Текст книги "Советская поэзия. Том первый"

Автор книги: авторов Коллектив

ГАЛАКТИОН ТАБИДЗЕ

(1891–1959)

С грузинского

КОРАБЛЬ «ДАЛАНД»

 
Зной этой ночи нарушил мой сонный регламент.
Розами сад был укутан до самого горла.
Всюду виднелся разрушенных теней орнамент.
Море дремучее пело и камни прибрежные терло.
Медленно плыл я, и «Даланд» стоял над волною,
Словно Нарцисс, очарованный собственной тенью.
Темные лавры томили меня и влекли за собою,
Лунные лилии их стерегли в отдаленье.
Я возвращался на родину новой дорогой.
Поднят с постели, томился и хмурился малость.
Отчая кровля казалась такой бесконечно далекой.
Да и была ли она? Может быть, лишь вспоминалась?
Воспоминаний толпа вслед за мною летела.
Ленин, Москва, Петроград, Кремль…
И в дрожанье и в стуке «Даланд» волну рассекал,
и Черное море кипело…
Взгляд затуманили первые слезы разлуки.
 

* * *

 
Путник стоял, ожидая трамвая.
Снег осыпал побелевшие плечи.
Семнадцатый год, в проводах запевая,
Снежным бураном шагал навстречу.
Скользили сквозь изморозь автомобили,
Трамваи в туман уплывали лениво.
Здания, люди в тумане были
Похожи на мутные негативы.
Но, как вода проходит сквозь невод,
Тайной дорогой под снежным настом
Сотни ручьев пробегали гневно —
Звонко журчащих, чистых и ясных.
Там, под землей, их пути пролегали
И, собираясь в одно, издалёка
Стремились друг к другу полями, логами,
Стучали сердца сотен тысяч потоков.
Но не навеки зима роковая!
Солнце проглянет в небесную прорезь.
И прозвенел, сквозь снега прорываясь,
Из-под земли торжествующий голос.
Сразу пути открылись повсюду.
Вперед! Вперед! Неустанным походом,
Все разрушая, ломая запруды,
Яростно двинулись вешние воды.
Да, эти дни неповторимы.
Как грохотало сердце потока,
Когда свои чувства открыто несли мы —
Скрытые прежде далеко, глубоко!
Распались устои старого мира,
Когда не легковейные крылья,
Не арфы эоловы и не зефиры, —
Революционные вихри все небо взрыли.
С каким неотвратимым напором,
С криком всепобеждающей силы
Шли те, кто в сердце своем, как порох,
Сто тысяч светлых знамен таили!
К тогда, и сегодня, в день Первого мая,
И в будущих днях, молодых и счастливых,
Сто тысяч светлых знамен, точно пламя,
Цветут незыблемо и горделиво.
Путник, стоявший и ждавший вагона,
Сутулясь под снегом, порхающим зыбко, —
Тот путник, встречая эти колонны,
Сегодня вправе припомнить с улыбкой
Старого мира мертвое бремя,
Навек унесенное мощным разбегом,
И на вопрос: «Где же то время?» —
Ответить: «Ушло с прошлогодним снегом».
 

ЛЕНИН

 
Город сегодня с утра взволнован.
Сборища в каждом саду и сквере.
Высится Ленин над миром новым,
Смотрит в лицо непогоды.
Вихрь стучится в окна и двери.
Людям открыт кругозор просторный.
Страстно взывают к буре валторны,
Кричат фаготы.
В честь этих дней бокал подымаю,
В гулах заводов рождается слава,
Сдвинута с мест природа немая,
Время пирует с нами.
Ленин, явленье мощного сплава
Трех революций досель небывалых,
В грохоте войн, в лавинных обвалах,
Он наше знамя.
Тянет к нам руки свои, уповая,
Из далеких снегов избенка,
И отвечает ей вся боевая
Дружба рабочего класса.
Как по сердцам ударила звонко
Самоотверженность этого часа:
Всем угнетенным земли без изъятья —
Наши объятья!
Выше знамена и флаги подымем,
Кончилось время разрух и пожарищ.
Провозглашает вождь и товарищ
Новые лозунги жизни.
В пороховом разъедающем дыме
Сгинули беды, блокады и голод.
Встаньте на ленинской вахте, кто молод
В нашей отчизне!
 

* * *

 
Мир состоит из гор,
из неба и лесов,
мир – это только спор
двух детских голосов.
Земля в нем и вода,
вопрос в нем и ответ.
На всякое «о да!»
доносится «о нет!».
Среди зеленых трав,
где шествует страда,
как этот мальчик прав,
что говорит «о да!».
Как девочка права,
что говорит «о нет!»,
и правы все слова,
и полночь, и рассвет.
Так в лепете детей
враждуют «нет» и «да»,
как и в душе моей,
как и во всем всегда.
 

МОЯ ПЕСНЯ

 
Иной хранит розу, красотка, твою,
Иной золотую парчу иль скуфью,
Над чьим-то портретом шепчет: «Люблю»
Каждый имеет любовь свою.
Письмо, над которым лишь слезы льют,
Кольцо ли, что пламени льет струю,
Сережки ли в сладкой тени, как в раю, —
Каждый имеет любовь свою.
Локон ли, клад ли – земли на краю,
Правду ль, добытую им в бою,
Вещь ли, прославившую семью, —
Каждый имеет любовь свою.
Тебя обожая, Отчизна, пою.
Ни с чьей не схожую песнь отдаю,
Сердце в огне, и огня не таю, —
Каждый имеет любовь свою.
 

НЕ ОСТАВЛЯЙ СТИХА БЕЗДОМНЫМ

 
Не только годы, каждый миг бессонный
Поет, переломившись у порога:
«Не оставляй стиха бездомным:
Ему нужны пространство и эпоха!»
Иные грязи отдались, гниенью.
Шаги их жалки. Ты же, друг, не падай,
Но обозначь свое стихотворенье
Днем, часом, годом – этой твердой датой.
Не только годы, но
И эти строки Стихотворения, рожденные тобою,
Должны стоять под знаменем эпохи,
Должны питаться классовой борьбою.
Эпоха наша – блеск серпа и горна.
Уже забыто прошлого обличье.
Она возводит твердо и упорно
Свое индустриальное величье.
Ведя учет победам величайшим,
Когда вся жизнь по-новому куется,
Не только строчка, каждый знак мельчайший
Вне времени ничто не остается.
Шестая часть пространства мирового
Тебя к делам невиданным призвала.
Эпоха рушит грозно и сурово
Устои мирового капитала.
Не только годы, каждый миг бессонный
Поет, переломившись у порога:
«Не оставляй стиха бездомным —
Ему нужны пространство и эпоха!»
 

* * *

 
Так воин из ножен
Вдруг выхватит шашку, —
Блеснет она молнией
В белом огне,
Так мост через Сену,
Лежащий врастяжку,
С размаху встает
И указует мне,
Что в Лувре я вновь Рафаэля увижу,
Опять с Веронезе знакомство сведу.
И мир мне покажется лучше и ближе,
Когда я туда
Потихоньку войду.
 

МОРЕ БЫЛО СПОКОЙНО

 
Успокоилось и спит,
Солнцем высвечено резко,
Море, кроткое на вид, —
Ни валов, ни волн, ни всплеска.
Одолело маету,
Дремлет, вытянувшись плоско,
Тело смуглого подростка
Бронзовеет на свету.
И от прибережных плит
До полоски окоема
По морю покой разлит,
Дрема, оторопь, истома.
Рыба от избытка сил
Взбила рой соленых блесток,
И от этого подросток
Трепет в теле ощутил.
И когда, плывя рывками,
Загорелыми руками
Он в охапку море сгреб,
Пенистыми гребешками
По воде прошел озноб.
Белый парус, провисая,
Ждет недвижно ветерка.
Только тень его косая
На воде дрожит слегка.
Два растрепанных и тощих
Облака с горы ползут.
Может быть, начнется дождик
Через несколько минут.
Небо цвета сливы спелой
Беспокоит рыбака.
Головой качая белой,
Он глядит на облака
И вздыхает то и дело…
Море крепко спит пока.
 

ПАВЛО ТЫЧИНА

(1891–1967)

С украинского

НА МАЙДАНЕ

 
На майдане возле церкви революция идет.
– Где чабан? – толпа взметнулась
Он повстанцев поведет!
Ну, прощайте, ждите воли!
Эй, по коням! Шашки вон! —
Закипело, зашумело, только марево знамен…
На майдане возле церкви шепчут матери, грустны:
– Озари ты им дорогу, светел месяц, с вышины!
На майдане пыль спадает.
 Сна – не превозмочь… Вечер.
Ночь.
 

‹1918›

ОЙ, УПАЛ БОЕЦ С КОНЯ…

 
Ой, упал боец с коня и припал к снегам.
– Слава! Слава! – докатилось и легло к ногам.
И поднес тогда он руку к сердцу своему.
Был бы рад еще такую пережить зиму.
Ой, рубили мы врагов да на всех фронтах!
Сел на грудь, закаркал ворон, черный ворон-птах.
Грянул революцьонер – зашатался свет!
Умирая в чистом поле, всем послал привет.
 

‹1918›

НЕ ЗЕВС, НЕ ПАН…

 
Не Зевс, не Пан, не Дух святой, —
Но в Солнечных Кларнетах
Вселенской жизни ритм и строй,
Звучащий на планетах.
Я был – не Я. Туманный сон,
Мечтанья, призыванья,
И тьмы властительной хитон,
И чьих-то рук касанья.
Проснулся Я, и стал я – Ты:
Вокруг меня волною
Встают миры из темноты
Симфонией сплошною.
И, в ней ответно прозвенев,
Летел я в блесках, светах…
Отныне знаю: Ты – не Гнев,
Ты – в Солнечных Кларнетах!
 

‹1918›

ПЛУГ

Евгену Тычине

 
Ветер.
Не ветер – буря!
Дробит, ломает, с землей вырывает…
За черными тучами (громом! над кручами!),
за черными тучами мильон мильонов мускулистых рук…
Катит. В землю врезает (будь то город, дорога, луг),
в землю плуг.
А на земле люди, звери, сады,
а на земле алтари и боги:
о, пройди над нами, строгий, рассуди!
И были такие, что прочь убегали в пещеры, озера, леса.
«Что нам несут небеса?» – взывали.
И никто не ударил в кимвал.
(Огневого коня ветер гнал – огневого коня – в ночи.)
И только их мертвые, стылые очи
повстречали красу нового дня!
Очи.
 

‹1919›

ЗА ВСЕХ СКАЖУ…

 
За всех скажу, за всех переболею,
мне каждый час – на исповедь, на суд.
Глубинами души не обмелею,
вершинами раскрыленно расту.
Еще вовек так сердце не мужало!
Не раскалялся так мой дух в огне!
О ясный дух – без яда и без жала —
давно ты спишь? – Вот новый день ко мне
пришел, всего наполнил, – я вдыхаю
здоровье новое, я вижу цель.
Нет, не мечтаю, глаз не закрываю, —
ирония и гордость на лице, ирония…
Дорогие, какое мне дело,
первый я поэт иль последний?
Надевайте короны и смело
отверзайте уста…
Дорогие, какое мне дело,
поздний я предтеча иль ранний?
Что ж, играйте в пророков и смело
отверзайте уста…
Там, за мною, за мною, за мною,
столько их из глухих деревень!
А навстречу железной стопою
наступающий день.
Там, за мною, за мною, за мною,
столько их от сохи, от станков.
Предо мною счастливое море,
море голов…
Ну, куда же теперь я направлюсь,
как же мне оглянуться на вас,
если солнцем пронизан мой разум,
солнцем – уста!..
Я дорос, моя сила дозрела,
я увидел далекий рассвет.
Дорогие, какое мне дело,
первый я или нет?
 

‹1922›

ЧУВСТВО СЕМЬИ ЕДИНОЙ

 
Я сторонюсь чужих и чуждых болот,
трясин и мелких бродов.
Сияет радугою дружбы
мне единение народов.
Оно такой встает вершиной!
Оно таким дыханьем дышит!
Ударишь громом в сердцевину —
и гром другой в горах услышишь.
И гром другой взрывает дали
и радуешься, молодея,
что стала радуга из стали,
сердца народов дружбой грея.
И сам ты вдруг – как гром над кровлей,
как молниями озаренный,
как будто выпил на здоровье
из родника воды студеной.
Ой, выпил, выпил да утерся,
и припадаешь снова, снова,
и открываешь первородство
в глубинах языка чужого.
Его коснешься ты – все мягче,
все легче он тебе сдается, —
хоть слово сказано иначе,
но суть в нем наша остается.
Как будто так: в руках подкова
упругая все гнется, гнется,
и разом вдруг – чужое слово
в родной язык родным ворвется.
То не язык, не просто звуки,
не слов блуждающие льдины,
слышны в них труд, и пот, и муки —
живой союз семьи единой.
В них шум лесов, цветенье поля
и волны радости народной.
В них единенье, кровь и воля
от давних дней и по сегодня.
И вносишь ты чужое слово
в язык прекрасный и богатый.
А это входит все в основу
победы пролетариата.
 

‹1936›

Я УТВЕРЖДАЮСЬ

 
Я есмь Народ, чья праведная сила
ни в чьем порабощенье не была.
Беда грозила мне, чума меня косила, —
а сила снова расцвела.
Чтоб жить – ни перед кем не унижаюсь.
Чтоб жить – я все оковы разорву.
Я становлюсь, я утверждаюсь, —
я все живу!
Захватчица! Меня ты пожирала,
моих сынов казнила, дочерей,
железо, хлеб и уголь расхищала…
Все злее нападала, злей!
Ты думала – тобою поглощаюсь?
Но, подавившись, падаешь в траву…
Я становлюсь, я утверждаюсь, —
я все живу!
Я есмь Народ, чья праведная сила
ни в чьем порабощенье не была.
Беда грозила мне, чума меня косила, —
а сила снова расцвела.
Сыны мои, бойцы родного края,
вас буду я за подвиг прославлять, —
спешите же, отцов освобождая,
детей спешите вызволять!
На украинских и на русских нивах,
на белорусских – призываю вас! —
уничтожайте недругов кичливых, —
настал отмщенья час!
Пускай изранен я, но не склоняюсь:
победы день предвижу и зову.
Я становлюсь, я утверждаюсь, —
я все живу!
На поле битвы новь заколосится,
мир будет с удивлением взирать:
что за колосья! а земля! землица! —
Ну, как же не сиять?
И я сияю, в выси устремляюсь,
своих орлят скликаю к торжеству…
Я становлюсь, я утверждаюсь, —
я все живу!
Гром орудийный в небе отгрохочет,
и жизнь опять пойдет на мирный лад:
в полях косилки застрекочут,
заводы загудят.
И я могучей жизнью наполняюсь,
как солнце, озаряю синеву…
Я становлюсь, я утверждаюсь, —
я все живу!
Я есмь Народ, чья праведная сила
ни в чьем порабощенье не была.
Беда грозила мне, чума меня косила, —
а сила снова расцвела.
Фашистский змий, дрожи! Я распрямляюсь!
 А ты лежишь, поверженный, во рву.
Я становлюсь, я утверждаюсь, —
я все живу!
 

‹1943›

ИЛЬЯ ЭРЕНБУРГ

(1891–1967)

РОССИИ

 
Распухла с голоду, сочатся кровь и гной из ран отверстых
Вопя и корчась, к матери-земле припала ты.
Россия, твой родильный бред они сочли за смертный.
Гнушаются тобой, разумны, сыты и чисты.
Бесплодно чрево их, пустые груди каменеют.
Кто древнее наследие возьмет?
Кто разожжет и дальше понесет
Полупогасший факел Прометея?
Суровы роды, час высок и страшен.
Не в пене моря, не в небесной синеве,
На темпом гноище, омытый кровью нашей,
Рождается иной, великий век.
Уверуйте! Его из наших рук примите!
Он наш и ваш – сотрет он все межи.
Забытая, в полунощной столице
Под саваном снегов таилась жизнь.
На краткий срок народ бывает призван
Своею кровью напоить земные борозды —
Гонители к тебе придут, Отчизна,
Целуя на снегу кровавые следы.
 

‹1920›

* * *

 
«Разведка боем» – два коротких слова.
Роптали орудийные басы,
И командир поглядывал сурово
На крохотные дамские часы.
Сквозь заградительный огонь прорвались,
Кричали и кололи на лету.
А в полдень подчеркнул штабного палец
Захваченную утром высоту.
Штыком вскрывали пресные консервы,
Убитых хоронили, как во сне.
Молчали.
Командир очнулся первый:
В холодной предрассветной тишине,
Когда дышали мертвые покоем,
Очистить высоту пришел приказ.
И, повторив слова: «Разведка боем», —
Угрюмый командир не поднял глаз.
А час спустя заря позолотила
Чужой горы чернильные края.
Дай оглянуться – там мои могилы,
Разведка боем, молодость моя!
 

‹1938›

ДЫХАНИЕ

 
Мальчика игрушечный кораблик
Уплывает в розовую ночь,
Если паруса его ослабли,
Может им дыхание помочь.
То, что домогается и клянчит,
На морозе обретает цвет,
Одолеть не может одуванчик
И в минуту облетает свет.
То, что крепче мрамора победы,
Хрупкое, не хочет уступать,
О котором бредит напоследок
Зеркала нетронутая гладь.
 

‹1939›

* * *

 
Так ждать, чтоб даже память вымерла,
Чтоб стал непроходимым день,
Чтоб умирать при милом имени
И догонять чужую тень,
Чтоб не довериться и зеркалу,
Чтоб от подушки утаить,
Чтоб свет своей любви и верности
Зарыть, запрятать, затемнить,
Чтоб пальцы невзначай не хрустнули.
Чтоб вздох и тот зажать в руке,
Так ждать, чтоб, мертвый, он почувствовал
Горячий ветер на щеке.
 

‹1942›

* * *

 
Когда я был молод, была уж война,
Я жизнь свою прожил – и снова война.
Я все же запомнил из жизни той громкой
Не музыку марша, не грозы, не бомбы,
А где-то в рыбацком селенье глухом
К скале прилепившийся маленький дом.
В том доме матрос расставался с хозяйкой
И грустные руки метались, как чайки.
И годы, и годы мерещатся мне
Все те же две тени на белой стене.
 

‹1945›

* * *

 
Я смутно жил и неуверенно,
И говорил я о другом,
Но помню я большое дерево,
Чернильное на голубом,
И помню милую мне женщину,
Не знаю, мало ль было сил,
Но суеверно и застенчиво
Я руку взял и отпустил.
И все давным-давно потеряно,
И даже нет следа обид,
И только где-то то же дерево
Еще по-прежнему стоит.
 

‹1945›

* * *

 
Ты говоришь, что я замолк,
И с ревностью и с укоризной.
Париж не лес, и я не волк,
Но жизнь не вычеркнешь из жизни.
А жил я там, где, сер и сед,
Подобен каменному бору,
И голубой и в пепле лет,
Стоит, шумит великий город.
Там даже счастье нипочем,
От слова там легко и больно,
И там с шарманкой под окном
И плачет и смеется вольность.
Прости, что жил я в том лесу,
Что все я пережил и выжил,
Что до могилы донесу
Большие сумерки Парижа.
 

‹1945›

* * *

 
Чужое горе – оно как овод,
Ты отмахнешься, и сядет снова,
Захочешь выйти, а выйти поздно,
Оно – горячий и мокрый воздух,
И как ни дышишь, все так же душно.
Оно не слышит, оно – кликуша,
Оно приходит и ночью ноет,
А что с ним делать – оно чужое.
 

‹1945›

ЙОХАННЕС СЕМПЕР

(1892–1970)

С эстонского

У МОРЯ

 
Там – торная дорога без преград.
Здесь – вольно плещется волна,
морская глубина.
Там – жалкий маскарад,
актеры в мертвых позах,
столы в бумажных розах.
Стряхни с себя, освободись же ты
от смертного удушья суеты.
Здесь по ночам гудят седые волны,
соленый ветер ноздри мне щекочет.
Недаром юность хочет
плыть не по торному пути —
постранствовать, за счастием брести,
все испытать, все сжать в своей горсти,
во все проникнуть, всем плениться
и ритмами вселенной опьяниться.
Я жду ответа от пучины —
дай в руки мне ключи первопричины!
Со всех сторон вопросов череда:
зачем родился я, куда я сгину,
что раньше срока нам сгибает спину,
что разрушает навсегда?
Что у машины и на пашне
гнетет и гонит бедный люд?
Откуда голод, враг всегдашний,
зачем закон неправ и лют?
Откуда гнет? Откуда голод?
Зачем весь мир войной расколот?
Зачем взывает к нам о братстве
не нами выдуманный бог?
Где истина? Как до нее добраться?
Чей лозунг чист, и не убог,
и стоит крови, пролитой так щедро?
И вдруг шальным порывом ветра
все выходы и входы отперты,
все с петель сорваны ворота.
Растет поток рабочего народа.
Их лица в саже, стиснуты их рты,
охрипшие взывают голоса.
Подъяты красных флагов паруса.
А впереди – морская ширь, краса!
Все прошлое смывают эти волны!
И, новой жизнью безраздельно полный
я, слепо ищущий ответов, —
я точка, я ничто.
Но сердце, бурной музыки отведав,
морским прибоем залито!
А те вопросы, та тоска
рассыпались крупинками песка.
Отлив сменяется приливом,
и плещет жизненный поток
в могуществе нетерпеливом,
капризен, нежен и жесток.
И блещет вольная пучина.
Сверкает шторм. Встает рассвет.
Всему отжившему – кончина,
всему живущему – привет!
 

‹1921›

МОЛЧАТЬ НЕТУ СИЛЫ

 
Молчать нету силы,
и с каждым биением пульса
крепчает возмездье,
и все, чем мы живы,
становится местью,
жестокой расплатой
за горе народа на родине милой.
Замученных слышим призывы
недолго до срока:
замечется недруг проклятый
в мученье предсмертных конвульсий.
Мы бешеных псов
от родного прогоним порога.
О, родины зов!
Драгоценное пламя в нас брошено,
и недруга в дрожь
оно ввергает в бою,
полыхая, как пламя, над нами.
Зловещие вести
льют масло в огонь нашей боли глубокой,
взывая к отмщенью, —
скоро, о, скоро
мы будем в дороге,
примчимся, как ветер весенний,
в родные просторы…
В просторы могил, пустырей и развалин.
Край отчий, о, как ты печален!
Приветствую берег твой в пене.
К лесам и лугам простираю руки.
Как труден был год разлуки —
изранивший сердце год.
Но если наш дом стал глухим пепелищем,
но если любимых в живых не отыщем,
нас все-таки горе дугой не согнет.
Народ мой, расправишь подбитые крылья,
вздохнешь, мой любимый, полною грудью*
и, пепел страданья сметая огнем,
ты весь напряжешься в последнем усилье —
воспрянешь, —
и сложат свободные люди
сказанье о мужестве гордом твоем.
 

‹1942›

КАК БЫ СМОГ ТЫ ЖИТЬ?

 
Если б не было поддержки друга в дни,
когда тебе бывало туго
и когда ты шел над крутизной
узкой каменистою тропой, —
как бы смог ты жить?
Если б не было твоей любимой,
нежности ее незаменимой,
если бы из кубка твоего не пила
она с тобой всего,
что тебе так щедро наливали,
доброй радости и злой печали,
если б в одиночестве текла
жизнь твоя без света и тепла, —
как бы смог ты жить?
Если б на войне, в огне сраженья,
ты поверил бы хоть на мгновенье
в то, что победим не мы, а враг
и над миром воцарится мрак,
если б, с кочки поглядев болотной,
ты нашел людскую жизнь бесплодной,
если б не учил тебя народ
далеко заглядывать вперед, —
как бы смог ты жить?
 

‹1957›

ИСКУШЕНИЕ СТАТЬ МОЛОДЫМ

 
Что ж, мудрости драгоценной
накоплено постепенно
немало за век, что прожит…
И нет былых опасений,
что ливень недоумений
тебя огорошит.
Ты не путаешь белое с черным,
искреннее с притворным:
стали – вот чудеса! —
зорче твои глаза.
А если в глухом лесу
заплутаешь во тьме предутренней,
знаешь – звезды спасут
или выручит компас внутренний.
Он отличит непреложно
верную цель от ложной.
И все-таки, все-таки хочется
снова стать чистым, белым листком,
скинуть ношу былого,
расстаться с привычным заплечным мешком —
уж слишком с его содержимым знаком!
Расстаться, расправив спину,
с обличьем закостенелым,
сделаться влажной глиной,
стать юным и неумелым,
дерзким, наивно-простым…
Стать молодым!
Когда неизбывной силой
душа до краев полна,
когда гуляет по жилам
опьянение без вина,
что шепчет тебе: «Хоть в огонь», —
ты главного не проворонь!
И готов ты без долгих сборов
сорваться в далекий край:
где-то будет заложен город,
где-то надо убрать урожай!
Ты не пожмешь плечами,
ты не скривишь лица,
а тут же вместе с друзьями
сбежишь с крыльца.
И готов по ночам в беседах
растрачивать страсти молодо, —
пока что тебе неведом
тот факт, что молчанье – золото.
А то в тишине напряженной
летишь по дорожке гаревой
на глазах у всего стадиона
к ленте алой, как зарево.
Или мяч посылаешь в ворота,
не зная: дошел – не дошел,
но тысячи юных глоток
сообщают с восторгом:
«Го-о-о-ол!»
А то, вскочив на трибунах
с толпой голосистых и юных,
ликуя, кричишь: «Победа!» —
и бьешь по плечу соседа.
И крепок душой и телом,
и труд никакой не труден,
и силы расходуешь смело,
знаешь – их не убудет.
Тебе испытать их любо:
ринуться буре навстречу
или на сцену клуба
выйти со смелой речью.
Не разменивать ни в какую
 совесть свою и честь,
выкладывать напрямую
все, как оно есть!
Уметь по отвесному льду
взбираться на высоту,
не быть в переделках трусом,
за шагом оспаривать шаг,
чтоб водрузить наш стяг
над каким-нибудь новым Эльбрусом!
 

‹1958›