Текст книги "Советская поэзия. Том первый"

Автор книги: авторов Коллектив

НИКОЛАЙ УШАКОВ

(1899–1973)

ФРУКТОВАЯ ВЕСНА ПРЕДМЕСТИЙ

 
Разъезд,
товарная,
таможня…
И убегает под откос
за будкой железнодорожной
в дыму весеннем абрикос,
еще не зелен,
только розов.
И здесь,
над выдохом свистков,
над жарким вздохом паровозов!
воздушный холод лепестков.
В депо трезвон
и гром починок,
а в решето больших окон
прозрачным золотом тычинок
дымится розовый циклон.
И на извозчичьем дворе
хомут и вожжи на заборе
в густом и нежном серебре,
как утопающие в море.
В депо,
в конюшни
и дома
летит фруктовое цветенье.
И сходят лошади с ума
от легкого прикосновенья.
 

‹1926›

МОСКОВСКАЯ ТРАНЖИРОЧКА

 
1
 
 
Зима любви на выручку —
рысак косит,
и – ах! —
московская транжирочка
на легких голубках
замоскворецкой волости.
Стеклянный пепел зим
стряхни с косматой полости
и – прямо в магазин.
Французская кондитерша,
скворцам картавя в лад,
приносит,
столик вытерши,
жемчужный шоколад.
И губы в гоголь-моголе,
и говорит сосед:
– Транжирочка,
не много ли? —
И снова
снег
и свет.
 
 
2
 
 
А дед кусать привык усы,
 он ходит взад-вперед:
иконы,
свечи,
фикусы —
густая дрожь берет.
Он встретил их как водится,
сведя перо бровей,
и машет богородицей
над женихом
и ей.
Короновали сразу их,
идет глухая прочь
над пухом
и лабазами
купеческая ночь.
 
 
3
 
 
Меж тем за антресолями
и выстрелы
и тьма:
крутою солью солена
московская зима.
Бескормицей встревоженный
и ходом декабря,
над сивою Остоженкой
вороний продотряд.
Под ватниками курятся
в палатах ледяных
сыпного
и recurrens’а[2]2
  Recurrens – возвратный тиф (лат.).


[Закрыть]
грязца
и прелый дых.
За стройками амбарными
у фосфорной реки
в снегах чусоснабармами
гремят грузовики.
Метелица не ленится
пригреть советский люд,
и по субботам ленинцы
в поленницах поют.
 
 
4
 
 
Московская транжирочка,
хрустя крутым снежком,
спешит своим на выручку,
пешком,
пешком,
пешком.
На площади у Губчека
стоит чекист один.
– Освободите купчика,
хороший господин!
Захлопали,
затопали на площади тогда:
– Уже в Константинополе
былые господа.
А там нарпит и дом
ищи;
и каждый день знаком —
каретой «скорой помощи»,
встревоженным звонком,
и кофточками старыми,
и сборами в кино,
случайными татарами,
стучащими в окно.
Вчерашним чаем,
лицами
сквозь папиросный дым,
и…
наконец, милицией
над пузырьком пустым.
 

‹1927›

МАСТЕРСТВО

 
Пока владеют формой руки,
пока твой опыт не иссяк,
на яростном гончарном круге
верти вселенной
так
и сяк.
Мир незакончен
и неточен, —
поставь его на пьедестал
и надавай ему пощечин,
чтоб он из глины
мыслью стал.
 

‹1935›

ПАСТОРАЛЬ

 
Ах, уж эти мне дворяне!
Ах, уж эти короли! —
Девочку мою в Руане
осудили
и сожгли.
Эти башни!.. Эти пушки!..
Ах, зачем, зачем, зачем
маленькой
моей простушке
шел
ее железный шлем.
Я был тоже юн и ловок,
тоже не в палатах рос.
Мы пасли бы
с ней коровок,
с ней
возили бы навоз.
Жизнь до самого скончанья
мы бы мирно провели.
К сожаленью,
англичане
козочку мою сожгли.
 

‹1963›

ПОЭЗИЯ

 
Ножничками черными своими
подстригала
ласточка траву
и меня спросила:
– Ваше имя?
Своего
я вам
не назову.
По всему за ней бежал я миру;
не нагнал,
но это – ничего:
полетела
ласточка
к Шекспиру, —
жду,
когда
вернется от него.
 

‹1968›

СТЕПАН ЩИПАЧ ЕВ

(Род. в 1899 г.)

* * *

 
Любовью дорожить умейте,
с годами дорожить вдвойне.
Любовь не вздохи на скамейке
и не прогулки при луне.
Все будет: слякоть и пороша.
Ведь вместе надо жизнь прожить
Любовь с хорошей песней схожа
а песню не легко сложить.
 

‹1939›

* * *

 
Пускай умру, пускай летят года,
пускай я прахом стану навсегда.
Полями девушка пойдет босая.
Я встрепенусь, превозмогая тлен,
горячей пылью ног ее касаясь,
ромашкою пропахших до колен.
 

‹1940›

СОЛОВЕЙ

Марии Петровых

 
Где березняк, рябой и редкий,
где тает дымка лозняка,
он, серенький, сидит на ветке
и держит в клюве червяка.
Но это он, простой, невзрачный,
озябший ночью от росы,
заворожит поселок дачный
у пригородной полосы.
 

‹1940›

* * *

 
Как хочешь это назови.
Друг другу стали мы дороже,
заботливей, нежней в любви,
но почему я так тревожен?
Стал придавать значенье снам,
порой задумаюсь, мрачнея…
Уж, видно, – чем любовь сильнее,
тем за нее страшнее нам.
 

‹1944›

* * *

 
Ты со мной – и каждый миг мне дорог.
Может, впереди у нас года,
но придет разлука, за которой
не бывает встречи никогда.
Только звезды в чей-то час свиданья
будут так же лить свой тихий свет.
Где тогда в холодном мирозданье,
милый друг, я отыщу твой след?
 

‹1944›

* * *

 
Ты порой целуешь ту, порою – эту
в папиросном голубом дыму.
Может быть, в упреках толку нету,
да читать мораль и не к лицу поэту, —
только страшно стариться тому,
кто любовь, как мелкую монету,
раздавал, не зная сам кому.
 

‹1944›

СОСЕДКА

 
Я да соседка за стеной,
во всей квартире – только двое,
а ветер в поздний час ночной
то вдруг засвищет, то завоет.
Вот в комнате моей, вздохнув,
он ищет в темноте опору,
он ходит, двери распахнув,
по кухне и по коридору,
он звонкую посуду бьет
и створкой хлопает, задорен.
Соседка, слышу я, встает,
в испуге голос подает, —
и вот – мы оба в коридоре.
И я не знаю (все жилье
насквозь пробрало сквозняками),
как руки теплые ее
с моими встретились руками.
В продутой ветром темноте
она легка, полуодета.
Где дверь на кухню? Створка где?
Стоим, не зажигая света.
А ветер, северный, седой,
шумит, свистит в подзвездном мире,
и мы с соседкой молодой
в такую ночь одни в квартире.
 

‹1944›

* * *

 
Себя не видят синие просторы,
и, в вечном холоде, светлы,
чисты, себя не видят снеговые горы,
цветок своей не видит красоты.
И сладко знать, идешь ли ты лесами
спускаешься ли горною тропой:
твоими ненасытными глазами
природа восхищается собой.
 

‹1945›

КЛЮЧ

 
Где к скалам жмутся тени,
как овцы от жары,
он вырвался, весь в пене,
из каменной горы.
Бежит – дитя природы —
студеный ключ в сады, в поля
и огороды, и сладок звук воды.
Спроси туркмена: так ли?
Чтоб знал удачу труд,
глубокий ключ до капли
в колхозах разберут.
Ячмень, поспевший к сроку,
колышется, усат,
и тень через дорогу
кладет широкий сад.
Земля жаре не рада,
суха и горяча,
но в гроздьях винограда
есть холодок ключа.
Ничто не помешает,
дорога далека:
он путь свой продолжает
в прожилках стебелька.
 

‹1948›

ГОЛОС

 
Порой мне кажется: тихи
в наш громкий век мои стихи.
Но были б громче – вдвое, втрое —
перекричишь ли грохот строек?
Пускай иным не угодишь,
во мне уверенность все та же:
кричать не надо.
Если даже
ты с целым миром говоришь.
 

‹1962›

ДЕНЬ

 
Отчеканенный моей страной,
день, как звонкая монета, золот.
Солнца лик – на стороне одной,
на другой – сияют серп и молот.
Я хочу, чтоб труд мой стоил
золотого прожитого дня.
Их ведь не без счету у меня:
можно ли их тратить на пустое!
 

‹Август 1963 г.›

ЗРЕНИЕ

 
Известно не только якутам,
откуда зима идет.
В метели, в бураны укутан
Памир у звездных ворот.
На дальней какой-то планете,
где вряд ли гадают о нас,
и там по-земному ветер
снежком обдувает наст.
Немыслимым было когда-то
увидеть незримого лик.
Ничтожней ничтожного атом
и, как мирозданье, велик.
Все зорче становится зренье.
Когда-нибудь лягут следы
от капли на ветке сирени
до самой туманной звезды.
 

‹Март 1964 г.›

ОВЕС

 
От ночной росы,
от холодных звезд
в холодном поту
проснулся овес.
Прозрачные
утренние небеса
коснулись шершавых
бровей овса.
Ему с кукурузой дружить
и к пшенице
белокурым чубом
клониться.
Пускай он ростом
с ними
не вровень,
он налит силой,
он дышит здоровьем.
Он ходит под ветром,
взъерошен, белес —
с глазами детскими
Геркулес.
Недаром к нему,
чтоб задор не погас,
тянется лошадка моя
Пегас.
 

‹Май 1964 г,›

ИЗБА

Александру Яшину

 
Изба как изба – над крышей труба.
 
 
Приметою
древнего быта
глядит тупорыло корыто.
Тяжелые чугуны
от сажи и дыма черны.
И, недосыпая ночи,
их надо ухватом ворочать.
Расписаны ставни; бревенчаты стены.
Невзрачен над крышею крестик антенны,
но в тесной избе с голубого экрана
шумят океаны, волнуются страны,
мелькают знамена, горнисты трубят…
Изба и такою узнала себя.
Ей старое снится, ей новое снится.
Стоит телевизор под самой божницей.
 

‹Февраль 1965 г.›

ВЫСОТА

 
Какого мненья о себе
прославленный Казбек?
Высокомерен ли Эльбрус?
Судить я не берусь.
Когда они туманы пьют
из звездного ковша,
вдруг прозревая, жизнь свою
читают не спеша.
Холодной вечности сродни
стоят, и суть проста:
такими не были б они
без горного хребта,
когда бы их не поднял он
под купол голубой,
раздвинув смутный горизонт,
не подпирал собой…
Понять ли самому хребту,
как в смысл ни погружен,
вершин (своих же) высоту,
где воздух разрежён,
где холоду искриться днем,
где ночью спать звезде,
что судят на земле о нем
по этой высоте.
 

‹25 февраля 1969 г.›

ОБРАЩЕНИЕ К ВРЕМЕНИ

 
Ах, время, помедли, помедли!
Я знаю, куда я влеком,
а ты вокруг солнца петли
кладешь и кладешь венком.
Не счесть на земле рассветов,
закатов, что будут на ней…
Ах, время! Дай мудрых советов
и неторопливых дней!
 

‹8–9 марта 1969 г.›

ВЗГЛЯНУВ НА ЧАСЫ

Будущее! Ты перед глазами моими.

Зульфия

 
Тот вечер даже для мечты далек.
Но вижу через даты все и сроки:
над книгою склонился паренек,
не правнук, нет, – потомок мой далекий.
Историю штудирует юнец,
то, что в веках минувших отшумело.
Тот шрифт для школьника, возможно, мелок,
но в нем огонь таится и свинец.
В нем отвердели шелестом сады,
побед народных проступают клики
и просочился алый цвет звезды,
что в мир принес Семнадцатый великий.
Поэтов вижу. Пусть не многих чтут,
пусть, как сегодня, кто-то любит позу, —
они кибернетическому мозгу
слова бессмертных муз не отдадут.
Язык обрел всечеловечный дар:
будь это в речи будничной, в хорале,
в него, как пчелы со цветов нектар,
народы лучшие слова собрали.
В той дали дальней дорогие мне,
как сквозь туман, мечта являет лица…
Часы. Они привычны на стене.
Как долго час на циферблате длится!
 

‹Сентябрь 1974 г.›

АДЕЛИНА АДАЛИС

(1900–1969)

* * *

 
Все ближе горы понемногу,
Все глуше улицы слышны…
Ложатся тени на дорогу
Под первой четвертью луны.
«Доверься мне, – поет природа, —
И погляди по сторонам:
Вот молодое время года
Вновь припожаловало к нам…
Как бескорыстны ветви эти,
Как ветер вечера хорош!..
И жизнь ты прожила на свете,
И смерть со мной переживешь».
 

ЧЕЛОВЕК

 
Человек себе еще неясен, —
Знаю это я наверняка.
Человек, как дуб или как ясень,
На поверхность шел из глубока…
Человек – не то, что видно глазу,
И не то, что чувствует рука!
К самому себе пришел не сразу, —
Шел, и шел, и шел издалека…
 

СЧИТАЕТСЯ…

 
Считается, что жизнь – удача разовая…
А вдруг – не так? А вдруг – всегда жига,
С планеты на планету перебрасывая,
То в рай, то в ад, людские существа?
Но что теперь душе послужит меркою?
Пускай микроскопический кристалл,
Пусть квантами раздаст свою энергию!..
Кто был однажды – быть не перестал.
То в странствие научно-фантастической
Пускается, то вроде в волшебство
Явление живое, не мистическое —
Проявленное жизнью существо.
Не знаю я, как делается это,
Но делается, – знаю, между тем…
И наша, как и прочие, планета
Для некоторых – ад, другим – эдем!
Быть может, для кого-нибудь спасительна,
Другому – в самый раз ее корить!
А бога-то на свете нет, действительно,
Кого за все миры благодарить?…
 

* * *

 
Нет, мы не рождаемся с душой:
Жизнью вырабатываем душу.
Этою поправкой небольшой
Вечную иллюзию разрушу, —
Страхам старины и новизны —
Вымыслу о бренности – не верьте:
Смертными на свет мы рождены,
Чтобы зарабатывать бессмертье.
 

* * *

 
…Кто-то, глубоко во мне живущий,
Знает много песен и стихов,
С легкостью, лишь гениям присущей,
Строки он подсказывать готов.
Но, живя не по его законам,
В тяжести коснея, как скала, —
Все ловлю я слухом напряженным:
Верно ли подсказку поняла?
 

НАИРИ ЗАРЬЯН

(1900–1969)

С армянского

* * *

 
На чужом ты сгорела огне,
Мне досталась лишь горстка золы.
Лишь в очах – в тайнах пепельной мглы
Тлеет искоркой грусть обо мне.
Я б хотел принести тебе в дар
Все не спетые песни мои
И в любовном хотел забытьи
Вновь раздуть эту искру в пожар.
Поздно, друг… Дал я верный обет:
До конца моей жизни земной
Я в плену у заботы иной,
И бессмертный сияет мне свет.
 

‹1939›

* * *

 
Любимая, как нежен голос твой!
Мне дороги слова родимой речи.
В них – ожиданье, и призыв живой,
И обещание счастливой встречи.
Так назови же имя «Наири»,
Чтоб новый смысл все звуки обрели в нем,
И дрогнет сердце… Так богатыри
Дубы трепещут под весенним ливнем.
Но с голосом в разладе милой речь,
Суровое меня сразило слово.
И я из раны острия стального
Не вырву, чтобы кровью не истечь.
 

‹1939›

* * *

 
По жесткому закону бытия
Кремнистым нашим не сойтись дорогам.
К чему ж твой зов, к чему тоска моя
И столько силы отдано тревогам?
Живу я бурно, в звонкий рог трубя,
Мне радость блещет радугой сквозь тучи.
Зачем же, только назовут тебя,
Я хмурю брови облаком над кручей?
Люблю в веселом дружеском кругу
Пересыпать живых острот каменья.
Зачем же при тебе я не могу
Преодолеть невольного смущенья?
Смеется полдень юный, золотой
Вокруг меня, не ведая печали.
Зачем же ненасытною мечтой
Я рвусь к твоей недостижимой дали?
 

‹1940›

ОТЧИЙ ДОМ

 
Я в сновиденье памятью ночною
Воссоздавал знакомый отчий дом:
Большое небо детства надо мною
Раскинулось в сиянье молодом.
Со мною мать сидела, как бывало!
И по-армянски бормотал ручей,
И дерево мне песню напевало
Весенним легким шорохом ветвей.
А тонкий луч, проскальзывая в окна,
Жизнь открывал мне золотым ключом.
Смотрело солнце материнским оком…
Весь мир был ясен, прост, как отчий дом.
 

‹1940›

* * *

 
Не знал я детства беззаботных дней
И молодости легкой без печали.
Над буйным вязом юности моей
Шумели бури, ствол его качали.
И те цветы, которым бы цвести
Под мягким солнцем юношеских весен,
Цветут теперь, в мой полдень, на пути
В пылающую урожаем осень.
Не оттого ли и душа моя
Неистова, как шумный ливень вешний?
Не оттого ль так беспокоен я?
В моей душе весна и утро вечны.
 

‹1941›

ЗАВЕЩАНИЕ КИРА

(По Ксенофонту)

 
Когда я умру, чтоб никто не украсил
Мой прах серебром, не закутал в парчу.
Не жду, не хочу ни бальзама, ни масел.
Предайте земле меня – так я хочу.
Кому эта доля не будет желанна —
В земле раствориться, великой, святой?
Она одаряет живых неустанно
Щедротами, благами и красотой.
Так страстно любил человека всегда я,
Так сладостно быть мне частицей того,
Чей цвет возвращается, смерть попирая,
Чтоб рода людского явить торжество.
 

‹1943›

* * *

 
Я хотел бы, чтоб имя твое звездой
Озарило новую песню мою,
Чтоб весь мир грохотал, повторяя за мной,
Как тебя я люблю.
Но в безмолвье любовь я таить обречен,
Словно мною украденный клад.
Сохраню ее зной, пока вечный сон
Не погасит взгляд.
И, сгорая, твой образ звездных высот
Унесу навеки с собой.
Ведь страданья поэтов всегда народ
Мудрой поймет душой.
 

‹1943›

А ВСЕ ЖЕ…

 
Жалею, что столько восходов
Встречал я, мой друг, без тебя.
Жалею, что столько походов
Не видел я рядом тебя.
Весна моя, где ты плутала,
Зачем ты ко мне запоздала?
Жалею…
А все ж в эти годы
Рос тополь и без тебя!
 

‹1947›

С ТОБОЮ ВМЕСТЕ

 
Я наконец нашел, о ком мечтал.
С землею небо ты соединила,
И я теперь глядеть спокойно стал
На звезды яркие, на женщин милых.
Проспект Победы. Утром в тишине
Идем, любуясь зеленью, цветеньем.
И взгляд твой душу согревает мне,
Заметно погрубевшую в сраженьях.
Мы всюду вместе шли и впереди:
Я – на фронтах, ты – в наступленье тыла.
Меня твоей любовью наградила
Отчизна-мать.
Любовь ношу в груди.
И вот на звезды и на женщин я
Смотрю без зависти, спокойным взглядом
Я рад, что давняя мечта моя —
Ты – навсегда теперь со мною рядом.
 

‹1947›

МИХАИЛ ИСАКОВСКИЙ

(1900–1973)

ПРОЩАНИЕ

 
Дан приказ: ему – на запад,
Ей – в другую сторону…
Уходили комсомольцы
На гражданскую войну.
Уходили, расставались,
Покидая тихий край.
– Ты мне что-нибудь, родная,
На прощанье пожелай.
И родная отвечала:
– Я желаю всей душой —
Если смерти, то – мгновенной,
Если раны – небольшой.
А всего сильней желаю
Я тебе, товарищ мой,
Чтоб со скорою победой
Возвратился ты домой.
Он пожал подруге руку,
Глянул в девичье лицо:
– А еще тебя прошу я, —
Напиши мне письмецо.
– Но куда же напишу я?
Как я твой узнаю путь?
– Все равно, – сказал он тихо, —
Напиши… куда-нибудь.
 

‹1935›

КАТЮША

 
Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой.
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег, на крутой.
Выходила, песню заводила
Про степного сизого орла,
Про того, которого любила,
Про того, чьи письма берегла.
Ой ты, песня, песенка девичья,
Ты лети за ясным солнцем вслед
И бойцу на дальнем пограничье
От Катюши передай привет.
Пусть он вспомнит девушку простую,
Пусть услышит, как она поет,
Пусть он землю бережет родную,
А любовь Катюша сбережет.
Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой.
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег, на крутой.
 

‹1938›

Я ВЫРОС В ЗАХОЛУСТНОЙ СТОРОНЕ

 
Я вырос в захолустной стороне,
Где мужики невесело шутили,
Что ехало к ним счастье на коне,
Да богачи его перехватили.
Я вырос там, где мой отец и дед
Бродили робко у чужих поместий,
Где в каждой хате – может, тыщу лет
Нужда сидела на почетном месте.
Я вырос там, среди скупых полей,
Где все пути терялися в тумане,
Где матери, баюкая детей,
О горькой доле пели им заране.
Клочок земли, соха да борона —
Такой была родная сторона.
И под высоким небом наших дней
Я очень часто думаю о ней.
Я думаю о прожитых годах,
О юности глухой и непогожей,
И все, что нынче держим мы в руках,
Мне с каждым днем становится дороже.
 

‹1941›

СЛОВО О РОССИИ

 
Советская Россия,
Родная наша мать!
Каким высоким словом
Мне подвиг твой назвать?
Какой великой славой
Венчать твои дела?
Какой измерить мерой
Что ты перенесла?
В годину испытаний,
В боях с ордой громил,
Спасла ты, заслонила
От гибели весь мир.
Ты шла в огонь и в воду,
В стальной кромешный ад,
Ложилася под танки
Со связками гранат;
В горящем самолете
Бросалась с облаков
На пыльные дороги,
На головы врагов;
Наваливалась грудью
На вражий пулемет,
Чтобы твои солдаты
Могли идти вперед…
Тебя морили мором
И жгли тебя огнем,
Землею засыпали
На кладбище живьем;
Тебя травили газом,
Вздымали на ножах,
Гвоздями прибивали
В немецких блиндажах…
Скажи, а сколько ж, сколько
Ты не спала ночей
В полях, в цехах, в забоях,
У доменных печей?
По твоему призыву
Работал стар и мал:
Ты сеяла, и жала,
И плавила металл;
Леса валила наземь,
Сдвигала горы с мест, —
Сурово и достойно
Несла свой тяжкий крест…
Ты все перетерпела,
Познала все сполна.
Поднять такую тяжесть
Могла лишь ты одна!
И, в бой благословляя
Своих богатырей,
Ты знала – будет праздник
На улице твоей!..
И он пришел! Победа
Твоя недалека:
За Тисой, за Дунаем
Твои идут войска;
Твое пылает знамя
Над склонами Карпат,
На Висле под Варшавой
Твои костры горят;
Твои грохочут пушки
Над прусскою землей,
Огни твоих салютов
Всплывают над Москвой…
Скажи, какой же славой
Венчать твои дела?
Какой измерить мерой
Тот путь, что ты прошла?
Никто в таком величье
Вовеки не вставал.
Ты – выше всякой славы,
Достойней всех похвал!
И все пароды мира,
Что с нами шли в борьбе,
Поклоном благодарным
Поклонятся тебе;
Поклонятся всем сердцем
За все твои дела,
За подвиг твой бессмертный,
За все, что ты снесла;
За то, что жизнь и правду
Сумела отстоять,
Советская Россия,
Родная наша мать!
 

‹1944›

ВРАГИ СОЖГЛИ РОДНУЮ ХАТУ…

 
Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью.
Куда ж теперь идти солдату,
Кому нести печаль свою?
Пошел солдат в глубоком горе
На перекресток двух дорог,
Нашел солдат в широком поле
Травой заросший бугорок.
Стоит солдат – и словно комья
Застряли в горле у него.
Сказал солдат: «Встречай,
Прасковья, Героя – мужа своего.
Готовь для гостя угощенье,
Накрой в избе широкий стол, —
Свой день, свой праздник возвращенья
К тебе я праздновать пришел…»
Никто солдату не ответил,
Никто его не повстречал,
И только теплый летний ветер
Траву могильную качал.
Вздохнул солдат, ремень поправил,
Раскрыл мешок походный свой,
Бутылку горькую поставил
На серый камень гробовой:
«Не осуждай меня, Прасковья,
Что я пришел к тебе такой:
Хотел я выпить за здоровье,
А должен пить за упокой.
Сойдутся вновь друзья, подружки,
Но не сойтись вовеки нам…»
И пил солдат из медной кружки
Вино с печалью пополам.
Он пил – солдат, слуга народа,
И с болью в сердце говорил:
«Я шел к тебе четыре года,
Я три державы покорил…»
Хмелел солдат, слеза катилась,
Слеза несбывшихся надежд,
И на груди его светилась
Медаль за город Будапешт.
 

‹1945›

ЛЕТЯТ ПЕРЕЛЕТНЫЕ ПТИЦЫ

 
Летят перелетные птицы
В осенней дали голубой,
Летят они в жаркие страны,
А я остаюся с тобой.
А я остаюся с тобою,
Родная навеки страна!
Не нужен мне берег турецкий,
И Африка мне не нужна.
Немало я стран перевидел,
Шагая с винтовкой в руке.
И не было горше печали,
Чем жить от тебя вдалеке.
Немало я дум передумал
С друзьями в далеком краю.
И не было большего долга,
Чем выполнить волю твою.
Пускай утопал я в болотах,
Пускай замерзал я на льду,
Но если ты скажешь мне снова,
Я снова все это пройду.
Желанья свои и надежды
Связал я навеки с тобой —
С твоею суровой и ясной,
С твоею завидной судьбой.
Летят перелетные птицы
Ушедшее лето искать.
Летят они в жаркие страны,
А я не хочу улетать,
А я остаюся с тобою,
Родная моя сторона!
Не нужно мне солнце чужое,
Чужая земля не нужна.
 

‹Внуково, 1948›

ДУМА О ЛЕНИНЕ

Когда вырастешь, дочка, отдадут тебя замуж

В деревню большую, в деревню чужую.

Мужики там всё злые – топорами секутся,

А по будням там дождь п по праздникам дождь…

Из старой русской народной песни

 
В Смоленской губернии, в хате холодной,
Зимою крестьянка меня родила.
И, как это в песне поется народной,
Ни счастья, ни доли мне дать не могла.
Одна была доля – бесплодное поле,
Бесплодное поле да тощая рожь.
Одно было счастье – по будням ненастье,
По будням ненастье, а в праздники – дождь.
Голодный ли вовсе, не очень ли сытый,
Я все-таки рос и годов с десяти
Постиг, что одна мне наука открыта —
Как лапти плести да скотину пасти.
И плел бы я лапти…
И, может быть, скоро
Уже обогнал бы отца своего…
Но был на земле человек, о котором
В ту пору я вовсе не знал ничего.
Под красное знамя бойцов собирая,
Все тяготы жизни познавший вполне,
Он видел меня из далекого края,
Он видел и думал не раз обо мне.
Он думал о том о бесправном народе,
Кто поздно ложился и рано вставал,
Кто в тяжком труде изнывал на заводе,
Кто жалкую нивку слезой поливал;
Чьи в землю вросли захудалые хаты,
Чьи из году в год пустовали дворы;
О том, кто давно на своих супостатов
Точил топоры, но молчал до поры.
Он стал и надеждой и правдой России,
И славой ее и счастливой судьбой.
Он вырастил, поднял могучие силы
И сам их повел на решительный бой.
И мы, что родились в избе при лучине
И что умирали на грудах тряпья, —
От Ленина право на жизнь получили —
Все тысячи тысяч таких же, как я.
Он дал моей песне тот голос певучий,
Что вольно плывет по стране по родной.
Он дал моей ниве тот колос живучий,
Который не вянет ни в стужу, ни в зной.
И где бы я ни был, в какие бы дали
Ни шел я теперь по пути своему, —
И в дни торжества, и в минуты печали
Я сердцем своим обращаюсь к нему.
И в жизни другого мне счастья не надо, —
Я счастья хотел и хочу одного:
Служить до последнего вздоха и взгляда
Живому великому делу его.
 

‹1940–1951›