Текст книги "Советская поэзия. Том первый"

Автор книги: авторов Коллектив

ПЕТРО ГЛЕБКА

(1905–1969)

С белорусского

* * *

 
Зачем гадать, мечтая о далеком,
Тому, кто в жизнь не верит всей душой?
Нальется яблоня румяным соком
И зашумит весеннею листвой.
Но не собрать ей листьев, что опали,
И не вернуть увядших лепестков.
Лишь звезды те же, что всегда сверкали,
Да неба синь сквозь дымку облаков.
Как месяц молодой, гляжу на землю, —
Я разгадать грядущий день пришел:
Лишь тот мечтает, будущему внемля,
Кто верит в современное душой.
 

‹1925›

ЯГОДЫ

 
Каким он выдался счастливым
И урожайным – этот год!
В саду – крыжовник, зреют сливы,
Клубники полон огород.
Пустырь вчерашний, никудышный,
И тот плоды приносит вдруг:
Черешни дикие и вишни,
Аж ветки ломятся вокруг.
Над самой речкой, средь крушины,
Сплошной смородиновый рай,
И цепкие кусты ожины
Зовут: – Иди и собирай!
Ах, что за ягоды лесные!
Полянки щедро зацвели,
Когда весенний луч впервые
Коснулся утренней земли.
Сперва возникла земляника,
Вся розовая, вся в росе,
А там, средь вереска, гляди-ка
Черника в сумрачной красе.
К исходу сладостной малины
Готовит лето новый взрыв,
Все боровые луговины
Брусничной завязью покрыв.
А на болотистой поляне —
Багрянец клюквенной поры.
И следом – позднее пыланье,
Рябин осенние костры.
Каким он выдался счастливым
И урожайным – этот год.
Под стать неистощимым нивам
И сад, и лес, и огород.
 

‹1940›

УПОРСТВО

 
Идут кровавые бои – сильней день ото дня.
Четвертый день друзья мои на линии огня.
На них два раза танки шли, засыпали землей.
Они восстали из земли и снова рвутся в бой.
Они врага отбросят вспять и долг исполнят свой,
пока стоит за эту пядь хотя б один живой.
 

‹1941›

СМЕРТЬ СОЛДАТА

 
На ратном поле умирал солдат,
Он смело дрался до последней пули,
Его друзья уже навек уснули,
Теперь он замыкал их скорбный ряд.
Он тихо отходил – обрел покой,
Высокое исполнил назначенье.
Враги лежали тоже без движенья —
Он целил в каски снайперской рукой.
И жаждал человек в свой смертный срок
Ладонью тронуть стебелек зеленый,
Не пулями, но солнцем опаленный.
Услышать леса мирный говорок.
Да только пусто было перед ним —
Трава пожухла, сосны почернели,
Сраженные, как он, лежали ели,
И над землей клубился горький дым.
Но как в былинах у слепых певцов,
Собрав остаток богатырской силы,
Очнулся воин на краю могилы
И обратился к небесам лицом.
Лазурь сгущалась и сближалась с ним,
День поникал, и солнце умирало,
За край земли неспешно уплывало —
К могилам братским, к сыновьям своим.
Но свет его бессмертный золотил
Обугленное поле, павших лица
Тревожил, даже черный дым светиться
Заставил, – мертвый лагерь оживил.
Вот солнце уже кануло на треть,
Глаза в глаза солдата провожая.
Как многозначна красота земная,
Когда смогла украсить даже смерть.
И губы остывавшие бойца Шептали:
«Не вернусь домой, я знаю,
Но снова расцветет страна родная,
И верю я, что жизни нет конца».
Молю судьбу – дай мне такую смерть,
Чтоб на краю разверзнутой могилы
И мне хватило мудрости и силы
В своей последней песне жизнь воспеть
 

‹1944›

ВОЗВРАЩЕНИЕ

 
Ну вот и мы с тобою дома!
За поворотом будет сад,
А дальше – хаты. Нам знакомо
Все это с давних лет, солдат!
Сгустились сумерки, как прежде.
Давай, земляк, пойдем быстрей.
Веди нас, добрая надежда,
К заветной хижине моей.
Войной гонимые по свету,
Мы помнили свой уголок,
И, может, за три года ветер
Замел следы солдатских ног.
Но все тут нам давно знакомо:
За поворотом будет сад,
А дальше – хаты. Вот и дома!
Но что такое? Стой, солдат!
Иль заблудились мы с тобою?
Иль ты, друг, лишнего хватил?
Прибавим шагу. Что такое?
Нет, здесь, я помню, садик был.
За ним вот тут стояла хата,
Здесь тополя шумели в ряд…
Коль смерть не тронула солдата,
Так насмеялся лютый кат.
Нам нет пристанища с тобою,
Где были хаты – там пустырь,
Крыльцо засыпано золою,
Везде ольшаника кусты…
Каких примет нам не хватает?
Я узнаю тебя, земля,
В том, как звезда в ночи мерцает,
Как пахнут свежестью поля.
Нет, ошибиться мы не можем,
Коль сердце дом свой узнает!
Давай, земляк, мешок положим
И отдохнем-ка у ворот.
Где смерть пожаром бушевала,
Раздуем тихий огонек,
Портянки высушим сначала,
В огонь поставим котелок.
Чуть-чуть поспим, а на рассвете
Я – за топор, а ты – за лом,
Чтоб разобрать руины эти,
Чтобы построить новый дом.
И снова станет все знакомо:
За поворотом будет сад,
А дальше – хаты… Знаешь, дома
И горевать легко, солдат!
 

‹1945›

* * *

 
Я спал. И сны мои летели
Неслышно в тишине ночной.
А может, и на самом деле
Сегодня ты была со мной.
Я целовал живые руки,
Заглядывал в глаза твои.
В них отразились все разлуки,
Дороги, тяготы, бои.
И вот проснулся… Надо мною
Стоит все та же тишина.
В безлюдной роще дремлет хвоя
Сияют клены у окна.
И я, неверующий, верю —
Со мной была твоя душа.
Как след находки и потери,
В тетради – след карандаша.
 

‹1957›

РАДУГА

 
Лесок похвалялся
Убором зеленым,
А озеро – синим,
А розы – червонным.
Лишь радуга
В споре была незаметна,
Но вспыхнула после дождя
Семицветно.
Над лесом, над садом,
Над озером ясным
Блеснула зеленым,
И синим, и красным.
 

‹1965›

САНДЖИ КАЛЯЕВ

(Род. в 1905 г.)

С калмыцкого

О НЕМ ПОЮ

 
Говорят, что степной орел
Постоянно, хоть раз в году,
Прилетает к тому гнезду,
Где он крылья свои обрел.
Так и мне навек суждено,
Чтоб всегда возвращался я
В то гнездо, где давным-давно
Начиналась строка моя.
Ленин!.. С именем этим слит
Моих дум вдохновенный стих,
Ибо имя это стоит
У начала всех строк моих.
Мне и в трудные те года
Было многое по плечу,
Потому что везде, всегда
Жил я только по Ильичу.
Никогда душой не кривил,
Сердце с сердцем его сличал,
Чтоб была у меня в крови
Хоть частица от Ильича…
Если кто меня спросит вдруг —
Я пишу о нем или нет, —
То на этот вопрос в ответ
Так скажу я:
«Послушай, друг!
Потому я и есть поэт,
Что всегда – в труде и в бою —
Вновь и вновь я о нем пою.
Я о нем не могу не петь».
И добавлю: «Уверен будь,
Я всю жизнь и стою на том:
Пел я Ленина, начав путь,
И закончу – песней о нем».
 

ВАЛДИС ЛУКС

(Род. в 1905 г.)

С латышского

СМЕРТЬ НЕ ДЛЯ НАС

 
Неправда,
Что жизнь люди больше не любят
И что, проклиная себя и других,
Ножи точат, и петлю себе готовят,
И ждут, как спасенья, авто из мертвецкой
Неправда. Не так это. Нет!
Каждый день Миллионы людей
Говорят, поднимаясь:
– Товарищи! Смерть не для нас!
О нет! Не хотят умирать пролетарии.
И, даже убитые, лягут они,
Чтоб жизнью своей замостить эти улицы
Для тех, кто в грядущее смело дойдет!
Нет!
Только тот, кто жизни не любит,
Ее не захочет отдать за других,
Только тот, кто жизни не ценит,
Поднять свой кулак против мрака не сможет
И будет молчать!
 

‹1934›

СОЛНЦЕВОРОТ

 
Этой ночью, одинокой ночью,
Когда в поле мечется метель,
Не хочу под взвизгиванье вьюги
Лечь в постель.
Этой ночью, одинокой ночью,
Солнце борется, соча смертельный пот.
Кажется: в снегах бредет убийца,
Держит нож, таится, ждет.
Но ты знаешь: все это смятенье,
Через стекла этот сон и бред
Этой ночью, одинокой ночью,
Предвещают – близится рассвет!
Это – ритм природы: эти битвы,
Миллионы лет идут они.
Слышишь! Исходя кровавым потом,
С плеч во мрак душителя стряхни!
Знай: петли на свете не осталось,
Что тебя могла бы задушить!
Ты придавлен? Ты затоптан?
Встанешь! Будешь жить!
 

‹1938›

ПЕРЕД БОЕМ

 
Снова со смертью мы в споре.
Сотни ракет, словно зори,
брызжут из тьмы.
Трубки дымятся и тлеют…
«Кто же из нас уцелеет?» —
думаем мы.
Вьется дымок вдоль наката,
а на душе у солдата
думка одна.
Страх в этот час нам неведом,
сердце желает победы —
будет она!
Снова со смертью поспорим.
Брызжут ракеты над взгорьем,
в небе скользя…
Выжгут все горе на свете
руки солдатские эти!
К бою, друзья!
 

‹Северо-Западный фронт, 1943 а.›

КАНАЛЫ

 
Каналы, скованы гранитом,
Струятся, уходя под землю,
Их щукам не рябить сердитым,
В их рукавах туманы дремлют.
Их берега расшила осень,
Узоры желтым вышивая,
Со звоном улица проносит
Автомобили и трамваи.
По вечерам в их водах чистых
Свершает город омовенье.
И на подвесках серебристых
В них звезд и окон отраженье.
 

‹1945›

ЦВЕТЕТ ЗЕМЛЯ

 
Дождь теплый, урожайный тихо льет,
цветут луга, и рожь в пыльце цветет.
Цветет земля. Там, где борозд следы,
должны подняться пышные скирды.
И пахарь, полный радости, глядит,
как рожь склоняется и шелестит.
Ласкает он колосья. Где давно
осыпалась пыльца, живет зерно.
Дождь теплый, урожайный тихо льет,
цветут луга, и рожь в пыльце цветет.
Мельчайший корень тянет жизни сок,
зеленую ладонь раскрыл росток.
Вот так и ты, согрет весны лучом,
будь родине живительным дождем!
 

‹1950›

ЛЕОНИД МАРТЫНОВ

(Род. в 1905 г.)

КРУЖЕВА

 
Я не знаю – она жива или в северный ветер ушла,
Та искусница, что кружева удивительные плела
В Кружевецком сельсовете над тишайшею речкой Нить?
Кружева не такие, как эти, а какие – не объяснить!
Я пошел в Кружевной союз, попросил показать альбом,
Говорил я, что разберусь без труда в узоре любом.
Мне показывали альбом.
Он велик, в нем страницы горбом,
И, как древних преданий слова, по страницам бегут кружева.
Разгадал я узор – сполох, разгадал серебряный мох,
Разгадал горностаевый мех,
Но узоров не видел тех,
Что когда-то видал в сельсовете
Над тишайшею речкой Нить, —
Кружева не такие, как эти, а какие – не объяснить!
Я моторную лодку беру,
Отправляюсь я в путь поутру – ниже, ниже по темной реке.
Сельсовет вижу я вдалеке.
Не умеют нигде на свете эти древние тайны хранить,
Как хранили их здесь, в сельсовете, над тишайшею речкой Нить.
Славен древний северный лес, озаренный майским огнем!
Белый свиток льняных чудес мы медлительно развернем.
Столько кружева здесь сплели, что обтянешь вокруг земли —
Опояшешь весь шар земной, а концы меж землей и луной
Понесутся, мерцая вдали…
Славен промысел кружевной!
Это те иль не те кружева?
Мастерица! Она жива?
Да, жива!
И выходит она, свитой девушек окружена.
Говорит она:
– Кружева мои те же самые, те же самые,
Что и девушки и молодушки. Не склевали наш лен воробушки!
Не склевали лен черны вороны, разлетелись они во все стороны!
Кружева плету я снова. Вот он, свиток мой льняной.
Я из сумрака лесного, молода, встаю весной.
Я иду! Я – на рассвете!
Встретьте девицу-красу
В Кружевецком сельсовете, в древнем северном лесу!
 

‹1932›

ЛУКОМОРЬЕ

 
Кто ответит – где она:
Затопило ее море,
Под землей погребена,
Ураганом сметена?
Кто ответит – где она,
Легендарная страна
Старых сказок —
Лукоморье?
Это я отвечу вам:
Существует Лукоморье!
Побывал мой пращур там,
Где лукой заходят в море
Горы хладные. У скал
Лукоморье он искал —
Волшебную эту местность,
Страну великих сокровищ,
Где безмерна людская честность,
Но немало див и чудовищ.
Здравствуй, северная Русь!
Ты, Югра-соседка, здравствуй!
Сказка, здесь над былью властвуй!
Различить вас не берусь.
Ветер северный, могуч, гонит тучи снеговые, —
У них выи меховые. Белки валятся живые.
Соболя летят седые из косматых этих туч,
Прямо в тундру, за Урал.
Там мой пращур их и брал.
Мол, к нашим дырявым овчинам
Пришьем драгоценны заплатки
И сбудем заморским купчинам
Мы красного меха в достатке.
Что мой пращур?
Голытьба!
Он в лохмотьях шел тайгою.
Но свела его судьба с мудрой бабою-ягою,
То есть с женщиной в яге – в теплой северной одежде…,
Я о встрече той в тайге вспоминаю и в надежде,
Что этнографы прочтут и обдумать им придется
Все изложенное тут. Шуба женская зовется
Там, на севере, ягой.
Знай, этнограф дорогой!
Баба-яга сердита.
– Ну, – говорит, – погоди ты!
Зря, – говорит, – не броди ты!
Женю я тебя на внучке,
Возьмет в золотые ручки.
Верно, пращур?
Было так?
Золотым копьем блистая,
Поджидала вас, бродяг, дева-идол золотая,
Сторожила берега Мангазеи и Обдорья,
Неприступна и строга, охраняла Лукоморье.
Злата шкура на плечах,
Золотой огонь в очах, —
Грейся, пращур, в тех лучах!
– Ах, гостеприимна,
В чуме вот только дымно!
В губы не целовала,
Мерзлую рыбу давала,
О чем она толковала?
– Пусть бьются князья с князьями —
Народы будут друзьями.
Ты остался, пращур, там?
Венчан снежными венцами?
Ложе устлано песцами?
Нет! К волшебным воротам
За тобою по пятам
Шел Куракин со стрельцами,
Со стрельцами да с писцами за тобою по пятам.
Шли не с чистыми сердцами к Лукоморским воротам
И закрылись ворота, и в туман укрылись горы,
Схоронилася в Обдоры дева-идол золота.
И волны гремели на взморье,
И ветры над камнем шумели:
Исчезло, ушло Лукоморье, —
Хранить вы его не сумели!
Лукоморье!
Где оно?
Не участвую я в споре
Тех ученых, что давно потеряли Лукоморье
На страницах старых книг, в незаписанном фольклоре
Знаю я: где север дик,
Где сполоха ал язык, —
Там и будет Лукоморье!
Там, у дальних берегов, где гремят морские воды,
Где восстали из снегов возрожденные народы, —
Лукоморье там мое!
Там стоит она, богата,
Опираясь на копье, а быть может, на ружье,
Молодая дева Злата.
Я не знаю, кто она, —
Инженер или пастушка,
Но далекая избушка, что за елками видна.
Снова сказками полна.
Здравствуй* дивная страна!
 

‹1945›

ВОДА

 
Вода
Благоволила
Литься!
Она
Блистала,
Столь чиста,
Что – ни напиться,
Ни умыться.
И это было неспроста.
Ей
Не хватало Ивы, тала
И горечи цветущих лоз.
Ей
Водорослей не хватало
И рыбы, жирной от стрекоз.
Ей
Не хватало быть волнистой,
Ей не хватало течь везде.
Ей жизни не хватало —
Чистой,
Дистиллированной
Воде!
 

‹1946›

* * *

 
Что-то
Новое в мире.
Человечеству хочется песен.
Люди мыслят о лютне, о лире.
Мир без песен
Неинтересен.
Ветер,
Ветви,
Весенняя сырость,
И черны, как истлевший папирус,
Прошлогодние травы.
Человечеству хочется песен.
Люди правы.
И иду я По этому миру.
Я хочу отыскать эту лиру,
Или – как там зовется он ныне —
Инструмент для прикосновенья
Пальцев, трепетных от вдохновенья.
Города и пустыни,
Шум, подобный прибою морскому…
Песен хочется роду людскому.
Вот они, эти струны,
Будто медны и будто чугунны, —
Проводов телефонных не тоньше
И не толще, должно быть.
Умоляют:
– О, тронь же!
Но еще не успел я потрогать —
Слышу гул отдаленный,
Будто где-то в дали туманной
За дрожащей мембраной
Выпрямляется раб обнаженный,
Исцеляется прокаженный,
Воскресает невинно казненный,
Что случилось, не может представить:
– Это я! – говорит. – Это я ведь!
На деревьях рождаются листья,
Из щетины рождаются кисти,
Холст растрескивается с хрустом,
И смывается всякая плесень…
Дело пахнет искусством.
Человеку хочется песен.
 

‹1948–1954›

БОГАТЫЙ НИЩИЙ

 
От города не отгороженное
Пространство есть. Я вижу: там
Богатый нищий жрет мороженое
За килограммом килограмм.
На нем бостон, перчатки кожаные
И замшевые сапоги.
Богатый нищий жрет мороженое…
Пусть жрет, пусть лопнет! Мы – враги!
 

‹1949›

* * *

 
Он
Перед нами
Открывает душу,
А может быть, и новые моря,
И новую неведомую сушу,
И глубь, и высь…
Короче говоря —
Вдруг видно все, чему еще не верят
К вчерашнему привычные глаза,
Чего вершки вчерашние не мерят,
Вчерашние не держат тормоза.
Как открывает новую планету
Среди небесной бездны астроном,
Так открывать приходится поэту
Весь этот мир. Ведь ни о чем ином —
Об этом что ни миг, то новом мире
Ведет он нескончаемый рассказ,
И горизонты делаются шире
От этого у каждого из нас.
 

‹1959›

* * *

 
Отмечали
Вы, схоласты,
Птолемея
Юбилей.
Но дошла к вам
Лет так за сто
Весть, что прав был
Галилей.
Но
Плечами вы пожали:
Мол, отрекся Галилей!
Отмечать
Вы продолжали
Птолемея
Юбилей.
 

‹1960›

Я ПОДНЯЛ СТИХОТВОРНУЮ ВОЛНУ

 
Я поднял стихотворную волну,
Зажег я стихотворную луну
Меж стихотворных облаков
И вот решил: «Теперь возьму засну.
Засну теперь на несколько веков!»
Но я забылся не на сотни лет,
А стихотворный заблистал рассвет,
И не в мою он даже честь вставал,
А величайший наступил расцвет
Всего того, что я предсоздавал.
И будь я даже в сотни раз сильней —
Не мог бы на минуту хоть одну
Пресечь теченье стихотворных дней,
Объявших стихотворную страну!
 

‹1963›

* * *

 
О, если бы писали мы
О том лишь, что доподлинно известно, —
Подумайте, о трезвые умы,
Как было бы читать неинтересно!
Не думал бы Колумб, что Индии достиг,
И Данте не изобразил бы ада,
И множества других докладов, песен, книг
Была бы недоступна нам услада.
Пойду – у папы римского спрошу:
– В непогрешимости удобный догмат
Вы верите еще? —
И точно опишу,
Как губы папы
От улыбки
Дрогнут.
 

‹1964›

ПОЭЗИЯ

 
Поэзия
Отчаянно сложна,
И с этим очень многие боролись,
Крича, что только почвенность нужна,
В виду имея только хлебный колос.
Но иногда, в словесном щебне роясь,
И там, где не восходит ни зерна,
Ее мы обнаруживаем, то есть
Она везде, и не ее вина,
Что, и в земле и в небе равно кроясь,
Как Эребус, венчая Южный полюс,
Поэзия не ребус, но вольна
Звучать с любого белого пятна,
Как длинная и средняя волна,
И на волне короткой весть и повесть!
 

‹1972›

МИХАИЛ ПЕТРОВ

(1905–1955)

С удмуртского

ПОЭТУ

 
– О счастье песню я пою, —
Ты говоришь, поэт.
А где источник песни той,
Ты думал или нет?
Любил ли ты когда-нибудь
Всем сердцем, не шутя?
Держал ли нежно ты в руках
Любимое дитя?
Запечатлел ли ты в стихе
Святое слово «мать»
И детство, что нельзя никак
У памяти отнять?
Делил ли горе ты с людьми,
Когда оно пришло?
И в день, для всех счастливый, ты
Нашел в словах тепло?
Скажи нам: верил ли ты в жизнь,
Когда страдал народ,
И пел ли с верой той ему
В часы его невзгод?
Жива в народе счастья песнь!
Ту песню слышал ты?
А если слышал – понял, где
Источник красоты?
 

‹1953›

МИХАИЛ РУДЕРМАН

(Род. в 1905 г.)

ПЕСНЯ О ТАЧАНКЕ

 
Ты лети с дороги, птица,
Зверь, с дороги уходи!
Видишь, облако клубится,
Кони мчатся впереди.
И с налета, с поворота
По цепи врагов густой
Застрочит из пулемета
Пулеметчик молодой.
Эх, тачанка-ростовчанка,
Наша гордость и краса,
Конармейская тачанка,
Все четыре колеса!
Эх, за Волгой и за Доном
Мчался степью золотой
Загорелый, запыленный
Пулеметчик молодой.
И неслась неудержимо
С гривой рыжего коня
Грива ветра, грива дыма,
Грива бури и огня.
Эх, тачанка-киевлянка,
Наша гордость и краса,
Комсомольская тачанка,
Все четыре колеса!
По земле грохочут танки,
Самолеты петли вьют,
О буденновской тачанке
В небе летчики поют.
И врагу поныне снится
Дождь, свинцовый и густой,
Боевая колесница,
Пулеметчик молодой.
Эх, тачанка-полтавчанка,
Наша гордость и краса.
Пулеметная тачанка,
Все четыре колеса!
 

ОСМАН САРЫВЕЛЛИ

(Род. в 1905 г.)

С азербайджанского

НИЩИЙ В ПАНАМЕ

 
Едва успевает погаснуть закат —
По гнездам устроиться птицы спешат,
Все твари летят, и ползут, и бегут
В заветное логово, норку, закут;
Скиталец, затерянный в темных ночах, —
И тот вспоминает родимый очаг.
А ты? Под какою ты кровлей живешь?
Мороз… Пробирает бездомного дрожь,
В богатых палатах не знает забот
Счастливое племя госпож и господ,
Всю ночь веселятся ханум и ага, —
О каждом печется, как нянька, слуга.
А ты, если зимняя ночь впереди,
По улицам грязным скитайся, броди,
Проси, замерзающий, слез не таи, —
Подаст запоздалый гуляка шаи.
Настойчив твой странно внимательный взгляд
Глаза твои грустью голодной горят.
Как пламя, нутро твое голод печет,
Как ветер, по улицам гонит, влечет.
Обветрен, обуглен голодной тоской,
Ты – пепел от конченой жизни людской.
Ты молишь, – но мимо идут господа.
В их памяти ты не оставишь следа, —
Скорее растрогаешь камни, кремни,
Чем эти сердца, – недоступны они!
Упившийся песенной сладостью слух
Ко всякому неблагозвучию глух,
Бездомный! Тебя не всевидящий рок,
А шах на печальную долю обрек:
Ты хлеба просил, о насущном скорбя, —
Он шляпу-панаму надел на тебя.
О, разве рождаются люди на свет
Для нищенской доли? Клянусь тебе, нет!
Но тысячи бурь пронеслись над тобой,
Над низко склоненной твоей головой.
Есть родина, парий нагой, у тебя,
Родная земля под ногой у тебя.
И все, что угодно, на родине есть,
И трудно все блага ее перечесть.
И масло, и мед, и шербет, и вино
Кому-то здесь вдоволь вкушать суждено.
Но ты мимолетной отрады не знал
В родимом краю, беззащитен и мал;
Босой, ты в тоске одичал и зачах,
Вся в дырках аба у тебя на плечах,
В заплатах штаны и сума за спиной, —
Панамой увенчан, стоишь предо мной.
Потеха! Смеяться иль плакать, скажи,
Над этим мучительным символом лжи?
«Культура!» – народу твердят своему
И жертвуют бары: цилиндр да суму.
Но я, твой народ униженный любя,
Назвать не хочу одиноким тебя.
Откройся! Молчанье прервать не пора ль?
В молчанье становится горше печаль,
И тайные горести душу долбят,
Как ржавчина, как разъедающий яд.
Век можешь рассказывать – только б начать
Сломать бы однажды молчанья печать.
И сотни рассказов один за другим
Польются, рожденные горем твоим.
Лишенные крова, придите ко мне,
Услышав родного, придите ко мне!
Всем хватит убежища в сердце моем,
Всем будет приют у меня под крылом…
Я разве для вас иноземец? О нет!
«Ага» называть меня тоже не след,
Без страха рассказывай, душу деля, —
Как если бы уши имела земля.
Так слушать я мог бы всю ночь до зари,
Как слышит земля…
Говори! Говори!
 

СКАЛЫ

 
Вечереет.
Над ущельем,
над скопленьем грозной мглы
Как орел, я опустился
на крутой уступ скалы.
Тень моя ползет по склону
всем теням наперекор,
Как душа моя,
открыто каменное сердце гор.
Здесь бы надо человека,
знающего чудеса,
Здесь бы надо живописца,
чтоб не умерла краса;
Позолоченные солнцем поднебесные хребты
И до головокруженья ощущенье высоты.
Бурная река в ущелье
извивается змеей,
Валуны над нею
с просо кажутся величиной;
А пещеры приоткрыли пасть большую,
как у льва.
Над развалинами замка
заугукала сова.
О ущелье!
Если б мысли были так же глубоки
И прозрачно было б сердце,
как вода твоей реки,
Высоко б летала песня —
над горами,
над людьми
И не каждый торопился б
состязаться с Низами,
Горы!
Трещина коснулась их высокой седины
Словно вражьими мечами
надвое рассечены.
Не ответите ли, скалы,
прорезающие высь,
Сколько здесь мечей бряцало,
как пожары здесь вились;
Как гранит тысячелетний
дымом пороха пропах,
Как звенящие копыта
затоптали Карабах;
Как, дворец свой бросив,
в горы убежал Ибрагим-хан,
Свил гнездо себе, как коршун,
возле скал Ибрагим-хан.
Не ответите ли, скалы,
вам увидеть привелось,
Сколько пролилось на камни
материнских горьких слез?
Сколько здесь сестер рыдало,
как был горек плач вдовы,
Впрочем, что вам эти слезы,
если каменные вы!
Сколько сбрасывали лучших и отважных со скалы,
Сколько с родиной рассталось
незабвенных Кер-оглы?
Сколько горестей храните,
как трава на вас горька,
Сколько крови на граните
накопилось за века?
Сколько воинов бесстрашных
не снесли здесь головы,
Впрочем, что мои вопросы,
если каменные вы.