Текст книги "Советская поэзия. Том первый"

Автор книги: авторов Коллектив

УЙГУН

(Род. в 1905 г.)

С узбекского

ВЕСНА

 
Ты пришла бессмертного надеждой,
Радуя, даря, животворя,
Рея зорь стоцветною одеждой,
Радугой дождей своих горя.
У тебя опять обычай прежний, —
Будто бы играя, без труда,
К жизни будишь ты простор безбрежный,
Устали не зная никогда.
Ты дохнешь – и голые деревья
Вспыхнут цветом радости кругом,
Ты пройдешь – и горные кочевья
Изумрудным заблестят ковром.
Девушку-колхозницу ты будишь,
Теплым ветром гладя по кудрям.
И весь день щедроты света будешь
Лить без счета долам и горам.
В небеса ли синие, в глаза ли,
В ясные глаза ль твои гляжу…
Я свои заветные газели
В честь тебя, прекрасная, сложу.
Звоном соловьиного дастана
Сад мой благодатно ороси,
В пиале багряного тюльпана
Счастия вино мне поднеси.
Ты идешь и на землю низводишь,
Как фиалки, синий небосклон.
Ты во всем на нашу жизнь походишь,
И в тебя безумно я влюблен.
Ты во всем подобна жизни нашей,
Но отлична от тебя она, —
Ты лишь миг сияешь, солнца краше,
А она – бессмертная весна.
 

‹1928›

ПУШКИН

 
Озаренная луною ночь
Из-за моря южного встает,
И поэт у моря, и над ним
Ореолом звездный небосвод.
Он стоял на темном берегу,
Руку положив себе на грудь.
И у ног его шумел прибой,
Вечных волн необозримый путь.
Бушевал глухой морской простор
И поэта сердце чаровал,
Неумолчный гул могучих воли
Звезд ночных, казалось, достигал.
И, глубокой думой обуян,
На морскую ширь глядел поэт.
Мнилось: на вопросы дум своих
В шуме волн он находил ответ.
Да, он сам был морем, и над ним
Черные громады скал вознес
Весь его жестокий, темный век
В гуле гнева и в потоке слез.
И чем больше в даль его стихов
Смотришь, тем просторы их ясней.
То сверкают молнией они,
То ласкают ветерка нежней.
Вечности печать несут они,
Ни забвенья им, ни смерти нет,
И чем дальше будут жить они,
Тем победней будут лить свой свет.
 

‹1937›

МОЕМУ ВРАЧУ

 
Нет, мой милый, заботливый доктор,
не прикладывай ухо к груди,
хоть и долго живет мое сердце,
а стучит оно гордо, упрямо.
Если пульс мой желаешь проверить,
по стихам моим новым суди:
их горенье, порывы и взлеты —
это точная кардиограмма!
 

‹1965›

ЯКОВ ШВЕДОВ

(Род. в 1905 г.)

ОРЛЕНОК

 
Орленок, орленок,
Взлети выше солнца
И степи с высот огляди!
Навеки умолкли веселые хлопцы,
В живых я остался один.
Орленок, орленок,
Блесни опереньем,
Собою затми белый свет.
Не хочется думать о смерти, поверь мне,
В шестнадцать мальчишеских лет.
Орленок, орленок, гремучей гранатой
От сопки солдат отмело.
Меня называли орленком в отряде,
Враги называют орлом.
Орленок, орленок,
Мой верный товарищ,
Ты видишь, что я уцелел,
Лети на станицу, родимой расскажешь
Как сына вели на расстрел.
Орленок, орленок,
Товарищ крылатый,
Ковыльные степи в огне,
На помощь спешат комсомольцы-орлята,
И жизнь возвратится ко мне.
Орленок, орленок,
Идут эшелоны,
Победа борьбой решена.
У власти орлиной орлят миллионы,
И нами гордится страна!
 

‹1936›

БЕТТИ АЛЬВЕР

(Род. в 1906 г.)

С эстонского

ПЕВЕЦ

 
Когда к бурде привыкшие невежды
сок драгоценный смешивают с грязью
и гонят Музу в нищие одежды,
чтоб Золушкой служила безобразью, —
тогда, не унижаясь до укоров,
певец уходит из толпы базарной,
чтоб исступленно, вдалеке от взоров
служить отважно правде светозарной.
Как выкрики сердитого ребенка,
который луч сломать наивно хочет,
издевки, раздающиеся громко,
не омрачат певца, не заморочат.
Ему известно, что все те же люди,
сегодня улюлюкавшие брату,
держа и мех и золото на блюде,
придут оплакивать поэзии утрату.
 

ГОЛОСА

 
Когда смолкает город, никнет ветер,
в храпящий рот луна из окон светит,
грибы глядят сквозь мох небесный —
звезды, тогда не сплю, хожу, смотрю, —
в просторах рождается какой-то странный шорох,
и дальнюю сирену глушит воздух.
Но вдруг – звучанье арфы и органа,
на дне ведра – чечетка урагана,
в углу двора мяукает насос,
цепь на мосту – мелодия металла,
визжит петух на башне средь квартала,
и в глубине подвала – толстый бас.
От смеха флейта в облаках икает,
в земле гигантский бубен не смолкает,
и я еще справляюсь, несомненно,
с нашествием, грядущим еженощно,
но сквозь меня уже стремится мощно
великая симфония вселенной.
 

МУЗЕ

 
Безумная муза, слепая во злобе,
умерь свои стоны, утихни на милость!
Мы скоро с тобою зашамкаем обе,
вот нынче, и верно, я зуба лишилась.
И вовсе не думай, что долг мой доставить
тебя к небесам, где витает твой гений.
Наш климат сырой высотой не исправить,
там будет, пожалуй, еще холоднее.
И что это вдруг от подружек веселых
туда понесло тебя, душу-голубу?
Неужто и впрямь в наших северных селах
барашков кудрявых не хватит на шубу?
Вдвоем, как за пазухой господа бога,
две шустрых старухи, не нужные людям,
давай-ка наварим душистого грога —
и всех осмеем, и себя не забудем.
 

ФЛЕЙТИСТКА

 
Бедняга мой отец играл в оркестре,
я рано флейту приняла в подарок,
и блики чудные во мгле души воскресли,
был нотный лист таинствен, сладок, ярок
Смеялась флейта, жаловалась миру,
а я играть должна была трактиру,
где часто пил отец и день и ночь
и пьяницам хвалил флейтистку-дочь.
Отца вогнали в гроб трактир и пьянки,
и стали ноты меркнуть и пылиться.
Пошла учиться – барышни-мещанки
сочли, что я – дурнушка и тупица.
Весной ушла бродяжить, очень скоро
меня до нитки обобрали воры:
ни паспорта, ни денег, слезы, больно, —
так нить судьбы запуталась невольно.
Обидчики смеялись над слезами,
был хлеб мой нищ, судьба невыносима.
Но дух соединялся с небесами,
когда ко рту я флейту подносила.
В лучах вечерних день скользил к закату
обидчики внимали музыканту,
и только вдохновенья дуновенье
касалось нот на краткое мгновенье.
 

* * *

 
Говори со мною тихо,
слух становится острее.
Говори со мною тихо,
тихое пойму быстрее.
Счастья голос и кручины
я ловлю сквозь ветра волны.
Только голос мертвечины
глухотой встречаю полной.
 

АГНИЯ БАРТО

(Род. в 1906 г.)

НАШ СОСЕД ИВАН ПЕТРОВИЧ

 
Знают нашего соседа
Все ребята со двора.
Он им даже до обеда
Говорит, что спать пора.
Он на всех глядит сердито,
Все не нравится ему:
– Почему окно открыто?
Мы в Москве, а не в Крыму!
На минуту дверь откроешь —
Говорит он, что сквозняк.
Наш сосед Иван Петрович
Видит все всегда не так.
Нынче день такой хороший,
Тучки в небе ни одной.
Он ворчит: – Надень галоши,
Будет дождик проливной!
Я поправился за лето,
Я прибавил пять кило.
Я и сам заметил это —
Бегать стало тяжело.
– Ах ты, мишка косолапый, —
Мне сказали мама с папой, —
Ты прибавил целый пуд!
– Нет, – сказал Иван Петрович
Ваш ребенок слишком худ!
Мы давно твердили маме:
«Книжный шкап купить пора!
На столах и под столами
Книжек целая гора».
У стены с диваном рядом
Новый шкап стоит теперь.
Нам его прислали на дом
И с трудом втащили в дверь.
Так обрадовался папа:
– Стенки крепкие у шкапа,
Он отделан под орех!
Но пришел Иван Петрович —
Как всегда, расстроил всех.
Он сказал, что все не так:
Что со шкапа слезет лак,
Что совсем он не хорош,
Что цена такому грош,
Что пойдет он на дрова
Через месяц или два!
Есть щенок у нас в квартире,
Спит он возле сундука.
Нет, пожалуй, в целом мире
Добродушнее щенка.
Он не пьет еще из блюдца.
В коридоре все смеются:
Соску я ему несу.
– Нет! – кричит Иван Петрович. —
Цепь нужна такому псу!
Но однажды все ребята
Подошли к нему гурьбой,
Подошли к нему ребята
И спросили: – Что с тобой?
Почему ты видишь тучи
Даже в солнечные дни?
Ты очки протри получше —
Может, грязные они?
Может, кто-нибудь назло
Дал неверное стекло?
– Прочь! – сказал Иван Петрович.
Я сейчас вас проучу!
Я, – сказал Иван Петрович, —
Вижу то, что я хочу.
Отошли подальше дети:
– Ой, сосед какой чудак!
Очень плохо жить на свете,
Если видеть все не так.
 

‹1938›

СНЕГИРЬ

 
На Арбате, в магазине,
За окном устроен сад.
Там летает голубь синий,
Снегири в саду свистят.
Я одну такую птицу
За стеклом видал в окне,
Я видал такую птицу,
Что теперь не спится мне.
Ярко-розовая грудка,
Два блестящие крыла…
Я не мог ни на минутку
Оторваться от стекла.
Из-за этой самой птицы
Я ревел четыре дня.
Думал, мама согласится —
Будет птица у меня.
Но у мамы есть привычка
Отвечать всегда не то:
Говорю я ей про птичку,
А она мне про пальто.
Что в карманах по дыре,
Что дерусь я во дворе,
Что поэтому я должен
Позабыть о снегире.
Я ходил за мамой следом,
Поджидал ее в дверях,
Я нарочно за обедом
Говорил о снегирях.
Было сухо, но галоши
Я послушно надевал,
До того я был хорошим —
Сам себя не узнавал.
Я почти не спорил с дедом,
Не вертелся за обедом,
Я «спасибо» говорил,
Всех за все благодарил.
Трудно было жить па свете,
И, по правде говоря,
Я терпел мученья эти
Только ради снегиря.
До чего же я старался!
Я с девчонками не дрался.
Как увижу я девчонку,
Погрожу ей кулаком
И скорей иду в сторонку.
Будто я с ней незнаком.
Мама очень удивилась:
– Что с тобой, скажи на милость?
Может, ты у нас больной —
Ты не дрался в выходной!
И ответил я с тоской:
– Я теперь всегда такой.
Добивался я упрямо,
Повозился я не зря.
– Чудеса, – сказала мама
И купила снегиря.
Я принес его домой.
Наконец теперь он мой!
Я кричал на всю квартиру:
– У меня снегирь живой!
Я им буду любоваться,
Будет петь он на заре…
Может, снова можно драться
Завтра утром во дворе?
 

‹1938›

ЛЕНОЧКА С БУКЕТОМ

 
Вышла Леночка на сцену,
Шум пронесся по рядам.
– От детей, – сказала Лена, —
Я привет вам передам.
Лена в день Восьмого марта
Говорила мамам речь.
Всех растрогал белый фартук
Банты, локоны до плеч.
Не нарадуются мамы:
– До чего она мила! —
Лучшим номером программы
Эта девочка была.
Как-то в зале райсовета
Депутаты собрались.
Лена, девочка с букетом,
Вышла к ним из-за кулис.
Лена держится так смело,
Всем привет передает,
Ей знакомо это дело:
Выступает третий год.
Третий год, зимой и летом,
Появляется с букетом:
То придет на юбилей,
То на съезд учителей.
Ночью Леночке не спится,
Днем она не пьет, не ест:
«Ой, другую ученицу
Не послали бы на съезд!»
Говорит спокойно Лена:
– Завтра двойку получу —
У меня районный пленум,
Я приветствие учу.
Лена, девочка с букетом,
Отстает по всем предметам:
Ну когда учиться ей?
Завтра снова юбилей!
 

‹1954›

ОДНАЖДЫ Я РАЗБИЛ СТЕКЛО

 
Нет, в жизни мне не повезло,
Однажды я разбил стекло.
Оно под солнечным лучом
Сверкало и горело,
А я нечаянно – мячом!
Уж как мне нагорело!
И вот с тех пор,
С тех самых пор,
Как только выбегу Во двор,
Кричит вдогонку кто-то:
– Стекло разбить охота?
Воды немало утекло
С тех пор, как я разбил стекло.
Но стоит только мне вздохнуть,
Сейчас же спросит кто-нибудь:
– Вздыхаешь из-за стекол?
Опять стекло раскокал?
Нет, в жизни мне не повезло,
Однажды я разбил стекло.
Идет навстречу мне вчера,
Задумавшись о чем-то,
Девчонка с нашего двора,
Хорошая девчонка.
Хочу начать с ней разговор,
Но, поправляя локон,
Она несет какой-то вздор
Насчет разбитых окон.
Нет, в жизни мне не повезло,
Меня преследует стекло.
Когда мне стукнет двести лет,
Ко мне пристанут внуки.
Они мне скажут:
– Правда, дед,
Ты брал булыжник в руки,
Пулял по каждому окну? —
Я не отвечу, я вздохну.
Нет, в жизни мне не повезло,
Однажды я разбил стекло.
 

‹1965›

В ПУСТОЙ КВАРТИРЕ

 
Я дверь открыл своим ключом.
Стою в пустой квартире.
Нет, я ничуть не огорчен,
Что я в пустой квартире.
Спасибо этому ключу!
Могу я делать, что хочу, —
Ведь я один в квартире,
Один в пустой квартире.
Спасибо этому ключу!
Сейчас я радио включу,
Я всех певцов перекричу!
Могу свистеть, стучать дверьми,
Никто не скажет: «Не шуми!»
Никто не скажет: «Не свисти!»
Все на работе до пяти!
Спасибо этому ключу…
Но почему-то я молчу,
И ничего я не хочу
Один в пустой квартире.
 

‹1968›

ЛЕТО НА ВЕСАХ

 
Есть в нашем лагере весы,
Не просто так, не для красы, —
Мы выясняем по утрам,
Кто пополнел, на сколько грамм.
Нет, мы не ходим в дальний лес:
А вдруг в походе сбавим вес?!
Нам не до птичьих голосов.
Проводим утро у весов.
Нельзя бродить нам по лесам:
Все по часам! Да по весам!
А в дождь – мы сразу под навес
Ребята ценятся на вес!
И сколько здесь бывает драм:
Сережа сбавил килограмм,
И долго ахал и стонал
Весь медицинский персонал.
Вдруг изменился наш режим:
С утра на речку мы бежим,
Мы обнимаемся, визжим…
Ура! Не вешайте носы —
У нас испортились весы!
 

‹1969›

АНТАНАС ВЕНЦЛОВА

(1906–1971)

С литовского

ПИР В ГОРАХ

 
Все выше в горы мчались мы,
Асфальт дорог синел
Между камней, темнее тьмы,
Кружася в вышине.
Здесь сон коричневой руды,
Чьи жилы длинные тверды,
И лес, чьи желтые листы
Мерцанье меди льют.
К чертям слетим мы с высоты,
Казалось, в пропасть тут.
Нас горный дух хранил в горах,
Вино крепчало в погребах.
А где кустарник в скалах лег,
Висел чабаний крик,
Баранов двигался поток
По гребню напрямик.
Пред нами плыл библейский вид.
Раскрылись гор хребты.
По разноцветью мшистых плит
Баранов шли гурты.
Исчезло солнце. Дождь и мгла,
Сползавшая в обрыв…
Чадра туманная легла,
Закрыв черты горы.
Но вдруг костер пахнул дымком,
Углей алмазный звон,
И вот баран уж под ножом,
Уже без шкуры он.
Вино из бочек, смол густей,
С колхозного двора.
Так угощай, чабан, гостей —
Далеко до утра!
Ты угощал героев в час
Великих грозных сеч —
Как друг встречаешь ныне нас
На древнем месте встреч.
И шашлыки кипят вокруг,
Трещит углей оскал,
И губы ветра сдули вдруг
Туман с кремнистых скал.
И кажется, что с чабаном
Любой из нас давно знаком.
Ходила чаша вкруг стола,
Хоть не было стола,
Но в честь товарищей хвала
По кругу шла и шла.
Вновь солнце нам улыбку шлет,
Светя на весь простор,
Мы жили, как один народ
Кировабадских гор.
И нам казалось, что мы все —
Чабана сыновья,
А день сверкал во всей красе —
Тебе, моя земля!
Уж звезд сплетались письмена
Над темнотой горы.
Земля, как друг, вручает нам
Осенние дары!
 

‹1947›

НА БЕРЕГУ ДУНАЯ

 
Расцветают фиалки на синем Дунае в апреле,
Пахнет ивовой зеленью, глиной весенних дорог.
Где-то песня звучит, и высоко взлетают качели,
На головке у девушки венской цветущий венок.
А сквозь дымку синеют зазубрины леса, и Вена,
В иглах стрельчатых башен, намечена тушью слегка.
Шпиль святого Стефана вдали проступает мгновенно,
И плывут, розовеют, клубятся над ним облака.
Я бродил по холмам и, в глуши пробираясь древесной,
На простом постаменте солдатское имя прочел:
«Петрас Дауба».
Кто он? Литовский ли пахарь безвестный,
Со свободой и правдой в австрийскую землю пришел?
Или жил в Шауляе, служил подмастерьем-рабочим?
Иль на озере вырос парнишка в рыбацкой семье,
Коренаст, как зеленый дубок, и смекалист, и прочен?…
Ранним утром он пал или под вечер, в сумрачной тьме?
В бликах пламени пенились синие волны Дуная.
А за Пратером плавилась вражеских танков броня.
Умирал пехотинец, родные края вспоминая,
Погибал, как корабль, в урагане сплошного огня.
Вот подходит работница и на могилу чужую
Молча сыплет фиалки и молча поникла в тоске.
И на грустную женщину с грустным участьем гляжу я
Что напомнит ей имя на этой могильной доске?
Долго, долго стоит и молчит эта женщина, сгорбясь.
Все в морщинах лицо под косынкою бедной цветной.
Неизвестная, скромная мать – изваяние скорби —
Над солдатской могилой, над нежной дунайской весной.
«Я не знаю, кем был он. Но здесь, у родного Дуная,
В тихом венском лесу, в аромате зеленых ветвей,
На могиле его я своих сыновей вспоминаю,
Двух погибших в концлагере милых моих сыновей.
Он пришел из далекой страны, где рождаются зори,
Был отважен, и весел, и юн, как мои сыновья.
И когда я к нему приношу материнское горе, —
Я уже не одна, и кручина светлеет моя».
«Не одна, слышишь, мать, не бедна одинокая старость,
Нет забвения павшим за правду в великой борьбе.
Видишь, мать, как весна на Дунае твоем разблисталась
Это родина наша привет посылает тебе».
 

‹1948›

СЕЛО МИХАЙЛОВСКОЕ

 
Весь этот край я вижу, как во сне.
Здесь Пушкин жил, изгнанник и отшельник.
Играет луч на бронзовой сосне,
Качается под ветром старый ельник.
Как будто с той поры и сивый мох
И папоротник сохраниться мог.
Ветвистых лип аллея протянулась:
Здесь проходил изгнанник столько раз,
Здесь Анна Керн впервые улыбнулась,
Заметив блеск его влюбленных глаз, —
Недолго длилось чудное мгновенье,
Но вечным остается вдохновенье.
Вот бедный дом, где знал он строгий труд,
Где столько дней, нерадостных и мглистых,
Ждал, что его темницу отопрут,
И тосковал о братьях-декабристах;
Где сказка няни старенькой была
Полна таким значеньем, так светла.
Вот пробегает ветерок по ржи.
Струится Сороть. Озеро синеет.
Колхозный край, не знающий межи,
Богатым урожаем зеленеет.
Все дышит светом, юностью, весной
Там, где страдал невольник крепостной.
Ты говорил когда-то: «Здравствуй, племя
Младое, незнакомое…» И вот
Пришло тобой предсказанное время.
Твой вещий голос правнуков зовет, —
И с каждым днем вольней и полновесней
Душа народа отвечает песней.
 

‹1949›

ГОЛОС ГРУЗИИ

 
В теснине, – может быть, Дарьяла,
В Пасанаури, где простор,
В игре волны светлей кристалла —
А может, в старой песне гор —
Слыхал я голос, что порою
Звучал волшебным звоном льда,
Его, как нечто дорогое,
Вложил я в сердце навсегда.
Гудели в нем бойцов удары
Далекой, сказочной поры,
Гудели стены храмов старых,
Водоворот шумел Куры.
Чонгури звон, и арфы пенье,
И смех грузинок молодых,
И виноград, и нив цветенье
В долинах я нашел твоих.
И этот голос сердцем правит,
И манит вдаль волны звончей:
Как великан, гудит Рустави
Огнем мартеновских печей.
Здесь люди, скалы, сталь – как песня
Все счастье жизни ей дано.
Размах мечты еще чудесней,
Грузина сердце им полно.
 

‹1950›

САМЕД ВУРГУН

(1906–1955)

С азербайджанского

ПАМЯТЬ

 
Ты мне говорила, расставаясь:
«Не вернуть в гнездо тебя, мой аист!»
Много лет прошло с тех давних пор.
Много раз тебя искал мой взор,
Если рассказать про все, что было,
На бумаге выцветут чернила.
Да и как сказать, про что начать?
В книге жизни – мелкая печать.
Города меня в объятья взяли,
Но цветут у памяти вначале
Ручейковых струек повторенье,
Веянье акаций и сирени,
Золотого колоса поклон,
Муравою выстеленный склон,
Вешних трав туманное куренье,
Вешних звезд неясное горенье.
Все бежит передо мной гурьбою,
Что могло бы стать моей судьбою.
Да еще глаза мои влекли
Тянущие к югу журавли…
Треск поленьев, дым родного дома —
Как все это близко и знакомо!
Сырость пола, теснота тахты,
Бедной жизни мелкие черты,
Нежный перезвон родного саза.
Как тебя узнать я мог бы сразу —
Тихую столетнюю судьбу,
Легшую на материнском лбу!
Эту жизнь я бросил за собою,
Что могла бы стать моей судьбою.
Ты мне говорила, расставаясь:
«Не вернуть в гнездо тебя, мой аист!»
Долго-долго много лет подряд
Те слова в груди моей горят.
С губ твоих они все раздаются,
С губ твоих, что плачут и смеются,
С губ твоих, горячих и поблекших,
Прямо в сердце, прямо в душу легши.
Песню, сердце, силу, жизнь бодрят
Много весен, много зим подряд.
Матери остывшее объятье…
Нет, не мог с тобою потерять я
Звона песни, сердца чистоты,
Если в сердце оставалась ты!
Буря, прочь от этого порога!
Вот гляди, как я запомнил много,
Как сквозь боль, и скорбь твою, и тьму
Я стремился к сердцу твоему.
Мой привет летит к тебе с дороги,
Мой привет тебе поклоном в ноги.
Мой привет струится по ночам
По скользящим месяца лучам.
Мой привет тебе, моей любимой,
Мой привет летит к тебе сквозь дымы,
Мой привет, тебе без слов понятный, —
Той, кого времен не тронут пятна.
Мой привет веселью этих дней,
Жизни светлой, совести моей!
Ты же, видящая эти дни,
Голос свой с моим соедини.
Подмети наш двор и домик бедный.
Не пропал я, не погиб бесследно.
Пусть соседи к нашим льнут воротам
Поздравлять тебя с моим приходом,
Говорить, что матери примет
Много носит на себе поэт!
Ты – моя природа и искусство,
Без тебя бы сердце было пусто;
Будь благословенно, молоко,
Брызнувшее песней далеко!
Будь благословенна навсегда,
Давшая мне силы для труда!
Сядь со мною, мать моя, поближе,
Пусть нам будет шелестящей крышей
Дерево любимое одно —
Дерево страны моей родной…
Чтоб под этим густолистым скатом
Новый день смеялся над закатом.
Пусть читают все, что напишу,
Все, что в сердце с детства я ношу.
Чтобы встал до самых легких облак
Твой высокий, драгоценный облик.
Чтобы быть последним злому дню,
Дню, в который клятве изменю.
 

‹1935›

ФИЛОСОФИЯ ЖИЗНИ

 
Как уносятся птиц вереницы,
Поколенья уходят в отлет, —
Человечество то веселится,
То отраву смертельную пьет.
То в тисках, то ломая оковы,
Точно русла стареющих рек,
Изменяются снова и снова
И вселенная и человек.
Всех на счастье влечет изначала,
Но, над нами смеясь искони,
Подпускало к себе, ускользало
И звало на бегу: «Догони!»
О безумная, дивная пери,
Брось негодную, злую игру,
Я свидетельствую и верю:
Все живое стремится к добру.
Этой тяги таящейся ради
Окажи свою помощь живым.
Смерть – проклятое ада исчадье,
Жизнь – сияющий серафим.
С сотворения мира две силы —
Свет и тьма – в вековечной войне.
Тьма – зияющая могила,
Солнце – к воле взывает извне.
Зло досталось вселенной в наследье
В незапамятные времена,
Но, дыханье зимы обезвредя,
Настает в наших душах весна.
Между горестями и весельем
Нет похожего ничего.
На два мира особенных делим
Мы уныние и торжество.
Но крылит из столетья в столетье
Мысль, исполненная огня, —
И фантазия щелкает плетью,
Погоняя веками коня.
Утро счастья, таинственный гений,
Перелей благодать через край,
Осчастливь и направь поколенье,
Руку помощи людям подай.
Чем ты радовать станешь, стихия,
Если будешь, как камень, гола?
Как бездетности недра сухие,
Бесполезные гибнут дела.
Не сойди же со сцены в бесплодье,
Стань за новую правду горой.
Дай победу над рабством свободе,
Славой сторону нашу покрой.
Божество прошлых дней, угнетенье,
Нами вдоволь натешилось встарь.
Отжила и становится тенью
Эта подлая старая тварь.
Счастье – детище нашего века
И, как истинное дитя,
Улыбается человеку,
Солнцем будущего светя.
 

‹1942›

Я НЕ СПЕШУ…

 
Все в звездах небо, с моря дует ветер.
Мы встретим за стаканами зарю.
Не говорю: «Забудем все на свете!» —
«Согреемся немного», – говорю.
Пусть длится ночь, пусть опоздает утро, —
В объятьях дум сижу я у огня.
Пусть то, что я скажу, не так уж мудро,
Но мудрость друга – выслушать меня!
Пока любить и петь я мучим жаждой,
Пока, живой, теплом земли дышу,
Я жизнь продлю в ее мгновенье каждом,
Мне некуда спешить.
Я не спешу.
Любовь моя! Чтоб лет моих не выдать,
Не говори, что я устал и стар.
Я видел меньше, чем хотел бы видеть!
Встань, обойдем земной летящий шар!
И если парус дум моих летучих
Нас бросит в океаны и моря,
Не бойся! Я дорог не знаю лучших,
Чем те, где не встают на якоря.
Звезда ль меня лучами с неба тронет,
Иль сам звезду на небе погашу,
Пусть радость и печаль своих коней не гонят,
Мне некуда спешить.
Я не спешу.
И ты, мой друг, охотник, всю округу
Облазивший со мною на веку,
Давай пройдемся медленно по лугу
И «здравствуй» скажем каждому цветку.
Я должен над цветами наклониться
Не для того, чтоб рвать или срезать,
А чтоб увидеть добрые их лица
И доброе лицо им показать.
Они раскроются по доброй воле
На час, на день, на сколько попрошу.
Куда спешить мне? Я не ветер в поле! —
Мне некуда спешить.
Я не спешу.
Пусть туча медленней пройдет над нами.
Пусть медленней течет река. И пусть,
Весь мир на капли разделив глазами,
Я каждую запомню наизусть.
Не думай, я не постарел, я просто
Хочу, чтоб все в нас оставляло след,
Чтоб мы, не доживающие до ста,
Прожить умели за день десять лет.
Пусть не спешит перо в руке поэта
Скорее книгу жизни завершить,
Пусть длится день!
Пусть вертится планета!
Я не спешу.
Мне некуда спешить.
 

‹1953›

ТЕЛОГРЕЙКА

 
Ты помнишь, друг, как я назад три года
В Москве с утра к тебе ворвался в дом?
И сколько б мы ни пили в ту погоду,
Дай бог, чтоб чаще было так, вверх дном!
Южанин, был я в ту метель простужен,
И как же ты ругал меня, корил!
Что даже пусть я сам себе не нужен,
Тебе я нужен! – так ты говорил.
Сняв телогрейку, теплую от тела,
Ее мне по-солдатски подарил.
«Простуженный поэт – дрянное дело!
Не смей болеть!» – так мне ты говорил.
И голос твой, как огонек за вьюгой,
Не позабуду я, пока живу.
Пусть будет щепкою подарок друга, —
С той щепкой я моря переплыву!
Когда теперь с ружьем в степи шагаю
И зимний холод режет, как стекло,
Я сразу телогрейку надеваю,
Хранящую еще твое тепло.
Когда в Баку ударит норд весенний,
И с легкими опять вдруг канитель,
И все родные хором – нет спасенья —
Зовут врачей, чтоб класть меня в постель, —
Я надеваю телогрейку эту
И в ней сижу упрямо у огня.
Каких врачей еще искать по свету,
Когда ты взялся вылечить меня!
 

‹1953›

ПОЭТ, КАК РАНО ПОСТАРЕЛ ТЫ…

 
Поэт, как рано постарел ты…
Ты, говорят, счастливый самый,
Хотя всю жизнь ты горем сыт, —
Как снег в горах, оно висит
Над головой твоей упрямой.
И скольких бы других ни грел ты,
Ни влек бы к сердца очагу,
Вся голова твоя в снегу!
Поэт, как рано постарел ты…
Вчера, когда окончил ты
Читать… Когда, в руках цветы,
Безмолвная, перед поэтом
Стояла девушка с букетом,
Как долго на нее смотрел ты,
Читая у нее в глазах
Наивное по-детски: ах!
Поэт, как рано постарел ты!
Охотой увлекался ты,
Под буркой ночевал в пустыне
И за козлами по стремнине
Спускался с горной высоты.
Как прежде, брал их на прицел ты,
Но пули мимо них прошли
И только свистнули вдали:
Поэт, как рано постарел ты!
Ты был жесток в житейских схватках,
Был друг друзьям, был враг врагам.
Но тот, кто в жизни только лгал,
Кто дружбу предлагал, как взятку,
Кто с лестью лез – чтоб подобрел ты,
Сейчас, скрывая торжество,
В твой дом вползая, шепчет:
«О Поэт, как рано постарел ты…»
Да, голова твоя седа,
Поэт. Но это не беда:
Ни женщина, что ты любил,
Ни родина, чьим сыном был, —
Те двое, для кого горел ты, —
Пусть голова твоя седа,
Тебе не скажут никогда:
«Поэт, как рано постарел ты!»
 

‹1953›