Текст книги "Советская поэзия. Том первый"

Автор книги: авторов Коллектив

БОКИ РАХИМ-ЗАД Е

(Род. в 1910 г.)

С таджикского

В ЛУННУЮ НОЧЬ

 
Как поздно пришла ты, а мы тебя ждали втроем
С ночной луною,
С речной волною.
Ты мне показалась в смятенье, в горенье моем
Ночной луною,
Речной волною.
Ты сердишься? Разве не ты – мой единственный свет
Восторг и расцвет?
Давай же, не зная разлуки, по жизни пойдем
С ночной луною,
С речной волною!
Завидует полночь душистым твоим волосам,
А звезды – глазам.
Скажи мне, когда же ты стала, в сиянье живом,
Ночной луною,
Речной волною?
Чтоб я, запылав, не сгорел, не погиб от любви,
Меня оживи.
Ужель от меня ты уйдешь с наступающим днем,
С ночной луною,
С речной волною?
Все дышит любовью, и ночь сладострастья полна
И счастья полна.
Ужели ты можешь остаться, играя с огнем,
Ночной луною,
Речной волною?
Но тихо и нежно ты мне говоришь у реки:
«Мой верный Боки,
И счастье, и юности песню себе мы вернем
С ночной луною,
С речной волною».
 

‹1960›

ИСТИНА ЖИЗНИ

Помню, когда ты родился,

Все смеялись, а ты плакал.

Живи так, чтобы после твоей смерти

Все плакали, а ты смеялся.

Из таджикских народных стихов

 
Читатель дорогой! Ты выслушай меня
И вникни в глубину восточного рассказа,
Коль ты живешь, разумное ценя,
То будет сей рассказ тебе ценней алмаза.
Не каждый благодарностью богат,
Есть люди на земле, что благодарством нищи,
В глазах людей они пылинками сидят,
Существованье их – поход за вкусной пищей.
Что человечность им и что гуманность им!
Сердца у них стучат, как автоматы,
Желудок им, как мозг, необходим,
Не нужно им вовек ни друга и ни брата.
Но для тебя, читатель дорогой,
Я все словами расскажу своими.
Ведь об одном мечтаем мы с тобой —
Чтоб доброе о нас осталось имя…
Увидел три могилы человек:
Пять лет жил первый, шесть – второй и третий – десять
Что за напасть! Какой короткий век!
Никак не может это разум взвесить.
Что это – колдовство? Никак нельзя понять —
Для маленьких детей огромные могилы!..
Он взялся эту тайну разгадать,
Понять, как это все происходило.
И глубоко задумался прохожий,
Но вдруг услышал чей-то голос он:
– Ты эту тайну разгадать не можешь?
Послушай-ка, я в тайну посвящен.
Они немалые прожили годы,
Пока в могилы эти не легли,
Но годы учтены лишь те, что для народа
В их длинной жизни пользу принесли.
И, пораженный этой страшной былью,
Прохожий громко вскрикнул, огорчен:
– Я вижу надпись на своей могиле:
«И не родившись даже, умер он».
Подобные полезные советы
Не в каждой книге можно прочитать…
Читатель дорогой! Запомни это
И жизнь свою ты попусту не трать.
Когда в тебе отсутствует порыв,
Не поддавайся духу непогоды,
Стремись к высокому, пока ты жив,
Живи не для себя, а для народа.
Пусть будут дни, как саженцы весной,
Пусть к солнцу тянутся с неодолимой силой,
Чтоб жизнь как сад шумела молодой
И осенью плоды бы приносила.
 

‹1961›

РАСУЛР3А

(Род. в 1910 г.)

С азербайджанского

ВРЕМЯ

 
Мы встретились с ней —
И глаза меня обожгли.
Я волненье не смог побороть.
Что за косы!
А гибкость стана!
Сама женская суть,
Обретшая плоть…
Беатриче Данте,
Лейла Физули,
Венера Тициана!
Встретились через года.
Я смотрел
На косы,
На глаза,
На губы.
Увы! Все осталось где-то вдали!
Кто воскресит и когда
Беатриче, Венеру,
Лейли?
 

‹1926›

* * *

 
Подозреваю, что стары, как мир,
мои прозренья, вспышки откровений.
А то откуда столько набралось избитых истин,
поговорок, мнений, затасканных метафор
и сравнений, всосавших опыт сотен поколений?
Как ни крути, а старость – не в годах.
Не возраст нагоняет смертный страх
Полно седых с душою молодой
и молодых с душой совсем седой.
Не вянет, не седеет, не редеет
живая страсть, духовная идея, —
все то, что в сердце, а не на лице!
Дряхлеет и становится облезлым
лишь то, что Жизнь считает бесполезным
Вот все, что я хотел сказать в конце.
 

‹1938›

ПОДСНЕЖНИК

 
Едва лишь схлынули снега —
трава прорезалась по склонам.
Подснежники, как жемчуга,
горят на бархате зеленом.
Как будто бы на яркий луг
по капле облако упало…
Цветут подснежники вокруг,
как будто бы весна настала.
Еще в ночи мороз жесток.
Зима не отойдет без боя.
Ты с доброй весточкой, цветок!
За то и справятся с тобою. Пускай!
Для всех живых сердец
весть о весне всегда желанна.
И, даже зная свой конец,
спешит он, маленький гонец,
в страну властителя-тирана.
И если даже смерть его
не опечалит никого,
он все равно роптать не станет.
Он не в обиде.
Это честь —
нести земле такую весть.
Пусть он погиб – весна настанет!
 

‹1962›

БЕЗ ЗАКАТА

 
Мне нужен мир без заката,
Без легковесных шуток
И тяжелого горя при этом.
Чтобы были все дни без заката,
Чтобы мир был полон светом.
Человек, наверно, устанет
От дня без конца и края,
Где солнце, едва только встанет,
Больше зайти не желает,
Где песчинка земного шара
Во всемирном свете пылает?
Нет!
В мире свет исходит
Не только от солнца.
Потому что солнце восходит,
А потом оно заходит.
Есть сиянье сильней, чем у солнца.
Есть сиянье жизни.
Жизнь закатиться не может.
Свет ее – незакатный.
Жизнь прекратиться не может,
Пока существуют люди,
Не погаснет это солнце,
Если не погасят люди.
 

‹1966›

КАПЛИ

 
Капля за каплей – дождь.
Капля за каплей – слезы.
Капля за каплей нисходит роса
на зелень лугов и рощ.
Капля за каплей – рожь
собирается в закромах.
Капля за каплей – забота растет.
Капля воды ледяной
для сведенного жаждой рта
драгоценней других щедрот
Яда змеиного капли одной
довольно, чтоб жизнь оборвать.
Летучая искра – и капля одна
порождает пожар лесной.
Капля за каплей – жизнь без конца
восходит по жилам ветвей.
Те, чьи сердца, словно капля,
малы, каплями слов
разбивают сердца.
 

‹1967›

МОРЕ И ПОЭЗИЯ

 
Без особых забот —
Будто нету задания проще —
Мягко сел вертолет
На железную площадь.
Вдалеке от земли,
Над каспийской колеблемой бездной,
Неподвижно стоит
Этот остров железный.
Поразило меня
То, что в царстве конструкций и стали
Нас цветами живыми —
Живыми цветами! – встречали.
Я видал пе однажды
Цветы на коврах и диванах,
И на клумбах цветы,
И поляны весенних тюльпанов.
Почему же тогда
Немудреные ваши букеты
Осенили меня,
Как открытие новой планеты?
Как негаданно тут,
На расчетливо сжатой площадке,
Вы растете, цветы,
Словно бы в колыбели не шаткой.
Надо думать, тогда,
В те прошедшие годы, наверно,
Не стояла вода
В этих влажных огромных цистернах
Здесь нефтяник, в тот срок
Без воды задыхавшийся тяжко,
Получал, как паек,
Может, даже неполную чашку.
Этой нормой дневной
Привозной родниковой водицы,
Обделяя себя,
Успевал он с цветами делиться.
Он отсчитывал их,
Осторожно, с улыбкою хмурой.
Капли этой воды —
Словно капли целебной микстуры.
И, наверно, потом
Те ростки, что пробились наружу,
Он своим же платком
Заслонял от жары и от стужи.
Пожилой человек,
Удивленно, как будто парнишка,
Я отсюда гляжу
На сквозные ажурные вышки.
Над моей головой —
Там, где облачко белое тает,
Высоко-далеко
Не поспешно орлы пролетают.
У меня на груди
(Аромат ваш нестроен, но тонок)
Вы уснули, цветы,
Как доверчивый тихий ягненок.
Я с цветами стою,
Попирая подножье стальное…
Пушкин как-то сказал
Величаво: «Кавказ подо мною».
Мне случалось не раз
(Вроде не к чему тут запираться),
Многоглавый Кавказ,
На вершины твои забираться.
Мне случалось видать,
Как, пространство тревогой наполнив
Не вверху, а внизу
Трепетало сверкание молний.
И о том еще речь, —
Это тоже со мною бывало! —
Что и радуга с плеч
Широко, как халат, ниспадала.
Но какой же поэт
(Расскажите мне, все остальные)
Строфы песен слагал,
Попирая опоры стальные!
Вдалеке от земли,
До отказа меня переполнив,
Эти строки пошли,
Догоняя друг друга, как волны.
Словно в творческом сне,
Подчинившийся силе рабочей,
Это Каспий во мне
Усмиренно, но сильно клокочет.
 

‹1968›

ВНОВЬ О СЕРДЦЕ

 
Для врача сердце —
это аппаратура,
для того чтобы кровь
по телу гоняла…
…Для поэта
такого определения
мало.
 

‹1970›

ЯЗЫК РУК

 
У рук – есть свой язык.
При разлуке один язык у рук,
при встрече – иной.
При радости —
ОДИН,
при горе – другой.
Я знаю, что есть язык сожаленья,
нетерпенья, отчаянья…
…Мои руки
заговорили однажды
своим языком,
когда мои глаза
понимающие
встретились с твоими.
 

‹1970›

ЦВЕТОК ЖАСМИНА

 
Расцветший в саду,
одинокий жасмин!
Душистый, как сон о ее волосах.
Я вижу один
средь росистых долин
в слезинке любой
на цветочных глазах —
лицо дорогое в слезах.
Расцветший в саду,
одинокий жасмин!
Любимая
здесь проходила давно?
Мой нежный,
ты пил с ней,
один на один
напиток разлуки —
огонь и вино?
Расцветший в саду,
одинокий жасмин!
Не ты ли разносишь
весеннюю весть,
сюда приходя
не вдвоем, а один,
мою дорогую
покинув, как есть, —
с дорогою рядом,
с разлукою-ядом,
с безумным, далеким,
рассеянным взглядом?
Расцветший в саду,
одинокий жасмин!
От этой ли горечи
листья унылы?
Мой милый,
пускай стебелек ни один,
пускай, кроме нас,
 мотылек ни один
не будет, не будет один!
Мой жасмин,
пускай одиноких не будет,
мой милый!
 

‹1974›

ЛОДКИ

 
На прощанье блеснув белизной,
вы напомнили прошлое мне.
И плывете с тех пор в глубине,
чистой памятью в чистой волне.
Лодки памяти, свет в небосклоне!
Парусов белокрылые кони!
Может, ныне две юных души
о любви говорят под луной.
Может, с кем-то простор водяной
стал шептаться, как прежде со мной…
Лодки памяти, свет в небосклоне!
Парусов белокрылые кони!
Было время, и я обладал
нежной тайной от всех, не от вас.
Ваша преданность-выше прикрас,
убедился я множество раз.
Что угасло? Ты был не таким!
Не плывите с вопросом таким…
В синих сумерках жизни большой
Человек отдыхает душой…
Лодки памяти, свет в небосклоне!
Парусов белокрылые кони!
 

‹1974›

НИКОЛАЙ ТАРАБУКИН

(1910–1950)

С эвенского

ЛЮБЛЮ СОЛНЕЧНЫЙ СВЕТ

 
Я долго ходил сегодня
Лесом и полем зеленым.
Вот так бы землю и обнял!
Так бы и умер влюбленным!
Солнечные лучи густо кругом раскиданы,
Между стволов и трав стрелами понатыканы.
Каждый указан шаг – ступай себе и молчи.
Путаются в ногах солнечные лучи.
Чудо! В лесу издревле,
Куда ни пойдет поэт, —
На травы и на деревья
Особый струится свет.
Вот и хожу-брожу зарослями, опушками —
Душа у меня поет, как пела она у Пушкина.
Думаю про себя: «Вдруг да и я поэт?
Его ли, моя ли кровь – разницы вроде нет!»
О лес мой, простор мой, воля!
Что есть дороже вас?
Стою посреди векового раздолья,
Как малый ребенок смеясь.
Природа лежит, сверкая,
Прекрасно ее чело.
Скажи, отчего ты такая,
Земля моя дорогая?
Скажи – отчего?
Открой вечной молодости секрет!..
Тогда успокоится твой поэт.
 

КАСИМ АМАНЖОЛОВ

(1911–1955)

С казахского

ПОЭТ

 
Дверь старого мира ударом ноги
Поэт распахнул, а вокруг – враги.
Но смело прошел на почетный торь,
И гулко звучали его шаги.
А мир был надменен и чопорен был,
Пришельца нежданного он оскорбил.
На старца взглянул удивленный поэт
И понял, что тот его сердцу не мил.
И в будущее он пошел напрямик,
И новые гулы, и новый язык
Сквозь море обиды и горя пронес.
И грома и плача исполнен был стих.
И крикнул тогда во весь голос певец:
«Я нового мира высокая песнь!»
И старая муза, уши заткнув,
Бежала стремглав, позабыв свою спесь
Ах, старая муза! Зачем нам она?
Как старая дева, глупа и нервна.
Она в позапрошлом столетье живет,
А в будущее устремилась страна.
Ту музу отверг прямодушный певец.
Стихи он ковал, как оружье кузнец.
Разили страшнее дамасских клинков
Удары его громогласных стихов!
Весь мир перестроил, весь мир перетряс!
И смерть наступила… Ушел он от нас.
Рычал, словно лев, и, как сокол, парил!
А все-таки скорбный приблизился час.
Но голос его никогда не умрет,
И строки его повторяет народ.
Стихи проживут еще тысячи лет,
Но жаль, что такой умирает поэт.
 

‹1940›

МАЙ НА ФРОНТЕ

 
Красив, как девичья любовь,
В суровый этот край
Принес цветы и листья вновь
Весенний месяц май.
И солнце в небе зажжено,
И тучка в нем видна.
Тоска с души стекла давно,
Дождем растворена.
…Была шинель моя из льда,
И ливень шел свинцом…
О май, не чаял я тогда
Взглянуть в твое лицо.
С тобой тепло мне, дорогой,
Как в доме у огня;
Стянул ты ласковой рукой
Шинель мою с меня,
Сапог мой сунул ты в ручей
И вытер о траву.
Ты лаской солнечных лучей
Наполнил синеву.
Меня от пули и штыка
Зовет твоя весна
Туда, где сосны и река,
Тепло и тишина.
Но я весне шепчу: «Постой.
Не кончена война,
Не отгремел последний бой,
Не всюду тишина.
Идем в окоп, идем к друзьям,
Идем в кромешный ад!
Постичь ты можешь только там.
Как хочет жить солдат».
 

‹1944›

СЛОВО, ОБРАЩЕННОЕ К АБАЮ

 
Ты великан,
Достойный наших дней.
Тебе в минувшем было жить трудней.
О, как терзались в тех печальных днях
Твои талант, и разум, и размах!
Разорвалось бы сердце от тоски,
Когда б себя не вылило в стихи!
Зато прекрасною была судьба —
Воспеть народ, как самого себя!
Тебя уже полвека с нами нет,
Но кто поверит, что ушел поэт?
Но что полвека?
Как его сравним,
Абай-ага, с бессмертием твоим?
Тебе сто девять нынче было б лет,
Но как ты молод, аксакал-поэт.
Абай, почетный академик наш,
Тебе вручен писательский билет.
Все пленумы и съезды открывай
И председательствуй на них, Абай.
Пусть те, что много пишут чепухи,
Тебе стесняются читать стихи.
Как нам нужны суждения твои,
Исполненные правды и любви!
И критика твоя всегда чиста
И вымысла и зависти чужда.
К нам из бессмертия, Абай, приди,
Тебе ведь не заказаны пути.
По улице своей, Абай, пройди
И в знаменитый свой театр войди.
У книг твоих такие тиражи,
Что ломятся под ними стеллажи.
Выходишь ты на разных языках,
И люди благодарны от души.
А нынче вышла книга о тебе,
О гении твоем и о судьбе…
И вижу я:
«Абая» взял Абай.
Что ж, тамада, наш праздник начинай.
 

‹Сентябрь 1954 г.›

СЕРГЕЙ ВАСИЛЬЕВ

(1911–1975)

ГОЛУБЬ МОЕГО ДЕТСТВА

 
Прямо с лета, прямо с хода,
поражая опереньем,
словно вестник от восхода,
он летит в стихотворенье.
Он такой, что не обидит,
он такой, что видит место, —
он находит для насеста
самый лучший мой эпитет.
И ворчит, и колобродит,
и хвостом широким водит,
 и сверкает до озноба
всеми радугами зоба.
Мне бы надо затвориться,
не пускать балунью-птицу,
но я так скажу: ни разу
птицам не было отказу!
С милым гостем по соседству
любо сердцу и перу!..
Встань, далекий образ детства,
белый голубь, на ветру.
…Было за полдень. В ограду
на саврасом жеребце
въехал всадник с мутным взглядом
на обветренном лице.
Всадник спешился. Оставил
у поленницы коня
и усталый шаг направил
сразу прямо на меня.
И, оправя лопотину,
он такую начал речь:
«Понимаешь, парень, в спину
угодила мне картечь.
Понимаешь… мне того…
плоховато малость.
Понимаешь… жить всего
ерунду осталось.
Воевал я не за этим!..»
Он придвинулся ко мне,
и я в ужасе заметил
кровь на раненой спине.
Я от страха – в палисадник,
пал в крыжовник и реву…
Только вижу: бледный всадник
опустился на траву,
только вижу, как баранья
шапка валится на чуб,
только слышу, как страданья
улетают тихо с губ.
Мне, конечно, стало горько,
стало тягостно до слез.
Я к нему из-за пригорка,
побеждая страх, пополз.
«Понимаю, – говорю, —
понимаю дюже…
Может, спину, – говорю, —
затянуть потуже?
Понимаю, – говорю, —
но куда ж деваться?»
(Говорю, а сам горю —
не могу сдержаться.)
Теребя траву руками,
всадник веки опустил
и, тяжелую, как камень,
чуя смерть, заговорил:
«Ты чалдон, и я чалдон,
оба мы чалдоны…
Положи свою ладонь
на мои ладони.
Слышишь, сполохи гудут
по всему заречью —
беляки по нашим бьют
рассыпной картечью.
На семнадцать верст окрест
белые в селеньях,
так что, кроме этих мест,
нашим нет спасенья.
Я, родной мой,
прискакал на заимку эту,
чтобы красный дать сигнал,
если белых нету.
Мы бы стали по врагу
бить из-за прикрытья…
Понимаешь, не могу
дальше говорить я».
Было душно. К придорожью
медом веяло с гречих.
Всадник вздрогнул страшной дрожью,
отвернулся – и затих.
Я, конечно, понял сразу то,
что он не досказал.
И решил, как по приказу:
надо выбросить сигнал!
Я – домой. Комод у входа.
Открываю я комод.
Вижу: в ящиках комода —
свалка, черт не разберет!
В верхнем – пусто.
В среднем – тесно.
В нижнем? В ворохе тряпья
теткин шелковый воскресный
полушалок вижу я!
Мне не жалко полушалка —
разрываю пополам!
Полушалка мне не жалко…
На чердак бегу. А там
со своей подругой вместе,
боевой и злой на вид,
на березовом насесте
голубь мраморный сидит.
«Что ж, – кричу, – послужим, дядя!
Повоюем на лету!»
И, багровый клок приладя
к голубиному хвосту,
я свищу: «Вали на волю!»
И пошел винтить трубач
по воздушному по полю,
по кривой рывками вскачь!
То петлями, то кругами,
то в разлете холостом!
И багровый шелк, как пламя,
за его густым хвостом!
То на выпад, то на спинку,
то как ястреб от ворон!..
Вихрем прибыл на заимку
партизанский эскадрон.
Солнце падало. Смеркалось.
Скрылись белые за мыс.
Восемь раз разбить пытались —
восемь раз стекали вниз.
Над заимкой тучи плыли.
У заката на виду
люди всадника зарыли
под калиною в саду.
И поставили подсолнух
у него над головой.
И не дрогнул тот подсолнух,
и стоял, как часовой.
А когда дневное лихо
заступили тьма и тишь,
эскадрон ушел по тихой
дальним бродом за Иртыш.
И не мог я наглядеться
на подсолнух ввечеру.
…О, далекий образ детства,
белый голубь на ветру!
 

‹1934›

ДОРОЖНАЯ

 
Лучами красит солнышко
стальное полотно.
Без устали, без устали
смотрю, смотрю в окно.
Леса, равнины русские,
 пригорки да кусты,
платформы деревянные,
железные мосты.
Любимая, знакомая,
зеленая, бескрайная,
земля родная – родина!
Привольное житье!
Эх, сколько мною езжено,
эх, сколько мною видено,
эх, сколько мною пройдено
и все вокруг мое!
То фабрика кирпичная —
высокая труба,
то хата побеленная,
то в поле молотьба.
И все-то сердцу дорого,
и нет версты такой,
поселка или города,
чтоб был тебе чужой.
Любимая, знакомая,
зеленая, бескрайная,
земля родная – родина!
Привольное житье!
Эх, сколько мною езжено,
эх, сколько мною видено,
эх, сколько мною пройдено,
и все вокруг мое!
Уже роса за стеклами,
уже видать луну,
а я стою, прикованный
к вагонному окну.
Уже пора посвечивать
ночному фонарю,
а я гляжу на сумерки
и тихо говорю:
– Любимая, знакомая,
зеленая, бескрайная,
земля родная – родина!
Привольное житье!
Эх, сколько мною езжено,
эх, сколько мною видено,
эх, сколько мною пройдено,
и все вокруг мое!
 

‹1947›

ТЕРПЕНИЕ

 
Ты говоришь, что все трудней писать,
что не дается нужная строка.
Вот, кажется, она уже близка,
ан вырвалась, коварная, опять
и дразнится, маня издалека.
А ты терпи, коварству вопреки,
держи на взводе хитрый карандаш,
иначе потеряешь власть руки
и дорогое золото строки другому,
терпеливому, отдашь.
 

‹1958›

АЛЕКСАНДР ГАВРИЛЮК

(1911–1941)

С украинского

БЕРЕЗА

 
Не старый инвалид со ржавым самопалом,
А точный пулемет глядит из-за стены;
И проволокой мы кругом оплетены,
И полицейский взор грозит нам острым жалом.
Ты – дух Бастилии, виденье феодала,
Возникшее из тьмы ненастною порой.
Бастилии – лишь там, где пошатнулся строй,
Где больше нет путей, где гибели начало.
Ты, новая Бастилия, не в силе
Укрыться от суда среди глухих болот.
Подступит и сюда разгневанный народ,
И славен будет час, когда тебя разбили.
Отсюда, где сдались лишь слабые душой
(Пусть маска с них спадет и лица их откроет),
Мы вступим в новый день и для грядущих строек
Сумеем послужить опорою стальной.
 

‹1937›

АШОТ ГРАШИ

(1911–1975)

С армянского

* * *

 
Если бы не вы, моя опора,
Плечи мои, крылья мои, – горы,
Я не написал бы ни строки.
Горы мои, как вы высоки!
Вы как бы щитом меня прикрыли,
Горы мои, плечи мои, крылья.
Я стою, как вы,
Высок, как вы, —
Не склоняя головы.
А паду, умру я – надо мной
Пусть гора стоите как часовой.
 

* * *

 
Гроздь винограда – радуга,
Прильнувшая к лозе;
Пускай увидят все:
Гроздь винограда – радуга.
Сияет эта ягода,
Как росы на косе,
Гроздь винограда – радуга,
Прильнувшая к лозе.
 

* * *

 
Мне под ноги катятся воды Севана.
Встречаю я, озеро, синий твой взор…
Ты лоб повязало косынкой тумана.
Мне под ноги катятся волны Севана…
Тебя вспоминать я всю жизнь не устану.
Вся синь твоя в сердце, как дар моих гор
Мне под ноги катятся волны Севана.
Встречаю я озера ласковый взор…
 

* * *

 
В детском краю возле дома
Жаворонок, звеня,
Совьет гнездо из соломы,
Из усов ячменя.
Будет весна
В те времена,
В дни, как не станет меня.
Розы отцовского сада
Станут толпой у плетня,
Выбегут за ограду
Гулять в поля, в зеленя.
Будет весна
В те времена,
В дни, как не станет меня.
Пережитые событья,
Мыслям и сердцу родня,
Вечно, как звезды ночами, светите
До наступления дня!
Будет весна
В те времена,
В дни, как не станет меня.
 

* * *

 
Вершины, высокие снежные горы,
Седые, как будто отец мой и мать,
С любовью на вас устремляю я взоры,
Мне хочется детство свое вспоминать.
От ветра – от вашего легкого вздоха,
Внизу колыбель колыхалась моя.
Покуда я жив и не стал горстью праха,
Вас песней ласкать не устану и я.
 

* * *

 
Песнь любви напишу я росой и лучом.
Озарю ее свежим рассветом Земли
И вечерней зарею, что гаснет вдали.
Песнь любви напишу я росой и лучом.
Родилась она в шелесте леса ночном,
Волны спеющих нив мне ее принесли.
Песнь любви напишу я росой и лучом,
Озарю ее свежим рассветом Земли.
 

* * *

 
Осенние леса горят
Багряно-желтыми кострами,
И в синей дымке тонет взгляд, —
Осенние леса горят.
Огнем бушует листопад
Над потаенными тропами…
Осенние леса горят
Багряно-желтыми кострами.
 

* * *

 
Года мои явились и ушли,
Им нет возврата, сердцу нет покоя.
Мы слишком поздно встретились с тобою
Года мои явились и ушли.
Я долго ждал, но ты горишь вдали
Недостижимой радугой цветною.
Года мои, как реки с гор весною,
Явились, отшумели и ушли.
 

* * *

 
Землю без конца топтали кони,
Уходили вдаль войска, стада…
И, стремясь укрыться от погони,
Землю без конца топтали кони…
Хоть земля под ураганом стонет,
Будь, душа, как и она, тверда.
Землю без конца топтали кони,
Армии, и звери, и стада…
 

* * *

 
Куда б я ни шел, вы за мною
Идете, армянские горы.
Вершины – одна за одною,
Куда б я ни шел – все за мною…
Но вашею будет виною,
Что с гибелью встречусь я скоро…
Куда б я ни шел – вы за мною
Идете, армянские горы.
 

* * *

 
Я – олень, истекающий кровью,
Скрылось солнце мое за горами,
И навеки простился с любовью
Я – олень, истекающий кровью.
Птиц не вижу, летящих к гнездовью,
Лист последний засыпан снегами…
Я – олень, истекающий кровью,
Скрылось солнце мое за горами.
 

У СЕРДЦА СПРАШИВАЮ Я…

 
У сердца спрашиваю я:
– Где, сердце, колыбель твоя?
То ль карабахское село,
Где я увидел свет?
Жаль только – имени его
На карте мира нет.
Иль этот дом в лесной тиши,
Где под шуршанье ветерка
Лепечут звонко малыши,
Как два нагорных ручейка?
Иль виноградник золотой
На утренних холмах,
Чей сладкий сок бурлит рекой
На наших торжествах?
Все, что в себе вместила Русь:
Леса, и степи, и моря, —
Весь необъятный наш Союз —
Вот родина моя!
Страна, чье имя над землей,
Как солнце ясною весной.