Текст книги "Советская поэзия. Том первый"

Автор книги: авторов Коллектив

ТЕОФИЛИС ТИЛЬВИТИС

(1904–1969)

С литовского

УПЫРИ

 
Растаял дым. Кровь смыта. Рассветает.
Ушли на запад сумерки и муть.
Литва! Передо мною вырастает
Единственный твой осветленный путь.
Ужасные, чудовищные годы
Твоей не исказили красоты.
И снова в светлой радости свободы,
Воскресшая, ждешь новых песен ты.
Твой сын наладил плуг. Он хлеб посеет,
И снимет хлеб, и в теплый дом войдет…
Но что за тень над мирным полем реет
И прячется, едва лишь рассветет?
А в час, когда росой овраги дышат,
Когда стогами убраны холмы,
Чьи крылья воздух медленно колышут?
То гробовой упырь, исчадье тьмы.
Вот он крадется тихо по деревне,
Метет дорогу шерстяным крылом,
И входит в дом, и по привычке древней
Затягивает благостный псалом.
Или, таясь у ветхого уступа
В церковной нише, в мертвенной тиши,
Красуясь белым облаченьем, скупо
Отвешивает милость для души.
Вечерний час. Все плавится в закате.
Огни в домах то вспыхнут, то замрут.
Легли у деревянного распятья
Серпы жнецов, благословивших труд.
И человек снимает шапку строго,
Он просит бога доброго помочь.
А старший сын его во имя бога
Из-за угла подстрелен в эту ночь.
На лбу отца, как на коре древесной,
Не счесть борозд, потрескалась рука.
А тень сползает по стене отвесной,
Скребется ногтем в окна чердака.
А на заре, когда прохладны росы,
Когда вокруг людской веселый гам,
И косари натачивают косы,
И где-то пляшут грабли по лугам, —
Увидишь ты, как на телеге тряской
Тень черная соборовать спешит, —
Та самая, что под бандитской маской
Любым ножом от жизни отрешит…
В день троицын отбрызгали кропила,
Струится ладан, голубеет даль,
Весна, пробившись в окна, ослепила
Цветной церковной утвари хрусталь.
Упырь-мертвец приблизил к чаше губы,
И бедняки пред ним простерлись ниц.
Вздохнул орган, и сомкнутые трубы
Сулят в раю блаженство без границ.
И вот уже слуга Христа в постели.
Он не забудет, что в бору седом
Другие божьи слуги просвистели
И грудой пепла стал крестьянский дом.
И снова натощак, едва светает,
Теснятся прихожане у дверей,
Чтобы свершилась исповедь святая,
Дал отпущенье добрый иерей.
Он хлеб святой разделит мирной пастве
И, отшвырнувши колокольчик прочь
И за пояс гранату сунув наспех,
Для мокрых дел упырь ныряет в ночь.
Откуда ж эта нечисть вековая?
Зачем она является из тьмы,
Крылами смерти солнце затемняя,
Уродуя народные умы?
Или еще от солнечного блеска
Былое не исчезло без следа,
Не сыплется, как выцветшая фреска
Бесовских харь и Страшного суда?
Уже моя зеленая планета
Наполовину в зареве зари.
Ночная нечисть ощутила это:
Торопятся в могилу упыри!
 

‹1947›

ОТДЫХ

 
Грохочет Балтика, и волны, пенясь, мечут
Янтарь сверкающий и дышат тяжело.
В полдневную жару, в июньский тихий вечер
На Неринге легко, привольно и светло.
Пески накалены, волна бежит со звоном.
Сторожевой корабль спокойно подошел,
Рабочим с фабрики «Триничяй» хорошо
Дышать балтийским воздухом соленым.
Погожий день. Малыш играет на песке.
Как мира часовой, как мужественный воин,
Сторожевой корабль стоит невдалеке.
Ребенок на песке и весел и спокоен.
Его родители, что выросли в подвале,
Не зря надеялись – и счастье увидали.
 

‹1950›

ЖИГУЛИ

 
Вниз по Волге плывет
И плывет пароход,
За кормой только пена густая.
Берег виден едва,
Я чуть слышно слова
На знакомый мотив повторяю:
«На востоке, вдали,
Где просторы легли
Нашей мирной земли,
Поднялись Жигули».
Пролегла, широка,
Светлой лентой река
От Москвы до Каспийского моря
Древней Волги разлив
У желтеющих нив
Зашумит урожаями вскоре.
Жигули, Жигули
Предо мной расцвели,
Пышным садом легли
Нашей мирной земли.
И взорвал аммонал
Крепость каменных скал,
Разметал вековые породы.
Среди этих высот
Светлый город растет,
Поднимается гордость народа.
Жигули, Жигули!
Годы счастья пришли,
Радость нашей земли
Ныне вам принесли.
Где когда-то в бою
Стенька Разин свою
Проявлял молодецкую удаль, —
Колосятся поля,
Расцветает земля
Для родного рабочего люда.
Жигули, Жигули…
Вы у Волги легли,
Вы как сад расцвели —
Гордость русской земли!
 

‹1951›

НА ДНЕ МОРЯ

 
Где я стою – назавтра будет море.
Здесь повстречаются суда.
Быть может, я и сам поверю вскоре,
Что было так всегда.
Где я стою – промчатся рыбьи стаи,
А люди здешних деревень
Переселятся выше, и, блистая,
Займется новый день.
Где я стою – звенеть волне свободной,
Тревожа водорослей сон…
Здесь будет мощной волей всенародной
Весь край преображен.
Советским людям – честь, хвала и слава
За их великие труды!
Повсюду зашумят густые травы
И расцветут сады.
Где я стою – назавтра будет море.
Могуч советский человек.
Взрывает горы он, с природой споря,
Меняет русла рек.
 

‹1951›

ААЛЫ ТОКОМБАЕВ

(Род. в 1904 г.)

С киргизского

ПОТОМКАМ

 
Потомки, я у вас прошу на миг вниманья.
Хочу найти в сердцах ответ и пониманье.
Когда вы в Ленинград помчитесь на «Стреле»
Не забывайте: вы – на раненой земле.
Мелькают за окном то вдалеке, то близко —
То в поле, то в лесу простые обелиски.
Здесь был когда-то бой. Здесь каждый был – солдат
И каждый – чей-то сын, и каждый – чей-то брат.
Все были – как один. Винтовки и шинели.
Все били – как один – по грозной черной цели!
Никто не отступил. Все – братья по судьбе.
Безмолвная земля их приняла к себе.
Тут остановок нет, тут поезд мчит стрелою.
Но встаньте хоть на миг: кругом лежат герои.
Каленые штыки. Солдатские сердца
На этом рубеже стояли до конца.
Они тут навсегда, чтоб мы не забывали
О том, как в те года победу добывали.
Подумайте, друзья, о тяжкой их борьбе.
Подумайте потом и о своей судьбе.
Мы вечно быть должны солдатам благодарны,
За то что наши дни светлы и лучезарны.
Потомки, вам дарю я этот скромный стих,
Чтоб помнили о нас, чтоб помнили о них.
 

‹1945›

ПЧЕЛА

 
Зацвели сады вокруг,
Будто иней выпал вдруг.
И над яблоней пчела
Золотой свершает круг.
Утро в каплях серебра,
А уж ей лететь пора, —
Встрепенулась раньше всех,
Солнца младшая сестра.
И гудит до темноты.
Клонит ласково цветы.
И дивишься, сколько в ней
Хлопотливой доброты.
Рассердить страшись ее!
У пчелы свое чутье —
Жалит лодырей она,
Трутням в улье не житье.
А бывает, попадет
Тем, кто в улье мед берет.
Только это не беда —
Поболит, потом пройдет.
Золотой гудящий рой
Занят делом, не игрой.
Пчел веселая семья —
Символ жизни трудовой.
 

‹1955›

БЕЛЫЙ ОЛЕНЬ

 
Он вышел из кустарника. И шест
На голове восстал восьмиветвистый.
Дитя и украшенье этих мест,
Спокойно озирал он край гористый,
При этом чутким ухом шевеля.
О чем же говорила с ним земля, —
С ним, кареглазым и красивостанным?
Он был свободным, я был мальчуганом
А детство и свобода – та чета,
С которой песня жизни начата,
Я не забыл его до старых лет.
Решил я, что найду олений след.
Все было как когда-то. Нерушимо
Стояли горы в одеянье дыма.
О чем-то быстро говорил родник, —
Как прежде, был младенческим язык.
Но что это? У русла речки звонкой,
Лишайника одеты грубой пленкой,
Валяются могучие рога…
Где встретил он жестокого врага?
Давно ли сердце перестало биться?
Охотник ли с ружьем – его убийца,
Или его зарезал серый вор?
Кто отнял у него земной простор,
И лунный вечер, и зари пыланье,
И длинные глаза любимой лани?
Чей облик был запечатлен в зрачках
Остановившихся? И был ли страх
Его предсмертным чувством? Как надгробье
Иль дерева ветвистого подобье —
Его рога. А мир блестит вокруг.
Но где же ты, олень, мой белый друг?
Навек твой образ в сердце сберегу.
Есть у киргизов древний род бугу.
«Праматерь наша – Лань, и мы – оленье, —
Бугинцы утверждают, – поколенье».
Твои рога висят меж пестрых книг,
И часто-часто я смотрю на них.
С тобою встречу свой последний день,
Ветвисторогий предок мой – олень.
 

‹1967›

МУМИЁ

 
Это сок самой солнечной горной травы – мумиё.
Драгоценные капли стекают с камней, говорят.
Мумиё обновляет, второе дыханье дает,
Нет на свете лекарства ценней и верней, говорят.
Та трава под луною сияет; кто выпьет ее,
Девять раз по двенадцати лет проживет, говорят.
Кайберен, если ранен – спешит отыскать мумиё,
Выше, в скалы инстинкт его мудрый зовет, говорят
Зелье пил Улукман-врачеватель, и старость ему
Не встречалась на тысячелетнем пути, говорят.
Сотни лет черепаха на свете живет потому,
Что траву золотую способна найти, говорят.
Мне порою приходит на ум, что поэзия – как мумиё
В чем секреты? Что слову и запах и цвет придает?
Сокровенное слово, где только тебя не искал!..
Мумиё над обрывом сочится из тяжести скал.
 

‹1969›

УБЕГАЮЩЕЙ ЮНОСТИ

 
Юность, не беги, постой на месте
Иль замедли быстрые шаги.
Те цветы, что мы растили вместе,
Людям раздарить мне помоги.
Слишком кратким было их цветенье,
Слишком мало я раздал цветов…
Не беги в строптивом нетерпенье,
Погоди хоть несколько годов.
У меня семян в запасе много,
Мы еще взрастим с тобой вдвоем
Нежный сад у горного отрога,
Чтобы люди радовались в нем.
А когда того дождусь я срока,
Чтоб уйти навеки в тишину,
Улыбнется мать мне издалека,
Улыбнувшись ей, и я засну.
Но земля пребудет дорога мне,
Навсегда останется со мной:
Имя высекут мое на камне
В теплую ладонь величиной.
Если же средь полдня золотого,
Так случится, превращусь в гранит,
Снова посмотрю на Ала-Тоо,
Снова песня в сердце зазвенит.
 

‹1969›

НА ЗЕМЛЕ ОТЕЧЕСКОЙ

 
Уже туманы утра стали зыбкими,
И солнце на долину ляжет скоро,
Уже пришли кузнечики со скрипками,
И птичий хор поет без дирижера.
Уже созрела влажная смородина,
А ягоды ее – глаза любимой.
Ты – не вовне, ты в нашем сердце, Родина,
Сияешь красотой неизъяснимой.
О, сколько в скалах неги и суровости,
Как прошлое вступает в день грядущий,
Какие мне рассказывает повести
Родник, из-под горы ко мне бегущий!
Ужель мечту тревожную исполню я
И где-то с горной высью по соседству
Мгновенно оседлаю время-молнию
И к босоногому вернусь я детству?
Вот по камням бегу я, с гор низвергнутым,
Мне кустик желтый кажется лисицей,
И я – не мальчик, я – охотник с беркутом,
И бабочка мне служит ловчей птицей.
Земля моя, любовь моя весенняя,
О, эти две долины, два Кемипа,
Два близнеца в пахучий день цветения,
За ними – думал я тогда – чужбина.
Я думал, что земля моя бесценная —
Лишь эти две долины меж горами,
Но как раздвинулась теперь вселенная
С ее неоценимыми дарами!
Раздвинулась в пространстве и во времени
Судьба моя, земля моя родная,
Теперь я сын народа, а не племени,
И мысль моя, и даль моя – иная.
Но сочетались в думе человеческой
И то, что прожито, и то, что ново…
Как бьется сердце на земле отеческой,
А сердце – это Родины основа.
 

‹1970›

СЕРАФИМ ЭЛЛЯЙ

(1904–1977)

С якутского

БУДЬ СЧАСТЛИВ!

 
В тайгу выходит молодость,
И говорит тайга ей:
– Бери у меня золото,
Я щедрая такая!
Сияет солнцеликое
Безоблачное небо —
Твои дела великие,
Бездельничать нелепо!.. —
Гора большую голову
Вздымает над пространством
И говорит геологу:
– Ищи мое богатство!
В тайге сверкнуло озеро
Серебряною брошкой,
Благое слово бросило:
– Лови мою рыбешку! —
Лежат поля обширные,
Взывая на рассвете:
– Просторы наши мирные
Вспашите и засейте!
Трава зеленокрылая
Звенит в долине Лены:
– Меня вы, люди милые,
Скосите непременно!
Просторы необъятные,
Луга, озера, чащи
И лето благодатное
Мне говорят: —
Будь счастлив!
 

‹1930›

АЙБЕК

(1905–1968)

С узбекского

ПЕРВЫЙ СНЕГ

 
На мой термометр вдруг дохнул ты с высоты,
и ртуть склонила стан, свой синий стан и нежный.
Повсюду твой привет подброшен в письмах снежных,
как падающий лист, так пляшешь, легкий, ты.
Гость мрачный птичьих гнезд, к тревогам птичьим глух,
любую ямку, щель ты счел своей находкой,
ты с улицы прогнал сапожника с колодкой,
цветочницу, а сам повис, как белый пух.
И громкое «апчхи» уж с улицей дружит,
из листьев парковых – шуршанья золотого,
о лете память всю ты изгоняешь снова,
 впервые с неба путь так гордо проложив.
«А вот и снег!» – кричит у школы детвора,
сражается в снежки, летая по газонам,
и пешеход иной, в своем демисезонном,
горюет, что ушел не в теплом со двора.
О лете лучшее храня воспоминанье,
дрова и уголь я запас исподтишка,
со стен снимает мать лепешки кизяка —
жизнь все же вздрогнула от снежного дыханья!
 

‹1938›

ДЕНЬ ВЕЛИКИЙ ПРИДЕТ

 
Вечер душный, усталый на отдых залег,
Гаснут на небе огненных маков луга.
Ужин варится, рдеет в золе уголек,
Мать-старуха на корточках у очага.
А над ней, на жердях, тяжелы и плотны,
Темно-красного яхонта гроздья висят.
И, чего-то ища, горячи и жадны,
Ветерки виноградной листвой шелестят.
Пятерых молодцов, одного за другим,
У нее отняла, оторвала война.
И тоскует она по своим дорогим,
Видеть их – нестерпимым желаньем полна.
Голоса их в ушах не смолкают у ней,
Их дыханье горячее бьет ей в лицо.
Все ей чудится: будто шаги сыновей,
Будто звякнуло старой калитки кольцо…
Вот развязывает она кончик платка,
От меньшого письмо полустертое в нем,
Эти буквы писала родная рука, —
Слезы вновь подступают ей к горлу комком…
Призрак сына, кивнув, удаляется прочь.
Пригорел ее ужин, и выстыл очаг.
Краски вечера черным замазала ночь.
Хмурясь, в мрак она смотрит до боли в очах.
У ограды колышутся пять тополей,
Пять друзей, шелестящих, веселых, живых.
И целует им ветви и блещет теплей
Золотая звезда между листьями их.
Мать вздыхает. Она одинока опять.
Тихо шепчутся пять тополей и звезда.
Слез не лей, будь тверда в испытаниях, мать!
Счастье в дом твой вернется, придет навсегда!
Снова даль бирюзовая, песней звеня,
Отзовется – окликнешь, махнешь ли рукой, —
Непомерною радостью сердце тесня,
Засмеется земля, если ступишь ногой.
По садам, по дворам будут рыскать ветра,
Как гонцы, застучат у дверей матерей.
Не закончив уроки, из школ детвора
Понесется гурьбой по домам поскорей.
День великий придет, день победной весны —
Ты обнимешь своих пятерых сыновей,
Лица их, опаленные жаром войны,
Будешь ласково гладить рукою своей.
И как будто бы солнце ворвется в сердца,
И, смеясь, и от радости слез не тая,
Ты увидишь, узнаешь: как даль без конца
Засияет прекрасная старость твоя!
 

‹1942›

ПАМЯТИ АННЫ АХМАТОВОЙ

 
Все мне кажется: день уберет
дымку памяти с летнего часа,
и на давний высокий порог
выйдет женщина та величаво.
Точно трудная ей задана,
не по силам задача.
И четко и ревниво блестит седина
в ее гладкой и черной прическе.
Солнце низится за горизонт,
полнит тысячи глиняных оспин.
Как крыло стрекозиное, зонт
пропускает малиновый отсвет.
Ей, идущей, далеко видна
вся в тенях тополиных дорога.
В истомленном арыке вода
пробирается в тень понемногу.
А ташкентское лето кипит,
перепутав наречья и лица,
и под цоканьем частым копыт
мостовая горит и дымится.
Но встают перед женщиной той
на экране духовного зренья кровь,
и дымы, и город пустой —
весь немыслимый ад разоренья.
Горе горькое в гору свали —
и под всеми завалами теми
ты не сыщешь уже, где – свои,
где – отчизны скорбящей потери…
Но осанка идущей – стройна,
крылья шарфа недвижны косые.
Полной мерой дала ей страна горя,
веры и силы России.
Вижу я в отдаленье глухом,
как черты ее чутки и строги:
в золотящихся струях Анхор
золотые ей жалует строки…
 

‹1968›

ПЕТРУСЬ БРОВКА

(Род. в 1905 г.)

С белорусского

ЗЕМЛЯ

 
Надрывалась земля
В своей муке исконной,
Человеческим голосом
Умоляла ты нас:
– Засевайте меня,
Убирайте любовно,
Чтобы жар в груди моей
Не погас.
Мы же рвали ее
На клочки,
На делянки,
На полоски худые
Межой раскроив.
Подрастали
Сымоны, Рыгоры да Янки
И делили полоску
Одну на троих.
А декабрь приходил,
Посиневший от стужи,
Вихрь в амбарах пустых
На цимбалах играл,
Мы же только, ремень подтянув,
Да потуже,
Хлеб свой горький пекли
С лебедой пополам.
Из мякины тот хлеб
Был и горек и жесток,
Застревал
На распухшей цинготной десне.
Выходили
Под стать мертвецам на погостах
И недолю встречали свою
По весне.
Много бед мы узнали
В нашей длинной дороге
И голодной тоски
За порожним столом,
Черный ветер бил в стекла,
И днем на пороге
Часто смерть появлялась
С холодным челом.
Но пришел наш черед,
Расквитались мы с ней,
Мы прогнали царя,
И жандармов, и пристава,
Чтобы ты нам,
Земля,
Расцвела покрасней,
Чтоб хватало для всех
Хлеба чистого.
А теперь мы избавим тебя
От невзгод,
С новым плугом идем,
Кормим калием.
Чтоб дарила ты нас
Каждый год,
Каждый год
Не одним,
А тремя урожаями.
 

‹1931›

РАНА

 
Я солдат-фронтовик,
А война так сурова,
Что я думал порой —
Мне уж больше не жить.
Восемь ран залечил,
В строй вернулся я снова,
Только рану одну
Не могу залечить.
Улеглась бы тоска,
Если б снова напиться
Мне воды той живой,
Что пивал я не раз;
Если б я повидал
Тот чабрец с медуницей
И столетний тот бор,
Что под Минском у нас.
Эту жажду ничем
Утолить не могу я,
Сердце думою только
Одною живет:
«Мне попасть бы скорей
На сторонку родную!..
И громить бы врага,
Пробиваясь вперед!»
 

‹1943›

ЛАСТОЧКА

 
Ночь летит, как ласточка,
Сладко спится Насточке.
Ветер ходит у окон,
Снится ей пригожий сон:
Хороводы у реки,
И подружки, и венки,
Кофточки кисейные…
Сладки сны весенние!
А под утро – чуть светло —
Будто стукнул кто в окно,
Задрожала хаточка,
Рассуждает Насточка:
«То волна по донышку,
То стучит сосеночка,
То ведь дятлы раненько…»
Не проснуться маленькой.
Спит, покинь ее, докука,
Только кто-то снова стуком…
То ль по небу громами,
То ль по камню ломами!
Сон слетает, улетает,
И проснулась, золотая.
Обожгло, что молнией.
– Кто такой? – промолвила.
Да как вдруг поднимется,
Да к оконцу кинется,
А сердечко ходуном…
Что ж ей видно за окном?
Видит милое лицо,
Слышит светлое словцо:
– Открывай же хаточку,
Я твой тата, Насточка,
Я с победой, Насточка!
 

‹1945›

ДУБОВЫЙ ЛИСТ

 
Я не страшусь
Ненастья злого,
Перед метелью устою:
За жизнь держусь, как лист дубовый
За ветку держится свою.
В осенней мгле,
В промозглой хмури
Он полыхает, словно медь,
Чтобы в ответ на посвист бури
Раскачиваться
И звенеть.
Когда зимою
Вьюга стонет
И злобно щерится мороз,
Он прикрывает, как ладонью,
Ту ветку,
На которой рос.
Но, вешней зорькой
Околдован,
Он, встретив солнечный восход,
Уступит место листьям новым
И тихо наземь
Упадет.
 

‹1956›

ДЕКРЕТ ЛЕНИНА

 
Тот день сквозь годы людям светит,
Все в нашей волости глухой —
И деды, и отцы, и дети —
На сход пришли одной семьей.
Здесь едкий дух махры и пота
Висел под низким потолком,
Матрос, приехавший с Балтфлота,
В чаду маячил за столом.
Листок, что был в руках матроса,
Все видеть явственно могли.
Толпу окинув, произнес он:
– Братишки, я насчет земли…
Читал моряк могучим басом,
Овеян дымкою легенд,
Весь перевит и опоясан
Скрещеньем пулеметных лент.
Он взбудоражил нашу волость,
В огне испытанный герой.
Но и его гремящий голос
Срывался и дрожал порой.
Не шибко грамотой владел он,
Волнуясь, по складам читал.
Но сходка радостно гудела,
Огонь в коптилке трепетал.
Листок потрогать все старались.
– Матрос, прочти еще разок! —
И вновь скользил шершавый палец
Вдоль жарко полыхавших строк.
И каждый спрашивал с волненьем:
– Скажи нам, добрый человек,
А кто такой товарищ Ленин?
– Тот, кто вам землю дал навек!
 

‹1957›

АЛЕКСАНДРИНА

 
Не позабыть мне песню далекой той весны:
«По Муромской дороге стояли три сосны…»
Бродили мы и пели, и с песней ты цвела.
Александрина, помнишь, какая ты была!
Любил тебя тогда я, – зачем теперь таить? —
И ни с одним цветком я не мог тебя сравнить.
Взять василек, но краска – всего-то в нем одна,
Взять лилию, но эта уж очень холодна.
Взять колокольчик, может… Да всех ты краше их!
Такой ты мне казалась в семнадцать лет моих.
Летело время, мчалось, мне навевая сны,
Как по дороге в Муром стояли три сосны.
Прошли весна и лето. Зима – над головой…
Александрина, где ты, подай мне голос свой!
 

‹1962›

ДВА СЕРДЕЧНЫХ СЛОВА

 
«Калі ласка!»[4]4
  Милости просим (белорус.).


[Закрыть] – два коротких слова
Повторяю снова я и снова.
Сколько ни живу, они со мною,
Все звенят серебряной струною.
В них открытость и добросердечье,
В них – певучесть белорусской речи.
Гости к нам – счастливое событье.
Калі ласка, в хату заходите!
Сразу печь заполыхает жарко,
На столе – яичница и шкварка,
Бульба и домашняя колбаска.
Угощайтесь, люди, калі ласка!
Парень, позабывший на свидании
Все, что им затвержено заранее,
Помнит, что признания основа —
Калі ласка! – два коротких слова.
А затем придет и остальное:
– Калі ласка, будь моей женою!
В дом войди, и станет он пригожим,
Вместе все невзгоды превозможем!
Гром гремит над житом и над просом.
– Калі ласка! – летний дождик просим,
Лейся, дождь, не крупный и не редкий,
На грибы, на ягоды, на ветки!
Если непогодь над нашим краем, —
– Калі ласка! – солнце приглашаем. —
Калі ласка, выйди из-за тучи,
Все согрей и освети получше!
– Калі ласка! – слышится при встрече
С ласковой и задушевной речью.
– Калі ласка! – повторяю снова
Два коротких белорусских слова.
 

ПАРТИЗАНСКИЙ ТЕЛЕГРАФ

 
О телеграфе партизанском
Ни диссертаций, ни статей.
Он проще азбуки-морзянки,
А в чем-то, видимо, сложней.
Пастушьей дудки звук певучий,
Рулады птичьи, волчий вой,
Зарубки на стволах и сучьях
Включил он в код секретный свой.
Телеграфист лесной, бывало,
Все расшифровывал на слух —
Зачем кукушка куковала,
Что передал трубач-пастух?
Дозорный, разрешив задачу,
Легко перелагал в слова —
О чем над речкой чибис плачет,
Кого зовет в ночи сова?
Приказы, данные разведки,
Согласно азбуке штабной,
Писались ножиком на ветке,
Лопатой на тропе любой.
В землянках уточняли планы,
Бой как по нотам разыграв,
Не зря любили партизаны
Свой безотказный телеграф.
 

В НАЧАЛЕ ЛЕТА

 
Пусть силы еще не набралося лето,
Но речка играет, полна красоты.
И аира сабли пробилися к свету,
Поднялися к солнцу из мутной воды.
Лоза распушилася – вдруг осмелела
И тоже в воде по колено стоит.
А сколько же лилий – фонариков белых
Под вечер над заводью сонной горит!
А месяц взойдет – аж до дна проникает,
А там серебро, а не камушки, нет!
А выскочит рыбка – свечой засверкает,
Плеснется – аж сердце вздыхает в ответ.
 

КОГДА В КРАЮ…

 
Когда в краю, где бегал босым,
Бывал я, – верьте или нет, —
«День добрый!» – я шептал березам,
«День добрый!» – слышал я в ответ.
И сердце гулко так стучало,
Как будто в пору детских лет.
«День добрый!» – речку привечал я,
«День добрый!» – речка мне в ответ.
Разгорячась, я шел напиться,
В траве прокладывая след.
«День добрый!» – говорил кринице,
«День добрый!» – мне она в ответ.
И благодарен, и взволнован,
Я был готов обнять весь свет:
«День добрый, луг, поля, дубровы!»
«День добрый!» – все они в ответ.
 

ВОЛНЕНИЕ

 
Напрасно люди ждут покоя.
Но я не тот. Не из таких.
И ты, волнение людское,
Со мною с первых дней моих.
Да что там я! Легко заметить —
Оно не нам одним дано:
Оно во всем на белом свете.
Во всем как есть. Везде оно.
Глядишь, оно и в море синем,
В земной коре – во все века,
Оно пылит песком в пустыне,
Сдвигает в небе облака.
Оно и в соловьином пенье,
В ключе, что льется ручейком,
В листке березовом весеннем
И в струнах скрипки под смычком.
Увидишь вдруг пушинку в небе —
И та волнуется, летя,
Волнуясь, дышат зерна в хлебе,
Под сердцем матери – дитя.
Покоя нет. И мне сдается:
Нет ни для этих, ни для тех.
Мое ведь тоже сердце бьется,
За все волнуясь и за всех.
 

* * *

 
Не спишь. Тревожно сердце бьется
Ища себя в строках твоих.
Поэзия – рытье колодца:
Чем глубже, тем прозрачней стих.
Копай упрямо, чтоб оттуда,
Из глубины, забил родник,
Чтоб над сухменью не как чудо,
А как победа он возник.
Чтоб кто-то, иссушенный жаждой,
Уста свои в нем освежил.
Чтоб ощутил, читая, каждый,
Что это он твой стих сложил.