Текст книги "Советская поэзия. Том первый"

Автор книги: авторов Коллектив

БОРИС КОРНИЛОВ

(1907–1938)

КАЧКА НА КАСПИЙСКОМ МОРЕ

 
За кормою вода густая —
солона она, зелена,
неожиданно вырастая,
на дыбы поднялась она,
и, качаясь, идут валы
от Баку до Махачкалы.
Мы теперь не поем, не спорим,
мы водою увлечены —
ходят волны Каспийским морем
небывалой величины.
А потом – затихают воды —
ночь каспийская, мертвая зыбь;
знаменуя красу природы,
звезды высыпали, как сыпь;
от Махачкалы до Баку
луны плавают на боку.
Я стою себе, успокоясь,
я насмешливо щурю глаз —
мне Каспийское море по пояс,
нипочем…
Уверяю вас.
Нас не так на земле качало,
нас мотало кругом во мгле —
качка в море берет начало,
а бесчинствует на земле.
Нас качало в казачьих седлах,
только стыла по жилам кровь,
мы любили девчонок подлых —
нас укачивала любовь.
Водка, что ли, еще?
И водка – спирт горячий,
зеленый,
злой, —
нас качало в пирушках вот как
с боку на бок и с ног долой…
Только звезды летят картечью,
говорят мне:
«Иди, усни…»
Дом, качаясь, идет навстречу,
сам качаешься, черт возьми…
Стынет соль девятого пота
на протравленной коже спины,
и качает меня работа
лучше спирта и лучше войны.
Что мне море?
Какое дело
мне до этой зеленой беды?
Соль тяжелого, сбитого тела
солонее морской воды.
Что мне (спрашиваю я), если
наши зубы,
как пена, белы —
и качаются наши песни
от Баку
до Махачкалы.
 

‹Каспийское море – Волга, 1930›

ПЕСНЯ О ВСТРЕЧНОМ

 
Нас утро встречает прохладой,
нас ветром встречает река.
Кудрявая, что ж ты не рада
веселому пенью гудка?
Не спи, вставай, кудрявая!
В цехах звеня,
страна встает со славою
на встречу дня.
И радость поет, не скончая,
и песня навстречу идет,
и люди смеются, встречая,
и встречное солнце встает —
горячее и бравое,
бодрит меня.
Страна встает со славою
на встречу дня.
Бригада нас встретит работой,
и ты улыбнешься друзьям,
с которыми труд, и забота,
и встречный, и жизнь – пополам
За Нарвскою заставою,
в громах, в огнях,
страна встает со славою
на встречу дня.
И с ней до победного края
ты, молодость наша, пройдешь,
покуда не выйдет вторая
навстречу тебе молодежь.
И в жизнь вбежит оравою,
отцов сменя.
Страна встает со славою
на встречу дня.
…И радость никак не запрятать,
когда барабанщики бьют:
за нами идут октябрята,
картавые песни поют.
Отважные, картавые,
идут, звеня.
Страна встает со славою
на встречу дня!
Такою прекрасною речью
о правде своей заяви.
Мы жизни выходим навстречу,
навстречу труду и любви!
Любить грешно ль, кудрявая,
когда, звеня,
страна встает со славою
на встречу дня.
 

‹1932›

СОЛОВЬИХА

 
У меня к тебе дела такого рода,
что уйдет на разговоры вечер весь, —
затвори свои тесовые ворота
и плотней холстиной окна занавесь.
Чтобы шли подруги мимо, парни мимо
и гадали бы и пели бы, скорбя:
– Что не вышла под окошко, Серафима?
Серафима, больно скучно без тебя… —
Чтобы самый ни на есть раскучерявый,
рвя по вороту рубахи алый шелк,
по селу Ивано-Марьину с оравой
мимо окон под гармонику прошел.
Он все тенором, все тенором, со злобой
запевал – рука протянута к ножу:
«Ты забудь меня, красавица, попробуй…
я тебе тогда такое покажу…
Если любишь хоть всего наполовину,
подожду тебя у крайнего окна,
постелю тебе пиджак на луговину
довоенного и тонкого сукна».
А земля дышала, грузная от жиру,
и от омута Соминого левей
соловьи сидели молча по ранжиру,
так что справа самый старый соловей.
Перед ним вода – зеленая, живая —
мимо заводей несется напролом;
он качается на ветке, прикрывая
соловьиху годовалую крылом.
И трава грозой весеннею измята,
дышит грузная и теплая земля,
голубые ходят в омуте сомята,
пол-аршинными усами шевеля.
А пиявки, раки ползают по илу,
много ужаса вода в себе таит:
щука – младшая сестрица крокодилу —
неживая возле берега стоит…
Соловьиха в тишине большой и душной…
Вдруг ударил золотистый вдалеке,
видно, злой, и молодой, и непослушный
ей запел на соловьином языке:
– По лесам, на пустырях и на равнинах
не найти тебе прекраснее дружка —
принесу тебе яичек муравьиных,
нащиплю в постель я пуху из брюшка.
Мы постелем наше ложе над водою,
где шиповники все в розанах стоят,
мы помчимся над грозою, над бедою
и народим два десятка соловьят.
Не тебе прожить, без радости старея,
ты, залетная, ни разу не цвела,
вылетай же, молодая, поскорее
из-под старого и жесткого крыла.
И молчит она,
все в мире забывая, —
я за песней, как за гибелью, слежу…
Шаль накинута на плечи пуховая…
– Ты куда же, Серафима?
– Ухожу. —
Кисти шали,
словно перышки, расправя,
влюблена она,
красива,
нехитра, —
улетела.
Я держать ее не вправе —
просижу я возле дома до утра.
Подожду, когда заря сверкнет по стеклам,
золотая сгаснет песня соловья —
пусть придет она домой с красивым, с теплым —
меркнут глаз его татарских лезвия.
От нее и от него пахнуло мятой,
он прощается у крайнего окна,
и намок в росе пиджак его измятый
довоенного и тонкого сукна.
 

‹5 апреля 1934 г.›

ВАСИЛЬ МЫСИК

(Род. в 1907 г.)

С украинского

* * *

 
Степной простор от края и до края
за горизонт уходит в тихий дым.
Над степью небо синевой сверкает
шатром своим.
В густой траве отарами уходят
в тот дальний дым татарник и ковыль.
И в мареве меж ними кони бродят
и вьется пыль.
А далее – седые льются волны,
среди овец в траве стоит чабан, —
в разливе стад он высится безмолвно,
виднеясь сквозь туман.
Степной дорогой вдаль неутомимо
среди цветов идти мне хорошо.
Лишь изредка, звеня уздечкой,
мимо проходит пастушок…
 

‹1923›

ПОЛЫНЬ

 
Полынь, в стране твоей степной
Травы нет горше ни одной —
С чего такая доля?
Или весенних сладких вод,
Росы медовой каждый год
Ты не видала вволю?
Ты серебришься вдалеке,
Во все долины манишь,
Твою горчинку в молоке
Несут коровы с пастбищ,
Ты прячешься во ржи густой,
В снопы вплетаешь стебель,
Чтоб дымный, горький привкус твой
Почувствовался в хлебе.
 

‹1926›

* * *

 
Плывет над полем матовая мгла,
Все залито бесстрастным тусклым светом,
И борозда осенняя легла
На тропки убегающего лета.
 

‹1940›

НОЧЬ

 
Паденье яблок глухо, словно бой
ночных часов, когда из глуби грозной
на плодоносный, черный пласт земной,
как семя мира, вниз стекают звезды.
 

‹1940›

ИЮНЬ

 
Рожь терпеливо молчала,
В садах тяжелели ветви.
Уж было убитых немало,
И плач раздавался где-то…
Летело лето бесстрастно,
А свежий ветер с Днепра
Над нами сурово и властно
Трубил: «В поход пора!»
 

‹1941›

ЗНОЙ

 
Лазурь блестит,
Она ни на мгновенье не смежит
Пылающего ока. Ни крупицы
Дождя!
Как детский голос, шелестит
В стеблях сухих: «Водицы бы! Водицы!»
Над горизонтом облачко стоит,
В сухом овраге грустно плачет птица.
 

‹1946›

ТЕНЬ ОТ ТУЧКИ

 
След тучки тенью светло-синей
Из балки выплыл на бугор.
Пропал в прозрачности.
Пустыня. Простор.
Засохшие следы овечьи
У водопоя. Поросло
Полынью все. Как жар из печи,
Течет тепло.
Как душно! Ветру бы от моря,
От Черного! Дождей – таких,
Чтоб крики чайки– стоны горя —
Утихли вмиг!
Чтоб на прошитые ручьями
Холмы – у солнца на виду —
Под радугою шел полями
Могучий дух
Трав и хлебов…
 

‹1946›

ПОРА ЖАТВЫ

 
Рубашка липнет к телу. Горячо
Сверкает солнцем гладь речного плеса,
И тяжело ложатся на плечо
Жнецам усталым спелые колосья.
Доносит ветер еле слышный звон
От кузницы, и вновь все глохнет в зное.
День тишиной налит по горизонт,
Как чаша с золотящимся настоем.
Под шелест трав, под песню зрелых нив
Проходят дни, один другого краше,
И солнце трудится, как мастер у горнил,
Сплавляя жар сегодняшний с вчерашним
И золотом расплавленных лучей
Все зерна терпеливо наполняя,
Сливает тяжесть долгих трудодней
В один громадный слиток урожая.
 

‹1947›

ДАЛЕКО В ГОРАХ

 
Давно заснули горы, долы,
но я сегодня не засну:
я вычитал, что Марко Поло
сюда добрался в старину.
Ручья напевы горловые,
скользит по камню лунный взор,
и, словно в дали вековые,
в туман уходят гребни гор.
Виновны, верно, только книги
в том, что привиделся он мне
над тучами, в скалистом сдвиге,
в холодной этой стороне.
Жарой и снегом пренебрег он
и ночью, где таился барс
на том пути, таком далеком,
как в наши дни полет на Марс.
Как тихо здесь! Как мертво, голо
сереют скалы! Но не верь
молчанью: здесь дорога Поло.
Здесь к звездам открывал он дверь.
 

‹1958›

ЮНОСТЬ

 
Ты, юность, на ходу легка,
но тропки, те, где ты прошла,
не зарастут – хоть засевай,
запомнятся – хоть запаши.
Ты так спешила выйти в мир,
что оглянуться не смогла,
и не закрыта до сих пор
открытая тобой калитка.
 

‹1958›

НЕБО

 
Травинки ветер не колышет,
Весь мир охвачен тишиною.
Но что-то высоко над крышей
Дрожит и шепчется с листвою.
В затишье, в час рассветный, ранний
Трепещет в кронах чудо это,
Как будто мерное дыханье
Неиссякаемого света.
Весь мир, большой и неизвестный,
За далью чисто-голубою,
Ему открыт – и как чудесно,
Что есть оно над головою.
 

‹1962›

РАССВЕТ

 
Протерся, как рядно, и поредел туман.
Зубцами обозначились деревья
На светлом небе. Призрачных видений
И снежных снов полуночный дурман
Рассеялся. Все дальше степь видна.
Ручей готов звенеть и петь свирелью,
Лишь знак подаст к согласному вступленью
Над лесом солнца медный барабан.
И все проснется: шорохи и звуки,
Дремавшие под спудом темноты
В оковах льда. Из зарослей густых
К лучам далеким тянутся, как руки,
Побеги робкие. Серебряное утро
Становится багряно-золотым!
 

‹1963›

ПЛАНЕТА

 
Планету надо бы с любовью и заботой,
Как грядку огородную, выпалывать,
Водицею колодезной выпаивать,
Ходить за ней прилежно и охотно.
Держать ее опрятно, как светелку,
Прочь выметя все дрязги и раздоры,
Чтоб солнышко смотрело без укора
На полные питьем и снедью полки.
Чтоб на столе всего стояло много,
И чтобы ложки каждому хватало,
И чтобы вспомянуть не забывали
Про добрую соседскую подмогу.
Планету надо бы… Но землю плодовитую
Взрыхляют не лопатой, а снарядами,
И поливают пулями и ядами,
И удобряют трупами убитых.
И, благодатная, она доныне полнится
Не всходами зелеными и пышными,
А ядерными взрывами и вспышками,
Безумием политиков и войнами.
И солнце смотрит тускло и мертвенно
На выжженные горькие просторы,
Где смерть берет жестокие поборы
По всем голодным стонущим селеньям.
А ведь могли бы голые околицы,
Изрытые окопами, как оспою,
Украситься садами плодоносными,
Амбарами высокими обстроиться.
И как подумаешь: всего и надо сделать —
Закрыть глаза воспоминаньем кратким
О матери, склонившейся над грядкой
Под вечным склоном радостного неба.
 

‹1963›

ЮЛИЯ НЕЙМАН

(Род. в 1907 г.)

БАГУЛЬНИК РАСЦВЕЛ

 
Обманув своих караульных
(На мгновенье мороз исчез),
Ночью ожил сухой багульник,
Подтвердив одно из чудес.
Где, – скупой порой предвесеннею,
Когда все в природе мертво,
Сил набрало для воскресения
Это слабое существо?
На окне, где еще стынь-перестынь
И ничуть не пахнет весной,
Воссиял он звездою перистой,
Лиловато-легкой, сквозной.
Как рожденное стихотворение,
Сохраняя души тепло,
В нежно-розовом оперении
Он вспорхнул и сел на стекло
Исполнением обещания,
Одолением обнищания.
 

БАЛЛАДА О ДВУХ СКРИПКАХ

 
В дни, когда не думали о войнах
И лишь музыка была в чести,
Тщились две соперницы достойных
Мастерством друг друга превзойти.
Знающие тайны полнозвучья,
Обе высший пробуждали слух.
Кто поймет, какая скрипка лучше,
Победит которая из двух?…
…Из дремотных зарослей на Ганге,
Сонными просторами земли,
Говорят, цыгане и цыганки
Диво деревянное везли.
Горькой волей, степью без предела,
Рокотом цикад и соловьев
Надышалась скрипка. И гудела,
Влагой жизни полнясь до краев.
И когда плясуний белозубых
Струнным вскриком поднимал цыган,
Стебельком над розой рваных юбок
Сам собой сгибался женский стан,
Бились груди – золотые рыбки,
По-кошачьи взблескивал зрачок,
И, кружась над смуглым телом скрипки
Искры страсти высекал смычок.
А другая – та жила без света,
Чертовой чертой окружена…
Что она слыхала, скрипка гетто?
Как же так случилось, что она
Скорбной силой
стала выше боли,
Превратила горечь в торжество,
Возопила: «Господи, доколе!» —
И смутила бога самого?
…И швырнули обе скрипки в кучу
Детских туфель, девичьих волос,
Там за проволокою колючей
Смерти ждать бок о бок им пришлось.
И слыхали мы от очевидца,
Что, когда вершилась их судьба,
Тонко, странно – словно бы скрипица —
Ныла крематория труба.
Будто скрипки не застыли в пепле,
Не истаяли бесследно ввысь:
Души их в сожжении окрепли,
В музыку единую слились.
Пробивается она и дышит
Через толщу листьев и корней,
И кто эту музыку расслышит,
Не забудет никогда о ней.
 

НАЧАЛО ОСЕНИ

 
Еще вчера все мрело, все текло,
Переливаясь медленно друг в друга,
Как свойственно июлю, полдню, югу,
А нынче – точно вставили стекло
Меж миром и тобою…
Воздух чист,
И на ветле заметен желтый лист.
 

МАМЕД РАГИМ

(1907–1977)

С азербайджанского

АНТАРА

 
Как птица океанская, сильна
Мечта певца, ушедшая в полет.
Ныряет в море вечности она
И перлы древних былей достает.
В степи Арабистана Антара
В бою кипел, как яростный поток;
Там кони, словно жгучие ветра,
Взметали к небу огненный песок.
В поту кровавом, занеся клинок,
Он недруга, как сокол, настигал,
И так был натиск витязя жесток,
Что вражий строй пред ним затрепетал.
Не думайте, что Антара устал,
Что дух отважный сломлен был бедой,
Стрелок лукавый в грудь ему попал
Предательской отравленной стрелой.
Он овладел страданием своим.
Не пал с коня, не повернулся вспять.
Враги кричали: – Он неуязвим! —
И бросились в смятении бежать.
– Он ранен был отравленной стрелой!
Как может быть, чтоб он остался жив?
Лежит он где-нибудь в пыли степной,
Меч из ладони мертвой уронив…
Так совещался беглецов отряд.
И, осмелев, коней поворотив,
Припали к гривам, понеслись назад,
Бурнусов белых крылья распустив.
Но хоть и умер храбрый Антара,
Но чудилось врагам: в нем мощь и жизнь.
Лицом к врагам стоял он, как гора,
Глядел с холма, на пику опершись.
Как будто башня сумрачная, он,
На пику опираясь, там стоял,
Огромный, тихий. Вынут из ножон,
Кровавый меч в руках его сверкал.
Стоял, как будто думами объят,
Готовый в бой рвануться, полный сил.
Остановился в ужасе отряд
И снова в степь коней поворотил.
Арабы мчались на лихих конях,
Как птицы, кони степью их несли.
Исчезли, пораженные, лишь прах
Всклубился и рассеялся вдали.
Он был герой, воитель и поэт.
Он умер, и его прошла пора.
С тех дней промчалось много сотен лет,
Но помнит мир, как славен Антара.
 

‹1938›

ЗАБРОШЕННАЯ МЕЛЬНИЦА

 
Над старой мельницей в степи белеет облаков гряда,
И мельничное колесо толкает медленно вода.
Шумит вода под колесом, свершающим впустую круг.
О муках предков говорит мне этот заунывный звук.
Ты помнишь, мельница, зимой бурливый замерзал ручей
Случалось людям голодать во мгле томительных ночей
К тебе забытая тропа травой высокой поросла,
И по асфальту ныне хлеб везут машины без числа,
Не сыщешь в зелени густой заброшенную колею,
Ведь электричество теперь вращает мельницу мою.
Сияет празднично мой дом, и лампы озаряют сад,
Как золотистые плоды, среди ветвей они висят.
Тебя не станем разрушать. Как прежде, у дороги стой.
Уснешь с полдневным пеньем птиц, ютящихся в листве густой
Тебя на утренней заре разбудит блеянье ягнят.
О мельница, в твоей тени прохладу травы сохранят.
Крутя впустую колесо, ты еле переводишь дух.
Отныне завсегдатай твой – колхоза нашего пастух.
 

‹1950›

ДОМ НА ОКРАИНЕ ДЕРЕВНИ

 
Прячутся в зелени плоские кровли из глины.
Тихо сияет над ними воздушная высь.
Словно невесты, деревья цветущей долины
Принарядились – насилу весны дождались!
Солнце взошло. Небеса голубые покаты.
Четко белеют домов глинобитных ряды.
Их обитатели мудростью века богаты,
Новая жизнь озарила дома и сады.
Принадлежит кузнецу или животноводу
На деревенской окраине маленький дом?
Может быть, властной рукой изменяет природу
Скромный хозяин его, молодой агроном?
В каждом труде мы ему пожелаем удачи.
Важно одно: тут свободный живет человек.
Спит на террасе дитя в колыбели висячей,
Солнечный луч пробежал вдоль опущенных век.
Крепко зажмурив глаза, улыбнулся спросонок
Маленький мальчик с румяным и смуглым лицом.
Взору поэта рисуется этот ребенок
Будущих дней вдохновенным и смелым творцом.
 

‹1950›

ИВЫ

 
На закате листва становилась час от часу мглистей.
Серебристые ивы теснились толпой у ручья,
Ветви тихо сплетались, шуршали задумчиво листья.
Дед сказал мне: – О счастье земном шелестит их семья
Даже в шорохе листьев он слышал о счастье беседу,
Оттого что без радости прожил в родимом краю.
Нищета и бесправье, при жизни сопутствуя деду,
После смерти ему обеспечили место в раю.
Старый дед мой скончался, не ведая жизни счастливой
Ожидая в загробном блаженстве награды за труд.
Положили под мышки покойному веточку ивы,
Чтоб опорой в раю послужил ему ивовый прут.
Серебристые ивы, теперь мы не станем на тризне
Ваши ветви срезать, очищать от зеленой листвы.
Наши люди познали великое счастье при жизни.
Нам при жизни большую услугу окажете вы.
Чтоб гордились колхозы обильным своим урожаем,
Чтоб сюда из Ирана мертвящий не дул суховей,
Мы густыми лесами родные поля окружаем,
Мы поля отдаем под защиту зеленых ветвей.
Нам осенней порой удалось потрудиться на диво.
Посадили мы множество маленьких ив и чинар,
Чтобы влагу из облака пили чинары и ивы,
Умеряя грозящий колосьям удушливый жар.
Ширь колхозных полей насажденья лесные обнимут,
Густолистые кроны сольются в зеленый массив.
Я живу на земле, изменяя природу и климат.
К солнцу трепетно тянутся юные саженцы ив.
 

‹1950›

* * *

 
Если б судьба посулила мне век беспечальный,
Я бы сказал, что такой себе жизни не мыслю.
Если б душа не болела за ближних и дальних,
Значит, в приходе моем и уходе бы не было смысла
Пил я горечь, и пил наслаждения чашу,
Солнце меня опаляло и вьюги слепили.
Шел по асфальту и продирался сквозь чащу,
Людей полюбил я, и люди меня полюбили.
Боль и отрада, веселие братского пира,
Жертва, награда, добросердечье и зло.
Благодарю тебя, сложность подлунного мира, —
Все это я испытал. Значит, мне повезло!
 

ОЗАРИ МОЙ ДОМ

 
Тебя зовут луной, зовут звездой.
Ты смотришь горделиво и, признаться,
Полна уверенности молодой,
Что нелегко в твое пробраться царство.
Сравненья эти, ты меня прости,
Полны какой-то старомодной сути,
К тому же даже на луну пути
Отыскивают яростные люди.
И мерой отдаленности теперь
Быть и луна и звезды перестали.
Могуществу земного сердца верь,
Которое все постигает дали.
Давай-ка лучше побродим в горах,
Благословим с тобою это утро.
В людских заботах, в солнечных цветах
Почувствуем, как мир устроен мудро.
Сравнить тебя с звездой совсем не трудно,
Но, к сожаленью, звезды малолюдны,
А в глубине живой души, пойми,
Есть свой неповторимый звездный мир.
Войди в него. Пусть эта глубина
Тебя своим земным теплом приветит.
И помни, что и звезды и луна
Томительно завидуют планете.
И если в самом деле ты звезда,
То подари земле свое свеченье
И озари мой дом земной тогда:
Светить – светил прямое назначенье!
 

АРСЕНИЙ ТАРКОВСКИЙ

(Род. в 1907 г.)

ЗУММЕР

 
Я бессмертен, пока я не умер,
И для тех, кто еще не рожден,
Разрываю пространство, как зуммер
Телефона грядущих времен.
Так последний связист под обстрелом
От большого пути в стороне,
Прикрывает расстрелянным телом
Ящик свой на солдатском ремне.
На снегу в затвердевшей шинели,
Кулаки к подбородку прижав,
Он лежит, как дитя в колыбели,
Правотой несравненною прав.
Где когда-то с боями прошли мы
От большого пути в стороне,
Разбегается неповторимый
Терпкий звук на широкой волне.
Это старая честь боевая
Говорит:
– Я земля. Я земля, —
Под землей провода расправляя
И корнями овсов шевеля.
 

ВЕЩИ

 
Все меньше тех вещей, среди которых
Я в детстве жил, на свете остается.
Где лампы-«молнии»? Где черный порох?
Где черная вода со дна колодца?
Где «Остров мертвых» в декадентской раме?
Где плюшевые красные диваны?
Где фотографии мужчин с усами?
Где тростниковые аэропланы?
Где Надсона чахоточный трехдольник,
Визитки на красавцах адвокатах,
Пахучие калоши «Треугольник»
И страусова нега плеч покатых?
Где кудри символистов полупьяных?
Где рослых футуристов затрапезы?
Где лозунги на липах и каштанах,
Бандитов сумасшедшие обрезы?
Где твердый знак и буква «ять» с «фитою»?
Одно ушло, другое изменилось,
И что не отделялось занятою,
То запятой и смертью отделилось.
Я сделал для грядущего так мало,
Но только по грядущему тоскую
И не желаю начинать сначала:
Быть может, я работал не впустую.
А где у новых спутников порука,
Что мне принадлежат они по праву?
Я посягаю на игрушки внука,
Хлеб правнука, праправнукову славу.
 

ПОСРЕДИНЕ МИРА

 
Я человек, я посредине мира,
За мною мириады инфузорий,
Передо мною мириады звезд.
Я между ними лег во весь свой рост —
Два берега связующее море,
Два космоса соединивший мост.
Я Нестор, летописец мезозоя,
Времен грядущих я Иеремия.
Держа в руках часы и календарь,
Я в будущее втянут, как Россия,
И прошлое кляну, как нищий царь.
Я больше мертвецов о смерти знаю,
Я из живого самое живое.
И – боже мой! – какой-то мотылек,
Как девочка, смеется надо мною,
Как золотого шелка лоскуток.
 

РУКОПИСЬ

А. А. Ахматовой

 
Я кончил книгу и поставил точку
И рукопись перечитать не мог.
Судьба моя сгорела между строк,
Пока душа меняла оболочку.
Так блудный сын срывает с плеч сорочку,
Так соль морей и пыль земных дорог
Благословляет и клянет пророк,
На ангелов ходивший в одиночку.
Я тот, кто жил во времена мои,
Но не был мной. Я младший из семьи
Людей и птиц, я пел со всеми вместе
И не покину пиршества живых —
Прямой гербовник их семейной чести,
Прямой словарь их связей корневых.
 

ПОЗДНЯЯ ЗРЕЛОСТЬ

 
Не для того ли мне поздняя зрелость,
Чтобы, за сердце схватившись, оплакать
Каждого слова сентябрьскую спелость,
Яблока тяжесть, шиповника мякоть,
Над лесосекой тянувшийся порох,
Сухость брусничной поляны, и ради
Правды – вернуться к стихам, от которых
Только помарки остались в тетради.
Все, что собрали, сложили в корзины,
И на мосту прогремела телега.
Дай мне еще наклониться с вершины,
Дай удержаться до первого снега.
 

ЖИЗНЬ, ЖИЗНЬ

 
1
 
 
Предчувствиям не верю, п примет
Я не боюсь. Ни клеветы, ни яда
Я не бегу. На свете смерти нет.
Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо
Бояться смерти ни в семнадцать лет,
Ни в семьдесят. Есть только явь и свет,
Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.
Мы все уже на берегу морском,
И я из тех, кто выбирает сети,
Когда идет бессмертье косяком.
 
 
2
 
 
Живите в доме – и не рухнет дом.
Я вызову любое из столетий,
Войду в него и дом построю в нем.
Вот почему со мною ваши дети
И жены ваши за одним столом, —
А стол один и прадеду и внуку:
Грядущее свершается сейчас,
И если я приподымаю руку,
Все пять лучей останутся у вас.
Я каждый день минувшего, как крепью,
Ключицами своими подпирал,
Измерил время землемерной цепью
И сквозь него прошел, как сквозь Урал.
 
 
3
 
 
Я век себе по росту подбирал.
Мы шли на юг, держали пыль над степью
Бурьян чадил; кузнечик баловал,
Подковы трогал усом, и пророчил,
И гибелью грозил мне, как монах.
Судьбу свою к седлу я приторочил;
Я и сейчас в грядущих временах,
Как мальчик, привстаю на стременах.
Мне моего бессмертия довольно,
Чтоб кровь моя из века в век текла,
За верный угол ровного тепла
Я жизнью заплатил бы своевольно,
Когда б ее летучая игла
Меня, как нить, по свету не вела.
 

* * *

 
Пляшет перед звездами звезда,
Пляшет колокольчиком вода,
Пляшет шмель и в дудочку дудит,
Пляшет перед скинией Давид.
Плачет птица об одном крыле,
Плачет погорелец на золе,
Плачет мать над люлькою пустой,
Плачет крепкий камень под пятой.