Текст книги "Советская поэзия. Том первый"

Автор книги: авторов Коллектив

МАТВЕЙ ГРУБИАН

(1909–1972)

С еврейского

В ПРИБАЛТИЙСКОМ ГОРОДЕ

 
Перед самой войною,
Одержим и устал,
У ворот твоих стоя,
Я тебя целовал.
Я запомнил ночные
Поцелуи твои,
Фонари голубые —
Наважденье любви.
Я с войны возвращаюсь
В сорок пятом году
И, хоть очень стараюсь, —
Тех ворот не найду.
Рассказали мне, Лия,
Неохотно, с трудом,
Что тебя застрелили
Немцы в сорок втором.
Нахожу и теряю, —
Нет, опять не узнал, —
Где той ночью тебя я
У ворот целовал.
И кладу я впервые
В этот памятный год
Васильки полевые
Возле каждых ворот.
Вспоминаю в июле, —
Сердце, тише тоскуй! —
Предрассветную пулю
И ночной поцелуй.
 

МОРЕ

 
Однажды я на берегу устало
Листок стихотворенья уронил,
И море – все – еще синее стало
От синевы размывшихся чернил.
Я обратился к морю с нетерпеньем,
Остановившись в шумной тишине:
– Отдай назад мое стихотворенье,
Зачем оно великой глубине?!
И мне в ответ, как в старой сказке, вскоре
Заметно потемнела синева.
– Я музыку пишу, – сказало море, —
Мальчишка глупый, на твои слова.
 

АБУМУСЛИМ ДЖАФАРОВ

(Род. в 1909 г.)

С табасаранского

ПОДАРОК

 
Один художник, мой хороший друг,
Картину мне нарисовал в подарок:
Там горы, зеленея, стали в круг,
И на вершинах снег был чист и ярок.
И плыли караваном облака,
И водяная пыль над водопадом
Так серебрилась, так была легка,
Как будто возникала где-то рядом…
Но деревянный над оврагом мост
Весь прогибался – узкий, обветшалый.
Быки, впряженные в тяжелый воз,
Плелись по доскам поступью усталой.
И цепкие раскинулись кусты,
На светлой зелени полей темнея…
Мой друг спросил: – Ну, как, доволен ты?
Конечно, я свой труд хвалить не смею…
Я отвечал: – Другой художник мне
Картину подарил прекрасней этой.
– Да где ж она?! – воскликнул, покраснев,
Мой бедный друг, смущенный и задетый.
Я ласково подвел его к окну:
– Смотри! – Сияли снежные вершины,
В лазурную врезаясь вышину.
А ниже по дорогам шли машины.
Гремели гулко новые мосты,
Отлитые из прочного металла,
И в белоснежном блеске чистоты
Электростанция вдали сверкала.
Отары тучные овец паслись
В горах на бархатных и пышных склонах,
И песни птиц потоками лились
Из всех садов, душистых и зеленых…
Была, как жизнь, картина велика:
Итог своих бессонных размышлений
В нее вложил художник – на века…
Картину эту подарил мне – Ленин!
 

АРТУР МОРО

(Род. в 1909 г.)

С мордовского-эрзя

МОРДОВИЯ МОЯ

 
Мордовия моя – леса и пашни,
Цветов и птиц привольная страна.
Ужели стороны родимой краше
На свете есть другая сторона?
Мордовия моя – моря пшеницы,
Волшебных зерен золотой улов,
Суры бурливой синие зарницы,
Дорог широких беспокойный зов.
Мордовия моя – кварталы строек,
Станков фабричных четкий перестук.
Здесь все великое и все простое —
Плоды творения рабочих рук.
Гляжу вокруг – друзья вдали и рядом
Смеется солнце, воздух чист и свеж,
Мордовия моя – души отрада,
Счастливый мир свершений и надежд.
 

‹1965›

АБДУЛАХ ОХТОВ

(1909–1971)

С черкесского

СЛОВО О БРАТСТВЕ

 
Помнят горы, помнят реки,
Как за синим лесом
Побратался русский воин
С воином-черкесом.
Побратались, обменялись
Боевым оружьем.
И с тех пор четыре века
Мы с Россией дружим.
Много с гор воды сбежало
За четыре века,
Много с неба звезд упало
За четыре века.
Реки горные мелели,
И цари менялись,
Только братьями народы
На века остались.
И сегодня помнят люди,
Как за синим лесом
Побратался русский воин
С воином-черкесом.
 

‹1957›

ПАУЛЬ РУММО

(Род. в 1909 г.)

С эстонского

СТРАНИЦА ИЗ ДНЕВНИКА

 
Возле топящейся печки я пистолет разбираю, —
Выпал мне после сраженья отдых в морозном лесу.
Словно далекая Эльва, местность такая родная…
Скоро ль родных я увижу, Эльвы далекой красу?
В доме пахнуло смолою. Это с работы устало
В дом возвратилась хозяйка. Мальчик бросается к ней.
Вижу глаза ее грустные с отблеском пламени алым:
Муж ее где-то далеко, тоже, как я, на войне.
Жив он теперь иль, быть может, в битве погиб на рассвете?
Где он сейчас – в Сталинграде или же в Брянском краю?…
Так вот и мне неизвестно: где мои малые дети
Бродят одни по сугробам, где они сыщут приют?
Враг нам принес это горе, враг раскидал наши семьи.
Льются горячие слезы. Край мой истерзан войной.
Крови горячей потоки льются на мерзлую землю.
Жарким клокочущим гневом шар опоясан земной.
Возле топящейся печки, где еще угли пылают,
Я поднимаюсь и молча руку хозяйке даю.
Время на фронт отправляться. Там, передышки не зная,
Наши солдаты на Запад движутся в грозном бою!
 

‹1943›

РУССКАЯ ЖЕНЩИНА

 
Маленький полустанок.
Мы на Мурманской дороге.
Женщина поезд встречает —
Русская, с видом строгим.
Фронт в стороне грохочет,
В небе прожектор бродит…
Стрелку под градом осколков
Женщина переводит.
Ладога за спиною…
Мы на колесах снова.
Вдали от полей эстонских,
Вдесятером, без крова.
Без крова?
Глазок окошка
Мигнул нам из вьюжной дали, —
Чудом стоит в поселке
Домик среди развалин.
А стрелочница у будки
Рукой приветливо машет:
«С приездом, сынки! Пусть будет
Мой маленький дом и вашим!»
Нас чистота встречает
В комнате небогатой.
На скатерти белой скоро
Запел самовар пузатый.
Радушно к столу хозяйка
Несет свой паек рабочий.
Нам с нежностью материнской
Готовит постели к ночи.
Слезу со щеки смахнула:
«Мой сын, защищая Таллин…
Спит он в земле эстонской…» —
Мы со скамей привстали.
И сразу она бодрится:
«Вот сыновей-то сколько!
Пальцев теперь не хватит,
Не перечесть, да и только!
Сил набирайтесь, спите.
Благодарить не надо!»
И женщина вышла снова
На пост, где свистят снаряды.
 

‹1951›

НИКОЛАЙ РЫЛЕНКОВ

(1909–1969)

* * *

 
Нет, не весна, а ты сама
Моих друзей свела с ума.
Нет, не заря, а ты сама
Видна мне с каждого холма.
Твои поля, твои луга,
Твои скирды, твои стога,
Твои дубравы и леса,
Твоя любовь, твоя краса.
Недаром в непогодь и в зной
Мне щеки ветер жжет лесной.
Скажи, кому ты за Десной
Косынкой машешь расписной?
Заводишь песню…
Про кого?
Тропинку метишь…
Для кого?
Мне, кроме взгляда твоего,
Не нужно больше ничего.
Но разве выговорю я
Все, чем полна душа моя?
Уж лучше в рощу выйду я,
Петь научусь у соловья.
Тебя увидев за Десной,
Поклон отвешу поясной
И запою, как в ночь весной
Меня учил певец лесной.
Такую песню, чтоб она
Со всех дорог была слышна,
Чтоб под напев ее весна
Была и в непогодь ясна.
Чтоб, услыхав ее вдали,
Из края в край моей земли
Шумели грозы, ливни шли,
Хлеба высокие росли.
 

‹1936›

* * *

 
Мне нравится искусство бочара,
Когда, в карман не лезущий за словом,
Он в зимние большие вечера
Скрепляет клепку обручем дубовым.
Врезает дно, храня суровый вид,
И говорит: «Сто лет смолить не надо!
Посудина, что колокол, гудит».
И сердце мастера удаче радо.
И снова, как вчера и завчера,
Не видя любопытных за плечами,
Он тешет клепку дни и вечера
И пригоняет обручи ночами.
Нужны мне глаз и мудрость бочара,
Чтоб речь скреплять, как бочку
обручами.
 

‹1939›

* * *

 
Прошедшим фронт, нам день зачтется
за год
В пыли дорог сочтется каждый след,
И корпией на наши раны лягут
Воспоминанья юношеских лет.
Рвы блиндажей трава зальет на склонах,
Нахлынув, как зеленая волна.
В тех блиндажах из юношей влюбленных
Мужчинами нас сделала война.
И синего вина, вина печали,
Она нам полной мерой поднесла,
Когда мы в первых схватках постигали
Законы боевого ремесла.
Но и тогда друг другу в промежутках
Меж двух боев рассказывали мы
О снах любви, и радостных и жутких,
Прозрачных, словно первый день зимы.
Перед костром, сомкнувшись тесным
кругом,
Мы вновь клялись у роковой черты,
Что, возвратясь домой к своим подругам,
Мы будем в снах и в помыслах чисты.
А на снегу, как гроздья горьких ягод,
Краснела кровь. И снег не спорил с ней!
За это все нам день зачтется за год,
Пережитое выступит ясней.
 

‹1942›

* * *

 
Ты никогда так не была близка мне,
Как в эти дни тревожные, когда
Столетних зданий распадались камни,
В колодцах кровью пенилась вода.
Детей теряли матери, а дети
Теряли детство. Кто его вернет?
Мы позабудем многое на свете,
Но позабыть не сможем этот год.
Все пережить нам легче было б вместе.
Мой друг,
моя сестра,
моя жена!
Но ветер нес безрадостные вести,
Луна была, как уголь, сожжена.
От гнева губы сохли, как от жажды,
Не мог я думать ни о чем другом —
Мне встретиться хотелось хоть
однажды —
Лицо в лицо,
глаза в глаза —
с врагом.
И я с тобой расстался, дорогая,
Меня послала родина в поход.
В такие дни, любовь превозмогая,
Дорогой чести мужество идет!
 

‹1942›

* * *

 
Золотое облако зноя,
Запах трав – медовый, хмельной.
Небо русское расписное
Распахнулось передо мной.
И пылят пути фронтовые
В не скудеющем свете дня…
Солнце жизни моей, Россия,
Укрепи на подвиг меня!
 

‹1943›

НАДПИСЬ НА КНИГЕ

 
От слов заученных и пресных,
От чувств, что плоти лишены,
Мой современник, мой ровесник,
Мы отвратились в дни войны.
Под визг свинца, под скрежет стали
Вдали от отчего крыльца
Нас обожгла она, и стали
Огнеупорными сердца.
В них переплавились, как в тигле,
Все наши чувства и мечты.
Мы, возмужав, навек постигли
Закон суровой простоты,
И, недоступные гордыне,
И неподкупные во всем,
Ни клятв, ни громких слов отныне
Мы всуе не произнесем.
Зато из нас уверен каждый,
Что светит нам одна звезда,
И на губах, спаленных жаждой,
Нет – значит нет, и да – есть да!
Мы узнаем друг друга в песнях,
Что кровью сердца скреплены…
От слов, заученных и пресных,
Мы отвратились в дни войны.
 

‹1945›

БАЛЛАДА О ПОРТРЕТЕ

 
Не в мастерской художника, где краскам
Дано грустить и радоваться, нет, —
В глухом лесу, в становье партизанском
Тот необычный создан был портрет.
Когда над лесом проносились грозы
И гром гремел на языке чужом,
Среди поляны на коре березы
Его разведчик вырезал ножом.
И стало вдруг светло под небом хмурым,
И сразу все поверили – он здесь.
Глядит сквозь чащу точный глаз
с прищуром,
И мир пред ним – как на ладони весь…
К нему тянулись тропки по оврагу,
Где шепотком деревья говорят,
Ему спешили принести присягу
Все, кто отныне приходил в отряд.
Что были им фашистские угрозы,
Кто мог их след невидимый найти,
Когда в лесу из-под шатра березы
Сам Ленин им указывал пути!
И час расплаты видел мститель грозный,
Одним его присутствием согрет…
Не зря теперь меж мрамором и бронзой
Поставили в музее тот портрет.
 

‹1948›

* * *

 
Куда ни посмотришь – родные,
Открытые сердцу края.
Я весь пред тобою, Россия,
Судьба моя, совесть моя.
Не ты ли меня окружила
Простором лугов и полей,
Не ты ли меня подружила
С задумчивой музой моей!
Не ты ль полновесного слова
Открыла мне все закрома…
Я знаю – за это сурово
С меня ты и спросишь сама!
Не раз к твоему придорожью
Приду я от песенных рек,
Чтоб даже нечаянной ложью
Тебя не унизить вовек.
Так спрашивай строже – отвечу
За все: за подруг и друзей,
За самую краткую встречу
С задумчивой музой моей.
За песни, которым впервые
Внимают родные края…
Я весь пред тобою, Россия,
Судьба моя, совесть моя!
 

‹1959›

* * *

 
Я помню долг свой пред тобой, Россия
Я не забуду никогда о нем.
Всего, чего просил и не просил я,
Ты вдоволь мне дала в краю родном.
Не все как надо видевший сначала,
Теперь благодарю судьбу свою —
За то, что так упорно приучала
Ходить босым по жесткому жнивью.
Дала постичь, как колются колосья,
Оберегая золотой родник…
Ведь если что-то сделать удалось мне,
Так потому, что я к жнивью привык,
Что кожу впору выдубило лето
И пропитало духом чабреца.
А чем с тобой я расплачусь за это,
Как не строкой, правдивой до конца!
 

‹1961›

* * *

 
Я, признаться, жить хотел бы долго,
Каждый день по-новому ценя,
Чтобы непогашенного долга
Не осталось в жизни у меня.
Чтобы ежедневно, ежечасно,
Вспоминая путь свой средь тревог,
Всех, кого обидел я напрасно,
Чем-нибудь порадовать бы смог.
Ну, а если это невозможно
И до срока я свалюсь без сил,
Пусть хоть знают те, кому я должен,
Что со всех дорог я к ним спешил.
Не владевший рогом изобилья,
Заходивший часто за предел,
Про свои долги не позабыл я,
Только заплатить не все успел.
 

‹1963›

* * *

 
Не оставили деды портретов для пас,
Уходя за ограду погоста мирского,
Но родные черты узнаем мы сейчас
У философов сельских с полотен Крамского
И пускай фотографии наших отцов
Улыбаются робко и скупо с простенков, —
Русских витязей в них разглядел Васнецов,
А в подруги им дал свою Ладу Коненков.
О искусство! Останься влюбленным и впредь
Пусть не тронет тебя никакая остуда.
Разве может когда на земле устареть
Человечьего сердца великое чудо!
 

‹1963›

* * *

 
Мужавший на сквозном ветру,
Я видел взлеты и паденья,
Страстей высокое боренье
И мелких помыслов игру.
Но верю я, и с тем умру,
Что, в вечной жажде обновленья,
Как к свету тянутся растенья,
Так люди тянутся к добру.
 

‹1963›

ЛАДОНИ, ПАХНУЩИЕ ХЛЕБОМ

 
Кому какой дается жребий,
Какая песня под луной,
А я взрастал на черном хлебе,
То хлеб земли моей родной.
Его солил я крупной солью
И запивал воды глотком,
С ним по широкому раздолью
Ходил за плугом босиком.
Я молотил и веял жито,
За стол садился не спеша,
Я знал: в ржаной ковриге скрыта
Всей доброты земной душа.
Святая мудрость землепашца
В ней навсегда воплощена.
Ни возгордиться, ни зазнаться
Не даст в дороге мне она.
И нужно мне под русским небом,
Чтоб каждый день и каждый миг
Ладони, пахнущие хлебом,
Я чуял на плечах моих.
 

‹1965›

ХАСЫР СЯН-БЕЛГИН

(Род. в 1909 г.)

С калмыцкого

* * *

 
Я – за стихи железные,
Чтоб в них,
Как будто связанных узлом калмыцким,
Легко и громко бы звенел ось мыслям;
Железно не звенящий стих —
Не стих!
Я – за стихи железные,
Чтоб в них
Поэта настоящего прозренье
Явило людям бы свое служенье
И жгло б сердца людей
Глаголом их!
Я – за стихи железные,
Чтоб в них
Молотобоец оживал и резчик.
Есть стих – кузнец и есть – краснодеревщик.
А я? Я тёс беру
Для строк моих.
Я – за стихи железные,
Чтоб в них
Простой ли, сложный почерк был, но – веский!
А я? Мой почерк прост – простой стамеской
Я выводить узор стиха
Привык.
Я – за стихи железные,
Чтоб в них
Глубин, высот бы раскрывались бездны…
Правдивые стихи – всегда железны,
Я льщусь надеждой
На железный стих!
 

АБДИЛЬДА ТАЖИБАЕВ

(Род. в 1909 г.)

С казахского

РОССИИ

 
О русский боевой народ,
Услышь напев моей струны!
От всей души тебе поет
Поэт далекой стороны.
Хоть я казах, но твой я сын.
Не ты ли вырастил меня?
Мильоны нас, не я один,
России кровная родня.
Мы не устанем возносить
Твой гордый дух и вольный нрав.
Недаром смог ты победить
Орду коричневых держав!
Четвертый коготь у орла
Сильней, чем когти прочих птиц.
Его Россия обрела!
Ее никто не свергнет ниц.
С тобой родной мой Казахстан,
Как белый кречет, поднялся!
Тебе, славнейшая из стран,
И думы все, и воля вся.
И как не думать о тебе?
Не будь тебя – мы вновь рабы.
Клянусь! Пути в твоей судьбе
Отныне путь моей судьбы.
Услышь меня! Хоть я казах
И к русской речи не привык,
Но братья мы и в языках:
Язык наш – Ленина язык.
 

‹1939›

КАК БУДТО БЕРЕЗКИ…

 
*
 
 
Как будто березки, на склоне, вдали,
сплетаясь ветвями, мы вместе росли.
Всегда мы, как помню, влюбленными были,
но нашу любовь от чужих берегли.
Тебя я не сравнивал с пышным цветком,
себя не считал я твоим соловьем.
Без выспренних слов понимая друг друга,
 как два близнеца, мы сидели вдвоем.
Шли новые годы за старыми вслед,
но мы не считали, по скольку нам лет.
Я – старше тебя, ты немного моложе,
нам дела до смерти и старости нет!
В одной комнатенке, средь стенок пустых
мы жили, как будто в хоромах больших.
Но что же с того, что мы так небогаты,
одно одеяло у нас на двоих!
В те дни мы легко одевались с тобой,
тулупов и шуб не таскали зимой
и нашу печурку не часто топили —
мы комнату грели своей теплотой…
 
 
*
 
 
Но вдруг закричал – я его не пойму! —
наш первенец шумный у нас на дому.
Наверно, он требует места под солнцем?
И место под солнцем мы дали ему.
Его ты кормила в назначенный час,
с него не спуская внимательных глаз.
Качали мы люльку его, чередуясь,
как, видно, когда-то качали и нас.
Под мирной и тихою кровлей своей
немало мы прожили радостных дней,
и мы не однажды еще пировали,
встречая бокалами новых детей.
За прежними днями другие идут,
цветы отцветают и снова цветут.
Я – старше тебя, ты – немного моложе,
вокруг нас детишки заметно растут.
 
 
*
 
 
Просторен мой дом, и обширен мой свет,
на жизнь мне никак обижаться не след.
Но все-таки грустно, что я тяжелею
и легкости прежней давно уже нет.
Я стал отчего-то медлительней жить,
и спать беспокойней, и меньше бродить.
Парят в поднебесье высокие мысли,
а тело – увы! – не желает парить.
Бывает, захочешь для шумных гостей
толковую речь закатить покруглей —
не то что чужие, а дети торопят
твои излиянья закончить быстрей.
За ними нет сил у меня поспешать.
Мне шума не надо, люблю помолчать.
Со мною жена моя верная вместе
да верная лира – чего мне желать?
…Тебя я не сравнивал с пышным цветком
себя не считал я твоим соловьем.
Без выспренних слов понимая друг друга,
в неспешном раздумье сидим мы вдвоем.
 

‹1955›

* * *

 
Дорогой жизни долго я шагал,
и вот уже почтенным мужем стал.
Вдали, вдали, меж гор и средь степей,
остались годы юности моей.
Есть у казахов старый разговор,
что, дескать, время действует, как вор,
и каждый месяц или каждый год
то то, то это у тебя крадет.
Ход времени, желая честным быть,
я не могу и не хочу хулить.
Я этих слов не стану повторять —
несправедливо время упрекать.
Ты, моего не погасив огня,
взяло стихи и песни у меня,
но их отнюдь не бросило во мгле,
а подарило людям и земле.
Пусть у меня пробилась седина —
зато листва деревьев зелена.
И есть цветенье юности моей
в цветении предгорий и степей.
Теченье лет, что прожил человек,
повторено теченьем новых рек,
волненье мысли яростной моей
есть в волнах нами созданных морей.
Земля моя! Железо и цветы!
Я постарел, помолодела ты.
Но молодость ушедшую свою,
Республика, в тебе я узнаю…
 

‹1957›

СЫРДАРЬЯ

 
С почтительностью сына
За все благодарю,
Как мать свою родную,
Родную Сырдарью.
Самим великим Гейне
Любимый Рейн воспет,
А я, река казахов,
Твой собственный поэт.
Немало у Тараса
Днепровских есть стихов.
Бродил когда-то Пушкин
У невских берегов.
А я свое уменье
И помыслы свои
Дарю текучим водам
Прекрасной Сырдарьи.
Ты – мать всего народа,
Моя родная мать.
Так как же мне сегодня
Тебя не воспевать?
От старости бессильной
Еще ты далека,
В твоей груди струится
Избыток молока.
К тебе вернулся снова
Твой сын немолодой,
И вот опять, как в детстве,
Ты лоб целуешь мой.
Опять, как в зыбке детства
Меж делом, невзначай,
Меня на волнах зыбких
Тихонько покачай!
Ты знаешь ли работу
Могучего Днепра?
Тебе его примеру
Последовать пора.
Ты степи – по-днепровски
Огнями озари,
Пускай над нами блещут
Созвездья Сырдарьи!
И я победной песней
Прославлю подвиг твой,
Как некий новый Гейне,
Рожденный Сырдарьей.
 

‹1959›

МИШИ БАХШИЕВ

(Род. в 1910 г.)

С татского

ТАТСКОЙ ЖЕНЩИНЕ

 
О мать, чья жизнь всегда была темна,
От мира светлого отстранена,
Свои глаза хотя б на миг открой,
Узнай, что сын тебе расскажет твой.
Тебя за годом год, за веком век
Обманывал раввин и мучил бек.
В цепях, в оковах дни твои текли,
А жизнь, а свет сверкали там – вдали.
Твой муж бродил вокруг тебя, как волк,
Он бил тебя, твой слабый стон не молк.
Как сталь, должно быть, ты была крепка,
Коль молотом была его рука.
Но, брошенную волей мужа в ад,
Тебя в плену еще держал адат,
В субботу даже щепочки гнилой
Не смела ты переломить ногой.
Ты свечи жгла, дурманя бедный мозг,
Молилась ты на стеарин и воск.
Не верь словам раввинов, бекских слуг,
Взгляни – ведь электричество вокруг!
Пойми, что цепь ты можешь разомкнуть,
Октябрь нам радостью наполнил грудь,
И жизни радостной открыт простор
Для женщины, родившейся средь гор.
Мать, подыми ресницы скорбных глаз,
Социализм – он как весна для нас.
Вот дочь твоя с улыбкой на губах,
С тетрадкою и книжкою в руках.
А вот и ты сама идешь вперед.
Тебе родным советский стал завод,
И счастьем полон я, безмерно рад,
Что ты идешь с ударниками в ряд.
 

‹1934›

ОЛЬГА БЕРГГОЛЬЦ

(1910–1975)

ПРЕДЧУВСТВИЕ

 
Нет, я не знаю, как придется
тебя на битву провожать,
как вдруг дыханье оборвется,
как за конем твоим бежать…
И где придется нам проститься,
где мы расстанемся с тобой:
на перепутье в поле чистом
иль у заставы городской?
Сигнал ли огненный взовьется,
иль просто скажет командир:
– Пора, пускай жена вернется,
Пора, простись и уходи… —
Но в ту минуту сердце станет
простым и чистым, как стекло.
И в очи Родина заглянет
спокойно, строго и светло.
И в ней, готовой к муке боя,
как никогда, почуем вновь
нас окрылявшую обоих
единую свою любовь.
И снова станет сердце чистым,
разлука страшная легка…
И разгласит труба горниста
победу твоего полка.
 

‹1936›

* * *

 
Не утаю от Тебя печали,
так же как радости не утаю.
Сердце свое раскрываю вначале,
как достоверную повесть Твою.
Не в монументах и не в обелисках,
не в застекленно-бетонных дворцах —
Ты возникаешь невидимо, близко
в древних и жадных наших сердцах.
Ты возникаешь естественней вздоха,
крови моей клокотанье и тишь,
и я Тобой становлюсь, Эпоха,
и Ты через сердце мое говоришь.
И я не таю от Тебя печали
и самого тайного не таю:
сердце свое раскрываю вначале,
как исповедую повесть Твою…
 

‹1937›

РОДИНЕ

 
1
 
 
Все, что пошлешь: нежданную беду,
свирепый искус, пламенное счастье, —
все вынесу и через все пройду.
Но не лишай доверья и участья.
Как будто вновь забьют тогда окно
щитом железным, сумрачным и ржавым…
Вдруг в этом отчуждении неправом
наступит смерть – вдруг станет все равно.
‹Октябрь 1939 г.›
 
 
2
 
 
Не искушай доверья моего.
Я сквозь темницу пронесла его.
Сквозь жалкое предательство друзей.
Сквозь смерть моих возлюбленных детей.
Ни помыслом, ни делом не солгу.
Не искушай – я больше не могу…
‹1939›
 
 
3
 
 
Изранила и душу опалила,
лишила сна, почти свела с ума…
Не отнимай хоть песенную силу, —
не отнимай, – раскаешься сама!
Не отнимай, чтоб горестный и славный
твой путь воспеть.
Чтоб хоть в немой строке
мне говорить с тобой, как равной
с равной, —
на вольном и жестоком языке!
‹Осень 1939 г.›
 

БОРИСУ КОРНИЛОВУ

…И все не так, и ты теперь иная,

поешь другое, плачешь о другом…

Б. Корнилов

 
1
 
 
О да, я иная, совсем уж иная!
Как быстро кончается жизнь…
Я так постарела, что ты не узнаешь.
А может, узнаешь? Скажи!
Не стану прощенья просить я,
ни клятвы – напрасной – не стану давать.
Но если – я верю – вернешься обратно,
но если сумеешь узнать, – давай
о взаимных обидах забудем,
побродим, как раньше, вдвоем, —
и плакать, и плакать, и плакать мы будем,
мы знаем с тобою – о чем.
‹1939›
 
 
2
 
 
Перебирая в памяти былое,
я вспомню песни первые свои:
«Звезда горит над розовой Невою,
заставские бормочут соловьи…»
…Но годы шли все горестней и слаще,
земля необозримая кругом.
Теперь, – ты прав,
мой первый и пропащий,
пою другое,
плачу о другом…
А юные девчонки и мальчишки,
 они – о том же: сумерки, Нева…
И та же нега в этих песнях дышит,
и молодость по-прежнему права.
‹1940›
 

* * *

 
…Я говорю с тобой под свист снарядов,
угрюмым заревом озарена.
Я говорю с тобой из Ленинграда,
страна моя, печальная страна…
Кронштадтский злой, неукротимый ветер
в мое лицо закинутое бьет.
В бомбоубежищах уснули дети,
ночная стража встала у ворот.
Над Ленинградом – смертная угроза…
Бессонны ночи, тяжек день любой.
Но мы забыли, что такое слезы,
что называлось страхом и мольбой.
Я говорю: нас, граждан Ленинграда,
не поколеблет грохот канонад,
и если завтра будут баррикады, —
мы не покинем наших баррикад.
И женщины с бойцами встанут рядом,
и дети нам патроны поднесут,
и надо всеми нами зацветут
старинные знамена Петрограда.
Руками сжав обугленное сердце,
такое обещание даю
я, горожанка, мать красноармейца,
погибшего под Стрельною в бою.
Мы будем драться с беззаветной силой,
мы одолеем бешеных зверей,
мы победим, клянусь тебе, Россия,
от имени российских матерей.
 

‹Август 1941 г.›

29 ЯНВАРЯ 1942

Памяти друга и мужа

Николая Степановича Молчанова

 
Отчаяния мало. Скорби мало.
О, поскорей отбыть проклятый срок!
А ты своей любовью небывалой
меня на жизнь и мужество обрек.
Зачем, зачем?
Мне даже не баюкать, не пеленать
ребенка твоего.
Мне на земле всего желанней мука
и немота понятнее всего.
Ничьих забот, ничьей любви не надо.
Теперь одно всего нужнее мне:
над братскою могилой Ленинграда
в молчании стоять, оцепенев.
И разве для меня победы будут?
В чем утешение себе найду?!
Пускай меня оставят и забудут.
Я буду жить одна – везде и всюду
в твоем последнем пасмурном бреду…
Но ты хотел, чтоб я живых любила.
Но ты хотел, чтоб я жила. Жила
всей человеческой и женской силой.
Чтоб всю ее истратила дотла.
На песни. На пустячные желанья.
На страсть и ревность, – пусть придет другой
На радость. На тягчайшие страданья
с единственною русскою землей.
Ну что ж, пусть будет так…
 

‹Январь 1942 г.›

СТИХИ О СЕБЕ

 
…И вот в послевоенной тишине
к себе прислушалась наедине.
Какое сердце стало у меня,
сама не знаю – лучше или хуже:
не отогреть у мирного огня,
не остудить на самой лютой стуже.
И в черный час, зажженные войною
затем, чтобы не гаснуть, не стихать,
неженские созвездья надо мною,
неженский ямб в черствеющих стихах…
…И даже тем, кто все хотел бы сгладить
в зеркальной, робкой памяти людей,
не дам забыть, как падал ленинградец
на желтый снег пустынных площадей.
И как стволы, поднявшиеся рядом,
сплетают корни в душной глубине
и слили кроны в чистой вышине,
даря прохожим мощную прохладу, —
так скорбь и счастие живут во мне —
единым корнем – в муке Ленинграда,
единой кроною – в грядущем дне.
И все неукротимей год от года
к неистовству зенита своего
растет свобода сердца моего —
единственная на земле свобода.
 

‹1945›

СТИХИ О ЛЮБВИ

 
*
 
 
Взял неласковую, угрюмую,
с бредом каторжным, с темной думою,
с незажившей тоскою вдовьей,
с не прошедшей старой любовью,
не на радость взял за себя,
не по воле взял, а любя.
 
 
*
 
 
Я тайно и горько ревную,
угрюмую думу тая:
тебе бы, наверно, другую —
светлей и отрадней, чем я.
За мною такие утраты
и столько любимых могил.
Пред ними я так виновата,
что, если б ты знал, – не простил.
Я стала так редко смеяться,
так злобно порою шутить,
что люди со мною боятся
о счастье своем говорить.
Недаром во время беседы,
смолкая, глаза отвожу,
как будто по тайному следу
далеко одна ухожу.
Туда, где ни мрака, ни света —
сырая рассветная дрожь…
И ты окликаешь: – Ну, где ты? —
О, знал бы, откуда зовешь!
Еще ты не знаешь, что будут
такие минуты, когда
тебе не откликнусь оттуда,
назад не вернусь никогда.
Я тайно и горько ревную,
но ты погоди – не покинь.
Тебе бы меня, но иную,
не знавшую этих пустынь:
до этого смертного лета,
когда повстречалися мы,
до горестной славы, до этой
пол сердца отнявшей зимы.
Подумать – и точно осколок,
горя, шевельнется в груди…
…Я стану простой и веселой, —
тверди ж мне, что любишь, тверди!
 

‹1942–1947›

* * *

 
А я вам говорю, что нет
напрасно прожитых мной лет,
ненужно пройденных путей,
впустую слышанных вестей.
Нет не воспринятых миров,
нет мнимо розданных даров,
любви напрасной тоже нет,
любви обманутой, больной,
ее нетленно-чистый свет
всегда во мне, всегда со мной.
И никогда не поздно снова
начать всю жизнь,
начать весь путь,
и так, чтоб в прошлом бы —
ни слова ни стона бы не зачеркнуть.
 

‹1952–1962›