплавщиков, да над Курою
Ивняки играют на тари,
В селах лужи с увязшей луною.
Освещая потемки туманные,
Груды зерен блестят, как лампады.
Полегли века с Чингисханами.
Сказкой, мельник, меня порадуй!
Спой о Картли с грустью бывалой
Иль о милой, о силе чар ее…
Вырывающийся из Дарьяла,
Уплывает журавль в Хазарию.
 

‹1925›

ЖУРАВЛИНЫЙ СНЕГ

 
Солнце топит снег последний, розовый,
Снег тот журавлиный,
Звон фиалковых колоколов мороза
Трепет крайний кинул.
До последнего дыханья,
До последнего души движенья,
Кораблем скользить ты будешь, юность,
Рук моих оставив окруженье.
Дай стакан, провозглашаем тост мы,
Сердце дай,
Потом окаменей.
Треск костей услышишь в снеге позднем,
В снеге журавлином.
Журавли, поплачьте обо мне!
С этим снегом молодости таять,
Не цвести ей заново кругом,
Я зову стихов и женщин стаи —
Им не жаль, проклятым, никого.
 

‹1926›

ПУТЕШЕСТВИЕ

(Из записной книжки)

 
1. АНАНУР
Как из засады, вдруг пред нами
Возникла крепость Ананур
И преградила путь зубцами
Обрушившихся амбразур.
Молчала мрачная твердыня,
Ущелья древний аванпост,
И плеск Арагви темно-синей,
И ночь в подковах крупных звезд.
 
 
2. КАХЕТИЯ
Я смотрел в долину на рассвете.
Вдруг я понял, заглянув за склон:
Эта куча домиков – Ахмети,
А над ними – замок Бахтрион.
Как к невесте шафера и дружки
С песнями съезжаются во двор,
Выстроились на лесной опушке
Пред Кахетиею цепи гор.
Над лесами облака нависли,
Только солнце брызнуло сквозь них,
Как к возлюбленной, рванулись мысли,
И с нежданной силой хлынул стих.
На раздолье пастбищ необъятных
Пала тень летящего орла;
Как на пире скатерть в винных пятнах,
Алазани даль под ним цвела.
На сады тбилисские, где живы
Сказки, на тбилисские сады,
На сады Тбилиси и обрывы
Налетели черные дрозды.
Вечерело. Небо было чисто.
Город замер, засмотревшись ввысь,
И потоки щелканья и свиста
Вдоль его заборов полились.
 
 
4. КАРТАЛИНСКАЯ НОЧЬ
Позже я скажу, на что похожи
Ночь, Кура и ветлы в серебре,
Черный буйвол с обгоревшей кожей,
Тихий шелест розы во дворе.
Здесь боев промчались ураганы,
И земля, под мерный ропот вод,
На себе осматривает раны
И следит, как сверху плот плывет.
 
 
5. ГАРЬ ПОЖАРИЩ ТИМУРА
Тишина и сумрак голубиный
На вершинах снежного хребта,
А в долине, как на дне кувшина,
Жаркая, сырая духота.
Город, улицы, огни, фигуры,
Зарево, и вдруг – пожара гарь.
И опять мне снится век Тимура,
И на помощь я лечу, как встарь.
 

‹1928–1929›

ПОЭТУ

 
Лишь тебе это скажет страна твоя:
Ты пустой мечтой дни растягивал.
Звал ли пляски рог – ты плясать не мог
Шел ли песни вал – не подтягивал.
Твое время есть повесть юности,
Что ж твой стих умолк, словно раненый?
Стих и юность – их разделить нельзя,
Их одним чеканом чеканили.
Если ж сердце в песке схоронил сполна,
Вся трава стиха в нем задохнется.
Есть примета одна: это юность – она,
Как надетый шлем, не шелохнется.
Мы прекраснейшим только то зовем,
Что созревшей силой отмечено:
Виноград стеной, иль река весной,
Или нив налив, или женщина.
Все, что дышит сейчас на путях земли,
Все, что жизни живой присуще:
Облаков ли мыс, человек и лист —
Ждут улыбки стихов цветущей.
И в стихи твои просится рев, грозя, —
Десять тысяч рек в ожидании.
Стих и юность – их разделить нельзя,
Их одним чеканом чеканили.
 

‹1930›

* * *

 
Ты в сердце жаворонком песенным влетела,
С собой мерцанье утра принесла,
И сердце вечным утром заблестело,
И стих наполнен звоном серебра.
Не над землею утро засверкало —
Оно во мне – тобой принесено!
Ты жаворонком в сердце запорхала,
Чтоб не заснуло ни на миг оно!
 

‹1936›

* * *

 
Как рассказать об этом изобилье
Народных слез, о горе всей земли?
Гроб Руставели девять раз разбили,
Пока его к могиле принесли.
Казалось, солнце и луна скончались.
Казалось, в целом мире жизни нет.
Но не сдались грузины, опечалясь,
И начал бесконечный путь поэт.
Подняв, как знамя, красоту живую,
Которая народу дорога,
Над смертью, над невзгодой торжествуя,
Сыны народа вышли на врага.
Из уст в уста – так шло преданье это
До наших дней, и внятно говорит,
Что славный труд любимого поэта
В народе вечным пламенем горит.
Раздуй огонь, работу начиная,
Доверив стих чеканке и резьбе.
Умрешь – пускай хоть капля росяная
Народных слез достанется тебе.
Достаточно одной слезинки малой,
Чтобы ветвистой чашею ты рос,
Чтобы тебя из праха поднимало
Бессмертное благоуханье роз.
 

‹1938›

ТУМАНЫ

 
Зачем туманы длинной чередой
С горы крутой
Спускаются в долину?
Хотят ли жажду утолить водой
Или развеять старую кручину?
Нет, не затем они свершают путь, —
Им хочется,
Покинув гору эту,
К садам и виноградникам прильнуть
И по следам людей
Прийти к рассвету.
 

‹1939›

СТАРЫЙ БУБЕН

 
Луна зашла, и ночь в исходе,
И бубен выбился из сил.
В запасе больше нет мелодий,
Пир весь их выбор истощил.
Но девушка, стройней газели,
Ждет, чтобы буря улеглась,
И средь примолкшего веселья
Затягивает мухамбаз.
Усталый голос тянет ноту
Упреков, жалоб и угроз,
Восторгов и безумств без счету,
И новых жертв, и новых слез.
В напеве отзвук просьб и пыток,
В нем дрожь вонзенных в сердце стрел,
Он – древней неги пережиток,
Которой трепет устарел.
И как бы сладостно ни пахло
Цветенье песни в первый раз,
Звучит надтреснуто и дряхло
Ее усталый пересказ.
Напев кружит как одержимый,
Он старше вековых чинар,
И едче пламени и дыма
Слепит глаза его угар.
Его слова, как жар, горючи,
Когда их слышит старый сад,
Участье опаляет сучья,
Они от жалости горят.
Его ровесницы-чинары
Родились в тот же самый срок,
С них валится на стол от жара
Лист, как спаленный мотылек.
Довольно грусти и разлада!
Как ни заплакан мой платок,
Я слушаю напев с досадой,
Он мне и жалок и далек.
Преданий путь подобен рекам,
Полошен песне свой предел.
Не разлучайте песен с веком,
Который их сложил и пел.
Их постигает обмеленье,
Как дно речного рукава.
Меняются века и мненья,
Приходят новые слова.
 

‹1939›

НО ЕСЛИ ВЕСНА УЙДЕТ.

 
Ливни вымыли леса,
Шумны и легки.
На лугах горит роса,
Словно светляки.
В синь и зелень мир одет,
Солнца блеск с утра.
О небес веселый цвет!
О цветов пора!
О любовь, приди ко мне!..
Молодым орлом
Водопад среди камней
Синим бьет крылом.
А когда весна уйдет
Вдаль своим путем,
Не расстанемся! Вперед
Мы за ней пойдем!
 

‹1950›

ЕГИШЕ ЧАРЕНЦ

(1897–1937)

С армянского

АРМЕНИИ

 
Тысячи ран видала ты, – увидишь опять,
Плен и обман видала ты, – увидишь опять.
Как сжатый смертью урожай, тысячи тел
Однополчан видала ты, – увидишь опять.
Как пилигрим, ветром гоним, пашню свою
Тысячи раз видала ты, – увидишь опять.
Нарекаци и Шнорали, Нагаш Овнатан —
Мудрых армян видала ты, – увидишь опять.
Чаренцу давшая язык, сколько певцов,
Родина-джан, видала ты, – увидишь опять.
 

* * *

 
Я привкус солнца в языке Армении родной люблю,
И саза нашего напев, его печальный строй люблю.
Люблю кроваво-красных роз огнеподобный аромат,
И в танце наирянок стан, колеблемый зурной, люблю.
Люблю родных небес лазурь, сиянье рек и блеск озер,
И летний зной, и зимних бурь глухой многоголосый хор
И хижин неприютных мрак, затерянных в ущельях гор,
И камни древних городов в дремоте вековой люблю.
Где б ни был, не забуду грусть напевов наших ни на миг,
Молитвой ставшие листы железописных наших книг,
И как бы наших ран ожог глубоко в грудь мне ни проник
Мою отчизну, край отцов, скорбящий и святой, люблю.
Для сердца, полного тоски, милей мечты на свете нет,
Кучака и Нарекаци умов светлей на свете нет,
Горы древней, чем Арарат, вершин белей на свете нет,
Как славы недоступной путь, Масис суровый мой люблю!
 

‹1920–1921›

* * *

 
В то время
Как вы,
Окровавив уста,
Могли только жалобно выть,
Я солнца принес пылающий диск,
Чтоб в зурну ликованья
Его превратить…
 

* * *

 
Вы
 
 
Когда-нибудь
Видели,
Скажите,
Своими глазами, слепыми и сонными,
Зурну золоченую солнца,
Висящую летом в зените?
Внимали ли вы
Ее голосу
Очами вашими злыми, незрячими,
Когда она,
Может быть, именно вас
Звала своим звоном горячим?
 
 
Вы,
 
 
Люди,
Любовью копеечной
Сердца свои плавящие весь свой век, —
Вы слышали солнца огненную песню,
Когда солнце – зурнач Алек?
Слышали?
О, вы не слышали,
Нет!
А я —
Ваш покорный поэт,
 
 
Я —
 
 
Ваш солнцетворный поэт,
Поющий для вас,
Слышал песнь златозвучную эту
Столько раз!
 
 
Да,
 
 
Я слышал,
 
 
Я слышал…
Она манила меня
Из солнечных далей…
А вы,
Люди,
Вы понимали эту песню огня?
В знойном августе душном Я —
Ваш покорный поэт,
 
 
Я —
 
 
Ваш солнцетворный поэт,
Видел
Вашу мычащую душу!
О, я видел,
Я видел —
Ваша душа
Была темным духаном,
Была вывеской торгаша!
Она гнулась под властью гроша.
Чтобы зной вашу голову не опалил,
Чтобы ваших сердец не коснулось пламя,
Вы скрывали лучшее из светил
Вашими
Старческими руками…
Горе,
Горе вам,
Слышите?
Горе всем вам!
Вам, что нежите
Мякоть сердец ваших черных!
Голове, что пуста, как пустой барабан,
Что за польза от песен моих Солнцетворных?
Ваше черное сердце не знает, что мир
Может вдруг превратиться в бурлящую реку Ликования,
Если хоть раз, хоть на миг,
Вы услышите высшую песню Алека!
 

МОЕЙ МУЗЕ

 
Вот снова, Муза, ты со мной,
Соратник, друг мой неизменный.
Я слушаю тебя с тоской
И радостью одновременно.
Как задушевна, как проста
Теперь беседа наша стала,
Как удивительно чиста
Печаль, что в песне зазвучала.
Ты знаешь, я люблю ее,
Печаль, похожую на радость,
Не ноет сердце от нее, —
В ней возвышающая сладость.
Так путник с высоты глядит
На пройденные им просторы.
Он утомлен, но мирен вид,
И слезы не туманят взора.
Как много он успел пройти, —
Когда же полднем утро стало?
Он отирает пот в пути,
Но даль туманом не застлало.
Нам далеко идти… Но пусть,
Соратник мой, товарищ верный,
Прозрачной будет наша грусть,
Любовь – безбрежной и безмерной!
 

‹1929›

СЕМЬ ЗАВЕТОВ ПЕВЦАМ ГРЯДУЩЕГО

 
Прошедший множество земных путей и нив,
От мудрости плода вкусивший сок горчащий,
Я семь заветов вам передаю своих,
Певцы грядущих дней, великих дел земных
И славы будущей, что станет настоящей.
Вот первый мой завет – я шлю его как весть
Из глубины веков для вас и ваших внуков:
Слагая песнь свою, вы помните, что песнь
Родится из земли, а не из слов и звуков.
Вот мой второй завет – пусть каждый сохранит
Его в душе и вспоминает чаще:
Песнь – русло и река, она – копье и щит,
Добро, бесценный дар, нам не принадлежащий.
Певцы грядущего, времен извечный ход
За вами следует, – итак, завет мой третий:
Страну рождает век, он песне жизнь дает,
Но песнь переживет и страны и столетья.
И как бы ни были прекрасны времена
И век ваш величав, – не пожалев усилий,
Посеять вы должны такие семена,
Чтобы они его на годы пережили.
И знайте, нет труда милей и тяжелей,
Чем пахота души. Вначале было слово,
И слово было труд, усилие людей,
И песня с ним была – добра первооснова.
Итак, копьем души вооружась чуть свет,
Трудитесь, пахари, трудитесь терпеливо,
Посейте звуки здесь, на пашне прошлых лет,
Во имя завтрашней благословенной нивы.
И вот еще одно запомнить те должны,
Кто, книгу прочитав, задумался об этом:
Для песни, что грядет, заветы не нужны —
И это будет пусть моим седьмым заветом.
 

‹16 февраля 1933 г.›

СОНЕТ

О блюдолизы жалкие!

«Дашнакам»

 
Я трудно песни пел, с упорством их слагая,
Как грузчик, на себе их тяжкий груз волок,
Ища свою тропу средь жизненных дорог,
И вместо солнца мне светила цель благая.
Но жарко я любил, моя любовь святая
К искусству моему – терпения залог.
Как ценную смолу, я щедро сердце жег,
Огню Поэзии погаснуть не давая.
О суд невежд! В меня камнями вы бросали,
Не причиняя мне ни боли, ни печали,
Пред вашей темнотой огонь мой чист и ал.
И в благодарность вам хотел бы спеть я оду,
Язвящей вашей тьме и черному походу,
Который мой огонь лишь ярче зажигал.
 

‹20 сентября 1933 г.›

* * *

 
Твоих ночных минут
Томление и свет,
Когда горит в груди
Дух творчества свободный, —
Не стоят ли они
Всех мук твоих, и бед,
И клеветы людской,
Враждебной и бесплодной?
 

12 апреля 1934 г.

‹ПАМЯТНИК›

 
Я памятник себе воздвиг в мой трудный век,
Когда все рушилось, что камня и металла
Веками почитал прочнее человек.
Я памятник себе воздвиг из вещих дум
И песен яростных, звучавших в сердце века,
Как бури роковой неукротимый шум.
Я в Карсе был рожден, и хоть Ирана зной
Жег душу, как тоска по родине прекрасной,
Стал родиной моей весь этот мир земной.
 

‹1 декабря 1934 г.›

ТРИОЛЕТ Л.-Б.

 
Тому, кто любит жизнь и славит Землю нашу,
Отрадней на Земле и легче трудный путь.
Когда не хочешь ты в трясине потонуть, —
Ты должен жизнь любить, и славить Землю нашу,
И чашу грусти пить, как пьешь веселья чашу.
Не лей напрасных слез и жалобы забудь.
Тому, кто любит жизнь и славит Землю нашу,
Отрадней на Земле и легче трудный путь.
 

‹1921›

НАШ ЯЗЫК

 
Дикий наш язык и непокорный,
Мужество и сила дышат в нем,
Он сияет, как маяк нагорный,
Сквозь столетий мглу живым огнем.
С древности глубокой мастерами
Был язык могучий наш граним,
То грубел он горными пластами,
То кристалл не смел сравниться с ним.
Мы затем коверкаем и душим
Тот язык, что чище родников,
Чтобы на сегодняшние души
Не осела ржавчина веков.
Ширятся душевные границы
И не выразят, чем дышит век,
Ни Теряна звонкие цевницы,
Ни пергаментный Нарек.
Даже сельский говор Туманяна
Нас пе может в эти дни увлечь,
Но отыщем поздно или рано
Самую насыщенную речь.
 

‹28 января 1933 г.›

МОЕЙ МУЗЕ

(Рондо)

 
Ты – чистая любовь, мой меч, мое спасенье,
Единственный огонь во мраке трудных дней,
Надежда светлая, сестра души моей.
Даруемое мне тобою вдохновенье —
Прибежище мое и радость жизни всей.
Не расставалась ты со мной и на мгновенье,
Делила все со мной по доброте своей:
И раны, и цветы, и жар моих страстей,
Ты – чистая любовь.
Как для не знающих земных забот детей
Прыжки и карусель в стремительном круженье,
Как лира для певца, сроднившегося с ней,
Как сабля острая для воина в сраженье —
Всего дороже мне твой свет во мраке дней,
Ты – чистая любовь!
 

‹1937›

АЛЕКСАНДР БЕЗЫМЕНСКИЙ

(1898–1973)

МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ

 
Вперед, заре навстречу,
Товарищи в борьбе!
Штыками и картечью
Проложим путь себе.
Смелей вперед, и тверже шаг,
И выше юношеский стяг!
Мы – молодая гвардия
Рабочих и крестьян.
Ведь сами испытали
Мы подневольный труд.
Мы юности не знали
В тенетах рабских пут.
На душах цепь носили мы —
Наследье непроглядной тьмы,
Мы – молодая гвардия
Рабочих и крестьян.
И, обливаясь потом,
У горнов став своих,
Творили мы работой
Богатство для других.
Но этот труд в конце концов
Из нас же выковал борцов,
Нас – молодую гвардию
Рабочих и крестьян.
Мы поднимаем знамя!
Товарищи, сюда!
Идите строить с нами
Республику Труда.
Чтоб труд владыкой мира стал
И всех в одну семью спаял, —
В бой, молодая гвардия
Рабочих и крестьян!
 

‹1922›

ПАРТБИЛЕТА 224332

 
Весь мир грабастают рабочие ручищи,
Всю землю щупают, – в руках чего-то нет…
– Скажи мне, Партия, скажи мне, что ты ищешь
И голос скорбный мне ответил: – Партбилет…
Один лишь маленький… а сердце задрожало.
Такой беды большой еще никто не знал!
Вчера, вчера лишь я в руках его держала,
Но смерть ударила – и партбилет упал…
Эй, пролетарии! Во все стучите двери!
Неужли нет его и смерть уж так права?
Один лишь маленький, один билет потерян,
А в боевых рядах – зияющий провал…
Я слушал Партию и боль ее почуял.
Но сталью мускулов наполнилась рука:
– Ты слышишь, Партия? Тебе, тебе кричу я!
Тебя приветствует рабочий от станка.
Я в Партию иду. Я – сын Страны Советов.
Ты слышишь, Партия? Даю тебе обет:
Пройдут лишь месяцы – сто тысяч партбилетов
Заменят ленинский утраченный билет.
 

‹24 января 1924 г.›

КОМСОФЛОТСКИЙ МАРШ

 
1
 
 
Низвергнута ночь. Подымается солнце
Над морем рабочих голов.
Вперед, краснофлотцы, вперед, комсомольцы,
На вахту грядущих веков!
Вперед же по солнечным реям
На фабрики, шахты, суда!
По всем океанам и странам развеем
Мы алое знамя труда.
 
 
2
 
 
Мы, дети заводов и моря, упорны.
Мы волею нашей – кремни.
Не страшны нам, юным, ни буря, ни штормы,
Ни трудные, страдные дни.
Вперед же по солнечным реям
На фабрики, шахты, суда!
По всем океанам и странам развеем
Мы алое знамя труда.
 
 
3
 
 
Сгустились на западе гнета потемки,
Рабочих сдавили кольцом.
Но грянет и там броненосец «Потемкин»,
Да только с победным концом.
Вперед же по солнечным реям
На фабрики, шахты, суда!
По всем океанам и странам развеем
Мы алое знамя труда.
 
 
4
 
 
Пусть сердится буря, пусть ветер неистов,
Растет наш рабочий прибой.
Вперед, комсомольцы, вперед, коммунисты
Вперед, краснофлотцы, на бой!
Вперед же по солнечным реям
На фабрики, шахты, суда!
По всем океанам и странам развеем
Мы алое знамя труда.
 

‹1924›

Я БРАЛ ПАРИЖ!

 
Я брал Париж! Я. Кровный сын России.
Я – Красной Армии солдат.
Поля войны —
свидетели прямые —
Перед веками это подтвердят.
Я брал Париж. И в этом нету чуда!
Его твердыни были мне сданы!
Я брал Париж издалека. Отсюда.
На всех фронтах родной моей страны.
Нигде б
никто
не вынес то, что было!
Мечом священным яростно рубя,
Весь, весь напор безумной вражьей силы
Я принимал
три года
на себя.
Спасли весь мир знамена русской славы!
На запад пяля мертвые белки,
Успели сгнить от Волги до Варшавы
Фашистских армий лучшие полки.
Ряды врагов редели на Ла-Манше.
От стен Парижа снятые войска
Пришли сюда
сменить убитых раньше,
Чтоб пасть самим от русского штыка.
Тех, кто ушел,
никем не заменили,
А тех, кто пал,
ничем не воскресишь!
Так, не пройдя по Франции ни мили,
Я проложил
дорогу на Париж.
Я отворял парижские заставы
В боях за Днепр, за Яссы, Измаил.
Я в Монпарнас
вторгался у Митавы.
Я в Пантеон
из Жешува входил.
Я шел вперед сквозь битвы грохот адов,
И мой удар во фронт фашистских орд,
Мой грозный шаг
и гул моих снарядов
Преображали Пляс-де-ля-Конкорд!
И тем я горд,
что в годы грозовые
Мы золотую Францию спасли,
Что брал Париж любой солдат России,
Как честный рыцарь счастья всей земли.
Во все века грядущей светлой жизни,
Когда об этих днях заговоришь,
Могу сказать я
миру и отчизне:
– Я брал Париж!
 

‹1944›